Когда ты затмеваешь солнце

      Вечером того же дня, сидя за столом, Фёдор слушал разговоры родителей и о местности, и о соседях, и о том, какой хорошей идеей было приобрести этот дом. В общем всё по классике жанра, будто они не виделись целую вечность, а ни находились всего в паре десятков метров на одном участке, периодически пересекаясь, поэтому среди дня обсудить всё то же самое — не судьба.       В этих разговорах речь заходит и о маленьком соседе, вышедшем на контакт с Фёдором.       — Федь, ну как вы там пообщались? — спрашивает мать, но пока младший Достоевский дожёвывает остатки ужина, она продолжает говорить. — Вообще тебе очень повезло, мальчик на вид такой хороший, твоего возраста, да ещё и по соседству! Он ведь тут тоже небось один дома сидит, скучает, как и ты, — Фёдор хочет возразить, но перебивать, пока старшие говорят, а ты ещё находишься с набитым ртом — нельзя. — А ведь это ещё и так удобно! И мать его такая, приличная, ещё присмотреться, конечно, надо, но семья вроде ничего. Пригласили, вон, говорят, завтра на шашлыки зайти, грех не согласиться. Тебе, Федя, полезно будет, вы как раз больше подружитесь, чтоб потом всё лето дома не сидеть. Здесь, под боком, в дальнейшем, я думаю, будет хорошо ходить. Кстати, Миш, у нас есть что-нибудь на завтра в качестве гостинца? А то не дело с пустыми руками идти.       — Думаю найдётся…       После всего сказанного, дальнейшие разговоры Фёдору слушать было уже не так интересно. Несмотря на вопрос, который мать задала в самом начале, все давно всё решили за Достоевского. Отказываться идти, выбираться в люди, на свет Божий, — не вариант, потому что «посмотри на себя, ты весь аж синий дома сидеть» более веский аргумент, чем обычное Федино «не хочу». Всю жизнь, сколько Фёдор себя помнит, перечить старшим запрещалось и было себе дороже. Даже когда, кажется, что они говорят крайне нелогичные вещи. Если хочешь высказать своё мнение — приведи достойный аргумент, не перебивай, открыто не отрицай, не пререкайся, и в любом случае ответный аргумент старшего человека будет иметь значительно больше преимущества.       В целом, семья Достоевского была ещё и достаточно набожной, но не то что бы прямо совсем дотошной. Они придерживались традиций почитания старших, хоть изредка это и напоминало иерархический строй, но на деле обычное воспитание. Естественно, отмечались все христианские праздники, часто приходилось слушать молитвы перед каким-либо событием, нередко, если ешь в кругу семьи, они также читались перед и после приёма пищи. Лишь по возможности по воскресеньям ходили на службу, придерживались постов, но не слишком строго относились к небольшим нарушениям. По крайней мере, пока Фёдор ребёнок, главное, что требовалось — это уважение, и то, эта деталь вполне себе приравнивается к обычному послушанию в «его-то возрасте». Скорее даже Достоевский сам перенял большинство традиций и привычек, чем изначально ему ставили какие-либо условия в этом плане.       Так ничего и не сказав, Фёдор лишь коротко «выразил благодарность» за еду, и отправился в свою комнату. По иронии судьбы, она располагалась сбоку дома, и одно окно выходило на лицевую часть здания, а все остальные ровно на соседский дом. Дом, в котором прямо сейчас точно также находится мальчик, скорее всего ужиная, параллельно что-то рассказывая всем членам семьи, а его неоднократно перебивают, утверждая, что рано или поздно он таким образом подавится.

***

      — Идите пока поиграйте, Коля, найдёте что-нибудь у тебя в комнате, — именно эти слова Колиной мамы кардинально меняют атмосферу большей части этого вечера.       До этого момента, как и планировалось, Достоевские явились на званные шашлыки к соседям, и всё было в общем-то неплохо. При старших Фёдор чувствовал себя защищённее что-ли, даже когда белобрысый мальчик активно с ним контактировал, что-то рассказывая или проявляя чрезмерно сильную тактильность.       Давно был разожжён мангал, на котором успели зажарить уже и хлеб и сосиски, оставался только, собственно, сам шашлык, куски которого Василий Яновский, — отец Коли, — прямо сейчас нанизывал на шампуры. Закат постепенно перерастал в сумерки, а соответственно поднималась надоедливая мошкара, и падала температура воздуха. В связи с этими факторами, Фёдор уже какое-то время сидел укутанный в добродушно одолженный плед и смотрел на тлеющие угли, мимолётом слушая разговоры родителей, а под ухом, вместо какого-нибудь комара, всё что-то улюлюкал Николай. К слову, с комариной энерговысасывающей ролью он отлично справлялся.       Но после фразы Марии Ивановны, Фёдор покосился на свою мать, которая, видимо, вообще не видела в этом ничего плохого, а даже совсем наоборот. Она прямо-таки не сразу обратила внимание на этот взгляд сына, или по крайней мере это совершилось позже, чем Коля, находясь в какой-то молниеносной готовности, коснулся его руки.       — Ты смотри, вон, весь нос холодный, — мать притронулось тыльной стороной ладони к его носу, отчего Фёдор поморщился. — Как раз погреетесь, а мы вас на шашлык позовём.       Абсолютно безвыходная ситуация, ни единого шанса выстроить достойный аргумент никуда не идти. Достоевский хотел уже просто досидеть до конца этого вечера и пойти домой в свою безопасную комнату, полежать, а может и вовсе спать лечь. Его дом ровно в такой же ничтожной паре метров, практически в зоне досягаемости, но от этого-то и смешно, насколько он близко, а идти приходится в чужие стены.       — Пойдём, пойдём! — энергично приговаривает Коля, пока Фёдор сползает с сидушки и встаёт на ноги, сразу же утягиваемый за руку к резному крыльцу дома.       Они поднялись по ступенькам и зашли внутрь через тюлевую занавеску на входе, которая защищала помещение от насекомых. Далее небольшой коридор с уймой на первый взгляд дверей, в одну из которых Коля сворачивает, закрыв её за Фёдором. Клетка захлопнулась, прелестно.       На первый взгляд в помещении как минимум не прибрано, многие вещи явно валяются где попало. Коля проходит вглубь комнаты, а Фёдор остаётся стоять на месте — ждёт разрешения.       — Федя, — каким-то более спокойным что-ли тоном к нему обращается Гоголь, — Ты же читать любишь? — не дожидаясь ответа, он кивает сам себе, открыв какой-то ящик и перебирая кучу старых кассет. — А я не люблю. Тут где-то была… — бормочет Коля себе под нос, а затем резко вытягивает руку вверх, — нашёл! — затем поворачивает голову назад, на всё там же у двери стоящего Фёдора со скептическим выражением лица.       — Что это? — спрашивает Достоевский не столько о значении и применении кассет, а о том, почему тот искал её с таким энтузиазмом.       — Это единственная кассета с субтитрами, которую я здесь нашёл! — с гордостью заявляет Николай, ещё раз помахав ей в руке. — Чего ты там стоишь? — наконец спрашивает Коля. — Давай сюда иди. Хотя, стой! — глаза мальчика вдруг многозначительно сверкнули, словно ему пришла мысль вселенского масштаба. — А давай шалаш построим?! — чуть ли ни прыгая на месте, предлагает он, сверкнув загоревшимися глазами.       Фёдор ещё не отошёл от странности сопоставления чтения и субтитров, хотя с какой-то точки зрения всё вполне логично. На последовавшее предложение он хотел пожать плечами, но в следующую секунду на него ему в руки кинули плотное покрывало с кровати, пока сам Коля начал расчищать место на полу перед стареньким телевизором. Если быть точнее, то просто сгребал вещи в стороны в приличные такие кучи.       — Может лучше разобрать? — спрашивает Федя, проходя по комнате вдоль расчищенного пространства с пледом в руках.       — Не, — сразу протягивает Коля. — Это слишком долго, — возражений не последовало, и Яновский поставил стул от письменного стола напротив кровати так, чтобы на них можно было накинуть плед, захватив при этом сам телевизор, и как раз устроиться между этими нагромождениями. — Держи край, — произносит он, подойдя к Достоевскому и начав расправлять покрывало.       В итоге получился неплохой такой шалашик, в котором вполне можно было ужиться вдвоём. Если, конечно, не пренебрегать отсутствием личного пространства, тем более, что Гоголь накидал туда ещё и подушек.       — Чёрно-белый советский фильм? — недоумевает Фёдор, получше разглядев обложку кассеты, пока саму её Коля вставлял в DVD-плеер.       — Это единственное, что было с субтитрами! — повторяется Коля, включив экран.       — Да мне не то что бы… — Фёдор не договаривает, так как Яновский опять вскакивает со своего места и направляется к выключателю, погасив в комнате свет.       — Так интереснее! — настаивает он, вернувшись в путы шалаша.       Фильм оказался на самом деле не самым детским, но об этом чуть позже. Сначала Коля вдруг зажался в углу, вечно поглядывая на «вход» в шалаш, пояснив, что чёрно-белый фильм в темноте — это жутко. Сам выключил свет — сам же и напугался. На предложение Достоевского пойти и включить свет, Коля надраматизировал таких страшилок, что Федя сам остался на месте, и никому из них вытолкнуть другого не удалось. Остались в темноте. Волей-неволей они концентрировали внимание на фильме, но это была какая-то сопливая мелодрама, заставившая уже через пару минут Колю пожаловаться на скуку смертную.       — Скучно? Тогда сходи свет включи, — Николай на это прикусил язык и продолжил просмотр.       Фёдору самому было откровенно неинтересно, но проблему со светом же надо было решить? И как видно даже от скуки добровольцев выйти навстречу тьме не появилось. Правда, вскоре Яновский от этого всего прикрыл глаза и почти мгновенно уснул. Как по щелчку пальцев! Фёдор даже не знал, завидовать ли такому полезному навыку отключаться за считанные минуты, если ни секунды. Что-ж, остался только он и это нудное чёрно-белое кино, вдруг постепенно перерастающее из сопливой любви в очень даже горячую…       Достоевский подпёр рукой голову, пробегаясь по субтитрам, которые то и дело плыли перед глазами от усталости. В какие-то моменты, кажется, даже просыпался Гоголь, пару минут смотря как люди на экране кувыркаются в кровати, и снова отключался. Фёдору стало ещё более бессмысленно сосредотачиваться на тексте, когда в нём появились сплошные «ах» и «ммм», поэтому он прикрыл глаза, облокотившись о край кровати. В силу возраста ни один из них в полной мере не воспринимал творящееся на экране, к слову, во всех подробностях, в отличии от бабушки Николая, зашедшей предложить детям шашлыка.       — Ох ты ж батюшки! — всплеснула она руками, когда увидела в темноте всё это нагромождение из подушек с пледом и доносящиеся оттуда женские стоны.       Фёдор максимум лишь дремал, поэтому на посторонний шум сразу открыл глаза, дёрнулся и чуть не ослеп от в ту же секунду включившегося света. Плед немного съехал. Достоевский, потирая глаза, посмотрел на старушку, а Яновский спросонок чихнул где-то там все ещё под пледом.       — Вы где это нашли вообще? — сразу спрашивает она, достаточно быстро отыскав пульт и остановив запись, выуживая кассету.       Фёдор молчал, наверное впервые почувствовав себя в чём-то нашкодившим, хотя не до конца осмысливая почему. А Коля же в этот момент чувствовал себя как ни в чём ни бывало, сладко зевнув.       — Я её в ящике нашёл с остальными кассетами, — протягивает Яновский, хлопая светлыми ресничками.       — Ох, ну я ведь говорила твоему отцу не разбрасывать свой хлам где попало! — будто сама себе произносит бабушка, забрав кассету с собой, оставив детям тарелку с шашлыком и предупредив, что скоро нужно будет расходиться.       Впрочем, еды хватило тоже ненадолго отсрочить уже процветавшее желание спать, поэтому, когда Коля опять мгновенно засопел, Федя устроился поудобнее на одной из подушек и уставился в стену, растягивая время во что-то бесконечное, до того момента, пока за ним ни приходят наконец родители, и он бесшумно покидает чужой дом.

***

      «Дятлы что-ли завелись?» — именно с такой мыслью просыпается на следующий день Фёдор, уже пару минут подряд слушая ритмичное постукивание где-то в стороне окна, задёрнутого шторами. Посмотрев на время и обнаружив шесть сорок пять утра, Достоевский наконец понял, отчего всё ещё так сильно хочется спать, поэтому терпеть этот источник шума он больше не намерен.       Приходится встать с кровати и подойти к окну, распахнув шторы и сразу же зажмурившись от слепящих прямых лучей солнца. Потерев глаза, Фёдор смотрит на улицу, но в зоне видимости нет ничего, что могло бы вызвать этот периодический стук. Подождав немного и ничего не услышав, он решает оставить всё как есть и отправиться досматривать свои прерванные сны, но стоит только отойти от окна, как стук снова повторяется, заставляя Фёдора развернуться назад. Но на улице всё выглядит по-прежнему и на сей раз мальчик не просто раздвигает шторы, а, оперевшись на подоконник, чтобы достать до оконной ручки, дёргает за неё, распахнув окно и впустив в комнату прохладный утренний воздух.       Федя, ничего не подозревая, высовывается из окна, в надежде увидеть источник шума где-то наверху в виде какого-нибудь гнезда или вроде того, но, кажется, получает свой первый в жизни детский микроинсульт, когда перед ним выскакивает белобрысая особа с протяжным «Бу».       — Доброе утро! — протягивает Коля, становясь ровно напротив окна, пока Федя медленно приходит в себя, вздрогнув и отшатнувшись назад.       — Ты здесь чего делаешь вообще? — спрашивает Достоевский, щурясь от прямых лучей рассвета на улице, обрамляющих силуэт Николая как солнечный нимб.       — Ну как что? Я соскучился! — выдаёт мальчик, ещё сильнее наклонившись вперёд настолько, что, кажется, ему ничто не мешало бы чуть подпрыгнуть и оказаться в комнате Фёдора. — И ты между прочим даже не разбудил меня, когда ушёл вчера! — с долей обиды предъявляет Коля.       — А должен был?       — Конечно! Как же попрощаться?       Достоевский вздыхает и вновь подходит к окну вплотную, потянувшись к ручке.       — Пока, — иронично выдаёт Фёдор, делая вид, что собирается закрыть окно, несмотря на то, что Николай этому ещё как препятствует.       — Эй! — Коля делает паузу, встречаясь с выжидающим взглядом Достоевского вплотную. — Ну Федя! Так рано ещё все спят, а мне скучно! Пойдём гулять, — последнее звучит отнюдь не как вопрос или предложение, а самое что ни на есть настоятельное утверждение.       — Вот именно, что рано! Ты время видел? — конечно, Коля намного бодрее Феди — пол вечера проспал, но даже в таком раскладе сложно поверить, что тот самовольно вскочил в такую рань.       — Федь, ну пожалуйста! Ты же всё равно не спишь, — Фёдор хочет напомнить по чьей вине, но эту мысль перебивает собственный звонкий чих. Настоялся у окна называется. — Вот! Значит правду говорю! Ну всё, одевайся, я тебя подожду здесь где-нибудь, — с этими словами он перестаёт висеть на подоконнике и скрывается из виду, пройдя куда-то вдоль стены.       На самом деле где-то на подсознании Коля понимал, что если их поймают за таким времяпрепровождением с утра пораньше как минимум без разрешения — то ему точно влетит. Но когда это дети его возраста так глубоко задумывались о последствиях? Ну, разве что этот ребёнок Федя. С его стороны должен был бы последовать какой-то более рациональный ход событий и, когда вдруг эта мысль мелькает в голове у Коли, тот приходит к выводу, что у Феди сейчас была бы прекрасная возможность просто закрыть окно и забыть об утреннем госте как о страшном сне. Яновскому не нравятся эти мысли. С чего бы им вообще взяться у человека, не знающего понятия навязчивости? Ну, или как минимум, не доросшего до этого познания.       Коля стоит, прислонившись к стене дома, и поворачивает голову в сторону окна. Если бы его закрыли, он бы услышал, так? Внутренние часы почти всегда у Николая работали неправильно — конечно, то подскочить в пять утра, то весь день продрыхнуть и ничего. Поэтому сейчас ему казалось, что прошла целая вечность, но он по-прежнему не мог узнать это наверняка. Коля ещё немного потоптался на месте, а затем всё же решил вновь заглянуть в окно.       На сей раз микроинсульт чуть было не хватил самого Николая, так как Фёдор в этот момент молча стоял прямо перед окном. Виду своего испуга Яновский постарался не подать.       — Ну что? Пойдём? — сразу спрашивает Коля, видя Достоевского уже одетого по-уличному, правда, по мнению Яновского, слишком тепло, учитывая чужую кофту, в то время как сам он был лишь в футболке. Утренняя сырость — это ж не январские сугробы в конце концов!       — Я не думаю, что выйдет бесшумно выйти из дома… — произносит Фёдор, косясь на дверь в свою комнату, с надеждой, что хотя бы слышимость в этом доме плохая.       — Зачем через дом? Здесь вылазь, — Коля даже любезно отходит в сторону, в то время как Федя недоверчиво скривился. Ну только имитации побега ему в жизни не хватало. А ведь если что накажут обоих… — Давай! Я даже отсюда могу в твою комнату залезть, а тебе ещё проще! А потом на речку, о, или до Москвы! А лучше до Парижа!..

***

      Их «великое приключение» как началось, так и закончилось на общем пустыре позади ряда всех стоящих деревенских домов. И то Коля еле вытащил сюда Достоевского — за пределы его земельного участка он изначально отказывался уходить. Париж им явно не светит, то было понятно Фёдору сразу, а с его настроем вроде как начинало доходить и до Яновского. И ведь он не шутил, выдвигая тот план действий.       Светило им только солнце на макушки, но, на удивление, почти не грело. Вокруг всё также стоял утренний холод, а ноги промокли из-за ходьбы по росистой траве. Кто-то из соседей недавно срубил берёзу, а на дрова расколоть пока не потрудился, оставив крупные обрубки некогда толстого и мощного ствола как раз на заднем дворе общего пустыря. Пока Коля активно скакал меж этих коряг, Фёдор спокойно устроился на имитированном пеньке из самого толстого срубка, вероятно, у самого корня.       — Федя, Федь, смотри! — не проходит и минуты, как Яновский уже находит нечто в своём понимании интересное на земле и тут же несёт небольшой предмет продемонстрировать Достоевскому.       В доме каждого уважающего себя дачника, далеко не в первом поколении, существует некий сервант с кучей антиквариатных вещей, вроде того самого чайного сервиза «на особый случай», который, казалось, веками всё никак не наступал. В доме Яновских тоже имелся такой, но помимо посуды, пыльных статуэток и тотемов с десятью рублями на удачу, там же лежали и самые настоящие морские ракушки.       Бабушка часто рассказывала маленькому Николаю о своих очень давно совершëнных поездках на море. Чуть ли ни за каждой ракушкой стояла целая история невероятных масштабов, по детским меркам Коли, ну, или его бабушка была такой же сказочницей и внук пошёл именно в неё.       Суть в том, что на речке он вечно вылавливал те самые речные ракушки, несмотря на то, что «морские ракушки» вообще-то находятся в море, а не в речке… Но юного упорства с прошлого лета было не остановить никакими внеземными силами, так что мальчик продолжал каждый раз искать «ту самую» ракушку с шумом моря.       И надо признать, сейчас ему это удалось, находясь даже не близ реки. Как эту несчастную раковину вообще так далеко занесло? И, если в большинстве случаев «шум» у плоских речных ракушек был достаточно слабым, то в этой, найденной совершенно случайно, шум был почти таким же как в тех, что хранились у них дома в серванте.       — Послушай! — на вопросительный взгляд Феди, он сам прикладывает ракушку к чужому уху, ожидая реакции.       Надо признать, что глаза его так и горели, а движения были через чур резкими, как в моменты особой возбуждëнности или гиперактивности. Федя же чуть поморщил нос, стараясь отстраниться.       — Она вся грязная, — комментирует он, а Коля, в порыве восторга, пропускает чужую брезгливость мимо ушей.       — Но ты слышишь? Это море!       — Поблизости нет никакого моря для… — Николай перебивает в своём любимом репертуаре.       — Море же не здесь, а в ракушке! — упорно доказывает он.       — Это всего лишь отражение внешнего шума, — Достоевский делает паузу, упорно стараясь что-то припомнить. — Резонанс, кажется…       — Ну нееет, — возражает Коля, уколотый тем, что Федя перешёл на какие-то непонятные слова для его осмысления, прямо как взрослые, когда явно хотят, чтобы Николай перестал греть уши и не понимал больше ни слова из чужих диалогов. — Это точно море! И ракушка эта вообще такая единственная!..       Он хочет сказать что-то ещё, но не успевает, потому что Достоевский вдруг поднимается со своего «пенька» и прикладывает обе ладони к ушам Яновского, заставляя того замереть как статую. Пара томительных секунд и прямого зрительного контакта с таким выжидающим взглядом даются Коле отнюдь не легко, но он не смеет сказать ни слова. Поразительно, что приходится бороться с шилом в одном месте, чтобы создать временную иллюзию внутренней покладистости. Лишь спустя пару мгновений он свободной рукой накрывает одну из чужих ладоней на своём ухе.       Достоевский сначала напрягается, а потом все-таки задаёт вопрос, слышит ли Коля абсолютно то же самое, что и в несчастной речной ракушке.       — У тебя в руках тоже есть море? — восхищённо выдаёт Яновский, отстранив от уха чужую ладонь, но начав дёргать и вертеть её во все стороны. Тут уже даже непонятно, наигранно он так внимательно осматривает руку Фёдора или действительно верит в чудо.       — Да не в руках… — хотел было распинаться Достоевский, пока не понял, что в данный момент его ладони внаглую эксплуатируют как грелку для рук, только и всего. — Возьми сейчас же из дома тёплую кофту, — предлагает он, чувствуя сильный контраст с ледяной кожей. Солнце медленно поднималось, но в такое время всё ещё стоял утренний холод, поэтому даже смотреть на Николая в одной футболке становилось зябко.       — Нее, меня ж если заметят, потом на улицу не выпустят! — возражает Коля, оторвавшись от чужих рук только ради того, что бы прикатить ближе к Феде ещё один пеньковидный срез и сесть на него рядом, отложив ракушку на видное место на какой-то коряге, чтобы потом забрать её домой. — К тому же, к полудню разогреется и мне что, опять домой кофту тащить? Нет уж!       Фёдор глубоко вздыхает, мол, что за логика вообще? А затем ловит на себе уж через чур подозрительно лукавый взгляд Яновского и уже хочет спросить, почему тот так смотрит, но не успевает, так как к его затылку протягивают ледяные руки, и он тут же инстинктивно вжимает голову в плечи, чувствуя как по позвоночнику прошлись неприятные мурашки.       — Эй! — возмущается Фёдор, стараясь отстраниться.       — Эй, зовут лошадей, — хихикает в ответ Николай, некогда услышав это выражение от бабушки. Достоевский не сразу понял смысл сказанного и едва ли не свалился с пенька, уходя от прикосновения — его придержали за ворот кофты. — Зато так было теплее, — невинно произносит Коля, поудобнее устраиваясь на импровизированном пеньке.       Спустя пару секунд молчаливой возни Достоевский вдруг стягивает с себя кофту, протягивая её Николаю.       — Зачем? — тот вопросительно хлопает светлыми ресничками, сделав такой вид, словно впервые вообще видит такой предмет.       — Тебе холодно? — с явной наводкой спрашивает Фёдор.       — Немного, — отвечает Яновский, склонив голову вбок, когда перед ним чуть ли не помахали предметом одежды. — А как же ты? — интересуется он, наконец сообразив потянуться за вещью.       — А мне, из-за некоторых, уже не холодно, — цитирует Федя, скрестив руки на груди, пока Николай накидывал на себя его кофту. — Из имения твоего отдавай милостыню, и тогда не жалеет глаз твой, когда будешь творить милость. Ни от какого нищего не отвещай лица своего, тогда и от тебя не отвертится лице Божие, — после небольшой паузы монотонно произносит Фёдор, смотря куда-то на землю.       — Чего сказал? — недоумённо спрашивает Коля, потому что самому ему показалось, что он перестал на эти пару секунд понимать человеческую речь.       — Высказывание из Ветхого завета, одной из частей Библии, — отвечает Достоевский, пожав плечами.       — Так ты верующий? — предполагает Николай, просто лишь связывая более-менее знакомое слово из чужого ответа, упоминающееся со словом «вера». Фёдор только успевает едва заметно кивнуть, отвечая отчасти не потому что так сам считает, а потому что так считает пока только семья, но в таком возрасте это не имело значимой роли. — А как лицо отвертеться может? Это больно? — на этот раз уже у Достоевского возникает непонятливый вид, пока он соображает, что Коля уточняет его же слова только в достаточно странной форме. — А ты только поэтому кофту отдал? Подожди… ты меня только что нищим назвал? — ладно, на этом моменте стоит признать, что Яновский куда более смышлёный, чем на первый взгляд может показаться.

      ***

      Такое опрометчивое решение казалось мне временным. Ничто не длится вечно, ведь так? Более того, ещё тогда я бы просто не смог разглядеть всей картины сразу. Только сейчас я понимаю, насколько это было неизбежно. Все мы рабы Божьи. Сказали мне так однажды и сразу последовали вслед за Божьим светом. Жаль, что на то мгновение я почему-то почувствовал себя атеистом, подумал совершенно не о том, поддался отчаянью и, видимо, поэтому не смог уйти с ними — поддался греху. Задаваясь вопросом, что меня удержало здесь, я сразу исправился и заменил «что» на «кто», и вот тогда вся картина полностью открылась предо мною.