Назови меня по имени

      Ребёнок на моих руках. Такой крохотный: в тёмненькой распашонке и штанишках, с такими же чёрненькими волосиками, которые пока больше похожи на пушок — мягкие, щекочут нос, когда прижимаю малыша к себе. Тёплый. Нет, скорее даже горячий.       — Госпожа, — доносится взволнованный голос престарелой нянечки. — Право, Вам не следует... Я помогу.       — Всё хорошо, Макико, — отказываюсь мягко, но строго. — Ты неважно себя чувствуешь в последнее время, так что отдыхай, я справлюсь. Да, ведь? — обращаюсь к малышу, что внимательно смотрит на меня своими бездонно-тёмными глазками. Странно, обычно ведь у детей они при рождении светлые? — Мы сами, да? — а он всё глядит и только кряхтит тихонько в ответ.       Следующая сцена незаметно сменяет предыдущую: знакомые пейзажи квартала Учиха, люди — кто направляется за снаряжением в центр селения, кто за покупками, а кто-то просто прогуливается без всякой цели — привычные досужие разговоры. Иду медленно, размеренно, чтобы ненароком не споткнуться и не травмировать — нет, не себя, а младенца, с кем по-прежнему неразлучна. Он привязан к моему телу — не то широким платком, не то ещё чем — дрыгает ножками и ручками, что высовываются из-под слоёв ткани вместе с головой. Покуда продвигаюсь вперёд, ощущаю, что начинает капризничать: вертится, недовольно мычит и морщится. Пытаюсь как-то успокоить: глажу, шепчу что-то ласково.       — УА-А-А! А-А-А! — но он всё равно расходится диким криком прямо посреди улицы. Льёт слёзы, надрывно плачет, вмиг покраснев, словно вот-вот взорвётся.       — Ну-ну, — начинаю укачивать и обнимаю одной рукой, пока второй жестом отказываюсь от помощи какой-то неравнодушной женщины, — мы почти пришли. Потерпи ещё немного, совсем чуть-чуть.       — УА-А-А! — однако дитя не слушает: он просто хочет показать, как ему плохо, а потому вопит ещё истошнее. — УА-А!       — Тише-тише, — продолжаю баюкать, в то же время доставая из сумки нечто, очень напоминающее привычную нам бутылочку, — будешь? — даю ребёнку, но тот выплёвывает, продолжая истерику. Вижу, как косятся прохожие, а потому отхожу чуть в сторону — в ближайший переулочек между домами.       — А-А-А! — ревёт, уже не просто розовый, а практически пунцовый, никак не желая успокаиваться. Обнимаю, шепчу какие-то глупости, но ничего не помогает: истерика только нарастает.       — Пожалуйста, ну же, — уже и сама плачу, не зная, что делать и как справиться, — пожалуйста, не плачь... Пожалуйста...       Скривившееся от боли личико вдруг растворяется, представая уже совсем другой картиной. Подросший — теперь точно можно сказать, что мальчик, потому как и наряд стал более специфическим — ребёнок смеётся и горланит, разговаривая лишь на ему одному известном языке.       — Ха-ха-ха! — цепляется за мои волосы, чуть оттягивая вниз, а потом неловко хлопает по носу, после чего расплывается в самой чудесной улыбке на свете. — Видите, как наш мальчик подрос.       Позади стоит женщина. Я не знаю, кто она, потому как слышу только вздох — вроде и счастливый, но будто бы обременённый грустью. Повернуться и рассмотреть не могу, а потому продолжаю созерцать щекастого малыша.       — И правда...       — Гу-агу! — резвится он, теперь оперевшись на меня полностью и словно пританцовывая.       — Гляди и того, скоро сам сможет ходить. Да?       — Агу-ма! — вдруг среди уже знакомых ноток слышится прежде незнакомое сочетание. Заглядываю в глазки-бусинки, а они лишь отвечают обожанием и преданностью. — Ма!       — Что это?.. — однако, вопреки безмерной радости, что должна заполнить изнутри, чувствую тяжесть, что, кажется, готова приковать к полу. — Что ты сказал, малыш? — спрашиваю с какой-то странной надеждой, думая, что это не оно и просто ослышалась.       — Ма-мма! — невинно и совершенно искренне.       — Нет-нет, — отговариваю его, будто бы столь юное создание способно ясно понимать мою речь. — Я не твоя мама, нет.       Женщина как-то реагирует, но я не слушаю: вцепляюсь в по-прежнему солнечно улыбающегося мальчика и повторяю, желая, буквально моля, чтобы внял моим словам.       — Я не твоя мама, нет. Мама, Изуми, она на миссии... Она скоро вернётся, подожди немного. Я не твоя мама, просто... она обязательно вернётся... Только подожди... она...       «Саске!» — я будто навернулась с высокой-высокой горы и сейчас летела в пропасть. Конечности рефлекторно дёрнулись, желая зацепиться хоть за что-то: оттого и проснулась, ощущая, как мышцы невольно пришли в движение. В голове тут же прогремел взрыв: будто бы её вмиг растормошило на мелкие кусочки, и по остаткам этим ещё и прошлись тяжёлым и увесистым катком. Боль пульсировала нещадно. Хотелось сжаться в комок, но мозг словно разучился посылать правильные сигналы, отчего оставалось только страдать, от безысходности стараясь насильно расслабиться, когда подходила очередная нестерпимая волна.       — ... — какое-то кряхтение, шевеление — не могла расслышать, но понимала, что, кажется, рядом был кто-то. Попыталась вырваться из тягучего плена ему навстречу, но темнота всё так же не отпускала.       Тепло.       Нечто родное, отчётливо ощутимое, стало приятно проникать через кожу и разливаться жаром внутри.       Чакра. Не чужая, знакомая. Но чья?       «Саске», — вновь вспомнила имя мальчишки, что вырвало из вязкой тьмы. Попыталась ухватиться за эти ощущения, как за путеводную ниточку, и медленно — преодолевая болезненные спазмы — выбиралась на свет...       — Кх... — сказать ничего не вышло: только прохрипеть. Глаз открылся не с первого раза, склеившись из-за засохшей корочками слизи, но непослушные ресницы всё же сдались и разлепились, являя противно-белое искусственное освещение и такой же кипенно-белый потолок. Пришлось зажмуриться: непривычная яркость резала сильнее лезвия.       «Госпиталь», — констатировала не то радостно, не то обречённо. Но почему я здесь? Саске, с ним же ведь что-то случилось? Но что? Воспоминания закружили, укачивая и вызывая неприятную тошноту: особняк, Тэруко в одинокой комнатушке, ворона, побег, Ястреб, защитивший нас, Коноха, нападение, битва с Однохвостым...       «Точно же, с Однохвостым!» — попыталась встать, но вышло только шевельнуть пальцами. Беспомощность утомляла. Но и сдаваться я не собиралась.       — ... зя... ться... — вновь голос: теперь уже не слитым воедино шумом, а обрывками слов. — ... не... во...лась...       «Двигайся! Давай!» — направила все силы шею, чтобы хоть как-то приподняться. «ДАВАЙ»!       — Ещё рано, — остановил меня неизвестный. Однако речь его я теперь слышала достаточно разборчиво.       Понимая, что вскакивать и бросаться на поиски Учихи мне в данный момент точно не дадут, да и не получится, смирилась: собралась с мыслями, дабы ещё раз узреть болезненно-белоснежный мир.       Тёмные, как вороное крыло, волосы. Немного спутавшиеся. Такие же бесконечно глубокие глаза.       — Сас...ке, — но вместо лица — только расплывающиеся очертания, так напоминающие этого ребёнка. Снова напряглась и всё же увидела перед собой... — Итачи?       Это, без сомнений, был он: да, уставший и потрёпанный, с залёгшими синяками и искусанными губами, но он! Юноша помог приподнять голову и осторожно — придерживая и стакан, и меня одновременно — напоил столь ценной сейчас водой. Утоления жажды, впрочем, я не ощутила.       Постойте, разве всё это вообще возможно?       — Как глупо... — не успела прийти в себя, а уже в слёзы ударилась. Впрочем, кто говорил, что души «по ту сторону» купаются в блаженной неге забытья? — Значит, мы оба погибли...       Но если твой брат выжил, то большего мне и не надо.       — А остальные... тоже здесь? — спросила не то с надеждой, не то в ожидании обречённого «да».       — Мы живы, Като, — как давно он звал меня по имени? Итачи казался таким нереальным, выглядел жутко на фоне абсолютной белизны вокруг.       — Здесь так ярко... — вновь прикрылась ширмой ресниц, раздражаясь от неприятно режущего света.       — Потому что это госпиталь.       — Да, таким, как мы, в рай точно путь заказан...       Язвительная шутка вылетела во внешний мир, а мыслительные процессы, вместе с тем, всё никак не могли нормально запуститься. Я даже банально не соображала, о чём вообще должна думать.       «Саске!» — вновь имя пронзило сердце. Точно! Как могла забыть? Сейчас же самое главное...       — Где Саске?       Жива, не жива — потом разберусь. Главное, что с Учихой.       — Восстанавливается. Он сейчас в основной части больницы, а мы — под землёй, в засекреченной, так что навещать его пока запрещено.       — Вот как.       Жив.       Словно гора с плеч — так же ведь обычно говорят? Однако меня, напротив, будто бы сплющило под тяжестью несуществующего пыльного и громоздкого мешка, перекрывшего дыхание и затруднявшего любую попытку хотя бы шелохнуться. Плакать больше не хотелось. Просто вдруг стало так пусто и в то же время дурно.       — Он правда жив, Итачи? — с трудом переспросила, спустя, казалось, целую вечность. Вдруг это — сладкий мираж?       — Да.       — И вы? — боялась верить до последнего.       — И мы.       Вновь — тепло. Теперь уже не из-за чужой чакры, а просто потому, что нечто необъяснимо трепещущее и нежное разлилось внутри. Будущее, прошлое — всё это неважно, потому что главное — то, что есть сейчас.       — Прости, — выдала внезапно даже для самой себя. Снова закрылась, смущаясь, но молчать не могла.       — За что?       — За то, что бросила вас.       — Ты не бросала: это я приказал.       — Но разве меня это когда-нибудь останавливало?       — И то верно.       Наступившая тишина должна была ощущаться неловко, но мне, напротив, впервые за долгие месяцы было спокойно. Никаких звуков, кроме моего и его размеренного дыхания, перемежавшихся с внезапно ускорившимся сердцебиением юноши.       — Като, — позвал он.       — Да?       — Не рискуй собой так больше.       Он заботится о ней даже сейчас, но мне почему-то больше не завидно. Что это — смирение?       — Я знаю, что не должна вредить телу Изуми…       — Нет.       — О чём ты? — в чём ещё может быть причина?       — Не в этом дело, — так, а в чём же? — Не рискуй собой больше.       — Но я — не Изуми.       — Но сейчас ты здесь.       «Сейчас ты здесь», — повторилось эхом. Наверное, не знай я будущего, искренне была бы счастлива: слышать те самые слова, которых так не хватало когда-то. Но уже поздно, Итачи. Счастье это не будет моим, да и не нужно больше...       — Это ненадолго.       — Мы ещё не нашли...       — Но вы найдёте, — я не сомневалась: поместье старика, нянечка Тэруко, да даже то, что Учиха сидел напротив — слишком часто сны показывали правду. Как бы разнились между собой картинки грядущего, в них всегда была она.       — Като, — вроде бы и старался не давить, в привычной манере, но, похоже, на сей раз эмоции взяли верх, да и пульс опять участился. Странный он сегодня.       — Много я тебе задолжала, да? — на меня же, напротив, напала страшная усталость: хотелось отключиться и не вспоминать ни о чём.       — Это как-то связано с тем, почему ты знала, где находилась пленница?       — Да, — а смысл отпираться?       — И с тем, почему просыпалась из-за кошмаров каждую ночь?       — Да... — говорить становилось труднее. Сонливость буквально душила, не давая ни шанса. — Я обязательно... расскажу тебе позже... — разморило окончательно, когда вырвалось последнее имя: на самой границе грёз и яви, — Шисуи...