Назови меня по имени

      Мне плохо, как никогда за две жизни. Даже когда случайно по голове мячом прилетело и получилось сотрясение, даже когда отравилась какой-то несусветной курицей на праздники, когда мышцы ныли после изнурительных тренировок в качестве шиноби или лёгкие выворачивались наружу от заточения где-то в Облаке — никогда ещё я не ощущала себя настолько ужасно. Это начинается сразу же, стоит сознанию вновь вернуться на законное место: боль в раздробленной и, похоже, кое-как собранной обратно руке буквально распирает изнутри. После присоединяются ноющие глазницы...       — К... кха-кха, — не успеваю я сказать ничего, как слова обращаются жалким хрипом, который, раздражая пересушенное горло, в итоге превращается в зудящий кашель. Тело не слушается — уставшее, потяжелевшее, — но надо хотя бы как-то разведать обстановку. Вдруг я уже в кабинете Ибики или, того хуже, в пыточной у Фугаку?       — ... вать, — чей-то голос, женский. Снова пытаюсь пошевелиться: реакция неизвестной становится ярче.       — ... нельзя вставать! — знакомые нотки, но не могу вспомнить, где могла встречать их. Собираю все оставшиеся силы и рывком поднимаюсь, резко принимая сидячее положение.       — Ух, чёрт... — в черепушке отбивает гонг, а из носа, кажется, вот-вот хлестанёт кровь. Я, конечно, тренированный боец и всё такое, но столь внезапно привставать действительно было отвратной идеей.       — Като-сан, ну я же говорила! — капризно, с явным недовольством, но одновременно заботливо.       — Тэруко? — непослушные рыжие локоны, солнечные веснушки и переполненный искренним беспокойством взгляд: её узнаешь сразу же. «Так ты всё-таки настоящая», — глупо, но ощущаю истинное облегчение, от того, что юная медсестричка не является плодом моего воображения. Впрочем, значит, и цветы тоже...       — Как Вы себя чувствуете? — отвлекает девушка-солнце от неприятных воспоминаний. — Я как узнала, что к нам поступила пациентка, столь похожая на Вас, сразу кинулась... И это действительно... — дальнейшее уже не слушаю, стараясь справиться с накатившей мигренью.       — Нормально, — отвечаю скорее на автомате: свет палаты лишь сильнее раздражает, не давая гулкой боли сойти.       «Постойте, почему я вообще это вижу?» — мысль очевидная, но совершенно нереальная в своей абсурдности.       — Невозможно... — пусть очертания белого одеяла и такого же оттенка гипса и сливаются порой воедино, но потом снова приобретают прежние контуры. Я могу видеть! Но как?       — Вас сейчас может мучить головная боль, также могут болеть глаза, тошнота...       — Почему я вижу?! — хватаю бедную Тэруко: она аж дёргается от неожиданности. — Почему?!       — В-вы... — несчастная аж заикаться начинает: похоже, настолько сумасшедший у меня сейчас видок, — Вас принесли... С правым глазом уже ничего было не сделать, но второй... донор...       — Какой ещё донор?       Какой сбрендивший идиот пожертвовал свой глаз неизвестной девчушке, да ещё и по совместительству предательнице собственной деревни? Думаю, Итачи всем уже всё рассказал, а если ещё нет, то мне искренне жаль того человека.       — Учиха.       — Учиха? — поверьте, будь у меня оба глаза на месте, округлила бы оба. Учиха? Тот, кто потенциально владеет Шаринганом? Да кто вообще в этом клане станет так поступать?..       Страшная догадка всплывает раньше, чем успеваю чётко облечь её в слова.       — К-куда Вы, Като-сан? Вам сейчас нельзя!.. — пытается Тэруко остановить, но столкнувшись взглядом с то ли озверевшей, то ли ополоумевшей мной, попросту вжимается в мою же кровать. Прости, я не хотела тебя так пугать, но сейчас ничего не могу с собой поделать.       — ГДЕ ОН?!       — П-пятая палата... прямо по коридо...       Будь во мне чуть больше живучести, уже бы ворвалась туда с ноги, но в таком состоянии остаётся только ползти по стеночке, героически преодолевая метр за метром. Медперсонал, который случайно встречается на пути, таращится с нескрываемым удивлением, но приблизиться не решается. Неужто я настолько пугаю?       Однако дверь открываю с хлопком: громким, внезапным — таким, что прокатывается эхом.       — ПОЧЕМУ? — ору, не обращая внимания на раздирающие ощущения в горле. А он сидит: полураздетый, с перемотанной черепушкой, в этой удручающей больничной палате с, тем не менее, невероятно красивым пейзажем за спиной.       — Здравствуй, Като-тян, — тысячи лепестков срываются вместе с потоками ветра, создавая настоящий снежный ураган по весне. Светло-розовые, бледные, почти белые соцветия выделяются на фоне насыщенной листвы деревьев, окружающих аллею сакуры, растущей вдали.       — Ты окончательно царя в голове растерял?! Какого чёрта, Шисуи?!       Улыбается: печально, уставши, как побитая, мать его, собака! Картина расцветающей природы делает облик юноши более болезненным, отчего бинты, обхватывающие почти половину лица, кажутся ещё заметнее.       — Чем ты вообще думал? — злюсь: так, что невозможно передать. — Ты вообще думал, скажи мне? — гнев нарастает, застилая собою всё: стремительно и неудержимо. Кажется, вот-вот я взорвусь. — Зачем?! — хочу ударить его: влепить смачную пощёчину, а лучше отметелить как следует, чтоб дурью больше не маялся. — Зачем ты... Зачем... ради меня... — но вместо этого внутри что-то словно перещёлкивает, и начинаю плакать: столь же неудержимо, как если бы продолжала кричать во весь голос.       — ВА-А-А!..       Невольно вспоминаются совершенно разрозненные сцены: как звала на помощь в сырой и холодной клетушке, как Мерцающий ругал меня за вступление в АНБУ, по милости которых я и очутилась в той камере, как он всегда своевольно забирал свою порцию сладостей, как беззлобно подтрунивал, как смеялся...       — УА-А-А!..       А затем тот роковой день, когда Данзо напал на него, желая украсть Мангёкё, как взял меня в плен, как угрожал... Я же ведь оказалась там по чистой случайности: если бы не обстоятельства, я бы бросила его, Итачи, клан, всех!.. Так зачем ради такой, как я, Шисуи, не задумавыясь, потянулся к своим драгоценным глазам?       — Шисуи, зачем ты!.. — всхлипываю, растираю слёзы и сопли по щекам. — Не надо было, Шисуи!.. Зачем ты?.. Зачем... Зачем...       Продолжаю повторять этот вопрос, словно заведённая: даже когда юноша встаёт с постели, даже когда бережно стирает всё ненужное бумажными салфетками, даже когда снова улыбается этой ненавистной улыбкой и отходит к окну, вновь создавая дистанцию, потому что знает, что иначе я буду ощущать лишнее давление.       — Зачем, Шисуи?       Молчит: не говорит ничего, только глядит, отвернувшись, как опадает сакура...       — Услуга за услугу, разве не так? — произносит он, наконец, спустя бесконечно долгое время.       — О чём ты?.. — я по-прежнему сижу на полу, не в силах даже встать: словно в каком-то трансе.       — Ты потеряла Шаринган, спасая меня. Так разве не естественно вернуть утраченное?       — Нет! Не естественно, нет!.. — вновь возвращается злость, разгоняет огонь внутри. — Ты вообще... — аж задыхаюсь от накативших чувств, — ты вообще знаешь, что я сделала?.. Шаринган! Думаешь, он просто так исчез?! Враги украли на миссии? Нет! Я продала его, Шисуи, продала! Своими же руками отдала врагам! Я — предательница! Ты должен ненавидеть меня, презирать, но никак не!.. — опять захожусь слезами, еле сдерживаясь, чтобы не зареветь в голос.       Юноша слушает внимательно, не перебивая, но и не стараясь как-то утешить и заглушить душевную боль, которая хлещет в этот момент через край. Затем уже второй раз повисает пауза: кажется, она снова тянется вечность, ибо успеваю в полной мере прочувствовать, как затекли ноги.       — Котоамацуками… — тишина начинает пугать, а потому, кое-как встав, я решаю задать банальный, но всё же важный вопрос. — Ты не боишься отдавать мне столь сильную технику?       — Этот глаз не обладает подобной силой, — так же: не оборачиваясь, тихим, вкрадчивым тоном, по которому мало что можно понять.       — Что? — час от часу не легче: как это вообще возможно? Я точно помню, что техника распространялась на оба Шарингана. — А какой тогда?       — Честно говоря, я и сам не знаю. Прошло столько времени, а мне до сих пор неизвестно предназначение левого Мангёкё.       — Подожди, стой... — всё путается столь стремительно, что я не поспеваю за событиями. — Но что если он окажется даже могущественнее? Ты, — хотя спрашивать, конечно, уже бессмысленно, — не пожалеешь?       — Нет, никогда, — это и называется: сказал, как отрезал.       И опять — эта чёртова тишина! Месть за то, что обманывала? Или попытка отыграться за моё прежнее своеволие? Мускулистая фигура так и замерла, точно изваяние: только парящие в воздухе нежно-розовые лепестки свидетельствуют о том, что мир не остановился из-за какого-то неизвестного дзюцу.       — Ты… не спросишь, откуда мне всё известно? — неприятно переходить на эту тему, но что угодно, лишь бы не пытал больше своим давящим безмолвием. — Про то, что Данзо может обращать время вспять, и... про остальное тоже?       — Знаешь, после того разговора, — смиловался и решил таки начать более пространный диалог, — я был так зол, думал: «Как такое вообще возможно? Мы же с Итачи идеально скрывались! Где могли проколоться»? И одновременно смущали совершенно бессвязные обрывки. Я, как ты там сказала? Сдохну в канаве, да?       — Шисуи.       — Я не для того, чтобы пристыдить. Правда. Всё это казалось бредом сумасшедшего, но ты несла подобную околесицу настолько убедительно: явно что-то было нечисто.       — И?       — Что «и»?       — Где же «я сдам тебя Ибики» или «вкручусь в мозг Шаринганом, пока не расколешься»?       — Я не буду настаивать, пока ты сама не расскажешь.       — Да как такое?.. Ты в своём уме, Шисуи?! — в этом я уже всерьёз сомневаюсь. — А как же… безопасность деревни, клана, да, может, мира шиноби, в конце концов! Вдруг я инопланетянка, свалившаяся с Луны, и желающая уничтожить Землю! — на последних словах аж в корни волос вцепляюсь, чтобы хоть немного успокоиться: болтать чепуху столь уверенно, это ж надо!       — Мне всё равно, — повторяет, но теперь с проступившими нотками печали. Что с тобой, Шисуи? — Знаешь, Като-тян, я же ведь, по правде, худший шиноби.       — О чём речь? Ты же знаешь, что это не так, — я пойму, скажи подобное кто угодно другой, но точно не лучший ниндзя клана и, возможно, всей Страны огня.       — Нет, это именно так. Поэтому, честно говоря, я всегда завидовал Итачи: в нём достаточно сил, чтобы выбрать долг, он тот, кто может спасти мир, если потребуется, и пожертвовать ради этого чем угодно.       «Ты даже не представляешь, насколько близок к истине, Шисуи».       — Но я не такой. Знаешь, иногда мне кажется, что, если придётся выбирать между неким важным и благополучием всего мира, то я без раздумий выберу первое. Такой вот я, настоящий Учиха. Без башни и совершенно точно не в своём уме.       — Хах, действительно. Но что... — любопытство пересиливает: хоть и не моё дело, но всё же осмеливаюсь спросить, — для тебя настолько важно?       — Кто.       — Кто? Хорошо, кт… Хотя, если не хочешь говорить, не нужно, я не заставляю.       — Ты.       — Что?       — Кто, — передразнивает задорно.       — Шисуи, я же серьёзно! Сейчас не время…       — А я и не шучу. Я люблю тебя.       Приятный ветерок сквозь приоткрытое окно, несколько случайных бело-розовых лепестков, залетевших в палату, и юноша с характерно-широкой улыбкой, переполненной, однако, не игривым весельем, а теплотой и какой-то странной нежностью — трогавшей до самых глубин души и резавшей по сердцу сильнее самой острой катаны.       — Нет, Шисуи, — обычно во время признаний девушки плачут от радости, но я понимаю, что слёзы, катящиеся по щекам, горькие и едкие, никак не могут символизировать «счастье». Сколько ещё боли я должна вынести сегодня? — Ты не можешь любить меня.       Ты полюбил другого человека: кроткую, но смелую Изуми, девушку честную и верную клану до последнего. Я же — безбашенная предательница, лишняя переменная, готовая поступиться чем угодно ради цели и не имеющая никаких принципов. Ты любишь её, не меня.       — Потому что ты Като?       — Нет же, — а солёный дождь никак не хочет останавливаться, застилая обзор, чему я, впрочем, благодарна: можно не смотреть больше на него. — Не в этом… не так…       — Я не знаю, кто ты, но знаю, что ты — не Изуми.       — Что? — мне послышалось? От неверия даже сморгнула: тяжёлые капли рухнули вниз, и теперь Шисуи было видно как нельзя лучше. Он по-прежнему улыбался.       — Кто, — снова дразнится. — Не могу похвастаться проницательностью, но задним умом все сильны, верно?       — Что ты… имеешь в виду?       — После тех твоих слов я долго думал: анализировал, сомневался, вспоминал. Пытался зацепиться за малейшую погрешность, где мог оплошать я или же Итачи, когда мы были втроём. И понял, что такого эпизода не было, ни разу. Но благодаря этому стал подмечать некоторые особенности твоего поведения, на которых раньше не заострял внимание.       — Например?       — Изуми не любила тот заброшенный полигон, — начинает загибать он пальцы. — Она хорошо относилась к Саске, но никогда бы не стала уделять ему столько внимания.       — Но разве это не хороший способ получить расположение Итачи?       — Да, всё верно. Именно поэтому я поначалу не придал значения. Но слишком много странностей собралось воедино. АНБУ, помолвка, серьёзно? Какая вожжа тебя под хвост ударила? Я поэтому так злился, потому что не понимал.       — Подожди... стой... — в голове каша: всё смешивается, не могу зацепиться ни за один довод, не получается найти хоть сколько-то стоящий ответ.       Но я буду отрицать до последнего, потому что не смогу вынести ещё одного удара от этого проклятого мира. Уж лучше сейчас услышать жестокую правду, чем потом вновь страдать из-за разрушенных надежд.       — Даже так... Изуми...       — Изуми была моей подругой с её же детских лет. Добрая, смелая, всегда защищавшая слабых: чувства появились сами собой, настолько это было естественно. Вот только…       — Она другому отдана, да?       — Ага, — закидывает руки за голову, чтобы внести хотя бы немного мнимой расслабленности в крайне напряжённый разговор. — Так что я просто тихонько наблюдал, сдавшись. Но потом всё завертелось: обстановка в клане, Третий… Я и не заметил, как прежде предсказуемая Изуми стала мешать карты: то на собрании выскажется как-то непривычно, разжигая споры, то в АНБУ решит зачем-то пойти, то с Итачи, за которого чуть ли не всю жизнь мечтала замуж выйти, вдруг помолвку расторгнет. Да, он отверг признание, но…       — Что «но»?       — Изуми, которую я знаю, никогда бы так не поступила. Она бы стала его женой, даже понимая, что он не любит её, потому что надеялась бы, что чувства когда-нибудь станут взаимны. Она упёртая, порой даже слишком. Но новая «Изуми» — дерзкая, наглая и…       — Эгоистичная, ты хочешь сказать?       — Другая. Но даже так, мои чувства…       — Разве это не значит, что ты по-прежнему любишь Изуми?       — Знаешь, Като-тян, ты можешь назвать меня самым неисправимым бабником и паскудой, но… — он снова подходит ко мне, очерчивает ладонью край бинтов и останавливается на подбородке, мягко хватаясь за него, чтобы не смогла отвернуться. — Полюбив Изуми, я люблю тебя.       — Как же это?..       — Глупо, правда? Я и сам не могу толком объяснить. Однако, — здесь его прежняя улыбка вдруг сменяется серьёзным выражением, — мне всё равно, кто ты на самом деле, для чего появилась здесь и что можешь вытворить. Дикую, словно ураган, переживающую за чужого ребёнка больше, чем за себя саму, не боящуюся пойти наперекор всему миру. Я люблю тебя, окажись ты даже Кьюби в человеческом обличии.       Наступившая столь стремительно весна принесла за собой не только потери — порой невосполнимые, за которые мне теперь придётся расплачиваться всю оставшуюся жизнь, — но ещё и столь непривычные слова, в которых, кажется, я так отчаянно нуждалась всё это время.