На пороге смерти

Лучшая месть — забвение, оно похоронит врага в прахе его ничтожества.

Х. Смерть всегда приходит внезапно. Но сегодня она задержалась. Она сидела напротив меня в образе молодой девушки с теплой улыбкой, прямой осанкой и короткими волосами до плеч. Жгуче черными и идеально прямыми. А ещё глаза. Зелёные, темно-зелёные. Я сжал кулаки, пытаясь напомнить себе, зачем пришел. Она была целью. Всего лишь целью. Галочкой, которую нужно поставить в моем длинном списке. Так говорил разум. Но что-то шевелилось внутри — тихое, беспокойное, как отголосок чужого голоса. Сарада смотрела на меня — как на человека, которому действительно можно помочь. Так ведь думают эти мозгоправы? Верят в иллюзию, что каждый может быть спасен. Даже я. — Почему вы здесь? — снова спросила она, склоняя голову чуть набок, внимательно изучая мой взгляд. Я прищурился, словно взвешивая ответ, хотя в кармане пальто холодила рукоятка складного ножа. Насколько было правильным брать нож? Вариант, конечно, безопасный, никого шума, всё очень тихо и быстро, но мне совсем не хотелось возиться с кровью. Шанс испачкать новый костюм был слишком велик. Почему он вообще должен с этим возиться? Внучка Атилы неделю не покидала особняк, поэтому сегодняшний день был идеальным вариантом. Мы знали маршрут, знали время. Виктор сам же его и назначил, когда говорил по телефону, под предлогом того, что хотел бы записаться на сеанс. Дело оставалось за малым. Но в последний момент я всё отменил. Я и сам не понимал зачем. Возможно, чтобы насладиться этим лично? — Иногда, чтобы убить призраков прошлого, нужно сначала поговорить с ними. Сарада кивнула, в очередной раз записывая что-то в блокнот. Она не знала, что призрак сидит перед ней — и уже выбрал её следующей жертвой. — Так, значит, вы уже сталкивались с этим раньше? — Я смотрел на её руки. Такие хрупкие, такие живые. — Убивали призраков своего прошлого? Я сглотнул. На секунду оцепенел, а потом засмеялся. Мой смех был тихим и мягким. — Приходилось. — Получается, опыт работы с психологом у вас уже есть, я правильно поняла? Убей её. Убей её. Убей её. Эта мысль не давала покоя с тех пор, как я вошел в кабинет. Чего я жду? — Нет, — лишь ответил я, получая в ответ короткую улыбку девушки. — Вы сказали «приходилось». То есть, вы делали это из надобности, а не по своему внутреннему ощущению? Что он делает? В очередной раз сжав кулаки, я пытался напомнить себе зачем пришел. Я прищурился, взвешивая ответ. — Если не убить призраков прошлого, они возьмут это на себя. Разве нет? — Почему вы думаете, что они так же хотят вашей смерти? Пальцы Сарады сжимают ручку. Когда она быстро черкает что-то на бумаге, я прикрываю глаза, пытаясь напомнить себе, для чего я здесь. Сейчас бы вмазать себе пару пощечин, а еще лучше вмазать их кому-нибудь другому. Да, думаю Виктору. Конечно, Виктору! Кому же еще? Идиот, который не отговорил меня от этой детской затеи заслуживает пулю в колено, как минимум. Пощечинами тут не обойтись. — Потому что они не покидают меня. Всё время в мыслях. Постоянно. — Убить — не значит избавиться навсегда. Прошлое никогда вас не оставит, его можно только принять и отпустить. Понимаю, это сложно, но... — Тогда зачем вы здесь? — мой голос наполнился злостью. Я снова напряг левую руку в кармане пальто, сжимая рукоять ножа. Тело напрягалось еще больше, я поддался вперёд. — Чем вы тут занимаетесь, если все так просто? — Я здесь в первую очередь, чтобы помочь вам понять себя, Виктор. — Я себя знаю. — Я так не думаю, — из моих губ вырывается усмешка. Тебе осталось немного. — Вы очень напряженны, может быть воды? Может быть мне уже разрезать твое горло? Вот прямо сейчас. Да, прямо в эту секунду. Сколько это займет? Минуту? Две? Тогда почему я всё ещё этого не сделал? — Покончить с призраками прошлого невозможно, их нельзя просто взять и убить, — не дождавшись ответа, Сарада наполнят стакан водой, поставив его напротив. Я отсчитывал секунды. Я сделаю это. Сделаю это прямо сейчас. Да, вот сейчас. — Убить можно человека. Если мы говорим о настоящей смерти. Но даже так он не покинет вас полностью. Представьте своего любимого человека: глаза, волосы, улыбку, прикосновения. — Заткнись. — А теперь представьте что его больше нет, разве цвет голубого неба не напомнит вам о его глазах? Или поля пшеницы о цвете его золотистых волос? — Заткнись. — Возможно, чей-то смех в толпе покажется вам до боли знакомым и родным? Заткнись! Заткнись! Заткнись! Закрой свой рот! — Человек может покинуть нас, но всегда есть то, что будет о нем напоминать, Виктор. Это может быть всё, что угодно: книга, фильм, картина, песня.

Улыбайся, даже если твое сердце болит,

улыбайся, даже если оно разбито .

Я задерживаю дыхание. Кажется, секунда и я проткну ей горло. Но тело говорит о другом. Я буквально проваливаюсь в мягкую спинку дивана, желая вдавиться так сильно, чтобы исчезнуть, а рука всё так же сжимает рукоять. Слишком сильно.

Когда на небе тучи, ты прорвешься, если будешь

улыбаться, несмотря на страх и печаль.

Давай же, сделай это! Покончи с ней прямой сейчас. Почему она продолжает говорить? — Так же и с призраками прошлого. Ты думаешь, что отпустил, но одна маленькая деталь способна всполошить твою душу, провоцируя воспоминания забытых лет, это как спусковой крючок. Здесь достаточно секунды.

Озари своё лицо радостью, чтобы от грусти не осталось и следа.

— Давайте подумаем, есть ли что-то, что вызывает у вас такие воспоминания? Это очень поможет нам разобраться в призраках вашего прошлого. Как я уже и говорила, это может быть... Я больше ничего не слышал. Совсем не разбирал слов Сарады. Воспоминания унесли меня в детство, всплывая короткими картинками. Ему снова семь лет, из кассетного магнитофона разрывается песня Jimmy Durante — Smile, а его мать лежит на полу в коридоре.

И даже если глаза наполнились

слезами, пришло время, когда нужно улыбнуться.

Руки отчима сжимают её пшеничные волосы, он что-то кричит, пытаясь вразумить женщину, но мать получила слишком много ударов, чтобы всё ещё быть в сознании.

Улыбайся, какой прок от слёз?

Ты поймешь, что жизнь ещё чего-то стоит, если просто улыбнёшься.

Тобиас переводит взгляд на пасынка. Хит утыкается глазами в колени, а его ладошки крепко сжимают уши, он знал, что пришла его очередь. Мужчина наносит очередной удар, но теперь по мальчику.

Улыбайся, улыбайся, улыбайся...

Спустя вечность, я наконец набираю в легкие воздуха. Это было коротким рывком. Лезвие ножа в кармане сжалось тихим щелчком, пронзив ладонь, упираясь прямо в кожу. Металл прорезал мягкую плоть. Почти мгновение, но достаточно для того, чтобы прочувствовать боль, возвращая мысли в реальность. Кровь теплой струйкой медленно пробежала по пальцам. Я не убрал руку. Вместо этого сжал рукоять сильнее, позволяя лезвию углубиться. С губ вырывается горький смешок, было забавно осознавать, что пальто я все же испачкал. При чём своей же кровью. Боль усиливалась. Мне не следовало заходить так далеко. Всё должно было закончиться на улице, у её машины. Всё было просто. Легкий щелчок, одно движение — и больше никаких вопросов, никаких переживаний, никаких проблем. Но вместо этого я сидел в кабинете Сарады, сжимая в кармане нож, как будто он был моей последней связью с реальностью. Она сидела напротив, её голос — спокойный, мягкий, он заполнял комнату, проникал под кожу. Я пытался не слушать. Но каждый вопрос Сарады, каждый её взгляд словно был нацелен прямо в меня. «Почему вы здесь?» — голос девушки прозвучал в моей голове. Не тот, что она задала минуту назад, а тот, что я сам себе задавал. Почему? Почему я отменил всё? Почему я сейчас здесь? — Всё в порядке? — голос Сарады донесся до меня, как сквозь толстую стену. Я кивнул, не подняв взгляда. В порядке? Да, больно. Но эта боль была чем-то реальным. Она напомнила мне, что я всё ещё жив. Пальцы начали неметь. Кровь продолжала стекать по коже, пока я не почувствовал, как мокрый след добрался до внутренней подкладки пальто. «Сильнее», — мелькнула мысль. Я сжал нож еще крепче, а в голове вспыхнуло очередное воспоминание. Но я больше не был зрителем, теперь я главный герой. Мать. Её светлые волосы. Яркие, словно пшеничные поля летом. Она всегда пахла ванилью и чем-то еще — чем-то теплым, домашним. Но это было до того, как появился Тобиас. Отчим. Его тяжелые шаги, когда он входил в дом, были для меня сигналом беды. Ещё один день, ещё одна бутылка. Пьяный рёв мужчины разносился по нашему маленькому дому, словно волк выл на луну. — Где ты была, тварь?! — голос, полный ненависти. — Что, снова с кем-то шлялась? Мама молчала, всегда молчала. Я стоял за дверью, маленький, дрожащий, слишком напуганный, чтобы выйти. Но я слышал звук. Удар. Еще один. Я видел её лицо потом. Распухшие губы, синяк под глазом. Волосы матери, окрашенные кровью, прилипали к вискам. — Всё хорошо, Хит, — говорила она, её голос был хриплым, слабым. — Всё хорошо, малыш. Но ничего не было хорошо. Сарада что-то говорила. Я видел, как её губы шевелятся, но смысл слов терялся в шуме воспоминаний. — Виктор? — голос девушки стал немного громче, напоминая о себе. Я поднял взгляд. Она смотрела на меня, зелёные глаза Сарады были полны беспокойства. — Простите, задумался, — выдавил я, расслабляя руку. — Иногда мысли затягивают, — сказала Сарада. — Хотите рассказать, о чём вы думали? Я усмехнулся, пытаясь скрыть вспышку боли — не в руке, а где-то глубже. — Думаю, я много что видел, — ответил я уклончиво. Она кивнула, как будто поняла. Задело? Задело ли? Её вопрос эхом отразился в моей голове. Я хотел сказать, что ничего меня не задевает, что я давно перестал чувствовать боль, кроме той, которую сам себе причиняю. Но это было бы ложью. Потому что она задела. Всё задело. Удары, крики, слёзы, боль. Я помню каждую ночь, когда мама укладывала меня спать, шепча сказки сквозь разбитые губы. Её дрожащие руки, проводящие по моим волосам, чтобы я заснул. Я притворялся, что не замечаю, как она плачет. Как трясутся её хрупкие плечи. Хотел быть смелым. Я обещал себе, что однажды защищу маму. Но с каждым годом отчим становился сильнее, а я оставался маленьким мальчиком, который не мог даже встать защиту мамы. И однажды я понял: чтобы спасти себя, я должен перестать чувствовать. Мать всегда смотрела на меня с надеждой. Даже когда лицо было покрыто синяками, даже когда он выталкивал её на холодный бетон крыльца, мама продолжала улыбаться мне. — Ты вырастешь и станешь сильным, Хит. Сильным, как твой отец. Её слова были лживыми. Но я верил. Тогда я думал, что мой отец умер, когда мне было два года. Я совсем не помнил его, но всегда носил в себе этот образ мифического героя, который мог бы всё исправить. Но он не пришел. Никто не пришел. Я сидел напротив Сарады, чувствуя, как кровь продолжает течь по пальцам, всё сильнее пропитывая одежду. Это не имело значения. Она ждала ответа. — Думаю, все мы что-то теряем, доктор, — наконец произнес я, избегая прямого ответа. — И что вы потеряли, Виктор? — голос Сарады был мягким, но я услышал в нем скрытую твердость. Я посмотрел на неё, изучая лицо девушки. Взгляд был глубоким, пристальным. Она видела больше, чем я хотел показать. — Веру, — сказал я, не понимая, почему эти слова слетают с моих губ. — В кого? — В людей. — Она слегка нахмурилась, словно мои слова зацепили её. — Это тяжелая потеря, — наконец ответила Сарада. Тяжёлая? Она не знала, насколько. Мать снова лежала на полу, её волосы разбросаны вокруг головы, как нимб. Но это был нимб не святой, а мученицы. Я слышал, как Тобиас кричал, как его тяжелый ботинок опустился на её бок. — Поднимайся, дрянь! — его голос был словно нож, разрезавший воздух. Я хотел вбежать в комнату, хотел ударить его, сделать хоть что-то. Но вместо этого я просто стоял за дверью, замерев, сжимая в руках старую игрушку — плюшевого медведя с оторванной лапой. Тогда я впервые почувствовал эту беспомощность. Она засела во мне, как заноза, которую я не могу вытащить. — Виктор? — голос Сарады вырвал меня из тисков воспоминаний. Я встретил её взгляд. В нем было что-то... настоящее. Тёплое. Она смотрела на меня не как на преступника, не как на хищника, а как... Как на человека. — Прошу прощения... — я вздохнул, пытаясь собрать себя. — Просто задумался. — О прошлом? — Я не ответил. — Иногда прошлое имеет больше власти, чем мы думаем, — с грустью подметила она. Слова Сарады попали прямо в цель. Я сжал руку сильнее, чувствуя, как лезвие ножа оставляет новую линию боли. — А вы? — Я решил сменить тему. — О чем вы думаете, когда никто не смотрит? — Она слегка удивилась, но её лицо тут же вновь стало спокойным. — О том, что я могу что-то изменить. — И вы верите в это, доктор? — Сарада улыбнулась, но её улыбка была печальной. — Иногда. Я не знал, почему её ответ так задел меня. Может быть, потому что я сам давно перестал в это верить. Девушка вновь спросила что-то ещё, но я уже не слушал. Моё внимание переключилось на тиканье часов на стене. Каждый удар секундной стрелки отдавался в моей голове, как метроном, отсчитывающий время до момента, когда я уйду. Или до момента, когда я что-то сделаю. Но что? — Если желаете, я могу вас записать на следующий сеанс, — вдруг предложила она, кажется, заметив, как мой взгляд устремлен на часы. Рука ужасно пульсировала, передавая чувство боли всему телу. Я давно не получал ножевых. — На завтра вас устроит? Либо, я могу записать вас на среду. В одиннадцать часов дня. Как вам? — Да, да, — это всё, что я мог выдавить, пытаясь прогнать боль, которая усиливалась с каждой секундой всё больше и больше. Терпеть было почти невыносимо. — Так когда вам будет удобно, Виктор? — Губы Сарады сжались в неловкой улыбки, ожидая ответ. — Среда... да, среда. В среду будет прекрасно, — сухо ответил я, поднимаясь с дивана. Я не помню, как покинул кабинет. Помню только, как захлопнулась дверь. Глухой звук, словно финальная точка в разговоре, который не должен был состояться. Мои ноги двигались автоматически. Коридор тянулся бесконечно, лестничный пролет размыт в моем сознании. Я перескакивал через ступени, чувствуя, как сердце отбивает неестественно быстрый ритм. Воздух на улице ударил в лицо холодной волной, но я его не почувствовал. Я не видел ни толпы прохожих, ни машин, проносящихся мимо, ни света светофоров. Улицы были шумными, перегруженными звуками клаксоны, обрывки разговоров, шаги — все сливалось в глухую какофонию, от которой звенело в ушах. Я свернул за угол, едва понимая, куда иду. На мгновение посмотрел на руку, аккуратно вытащив её из кармана. Кровь уже пропитала пиджак и начала сочиться через ткань. Я сжал пальцы сильнее, чувствуя, как нож всё ещё лежит в кармане. И боль... Она была яркой, острой, и почему-то, чертовски знакомой. Эта боль всегда возвращала меня туда, откуда я бежал всю жизнь. В детство. Я снова вижу её. Мама. Её лицо кажется таким далеким, размытым. Но глаза — я помню их. Большие, темно-карие, как цвет горького шоколада. Они всегда смотрели на меня с надеждой. — Ты вырастешь, Хит, — шептала мама, осторожно касаясь моей щеки, будто боялась, что я разобьюсь. — Ты станешь таким же, как твой отец. Добрым и справедливым. Я верил ей тогда. Но потом я видел, как её глаза тускнели, как они наполнялись слезами и страхом. Отчим всегда приходил домой поздно. Его шаги по скрипучему полу были словно набат для нас обоих. Я помню, как замирал, вжимаясь в кровать, будо она могла спрятать меня от реальности. — Сериз! Где ты? — его голос был грубым, наполненным злобой. Мама всегда спешила к нему. Я слышал, как она извинялась, как пыталась успокоить его. Но отчим не хотел этого слышать. Его кулаки всегда были сильнее её слов. Я прятался за дверью, наблюдая, как Тобиас снова и снова ударяет маму. Её волосы разметались по полу. Однажды она упала так, что ударилась головой о край стола. Тело матери обмякло, но Тобиас продолжал. Его грубый ботинок снова опустился на ее спину, а потом на бок, и я слышал звук ломающегося ребра. — Поднимайся, сука! — кричал он, пинком переворачивая мать на спину. Я хотел остановить отчима. Я хотел защитить свою мать. Но я не мог пошевелиться. Я был маленьким. Беспомощным. Слабым. Пустым местом. Когда Тобиас ушел, я подбежал к ней, пытаясь поднять. — Мама, вставай... пожалуйста, — мой голос дрожал, но я старался быть сильным. Для неё. Она открыла глаза, улыбнулась. — Всё хорошо, малыш. Всё будет хорошо. — Эта была ложь. Я остановился на углу, тяжело дыша. Пальцы снова сжимали рукоять ножа в кармане, и я не мог понять, почему не отпускаю. Машины проезжали мимо, из окна ближайшего кафе доносились обрывки смеха. Мир жил своей жизнью, а я стоял, словно застрявший между прошлым и настоящим. Кровь всё ещё текла по ладони. Я посмотрел на руку, видя, как она капает на асфальт. Я должен был что-то сделать, хотя бы достать платок, остановить кровь. Но я не мог. Она вернулась. Её лицо. Её голос. Её запах. Это был запах чистоты, надежды, чего-то светлого, что она пыталась сохранить даже в самом темном аду. Я опустился на край бордюра, чувствуя, как меня начинает трясти. Это не от холода, не от боли в ладони. Это что-то глубже. Я закрыл глаза. В голове пульсировала одна мысль: Я подвел её. Твой сын не справился, мама. Я не помнил, как дошел до машины. Виктор открыл дверь, но я даже не посмотрел на него. — Хит, ты в порядке? — его голос звучал как через воду. Я только кивнул и сел внутрь, ощущая, как кровь пропитывает светлую обивку сиденья. Виктор не стал ничего говорить. Он умел ждать. Но я знал, что он чувствует. Виктор понимал, что что-то изменилось. Что я позволил прошлому вернуться. И теперь оно раздирало меня изнутри.

.

С. Моя квартира в Чикаго всегда казалась мне убежищем. После тепла и роскоши семейного особняка, вдохновлённого тосканским стилем, с его терракотовыми оттенками, коваными перилами, тяжелым деревом и каменными арками, этот просторный и лаконичный уголок был моим личным оазисом. Здесь не было ни тяжёлых гобеленов, ни старинной мебели. Только простые линии, минимализм и немного лофта: бетонные стены, тёплый свет ламп с открытыми плафонами и нейтральные тона мебели. Гостиная, объединённая с кухней, была сердцем квартиры. Огромный серый диван стоял у панорамных окон, открывающих вид на ночной Чикаго. Линия горизонта, полная огней, казалась мне чем-то вечным, спокойным. Но сейчас этот вид меня не утешал. Я сидела на мягком диване, обхватив себя руками, прямо напротив Майкла. Голос отца битые пол часа наполнял всю комнату. — Как ты могла так поступить, Сарада? — его тон был резким, почти громовым. — Я приезжаю домой к ужину, а тебя там нет! Ни слова, ни записки, ничего. — Папа… — я пыталась вставить хоть слово, но его гнев разгорался всё сильнее. — Ты понимаешь, что я представлял в голове? Особенно сейчас, когда каждый из нас на пороге смерти? — он продолжал, не дав мне возможности ответить. — Все возможные худшие сценарии. Угон, похищение… или хуже! — Я вдавилась сильнее в спинку дивана. — Ты не отвечала на звонки! — он почти кричал. — Я сорвался с места, как только понял, что тебя нет дома. — Я была на работе! — наконец выдохнула я, пытаясь удержать голос от дрожи. — Папа, у меня был клиенты. Телефон стоял на беззвучном. Ты же знаешь! — На работе? — его голос стал тише, но не менее напряжённым. — Ты вернулась к работе? И даже не удосужилась предупредить меня? — Ты сам дал мне месяц, отец, —напомнила я, чувствуя, как внутри закипает раздражение. — И этот месяц уже пошёл. Я решила, что могу вернуться. Ты же не был против. — Месяц! — он бросил это слово, будто оно лишилось всякого значения. — И это значит, что ты можешь уехать в город, не сказав мне ни слова? Ты хоть понимаешь, каково это было для меня? Как я места себе не находил, как в голове у меня мелькали все эти картины? Сарада, ты для меня — всё. Если с тобой что-то случится… Я замолчала. Внутри всё сжалось от вины. — Папа, ты был вне дома почти сутки, —пробормотала я, уже почти оправдываясь. — Мне казалось, что вопрос с работой решён, поэтому я… — Ты даже не подумала, что мне нужно знать, где ты, Сарада! — его голос дрогнул, и я поняла, как глубоко это его задело. Я вздохнула, становилось больно и стыдно. Отец был прав. — Извини, пап. — Я пересела ближе к нему и опустилась на диван рядом. Осторожно положила голову ему на плечо. — Мне правда жаль. Я должна была предупредить тебя. Его рука крепко обняла меня за плечи. Я чувствовала, как его сердце колотится так же быстро, как моё. — Если с тобой что-то случится, я этого не переживу, Сарада, — произнёс он тихо. — Ты понимаешь это? Я кивнула, уткнувшись в его плечо. — Поэтому с этого момента, — он отстранился, посмотрев на меня сурово, — у тебя будет охрана. Постоянно. В холле твоего подъезда, в машине, на работе, где бы ты ни была. Это не обсуждается. — Отец… — я отпрянула, качая головой. — Охрана? Это уже какой-то перебор, совершенно лишнее! Чикаго — это не… — Сарада, — перебил он, сжав мои плечи, — не заставляй меня переживать ещё больше. Я слишком хорошо знаю, на что способны люди. Эта охрана — для моего спокойствия, а не для твоего удобства. — Но я… — Это не обсуждается. Я поняла, что спорить бесполезно. Его голос был категоричен, но в его глазах читалось что-то большее — боль, страх. Я не могла этого игнорировать. — Хорошо, — наконец выдохнула я. —Пусть будет так. Он кивнул, видимо, удовлетворённый моим согласием. — Теперь мне пора ехать, — сказал он, глядя на часы. Отец поднялся с дивана, вытащив вибрирующий телефон с кармана пиджака. — Папа, останься на ужин, — вдруг выпалила я, сжимая его руку. На экране телефона я увидела имя Фьюри. Он замялся, посмотрев на меня, а потом на телефон. — Что у тебя есть в холодильнике? — Я улыбнулась впервые за весь этот разговор. — Почти ничего, — я поджала губы, сдерживая усмешку. — Но мы закажем пиццу. —Пиццу? — отец поморщился, но глаза его смягчились. — Ладно, но ты выбираешь. Только без ананасов. Мы громко рассмеялись. Напряжение, словно ржавый канат, немного ослабло.

.

На часах четыре утра. Я продолжала лежать, глядя в потолок, словно в нём прятался ответ на мои вопросы. Бессонница настигла меня вновь. Она не имела причин, но от этого не становилась менее изматывающей. Первый клиент в девять утра. Если бы я сейчас заснула, то могла бы выспаться хотя бы немного, но разум бунтовал, перебирая всё, что произошло за день. Почему я не могу расслабиться? В особняке моими мыслями овладевали планы на будущее, разговоры о дяди Кросмане и с отцом. А теперь… Теперь я не могла найти причины, почему сон убегал от меня, оставляя лишь усталость и тревогу. Завтра меня ждут два клиента. Первый — Марк Фильман. Молодой парень моего возраста, с рыжими волосами, бледной кожей и светлыми, голубыми глазами, в которых на первых сеансах читалось только одно — боль. Сейчас, спустя два месяца, его состояние заметно улучшилось. Я видела это. Маленькие шаги вперёд. Эбигейл. Имя, которое всё ещё эхом звучит в его сознании. Его первая любовь, его потеря. Они были вместе пять лет. Глубокая, искренняя привязанность, которую разрушил один вечер. День рождения его друга Дрю. Я помню, как его голос дрожал, когда он говорил об этом на одном из сеансов. Он избегал смотреть мне в глаза, словно стыдился не своей боли, а её причины. Громкая музыка, танцы, алкоголь. Обычное веселье, которое внезапно превратилось в ад. Дрю… он не просто разрушил Марка.  Он разрушил Эбигейл. На дне рождения она подверглась насилию, её насильником был никто иной, как Дрю. Друг Марка убедил девушку в том, что тот ей не поверит. После той ночи Эбигейл изменилась. Она стала другой. Закрылась, отдалилась, потеряла интерес к жизни. Больше ничего не приносило девушке радость. И Марк, как он сам говорил, «не заметил». Парень считал это ни чем иным, как «переломным моментом в отношениях, так ведь бывает у всех, я думал, что это нормально». Но всё становилось только хуже. В один из дней, Эбигейл узнала, что беременна. Беременна от Дрю. Карабкаясь между тем, чтобы признаться во всём Марку или прервать беременность, пока это было не поздно, чтобы дальше продолжить жить так, как раньше, насколько это было возможным, она выбрала другое. Лишить себя жизни. Когда Эбигейл покончила с собой, то оставила записку, где рассказала обо всём произошедшем с ней. О чувствах предательства, которые её не оставляли. О том, что не могла больше выдерживать давления, которое заполонило всё внутри. О том, как боялась, что Марк не поверит ей, ведь именно Дрю убедил девушку в этом. О том, что она любила Марка больше всего на свете.  Марк винил себя в этом, думал, что если бы он был внимательнее, он смог бы её спасти. Мир Марка окончательно рухнул. Слова Эбигейл открыли ему правду, но не дали облегчения. Они только добавили вины. Теперь Марк считал себя главным виновником в смерти девушки.  Когда Марк впервые пришёл ко мне, он выглядел… мёртвым. Не физически, конечно. Но в нём не было жизни. Он сел на край кресла, сгорбившись, словно пытаясь уменьшиться в размерах. — Почему вы здесь? — спросила я, начав с основного вопроса. — Потому что больше не могу, — ответил он тихо, почти шёпотом. Эта фраза отозвалась во мне эхом. Она была пропитана такой горечью и безысходностью, что у меня защемило сердце. На протяжении нескольких первых сеансов Марк говорил мало. Его фразам предшествовали долгие паузы. Иногда он просто молчал, и я позволяла этому молчанию существовать. Такие клиенты требуют особой деликатности. Нельзя торопить их, нельзя выдвигать предположения, которые они ещё не готовы услышать. Основная проблема Марка заключалась в чувстве вины. Это не просто эмоция — это разрушительный механизм, который обесценивает все попытки двигаться вперёд. Я начала с когнитивно-поведенческой терапии. Мы разобрали его мысли о том, что он «должен был спасти Эбигейл», на составляющие. — Давайте разберём эту мысль, Марк, — сказала я однажды. — Вы говорите, что могли что-то сделать. Как бы это выглядело? Как именно вы бы спасли Эбигейл? — Я не знаю, — его голос дрогнул. — Может быть, заметил бы что-то. Может быть, заставил бы её говорить со мной. — А вы пытались? Он замолчал, и я увидела, как его пальцы судорожно сжали подлокотники кресла. — Пытался, — прошептал он. — Значит, вы сделали всё, что могли. То, что произошло, было вне вашего контроля. Вы не несёте ответственности за действия Дрю. Это не ваша вина. Но принять это оказалось нелегко. Каждый раз, когда мы обсуждали его вину, Марк возвращался к записке Эбигейл, словно она была его приговором. Ещё одна техника, которую я использовала, — это десенсибилизация и переработка движением глаз. Она помогла Марку снизить интенсивность воспоминаний о тех событиях. — Я хочу, чтобы вы представили ту ночь, — говорила я, направляя его внимание. — Думайте об этом как о фильме. Вы наблюдаете со стороны. Позвольте воспоминанию быть, но не погружайтесь в него. Сеансы были тяжёлыми. Иногда он прерывал их, чтобы прийти в себя. Но со временем я увидела, как его тело становится более расслабленным, а голос более уверенным. Три месяца спустя я видела, как Марк начал возвращаться к жизни. Он не забыл Эбигейл, и я знала, что этого не случится. Но теперь он мог говорить о ней не только с болью, но и с благодарностью за те моменты, которые они разделили. Второй клиенткой была Фиона Стилл. Она пришла ко мне около полугода назад, и наша работа с ней была долгой, глубокой и… болезненной. Фиона — женщина с яркой внешностью, кудри, обрамляющие лицо, тёмная кожа, её большие карие глаза — всё это вызывало ассоциации с уверенностью и жизненной энергией. Но во взгляде Фионы была скрыта другая сторона, сторона, которая привела её ко мне. Фиона страдала от синдрома выжившего. Несколько лет назад Фиона потеряла младшую сестру в автомобильной аварии. Сестра была пассажиром в машине, которую вела сама Фиона. — Я виновата, — сказала она на нашем первом сеансе, избегая моего взгляда. — Если бы я ехала медленнее, если бы я не отвлеклась… если бы я просто была внимательнее, она бы жила. Я слушала её, стараясь не перебивать. Для неё эти слова были, пожалуй, самыми трудными, которые она произносила за последние годы. Фиона рассказала, что с тех пор её жизнь изменилась. Она стала избегать близких отношений, боясь причинить кому-то ещё боль. Она ушла с работы, объяснив это «эмоциональным выгоранием», но на самом деле, как она сама призналась позже, боялась, что любая ошибка с её стороны может навредить другим. Синдром выжившего парализовал её. Каждый день Фионы был наполнен мыслями о том, что она не заслуживает жизни, в то время как её сестры больше нет. Наши сеансы начались с её рассказов об аварии. Вначале Фиона избегала деталей, но со временем начала раскрывать всё больше. С ней я так же использовала методику когнитивно-поведенческой терапии, чтобы помочь осознать Фионе, как её мысли усиливают чувство вины. — Фиона, — сказала я на третьем сеансе, — вы чувствуете вину, потому что потеряли сестру, но давайте зададим себе вопрос: можете ли вы гарантировать, что ситуация сложилась бы иначе, если бы вы поступили по-другому? Могли ли вы предотвратить аварию с полной уверенностью? Она молчала, а потом покачала головой. — Нет. Я… я не знаю. Мы обсуждали, как часто чувство вины маскирует не только утрату, но и бессилие. Страх Фионы перед ошибками был её способом контролировать то, что она не могла изменить. В одной из сессий я предложила технику экспозиции к прошлым воспоминаниям. Мы мысленно возвращались к дню аварии, чтобы она могла увидеть события с другой перспективы. — Фиона, представьте, что вы смотрите на эту ситуацию со стороны. Что бы вы сказали женщине за рулём, если бы это была не вы? Она задумалась. — Я бы сказала, что она не могла это предвидеть. Что это была случайность. — Почему вы не можете сказать это себе? Фиона заплакала. Это был первый раз, когда она позволила себе думать о том, что её вина не абсолютна. Постепенно я начала замечать перемены. Она снова начала открываться миру. На шестом сеансе она сказала, что подала резюме на новую работу. — Я хочу попробовать снова. Может быть, если я найду в себе силы работать, это будет первый шаг к прощению себя. Мы также работали над её отношениями с родными. Семья Фионы поддерживала её, но она избегала их, боясь напоминания о сестре. На одном из сеансов я предложила ей написать письмо сестре — всё, что она чувствовала, что хотела бы сказать. — Вы можете не показывать это письмо никому, — сказала я. — Но это поможет вам выразить то, что вы носите в себе. Через неделю она принесла письмо. Прочитав его вслух, она снова заплакала, но теперь это были другие слёзы. — Мне кажется, что я наконец позволила себе попрощаться, — призналась она. На последнем сеансе она выглядела иначе. Более уверенной. Более живой. Она рассказала, что начала общаться с друзьями, снова позволила себе смеяться. — Сарада, — сказала она, улыбаясь, — я думала, что никогда не смогу простить себя. Но теперь я понимаю, что это не прощение, а принятие. Я больше не чувствую, что жизнь проходит мимо меня. Фиона покинула мой кабинет с той же прямой осанкой, с которой вошла. Но в этот раз её глаза сияли не только красотой, но и внутренним светом, который, я знала, она нашла сама.  Я посмотрела на часы. Встав с кровати, я направилась на кухню. Если сон не приходит, кофе станет моим лучшим союзником. Впереди длинный день, но я знала, что могу справиться.