Когда ты затмеваешь солнце

      Взрослые говорят, что время летит чрезвычайно быстро, но в детских глазах процесс взросления затягивается на целую вечность. Там, где для взрослого человека проходит всего три года, для ребёнка целая составляющая его детства. Одним словом многое успело поменяться.       Ещё после того самого лета, когда семье Достоевских «посчастливилось» познакомиться с Яновскими, жизнь начала принимать новые обороты. Мария Фёдоровна и Мария Ивановна к счастью для себя, но не особо к счастью Фёдора, нашли общий очень близкий язык. Можно опустить тот момент, что чем чаще они встречались, тем чаще Федя проводил время с Колей, но это отдельный ход событий, который со временем стал далеко не так плох, как думалось изначально. Мария Ивановна, на сообразительный взгляд Фёдора, будто промывала мозги его матери. Ну вот честное слово, кому нужны эти занудные рекомендации «как правильно разжёвывать пищу» и «почему детям нельзя читать книги в полумраке»? С последним утверждением Федя, конечно, мог бы согласится, но не в том случае, когда Коля в очередной раз заснул у него в комнате, на улице темнело, а будить его было бы нехорошо. К слову, эти придирки только усложняли жизнь и без того покладистого Достоевского, который не станет перечить своей матери, но факт того, что она говорила не своими словами, а словами какой-то Марии Ивановны, заставлял раздражительно стискивать челюсти.       Более того, как можно заметить, Коля не самый яркий пример для подражания: его поведение, отношение к учёбе, извечные выходки и желания скорее улизнуть из дома — в летнее время к Феде — о многом говорят. Но, видимо, Марии Фёдоровне это никак не мешало принимать чужие слова к сведению и «улучшать» качество жизни своего сына.       Ладно бы ещё, если б эти советы заканчивались на каком-нибудь «щуплый такой, питаться надо правильно», а то нет же, в социальную жизнь Достоевского тоже нужно было влезть в обязательном порядке. «Социум — это то, что крайне необходимо ребёнку. Если при возможности, как, например, в школе он не проявляет коммуникабельности, значит нужно, чтобы он всё свободное время проводил среди людей. Рано или поздно придётся выйти на контакт». Благо родители Фёдора имеют свои головы на плечах и не стали принимать радикальные меры, слушая всякую лапшу, но «приняли к сведению», и именно таким образом со второго школьного класса Достоевского отдали на растерзание ещё и музыкальной школе. Единственное, что в этом вопросе позволили решить самому Фёдору — это выбрать музыкальный инструмент. Но много ли людей в его возрасте, да ещё и не по своему желанию, будут со всей серьёзностью подходить к этому вопросу? «Так, ну, фортепиано — это банально, — а пальцем в небо — виолончель». К чему это вообще было нужно?       В случае Фёдора, он даже не мог пожаловаться на дефицит времени, так как умудрялся успевать везде и сразу, а главное на отлично. Несмотря на то, что такое положение дел ему не нравилось изначально, со временем, как говорится, стерпится-слюбится. Собственно, почти так оно и вышло. Но также важно отметить, что круг общения Достоевского не увеличился от какой-то там потери личного времени «в одиночестве». Самый обычный нейтралитет что с одноклассниками, что с любыми другими людьми из вне. Вероятно, многие сочли его каким-нибудь заучкой — со своими успехами и тараканами в голове, но пока что это никак не задевало детского восприятия окружающего мира и людей, которые его окружают. В некоторых моментах это было даже к лучшему — какое-либо задание проще выполнить самому, чем в паре или группе с теми, кто может ошибиться и натурально убить твои старания. Понятие о том, что это за качество, придёт в голову Фёдора значительно позднее.       Что же касается Николая, ощущение складывалось такое, словно он почти не менялся. Чрезмерная любознательность заставляла его задавать кучу достаточно глупых вопросов всем подряд, а вперемешку с только нарастающей гиперактивностью — Боже упаси. К слову, из-за своей сговорчивости и полному отсутствию инстинктов самосохранения Коля за три года трижды чуть не стал жертвой ситуаций из разряда «хочешь конфетку?» или «пойдём, покажу тебе котёнка». «Ну а что такого, разговаривать с незнакомцами интересно» — излагал Яновский, докладывая Достоевскому об очередной подобной стычке. Конечно, Коля любил преувеличивать, а выдумывать уж тем более, но даже Фёдор замечал, когда Николай говорит совсем полный бред, а когда над этим стоит задуматься… Да и родители, кстати, не были в курсе, но, по скромному мнению маленького Фёдора, явно о чём-то догадывались. Иначе бы не старались окрасить весь досуг Яновского, чтобы тот с утра до ночи обязательно был бы чем-то занят. Это, пожалуй, как раз то, что за эти года почти не изменилось.       Такому раскладу событий, конечно, могла послужить и другая причина в виде как раз шила в одном месте у Коли. Если бы он даже после школы всё время находился дома, то родители бы просто сошли с ума — опять же по мнению Феди, сходящего с ума летом, когда каждый день в момент пробуждения приходилось дёргаться то от оклика в окно, то от подозрительной тишины, хотя на часах уже полдень. Но это уже лично его бесы в голове. Одним словом, Яновского отправляли на всевозможные продлёнки, кружки, секции… Правда, ни в одной он особо долго не задерживался, жалуясь на нежелание этим заниматься. Когда на театральном кружке он поломал за раз два стула и нечаянно порвал костюм какой-то девочки с очень конфликтными родителями в качестве протеста туда ходить, его мигом записали на плавание, с плаванья на рисование и так по кругу…       У Коли была снижена концентрация внимания на чём-то одном, поэтому, например, затратить предполагаемые часа два-три на выполнение домашнего задания он просто не мог — вечно отвлекался и это вечно плохо заканчивалось. Таким образом, после всех кружков он возвращался домой к вечеру, у него оставалось крайне ограниченное время на выполнение домашнего задания, а прибавив сюда его невнимательность, приходим к выводу, что половину он просто не делал. Ленился или не успевал — вот в чём было главное противоречие. Но и даже несмотря на то, что вся начальная школа у него была жуть как «загружена» не пойми чем, а ведь это ещё не взяли в расчёт его желания гулять и бездельничать, под конец четвёртого класса родители начали сдаваться в плане заморочек на поиски новых секций.       Не будем приукрашивать, Яновский любил «свободу». А со всей его нелюбовью к неинтересным занятиям, он уже в начальной школе познал вкус прогуливания занятий. Имеется ввиду пока именно кружков, как в школе обойти систему ему бы только предстояло узнать, а вот из-за того, что родители вечно на работе, а домой между школой и кружками иногда удавалось зайти домой перекусить, Коля частенько так и оставался дома или выходил на улицу, но только чтобы погулять, к примеру, с одноклассниками. А потом уж по ситуации: если родители узнают, — ой как ему несдобровать, а если не узнают — вообще жизнь удалась. Собственно, чем чаще они узнавали, тем больше не обращали на это внимание, наконец сбавляя обороты и почти избавив Николая от мучений с дефицитом времени.       — Федя, приве-е-ет! — протягивает Коля, напрыгнув сверху на закрытого с головой под одеялом Достоевского, который в тот же момент под ним же чуть дух не испустил. — Вставай! У вас, кстати, очень вкусные блинчики! — Николай продолжает ёрзать на чужой кровати, пытаясь стянуть с сонного Фёдора одеяло.       «Этот паразит уже и позавтракать у нас успел» — думает Достоевский, с неохотой разлепляя глаза, высунувшись из своего не слишком-то надёжного укрытия под одеялом. На самом деле он проснулся ещё около получаса назад — тогда, когда в доме нарисовался Яновский, зашедший спросить у его родителей, когда Федя выйдет. Удивительно, что обычно он бесцеремонно тарабанил сразу в окно Фёдору, но тут уж либо его привлёк запах блинчиков из кухонного окна, либо его на участке заметили раньше и любезно пригласили в дом. В любом случае, где бы ни объявлялся Николай, там везде поднимался шум. Фёдор прекрасно слышал его болтовню аж из своей комнаты, почти с другого конца дома, и уже в тот момент накрылся одеялом с головой, зная, что если уж не поспать, то полежать осталось совсем недолго.       И, конечно, в этой ситуации самым устрашающим было слышать «осторожные» шаги в сторону своей комнаты, затаив дыхание, словно в попытке притвориться трупом, чтобы потом от прыжка сверху искры из глаз полетели, а воздух выбился из лёгких.       — Вставай-вставай-вставай! — продолжает повторять Яновский, полупрыгая на кровати так, что та аж через раз жалобно поскрипывала, а Федя ощущал себя на борту корабля во время какого-нибудь шторма. — А я вчера видел, как вы приехали! А ещё ты мне об этом даже ничего не сказал!       — Коль, голова сейчас треснет, — протягивает Фёдор, перевернувшись на спину и закрыв лицо руками.       С момента как у Яновского появился свой собственный сенсорный телефон около года назад (до этого была целая династия кнопочных «непробиваемых» телефонов, которые Коля каким-то чудом всё равно умудрялся разбивать), он круглый год написывал Феде всякую ерунду. Виделись воочию они же только летом, — на обычных каникулах Достоевские не приезжали, — поэтому Николай активно способствовал поддержанию связи, присылая каждый день тонну видео, стикеров и прочей дребедени, на которую Фёдор дай Бог раз в неделю поставит реакцию, хотя по началу даже старался как-то отвечать, пока не понял, что в данной ситуации это немного бессмысленно. Конечно, это описание немного утрировано, но суть в том, что общение у них было, собственно, поэтому сейчас Коля интересуется, почему тот ему не вкинул хотя бы пару строчек о своём приезде.       — Это было крайне необдуманное решение, — мямлит Фёдор, вперемешку с подступившим зевком. Затем, не успевает Достоевский и предпринять новую попытку разлепить сонные веки, как на него сверху опять накидывают одеяло, с явно возмущённым фырканьем. Он лишь испускает глубокий вдох-выдох, не сопротивляясь остаться под тёплым одеялом, желательно навсегда.       После небольшой паузы, когда Коля уже хотел вслух сформулировать причину своего возмущения, подумывая не задохнулся ли там Фёдор под одеялом, не подающий признаков жизни, как одеяло резко накинули уже на Николая, повалив тем самым на спину на другой стороне кровати.       — Это нечестно! — тут же чуть ли ни завопил Яновский, на которого ещё и сели сверху для надёжности, за считанные секунды подправив под него одеяло, сделав подобие на чёртов голубец.       Фёдор, сидя сверху, удерживал коленями чужие руки вдоль тела, а это ещё и через слой пухового одеяла, пресекая любые попытки к сопротивлению.       Дело в том, что Коля ещё с прошлого лета взял дурацкую привычку заворачивать Федю в одеяла, покрывала и прочее, сначала просто дурачась с безуспешными попытками Достоевского вылезти из этих коконов, а затем начиная какой-то отсчёт, увеличивавшийся в зависимости от скорости Феди выходить из такого положения, и который впоследствии превращался в выигрышные очки. Правда, что эти очки дают — один Бог, наверное, ведает. Но то, что у Николая получалось поднимать азарт даже в сущей ерунде — чистая правда.       — Сам начал, — произносит Фёдор, сочтя то действие за изначальную провокацию.       Вообще, если бы Фёдор хотел «отыграться», ему бы пришлось сидеть так на Коле до самого вечера, ни меньше. Поэтому сейчас он просто мимолётно злорадствовал, чувствуя как недошаурма елозит под ним как рыба, выброшенная на сушу. Это продолжалось всего лишь около минуты, пока за дверью ни послышались шаги, принадлежавшие матери Феди, которая, войдя в комнату, увидела спокойно сидевших на кровати мальчиков, похлопавших ангельскими глазами в её сторону. Только нимбов над головами не хватает, честное слово.       — Блины сейчас остынут. Федя, не заставляй Колю так долго ждать тебя, — Фёдор так и чует нутром полную наглости ухмылку Коли.

***

      Это всего лишь первый летний день Достоевского в деревне, а в планах опять наметился какой-то бредовый сумбур, не предвещающий ничего хорошего. Сложно вообще сказать, возникали ли у Коли идеи, которые в полной мере понравились бы Фёдору, но с каждым разом это становилось всё более чем-то масштабным, отчего не хотелось даже предполагать насколько далеко всё может зайти в следующий раз.       — Ты же понимаешь, что чтобы дойти пешком до города тебе понадобится минимум день непрерывной ходьбы, и это только в одну сторону? — Достоевский явно безуспешно ещё как-то пытается окунуть Колю в реальность бытия насущного. Но если тот загорелся идеей — ему хоть бы хны.       — Ну, нам для первого раза хватит дойти до соседних посёлков, зато будем знать дорогу! О, а в следующий раз можно на велосипедах поехать, тогда вообще быстро доедем!       Белобрысый мальчонка смело шагает вдоль возвышающегося берега речки, пачкая в земельной грязи несчастные ботинки и края штанов. Буквально вчера на улице весь день был ливень, все протоптанные дороги были размыты, и именно сегодня Яновскому приспичило пойти напролом судьбе, очевидно кричащей, что им это ну вот никак не нужно. Фёдор периодически брезгливо морщился, когда прямо посреди остатков от тропинки раскидывалось целое болото. Он аккуратно проходил сбоку по травке, завернув штанины до колена, и едва ни на мысочках под протяжное: «Федь, ну давай быстрей».       Достоевский на тот момент сам не понимал, почему следует за этими бредовыми идеями. Он всегда озвучивал все риски, ставил твёрдую позицию человека, который явно не одобряет происходящее, но всё равно следовал за ним. От скуки или стадное чувство, несмотря на то, что «стадо» состояло из двух человек, но ему хотелось избавиться от этой привычки. Николай не пошёл бы даже сейчас один. Не пошёл бы ведь? Он же явно ждал дня приезда Фёдора, чтобы начать воплощение безумных планов, теплящихся в его головушке, видимо, целый год. Интересно, он знает, что Федя не откажет и пользуется этим? А не ходит один из-за страха или всё же скуки?       — Смотри, там речка загибается, можно пройти через лес и срезать путь, — оповещает Коля, бодро сворачивая с дороги в ещё большую грязь.       — Ты сказал, что мы не заблудимся, если будем идти вдоль реки, — хмуро отзывается Достоевский, оставшись стоять на месте.       — Так?       — Что «так»? Сейчас ты предлагаешь осознанно свернуть с этого пути, чтобы наверняка заблудиться? — Фёдор бывает иногда слишком правильным по мнению Яновского, поэтому он всегда беззаботно отмахивался на это рукой. Впрочем, прямо как и в этот раз. А что на это делает Фёдор? А Фёдору ничего не остаётся, кроме как пойти следом. Мало ли где этот дурачок навернётся.       На одну поляну смотрели двое: уединение и дикие звери, шуршащие кроны деревьев и клещи, зелёная трава и муравейники, свобода и отсутствие связи, богатства природы и…       — Коля, плюнь!       — Это ещё почему? — дожёвывая горсть ягод, возмущённым тоном спрашивает Яновский.       — Потому что это лесная жимолость, отравишься, — Фёдор фыркает, выбивая остатки плодов с чужой ладони. Говорят, Достоевский мыслит старше своих лет, и вот, похоже, официальная вынужденная причина такого поведения прямо сейчас плюётся в кусты, вынуждая прикладывать ладонь ко лбу. — Темнеет, теперь точно нужно возвращаться. При чём в два раза быстрее.       — Да ладно, никто даже не звонил ещё, — легкомысленно выдаёт белокурое чудо, до боли смешно продолжая высовывать язык, пытаясь избавиться от кислого привкуса. У Фёдора вырывается сдавленный полусмех-полухнык, и он отворачивается, прикрыв лицо. — Эй, ты что, плачешь? — делает поспешный вывод Коля по ритмично содрогающимся плечам друга. — Да ерунда же, сейчас в два счёта уже дома будем, — Яновский делает ему шаг навстречу, аккуратно кладя руку на чужое плечо.       — Коль, я в бешенстве, — отвечает Достоевский, наконец открыв лицо, на котором виднеются остатки искреннего смеха. Та редкостная ясная улыбка, от которой Коля не может отвести изумлённого взгляда. Федя утирает рукавом уголки глаз, а затем демонстрирует экран телефона. — Связи нет, естественно никто не мог позвонить. А теперь немедленно пошли, — он, не стесняясь, потянул Яновского за рукав в обратном направлении.       Богатая фантазия Коли обычно не была предвестником ничего хорошего, но и в этот раз не обошлось без скрашивания дороги комментариями вроде: «мы так и не вышли к речке, хотя шли долго».       — Потому что у кое-кого глазомерный косизм был по дороге, — в эти моменты Федя становился Фёдором во всех смыслах этого высказывания.       — Надо было как в сказке, хлебные крошки по дороге бросать, чтобы по ним вернуться к речке!       — В сказке хлебные крошки склевали вороны.       — Тогда камушки!       — В лесу. На земле. Среди кучи камней. Камушки?!       Достоевский резко останавливается и разворачивается, отчего Коля почти врезается в него лбом, готовясь к «скорой смерти». Однако следует пауза, заставившая прислушаться. Среди лёгкого шуршания листвы вдруг раздаётся грубый единичный хрюк. Секундная встреча взглядами говорит сама за себя, и оба как по команде срываются с места.       Одним словом, после этого дорога к реке нашлась довольно быстро. Также быстро появилась связь, а за ней и вереница уведомлений о пропущенных вызовах. Вот теперь, казалось, настал настоящий момент смерти. Особенно когда звонок Коле раздался вперемешку с уведомлениями. Момент, когда сердце замирает, медленно подносишь трубку к уху, произнося тягучее «ало?»       На вопрос, где они вообще есть, Яновский на удивление очень уверенно несёт сначала неразборчивую ерунду, а затем волшебным образом приходит к тому, что они якобы на деревне. Почему их не видно? По кустам ходят. Что они в них делают? Ну как что, играют. Быть дома через пять минут? Давайте через десять, а то они на «самом-самом конце деревни», идти-то ого-го.       Данные десять минут абсолютно ничего не решают. Этот несчастный забег ещё долго будет сниться Фёдору в кошмарах. Пешком вдоль реки туда они шли минут сорок, а возвращались в три раза быстрее. При чём там уже было не до брезгливости: все ботинки и одежда в земле и песочной пыли.       Естественно, за свои похождения каждый своё схлопотал, но, как говорится, отделался лёгким испугом. То, где они были в самом деле, останется лишь между ними. Повезло тем, что этой же ночью у родителей в бесчисленный раз были шашлыки, поэтому всем было не до брани: хорошо, что цыгане не своровали. Грубо говоря, конечно.       В конечном итоге Фёдору повезло ещё и меньше: пока они бежали, он ветками умудрился исцарапать себе все колени. На бледной коже протягивались красные полосы, отлично контрастируя вперемешку с пылью. В этот вечер Достоевского ждала пытка, которую он сравнивал с ритуалом изгнания из тела дьяволов, о котором, на удивление, знал в своей набожной семье подозрительно много. Промывание ран.       Вообще-то, Фёдор терпеливо относится к подобному, но куда больше ему по душе было не раниться в целом. Пройдя испытание водой, мылом и шипящей "кислотой", Достоевский с головой укутался в плед, надеясь провести остаток вечера наедине с обогревателем, оставленным включённым телевизором и оставшимися с завтрака мамиными блинчиками. Но вскоре, судя по пригрозившему крику чужих родителей с улицы о том, что кое-кто простудится бегать по холоду с мокрой головой, идиллии было суждено разрушиться.       Яновский просачивался в жизнь Фёдора при каждой существующей и несуществующей возможности. Он был абсолютно повсюду. Это не было чем-то плохим, но в те моменты, когда он, такой же мокрый, пригревался под боком, перетягивая часть пледа на себя, воруя блинчики едва ни из самого рта, взъерошивая тёмные влажные волосы в одуванчик, смеясь над своей же шалостью, затем вдруг выуживая какой-то цветной пластырь лепил сначала Феде на нос, а уже только затем на побитую коленку, он ощущался особенно близким.