Назови меня по имени

      Рассветное солнце, играющее пурпурными, ярко-розовыми и лиловыми оттенками на перьях облаков: местами проступающее ярким сияющим диском, что вот-вот озарит мир своим светом, но большей частью всё ещё прячущееся от мира. Прохладный ветерок робко перешёптывается с деревьями. По-утреннему зябко.       — Ты не можешь спасти всех, — утешает человек позади. Однако какой бы бесконечной поддержкой и заботой ни был преисполнен этот юноша, то, что сейчас стоит перед моими глазами, не изменить.       Могильная плита: гладкая, с острыми краями и выбитыми в камне несколькими короткими словами. «Основа» и «гора», что складываются в знакомое «Ямагэн», и одно-единственное кандзи «Макото» — «искренность», которое как нельзя лучше характеризует этого шиноби.       — Прости, Ястреб... — однако для меня он запомнился, теперь уже навсегда, под совсем другим именем. Такой же спокойный, почти величественный, что и та самая птица: он никогда не действовал поспешно, но умел идти на риск. — Мы не смогли спасти тебя...       Слёз нет, просто плохо: тошно, муторно, словно сейчас вывернет наизнанку. Провожу ладонью по каждой выведенной мастером закорючке, по каждому завитку, пока не натыкаюсь ненароком на принесённые цветы — белые лилии — символ чистоты. Вечное молчание кладбища не гнетёт. Наоборот, погружает в какое-то странное забытье, безвременье. Кроме нас тут никого, да и если появятся, то можно будет быстро затеряться в высоких зарослях, раскинувшихся у самого входа. Поэтому ещё немного, ещё совсем чуть-чуть.       — Ястреб... — произношу, точно зову, будто бы голос мой способен возвратить его. Стелла с высеченными именами героев деревни отражает янтарно-рыжие лучи, что потихоньку начинают пробиваться из-за цветастой пелены. Больно. Хочется закричать, но не могу тревожить покой оставшихся здесь душ — закусываю и без того уже истерзанную губу. Неприятно. Но это знак того, что я жива.       Можно ведь было спасти его: отправить ворона сперва просить подмоги Ястребу, а уже потом мчать к Саске, или самой вернуться на помощь сразу же, как доставила Тэруко. Но поздно.       — Коноха была в опасности, чудо, что Хокагэ-сама смог отправить шиноби вам на выручку, — а этот лис словно читает мысли. — Если бы отряд АНБУ направился спасать его, то погибла бы и ты, и Саске.       — Нет, Шисуи, всё не... — хочется возразить, а что?       — Так бывает. Мы не в силах спасти всех, — значит ли, что нужно смириться с утратой, наплевав на то, что жизнь этого мужчины уже никогда не обретёт продолжение? Что он не сможет больше ни улыбаться, ни злиться, ни печалиться? Смерть — конец, после которого невозможно ничего! Так почему я должна?!       Что, вот так просто забыть?..       — Спасибо, что позволил мне жить. Дважды, — однако как бы ни страдала, Ястреба это не вернёт. Склоняю голову перед надгробием, точно перед настоящим человеком: произношу после смерти то, что так и не смогла толком выразить при жизни.       У него не было никого: ни жены, ни детей, ни братьев или сестёр. После кончины отца, что тоже долгие годы отдал службе в АНБУ, Макото будто потерял смысл жизни — об этом нам поведали многочисленные отчёты сослуживцев. Да и сложно было не заметить, как он осунулся и исхудал к моменту миссии в Мидзу-но куни. Но, если некому хранить память о тебе, тогда...       — Я буду помнить тебя, Макото.       Твою смелость и твою жертву.       — Пойдём, Шисуи, — встаю, машинально отряхивая колени, но на самом деле по-прежнему цепляясь взглядом за впалые символы на сером граните. — Вы только не говорите Тэруко, ладно? Она наверняка будет винить себя.       — А разве ты не делаешь сейчас то же самое?       Видит насквозь, хитрец. Интересно, это всё его проницательность или же дело в чувствах, которые ко мне испытывает? Впрочем, что гадать, если итог один...       — Прощай, Ястреб, — рывком устремляюсь вверх, растворяясь в безмятежно шелестящей листве, которой неведомы людские горести. Шисуи уходит следом.       Как бы ни скребло в груди, я не оборачиваюсь.

***

      Старый полигон не изменился: всё те же стройные ряды болванок-манекенов, которые я с таким упоением разносила после очередных домогательств мерзавца Дайки, обратившаяся соломой скудная трава и сосны, что скрывают столь ветхое местечко от лишних глаз. На самом деле, плац располагается на небольшом возвышении: если пробраться сквозь плотные заросли, можно увидеть потрясающей красоты картину. Так и сейчас: промчавшись вдоль потрёпанных мишеней, мы выскользнули наружу, чтобы тихо понаблюдать за тем, как пробудится деревня.       — Красиво... — золотисто-пламенное солнце играет отблесками на тёмных кучерявых волосах Учихи Шисуи, подсвечивая его широкую спину и мощные плечи. А ведь я уже смотрела на него так однажды. Вот только тогда он был совсем юнцом, которого ждало прекрасное будущее: его уважали, а некоторые даже боялись — на месте левого глаза не красовалась чёрная повязка, а в походном рюкзаке не лежал свёрнутым плащ «Акацуки». Прошло каких-то несколько лет, а, кажется, будто бы не одна жизнь.       — Помню, как мы встретились здесь случайно, — неужто он тоже? — Я возвращался с миссии: честно говоря, она прошла ужасно. А, что, думаешь, раз Мерцающий, то всегда без сучка, без задоринки? Но вместо кровати и душа чёрт дёрнул заявиться сюда. Хотелось пар выпустить, а на клановых полигонах негоже.       — Почему? — я и тогда не понимала, что ему мешало.       — Потому что нельзя было отклоняться от выстроенного образа. Мы живём в страшной реальности, Като-тян. Чуть дашь слабину — сожрут целиком, — он произносит это столь буднично, что становится ясно: шиноби уже давно принял правила игры и теперь следует им, стараясь попросту не остаться перемолотым жерновами истории. Сколько ещё боли скрывает твоя душа, Шисуи?       — Да... — в то время я была такой эгоисткой: всё думала то о себе, то о великой цели в спасении Учиха, то ещё о чём-то, а страданий тех, кто рядом, не замечала. Почему вообще отказывала людям вокруг в праве быть людьми? Не отталкивай я Мерцающего, изменилось бы что-нибудь?       — Это не твоя вина, — уже не удивляюсь, как ловко он читает мысли. — Просто наш мир таков.       — Ты... хотел бы родиться в другом мире?       — Как ты?       — Как я.       — Думаю, — закидывает руки за голову: вроде бы расслаблено, но почему-то думается, что так юноша пытается скрыть собственную уязвимость, — было бы неплохо. Там красиво?       — Очень. А ещё шумно и грязно, — уже замыленные, плохо различимые, но по-прежнему хранящиеся в чертогах памяти обрывки: улицы, полнящиеся пешеходами и машинами, что не оставляют друг другу места, бесконечные пробки, люди, постоянно спешащие, даже если стоило бы немного замедлиться, и невыносимая какофония звуков, в которой невозможно что-либо толком расслышать. Да, так выглядит обыденность, в которой я давным-давно родилась.       — Ты про те, как их там? Самодвигающиеся повозки?       — Хах, да, автомобили.       — Звучит заманчиво, — пальцы наши соприкасаются всего на секунду: по спине будто пробегает разряд, хочется скорее отстраниться, но шиноби, точно предчувствуя, обхватывает своей ладонью мою. Не сбежать. — Като-тян, — глядит, почти гипнотизирует, — неважно, что произойдёт, в этом мире или в следующем, помни: я хочу, чтобы ты была счастлива.       — Шисуи...       — Не отворачивайся, — мягко, но настойчиво. — Я хочу верить, что этого не случится или что мы встретимся снова даже через множество перерождений. Но если нет, не зацикливайся на прошлом, потому что ты всегда так... Если всё-таки не получится — просто отпусти.       — Отпустить? Как? Но как я могу? Забыть... вас всех?       — Можешь. Ты должна жить, что бы ни случилось с остальными. Потому что эта жизнь — только твоя.       — Нет, я!.. — но Мерцающий прав: настолько, что скрипят от беспомощности зубы, а кровь приливает к лицу. Пламя по телу — яростное, дикое, расплавляющее кожу и выжигающее кислород. Это ли чувство зовётся несправедливостью? Сердце не стучит, нет, колет миллионом острых игл. На ум вдруг приходит совершенно глупый вопрос, который озвучиваю раньше, чем успеваю обдумать.       — Почему ты так любишь меня, Шисуи?       Он улыбается, и столько страданий запрятано в этой улыбке, что неосознанно хочется плакать.       — Я и сам не знаю, Като-тян.       — Сестрёнка Като? — беседу нашу вдруг прерывает неизвестный, вынырнувший из-за густых сосен. Точнее, вполне себе известный, потому что только один человек на свете может называть меня так.       — А вот и наш герой пришёл, — Шисуи отстраняется, ретируясь из предстоящего разговора: шустро и играючи, как это всегда с ним бывает. Недавняя доверительная атмосфера мигом улетучивается, а прежнее тепло исчезает. Становится неуютно.       — Саске? — руки-ноги целы, видимых повреждений, гипса, бинтов и прочего нет. Значит, Цунаде не обманула, и он действительно цел. — Что ты здесь де-...       — Не уходи! — мальчишка бросается ко мне: не успеваю увернуться. Стискивает ревностно и начинает по-детски тереться носом о плечо. Щекотно. Волосы на затылке типично-небрежно торчат в разные стороны, пока передние пряди вместе с металлической пластиной протектора рисуют замысловатые узоры на моей футболке. «Ты так вырос, Саске», — отмечаю с какой-то почти родительской заботой: и вправду, скоро станет одного со мной роста.       — Как ты здесь оказался? — обнимать в ответ, однако, не спешу. — Шисуи, неужели?..       — Не злись на него! Я!..       — Этот малец штурмовал кабинет Хокагэ, угрожая, что иначе спалит всё дотла, — отмечает Мерцающий якобы между делом, по-прежнему делая вид, что никак не связан с волшебным появлением младшего Учихи в столь необитаемом месте.       — Саске, зачем же ты? Хокагэ-сама ведь глава селения, ты не должен с ним так...       — Сестрёнка Като, не уходи, — а он, не слушая, продолжает прижиматься ещё отчаяннее. — Я теперь достаточно силён, чтобы защитить тебя!       Как реагировать? Что сказать, чтобы услышал? Предложения не выстраиваются, мысли путаются — сплошной хаос, из которого невозможно выцепить ничего вразумительного.       — Нет, Саске... ты ещё слишком юн для такой техники, поэтому...       — Хватит списывать меня со счетов!       Два ярко-алых огонька Мангёкё Шарингана загораются напротив: манящие, пугающие, преисполненные мощью звёзды в глубоком чернильном озере. Ровно такие, какими я их знала в предыдущей жизни.       — Теперь я смогу защитить тебя! Поэтому не надо больше...       Видели ли вы когда-нибудь, как влага окропляет тьму легендарных глаз, которых страшатся даже сильнейшие кагэ? Как человек, владеющий одной из самых грозных техник всхлипывает, точно беспомощный младенец? Как личико, что помнится ещё по-детски круглым, теперь внезапно кажется взрослым и практически чужим?       — Поэтому не надо больше жертвовать собой! — выводит из транса крик. — Твой Шаринган, не надо больше!..       — Шисуи! — снова вихрь из самых глубин, только теперь уже от злости, что с каждой секундой разгоняет чакру. — Кто ему сказал?!       Почему, ну почему тебе всегда надо вмешаться, когда не просят? Зачем, зачем ты лезешь не в своё дело, расковыривая старые, уже почти зажившие раны? Для чего каждый раз бесцеремонно вмешиваешься в мои дела, путая все карты? Почему ты такой, такой... Шисуи!       — Он больше не малыш, Като-тян. Саске вырос, ему пора было узнать правду. Ты не сможешь оберегать его ото всех проблем и трудностей вечно.       Серьёзен. Не зол, нет, просто предельно сосредоточен, что непривычно для шутливого и добродушного Учихи, отчего слова его приобретают какой-то небывалый прежде флёр. Весомые — почти физически утяжеляющие пространство. В эту минуту Мерцающий предстаёт уже не юношей, а зрелым мужчиной, будто он, а не Фугаку — отец Саске.       — Постой, неужели вы и?..       — Нет, Изуми-Като-тян, это решение принимать уже тебе.       — О чём вы? — выныривает мальчик из складок ткани, которые уже прилично намочил слезами, отчего веки бедняги порозовели, а склеры разошлись алыми паутинками лопнувших сосудов. Он выглядит помятым, растерянным и таким несчастным, что не выдерживаю и крепко-крепко обнимаю.       — Саске... — имя разливается целым спектром чувств, которые никак не получится передать: радость, давно потерянный уют, а вместе с тем и саднящая печаль. — Я... — я так переживала за тебя, боялась, что ты не выберешься. — Я... — я же ведь правда была готова погибнуть там, лишь бы ты жил. — Я... — я так страшилась привязанностей, опасалась быть жадной, потому что не хотела потерять. Но даже так, несмотря на то, что исчезла, устроила спектакль с собственной смертью, а потом ещё и продолжала бесстыдно врать, ты простил меня, Саске.       — Сестрёнка Като? — так странно: ощущать практически безусловную любовь от этого доброго ребёнка.       — Как же я рада, что худшего не случилось, и ты остался таким...       — Каким? Что ты имеешь в виду? — не понимает, а я зачем-то ещё сильнее растрёпываю его шевелюру. — Сестрёнка Ка-ато! — не замечаю, как уголки губ мои ползут всё выше и выше, пока от напряжения не начинают ныть щёки.       Яркие лучи заливают своим светом холм, пышную листву и Конохагакурэ, в которой первые ранние пташки уже отправляются по своим делам, уставшие ниндзя плетутся домой после ночных миссий, а лавочники готовятся открывать магазинчики. Селение встречает новый день.       — Я не уйду. И больше не буду бездумно жертвовать собой, Саске. И...       — М? — наблюдающий за происходящим шиноби даже не поворачивается, продолжая с показным интересом изучать очертания домов вдалеке.       — Спасибо, Шисуи.       Я не знаю, что ждёт нас в будущем, но надеюсь, что мы со всем справимся.       Потому что я больше не одна.