Назови меня по имени

      Где я?.. Шум дождя заполняет собою всё вокруг. Душно и зябко.       Больно. Словно уронили на что-то жёсткое. Снова вездесущие ручонки лезут, куда не следует — будто бы так получится привести меня в чувство.       Мерзко. Сами ведь пичкали несусветной дрянью, чтоб не доставляла проблем, а теперь заставляете силой смотреть куда-то.       Тошнит. Дёргают резко вверх — и без того помутневший пейзаж идёт тёмными мушками. Хотите, чтоб заблевала вашу драгоценную униформу? И ничего ведь не сможете мне за это сделать.       — …сюда, — пелена мешает смотреть, слышать, понимать хоть что-нибудь. Плитка на полу почти ледяная, но гладкая.       — Не… — пока эти двое о чём-то спорят, стараюсь хоть как-то различить обстановку, но безуспешно — повсюду одинаковая тусклая серость. Голоса мужчин отдаются эхом от голых бетонных стен. Точно, они же что-то не поделили в последний момент с тем стариканом…       Мысли исчезают в заунывной мелодии дождя: она убаюкивает, стирает любые желания и привязанности, оставшиеся за этой бесконечной стеной. «Ты не покинешь это место», — будто бы шепчет природа.       А я и не стремлюсь. Уже и не помню, когда потеряла надежду, что Коноха найдёт и вернёт меня обратно: время так скоротечно.       Однообразно-бесцветный мир очерняют два пятна: одно широченно-гигантское, второе — чуть меньше, продолговато-вытянутое. Алые облака на их плащах кажутся лишь мелкими красными крапинками. Отступники медленно приближаются, чтобы пройти дальше по длинному-длинному коридору и, в конце концов, раствориться в заунывной стихии. Но почему-то останавливаются около нас. Обсуждают что-то. Хотя какая мне разница?       Колыхание ветра в столь влажном месте почти не ощущается: не заметила бы, если бы поток не пронёсся поблизости. Но откуда в стране бесконечного, тянущегося до самых границ дождя взялись продувающие насквозь ветра? Что-то падает с глухим стуком на пол. Не придаю значения, но звук повторяется — затем ещё и ещё, — и с каждым разом я слышу его всё отчётливее.       — Что это? — вместе с тем против воли пробирается и ржаво-скребущий голос. Какузу раздражён.       — Неустойка.       — Хм.       И снова нечто плюхается прямо перед носом. Сфокусировать взгляд ужасно трудно, но любопытство — непривычно яркое в этом замыленном блёклом мире — заставляет собраться с силами и всё-таки склеить воедино рассеянные фрагменты.       Купюры. Много. Ими заполнен весь мешок до отказа — так, что часть аж проглядывает сквозь еле-еле застёгнутую молнию. Но для чего?       — Хм, — снова недоволен. Но сомневается — пристукивает незаметно ботинком: так, что только я и могу уловить.       Нашедшая хоть какое-то интересное занятие, пересчитываю баулы: машинально, от скуки, ни о чём особо не думая. «Один, два, три, четыре, пять», — маска безразличия даёт лёгкую трещину, когда обнаруживаю на расстоянии вытянутой руки годовой бюджет, наверное, целой Скрытой деревни шиноби. Кому и зачем понадобилось столько денег? В уплату неустойки чего?       — Ещё? — находившееся прежде в каком-то коконе сознание внезапно улавливает странные нотки. «Просто показалось», — успокаиваю себя, по второму кругу принимаясь оценивать чужие пожитки.       — Нет, достаточно.       — Чего? И нафига мы тащили её на своём горбу аж досюда? Сам бы и пёр тогда, раз прижало.       — Она твоя, — бессмысленные сотрясения воздуха игнорируются: казначей не любит лишних слов. Наверное, бессмертие Хидана — единственная причина, почему они вообще работают в паре. Однако даже так Какузу пытался свести с ним счёты трижды за столь долгую дорогу. — Лидеру я сообщу.       — Хорошо.       — Хаха, думал тебя это вообще не интересует, а ты, оказывается, всё-таки ходок, Шисуи. Или просто ждал девки подходящей? Смотри, если что, есть тут пара классных шлюшников — на любой вкус дадут.       Я слежу за бессмысленными шутками этого извращенца, впиваясь в каждую букву, будто бы речи Хидана — нечто, достойное самого пристального внимания. Потому что имя, которое он обронил невзначай, за миг пробило дыру в груди: пустота разрослась так быстро, оставив по краям лишь рваные ошмётки, что я не успела даже выдохнуть на мучительно долгом вдохе.       Шисуи.       Зачем?       Такой короткий и простой вопрос разом заполняет освободившееся пространство — распирая, пульсируя и не давая запустить в парализованные лёгкие кислород. Никаких эмоций, паники, отчаяния, нет — только жгучее: «Зачем»?       Зачем ты вмешиваешься? Для чего платишь столь высокую цену? Неужели не понимаешь, что ставишь интересом к случайной девчонке под угрозу не только свою миссию, но и жизни тысяч, миллионов людей? А если они узнают, что я — не Тэруко, ты думал, что будет с ней? Почему ты всегда так импульсивен, Шисуи?..       А капли катятся по щекам, орошают грубую ткань воротника, источающего впервые за целую вечность не запах похоти, не трупный смрад, а уже почти забытый, далёкий аромат дома.

***

      Комната полупустая, но неожиданно тёплая и светлая: жёлтые лампочки по углам, широкая кровать, стол с тумбочкой и парой свитков, а также шкаф, вмурованный прямиком в стену, в котором, помимо скудного набора одежды, затесалась последняя, судя по всему, котомка с деньгами. Обстановку не назвать уютной, но всё же она напоминает хоть и не очень обжитое, но жилище простого человека, а не страшное тёмное логово, какими обычно рисуют обиталища «Акацуки». Пробежавшийся по венам адреналин уже успокоился, оставив после себя ясность сознания и невыносимую слабость: с трудом удерживаюсь на ногах, когда ступни соприкасаются с мягким ковром. Убеждаюсь в прочности опоры, чтобы следующим действием приняться отчитывать Мерцающего за всё совершённое безумство. Но он опережает любые возмущения, крепко обнимая.       — Думал, у меня сердце остановится, когда увидел тебя там.       — Шисуи… — плечи мелко дрожат, и он сжимает меня сильнее, чтобы только скрыть неприглядную слабость. Однако развернувшуюся за рёбрами агонию не спрячешь.       — Как ты понял, что это я? — глажу по спине, затылку, позабыв обо всём, что хотела высказать: успокаиваю, точно маленького ребёнка. Вот только кого — его или всё-таки себя? В эту минуту в тёплой маленькой комнате мне гораздо страшнее, чем в бесконечно-холодных коридорах рядом с парой головорезов, а всё потому, что страшно ему. Шисуи никогда и ни при каких обстоятельствах не показывал даже тени испуга: он был научен контролировать это опасное чувство лучше, чем кто-либо другой. Да, мог злиться, возмущаться, негодовать — прятать первопричину за типично-учиховской эмоциональностью, но обнажить свой страх — никогда.       — Я узнаю тебя, где угодно, — отвечает после долгого молчания. Поначалу хочу отшутиться или же мягко возразить, мол, такое невозможно, но желание это исчезает, как только под кожей отзывается необъяснимое ощущение дежавю: кто-то когда-то говорил мне то же самое — с ровно такой же непоколебимой твёрдостью, граничащей с безрассудством. Но кто? Впрочем, чёртовы сны так сильно смешали явь и вымысел, что, наверняка, они всему виной. Предназначались ли эти слова не мне, а рыжей зеленоглазой лисице?       — Всё хорошо, Шисуи, всё хорошо. Спасибо, что спас... — хотя адресат теперь, по сути, не играет никакой роли. Сделанного не исправишь, и меня в Коноху так просто не вернёшь. Неизвестность обескураживает, отнимая веру в хоть какое-то будущее, но я не могу поддаться эмоциям. Ты всегда поддерживал меня, Шисуи, поэтому сейчас позволь подарить частичку столь нужной уверенности тебе.