Amor con amor se paga

Леви устал. Это было полнейшее физическое и моральное измождение, сопровождающееся абсолютным нежеланием делать что-либо, совершать даже самые мало-мальские телодвижения или усилия. Хотелось упасть в кровать и забыться. — Скажите, Леви, вы когда-нибудь думали о смерти? — Криста подаётся вперед и выжидающе смотрит на своего пациента. Дурацкий вопрос. Что это вообще значит – думать о смерти? Долгими зимними вечерами, когда за окном на все лады завывал пронизывающий ледяной ветер, Леви иногда сидел в своей тёплой кроватке, обхватив коленки руками, думал о маленьких воробышках, провожающих его по утрам в школу звонким чириканьем, и гадал, переживут ли эти милые птахи такую суровую ночь? Не умрут ли? Будут ли они завтра снова беззаботно прыгать на голых ветках осиротевшей сирени возле крыльца, или же многие из них сегодня заледеневшими безжизненными тушками упадут в наметённые за ночь сугробы и больше никогда не встретят новую весну? Проснувшись следующим утром, Леви как всегда торопливо бежал за утренним поцелуем к маме, а потом чуть ли не кувырком скатывался по лестнице, всовывал ещё босые ноги в сапоги и выскакивал за дверь с метлой. Он с замиранием сердца сметал снег с крыльца, не обращая внимания на расстёгнутую вязаную кофту, и всегда боялся, так боялся найти в этой снежной могилке маленькие замёрзшие трупики. Но вскоре крыльцо было расчищено, жизнерадостные воробышки весело подпрыгивали на перилах крыльца и таращили свои блестящие бусинки глаз на улыбающегося Леви, словно недоумевая, почему он замер как истукан, а не бежит впопыхах им за крошками хлеба. Тот же, не замечая холода, стоял, вцепившись в древко метлы, и был, наверное, в те моменты искренне счастлив, хотя мама и стучала ему в окошко, жестами призывая вернуться поскорее в тёплый дом. Леви радовался тому, что все воробышки пережили эту суровую зимнюю ночь. И пусть впереди их ждёт ещё не одно такое испытание судьбы, хотя бы сегодня они выдержали его достойно. Получается, Леви думает о смерти? Не о своей, конечно, но таких тонкостей вопрос явно не подразумевал. — Да, — соглашается Леви, скрестив руки на груди. Опустив взгляд в пол, он снова вспоминает ту стужу, пташек, тепло родного дома. Маму. — Позвольте уточнить, вы когда-нибудь думали о собственной смерти? — не унимается Криста. — Да, — снова кивает Леви. Он думает о ней каждый день. Леви понимает, что, скорее всего, не умрёт от малярии, неудачного прыжка с парашютом или нападения бешеной собаки. Не попадёт под поезд, не разобьётся на самолёте, не утонет в морском круизе. Не заразится сифилисом, не станет жертвой террористического акта, не будет мишенью для опытного снайпера. Не подорвётся на гранате, не отравится цианидом, не повесится в ванной комнате. Не вскроет вены, не задохнётся от вывинченного крана подачи газа в квартире, не погибнет в пасти белой акулы. В его смерти не будет ничего удивительного. Единственный вариант чего-то такого, из ряда вон выходящего, так это если бы Леви во время грозы оказался в чистом поле, и молния шарахнула бы в его в коляску, белой вспышкой превратив самого Леви в обугленный труп. Но и этот исход событий стоял под вопросом, ибо Леви не дурак и не конченый психопат, чтобы в грозу бродить по полям и лесам. Ну как бродить – кататься. Нет, смерть придёт к Леви тогда, когда он станет совсем немощным, когда у него не останется больше сил даже руку оторвать от кровати, когда последние воспоминания о счастье и прежних радостях истлеют и потухнут. И знаете, Леви будет готов к ней. Достойно встретит старуху в белом саване, что подхватит его под руку и унесёт на небо, к маме. Или под землю, ибо, быть может, Леви совсем не достоин слушать ангельские песни и зарываться пальцами ног в земли Эдема. А Леви хочется быть достойным. Вернувшись домой, он запирается в ванной комнате. Слушает ворчание Кенни за стенкой, наблюдая за поднимающимся в ванне уровнем воды. Долго расстёгивает рубашку, извернувшись стаскивает с себя брюки. Наклоняясь над водой, дрожащей рукой разгоняет облако пара. Осторожно погружает в воду искалеченную кисть, смотрит, как она неверно подрагивает под водой, и – то ли это игра света, то ли мираж – но Леви кажется, что все его пальцы снова на месте. Увлекательно. Дядя привинтил в стенки почти по всему периметру ванной комнаты железные поручни. Теперь это больше напоминает трюм подводной лодки, чем среднестатистическую ванную. Как говорится, для племянника ничего не жалко. Леви сидит в своём кресле у окна и смотрит, как от порывов ветра трепещут листья многолетних дубов, растущих во дворе дома. Его только вчера выписали из больницы, и ему кажется, будто он вернулся не из палаты интенсивной терапии, а с космической станции на орбите Земли. Всё кажется другим, незнакомым. Он слышит завывания дрели: это Кенни пыхтит над поручнями в ванной. До этого он уже успел отпилить все порожки для свободного передвижения коляски. Старается. Старается так сильно, что умудряется придавить палец молотком, или плоскогубцами, или ещё чем-то другим – это уже тонкости, ибо громкие ругательства Кенни, и его дикие прыжки в коридоре, напоминающие языческие танцы с бубном, говорят сами за себя. Леви мог бы сказать, что ему жаль, что у него что-то ёкнуло в сердце от этой заботы, но он молчит. Ибо он больше не уверен в том, что в его груди ещё осталось кое-что кроме звенящих осколков. Конечно, Леви безмерно благодарен дяде, ибо поручни в ванной, как и в туалете, вернули ему каплю призрачной независимости и толику самостоятельности. Если бы ему ещё и нужду пришлось справлять под дядиной опекой, Леви точно сошёл с ума. А так, благодаря своим тренированным мышцам рук, он мог сам подтягиваться и пересаживаться на нужное ему место. Конечно, это требовало определённых усилий, да и мышечный тонус был уже не тем, что раньше, но Леви всё равно упирался. Он боролся с самим с собой, и эта борьба, как ни странно, помогала ему оставаться на плаву. Невольно прокручивая в голове прошедший сеанс с психотерапевтом, Леви погружается в горячую воду. Ему не хочется думать об этом. Отбросить бы все сомнения, утопить их на самом дне своего сознания и самому отправиться вслед за ними. Леви ловит себя на мысли, что ему очень хочется превратиться в крошечную капельку воды, капелюсечку, и куда-нибудь просочиться, исчезнуть. Он берёт с полочки мочалку, вспенивает её, лениво скользя по грубоватой поверхности твёрдым куском ароматного хвойного мыла. Леви скептически относится ко всяческим гелям для душа с сомнительными и чересчур приторными ароматами тропических фиников или райских орхидей. Леви не мечтатель, не оптимист и не персонаж из волшебного фэнтези, он реалист, а реалистам положено отбросить всякие розовые сопли и по старинке пениться банным мылом. Кенни, конечно, пошёл ещё дальше в этих суждениях о мыльно-рыльных принадлежностях, и Леви, неодобрительно хмурясь, поглядывает на ютящийся в уголке ванной комнаты огромный желтоватый кусок хозяйственного мыла, за время долгой эксплуатации утративший былую форму. Очевидно, дяде тоже не пристало благоухать персиками, но проблема в том, что эту самую жёлтую субстанцию Кенни использовал не только для собственного омовения с головы до пят, но и для стирки своих носков, трусов, вымывания пятен со шляпы и ещё Бог знает для каких целей. Леви закатывал глаза, тихонько ругался, пробовал выкинуть украдкой многострадальное мыло, но Кенни каждый раз с боем отвоёвывал право «мыться в своём доме тем, что ему самому нравится, малец-отстань-от-меня-и-моего-мыла», гордо выуживал неудачливого беглеца из мусорного мешка и возвращал его на своё законное место. В конце концов Леви признал своё поражение и отступил, ибо – горбатого могила исправит. Густая пена с мочалки уже успела рассыпаться на маленькие клочочки и пуститься в вольное плавание по водной глади ванны, когда Леви наконец удовлетворился результатом своих стараний и отложил своё мыльце в сторону. Он завёл руку с зажатой мочалкой за спину, но невзначай опустил глаза вниз, на своё подрагивающее и искажённое отражение. Какой же ты жалкий, Леви. Он зажмурился и задышал быстро-быстро, как загнанный в ловушку оленёнок, сбегающий от разъярённой своры гончих, как зажатый в ладони не умеющий толком летать воробушек, как попавшийся в капкан юркий лис. Угасшая юность, безнадёжное будущее, бессмысленное ничто. Остаются только пугающее ожидание, хрипы, гулко скачущее в груди сердце. — Леви, вы вините себя в смерти матери? Стискивает зубы, резко дёргает мочалку вниз, невольно расплёскивая воду из ванны на пол, и трёт себя до ожесточения, царапая нежную кожу, поцелованную смертью. Лопаются тоненькие капилляры, и на бледном теле отчётливо вырисовываются алые узоры. Леви мерещатся распускающиеся бутоны роз, которые он бережно собирает в аккуратный букет и складывает на погребальный алтарь, возведённый собственными руками. Он падает на колени, склоняет голову и бьётся лбом об каменные ступени, ведущие к небу, бьётся до кровавых брызгов, бьётся в жажде искупления.

***

Леви лежит на чистой постели, завёрнутый в махровое полотенце. Он ничего не сказал дяде про сегодняшний сеанс, ограничиваясь привычным «нормально». Кенни пытать не стал, сразу уловил, что момент неподходящий, и как рак-отшельник подобрал под себя свои лапки, таясь в собственной скорлупке, неосязаемо оставаясь рядом, но не навязываясь. Нет, дядя вовсе не читал Леви, как открытую книгу, но он слишком много всего чувствовал. Может, потому и был хорош в своём деле. Леви не хочется одеваться. Он бы рад поплакать, дать волю эмоциям, но у него ничего не получается. Кенни как-то усмехнулся и сказал, что это Аккермановская порода такая, соплей попусту не распускает. Леви даже стало обидно за своих предков: неужели они из поколения в поколение претерпевали всякого рода невзгоды и неурядицы и всегда выходили из них с гордо поднятой головой, без единой слезинки, влажной дорожкой указывая эмоциям, запертым внутри, путь к свободе? Да-а, странная семейка, но родственников не выбирают. На потолке – тени приплясывающих от лёгкого ветерка ветвей, в голове – пусто, а в груди – больно. Леви помнит про обезболивающее в прикроватной тумбочке, но эта не та боль, которую можно заглушить чудодейственными порошками, опытной рукой фармацевта отмерянными на весах тютелька в тютельку. Такую ноющую, выжигающую изнутри всё, что только можно и нельзя, боль нужно лечить только другим человеком. Это Леви знал абсолютно точно. — Леви! Он стоял в саду с лопатой, вскапывая клумбу для маминых цветов. Шла только вторая неделя апреля, но мама просила не затягивать, вот Леви и пошёл. Мерно всаживал лопату в ещё не до конца протаявшую землю, сапогом загоняя её поглубже, и поддевал комки почвы, взрыхляя и дробя их до пригодного к садоводству состояния. От этого занятия его и отвлёк вдруг громкий крик Ханджи, нёсшейся по дороге в одном расстёгнутом пальто, хлещущем её по ногам и сковывающим движения. Леви вонзил лопату поглубже, разогнул спину до хруста в позвоночнике, выпрямился и из-под ладони вгляделся в стремительно приближающуюся фигурку. Она влетела в него со всего разбегу, вцепилась в отворот его меховой рубашки и прильнула всем телом. Дрожащая, взъерошенная, без очков и в разных галошах. Леви, конечно, было не привыкать к несобранности подруги, но в таком раздрае он видел её впервые. Она лепетала что-то бессвязное, хлюпала носом, размазывая слёзы по красному лицу и всё пыталась сунуть Леви зажатую в руке бумажку. Он дотащил Ханджи до крыльца, усадил на ступеньках и, пытаясь не сломать ей пальцы, осторожно разжал их и вытащил из потного кулака обрывок газеты с уже поплывшими чернилами. «Исследовательская группа под предводительством капитана Зое не выходит на связь с прошлого понедельника…на данный момент уже были сформированы и отправлены несколько поисковых отрядов в приблизительное местонахождение группы…мы понимаем, что близким и семьям…остаётся…надежда» — Ты понимаешь, Леви? Он…он…— Ханджи не хватало воздуха, она всхлипывала и икала, как все люди после долгих рыданий, двумя руками всё ещё вцепившись в Леви, чьи глаза медленно скользили по расплывчатым предложениям. — Тише, тише, Очкастая, столько шуму навела, тц, — нахмурился тот в ответ, — вот что он, что? Ты своего отца не знаешь что ли? Даже я своей НЕисследовательской головой понимаю, что твой отец всегда выкрутится из любой передряги, он же у тебя такой…крутой. — Правда? — два мокрых глаза уставились на Леви так, словно он был последней надеждой не только лично для Ханджи, но и для всего человечества. — Правда, — твёрдо отчеканил Леви, прижал к себе притихшую подругу и как-то осторожно, боясь спугнуть, погладил её по голове. Перебирал мягкие каштановые пряди, задумчиво глядя на медные отблески солнечных лучей, и впервые в жизни открыл для себя, что это такое – дружба. Умение быть рядом в трудную минуту. Поддерживать. Вселять веру в будущее. — Он вернётся, — снова заговорил Леви, — вот увидишь. Снова притащит тебе каких-нибудь дурьих чучел, или камней, или коробку с сушёными тараканами. Фу. Ханджи вывернулась из-под руки друга, утёрла глаза и в последний раз всхлипнула. — Посмотрим вместе? — Обязательно. Они так больше ничего и не посмотрели. Отца Ханджи объявили пропавшим без вести вместе со всеми остальными членами экспедиции вот уже два года назад. Леви переживал за душевное состояние Зое, но та, на удивление, сохраняла полнейшее спокойствие. Неужели, так сильно верила ему? Леви не знал, но больше они к этому не возвращались. Просто жили. Просто знали. Просто молчали. Леви тоже хотелось выплакаться. И чтобы кто-нибудь пообещал ему, что всё будет хорошо. В конце концов, Леви просто человек со своими слабостями. Разве он не имеет права быть утешенным? В общем, следующему поступку Леви можно было найти массу оправданий. В первую очередь виноват Кенни, халатно оставивший бумажку с номером телефона важного свидетеля в прихожей. Наверное, выпала вместе с остальным мусором, который дядя время от времени выгребал из своих карманов. Затем в длинном списке виновных следовала, конечно же, небезызвестная Криста Ленц, которая разворошила гудящее и только-только притихшее осиное гнездо. Нет, она не просто случайно задела его палкой. И даже не просто сбила. Она целенаправленно запустила в него светошумовой гранатой, а потом ещё потопталась на останках. Такое нельзя прощать, даже если Криста всего на всего следовала клятве Гиппократа и честно пыталась помочь Леви. Пока что выходило херово, если честно. А потом были ещё Ханджи, которая уже приложила руку к заклеиванию бередящей душу Леви зияющей дыры, и потому её нельзя было тормошить снова; Дита Несс, который, наверное, хотел как лучше для своего пациента, но создалось ощущение, что он тоже опустил руки и сдался, бросив Леви на растерзание психотерапевтов; дельфины на плакате, который так и остался лежать свёрнутым в трубочку под стопкой рубашек в шкафу; творец и создатель этого мира, в котором люди почему-то страдают, хотя по определению должны быть счастливыми. Леви храбрился, полусидя на кровати, привалившись спиной к стене, одной рукой разглаживая смятый листок, пальцами другой набирая на клавиатуре телефонного вызова заветные циферки. Призывно горит иконка звонка, но Леви отчего-то тянет: а вдруг он не ответит? В конце концов имеет на это полное право, незнакомый абонент, может, мошенник. Он вовсе не обязан. Ну что ты мнёшься, а? Так сложно взять и позвонить? Трус. Язвительное подсознание просыпается, с шипением толкаясь куда-то под рёбра Леви. Он бы и рад его игнорировать, но слабое желание поддаться ему и бросить эту дурацкую затею, изначально казавшуюся такой правильной, почти перебарывает, вжимает самого Леви в стенку, хватает за горло, шипит и больно лягается. — Алло? Леви, кажется, забывает, как дышать. Младенцы вот, только вылезая на свет Божий из тёплой материнской утробы, и то умеют лучше работать своими крохотными лёгкими. Леви же только прижимает к уху телефон, норовящий выскользнуть из скользкой от выступившего пота ладони. Он слышит оглушительно стучащую в висках кровь и собственное биение сердца. — Алло? — озадаченно повторяет невидимый собеседник по ту сторону экрана. — Эр…Эрвин, это Леви. Вот так, с бухты барахты. Ни здравствуйте тебе, ни до свидания. Аккерман, чёрт с ними, с природными рефлексами никудышной дыхалки, но правилами банального этикета поступиться? Хорош, ничего не скажешь. — О, — звучит несколько удивлённо, наверное, не ждал, да и с чего бы, — привет, Леви. Эрвин наверняка улыбается, Леви слышит это по изменившимся ноткам в голосе, и ему почти физически хорошо от того, что ему рады. И не кто-то там, кому это было бы выгодно, кому это было бы нужно, а просто так – искренне и абсолютно честно. Дурень. А что он тебе должен ещё сказать? Отправить в эротическое пешее по маршруту в один конец? Ну уж нет, это ведь твой конёк. Эрвин на такое не горазд, прекращай надумывать себе невесть что. — Извини, что так внезапно, — находится со словами Леви, торопливо перекладывая телефон в другую руку, и тут же настороженно интересуется, — я тебя не отрываю? — Всё в порядке, — и вот, пожалуйста, снова улыбается, — дел безотлагательной важности на данный момент у меня нет. — Тц, ты когда-нибудь научишься выражаться попроще? — Вынужден тебя расстроить, Леви, у меня врождённая тяга к огромному самомнению. — И к выпендрёжничеству. Эрвин тихонько хихикает, и Леви чувствует, как и у него самого уголки губ неконтролируемо ползут вверх. Здравая самоирония вкупе с беззлобным сарказмом – убийственная смесь, никого не оставляет равнодушным. — Я ценю твою честность и чувство юмора, но, надеюсь, ты не позвонил мне только за тем, чтобы указать мне же на мои недостатки? — Эм, ну, вообще-то я хотел спросить…не могли бы мы встретиться? — Сегодня? — Сейчас.

***

Кенни почесал в затылке, когда племянник заявил, что хочет развеяться. Не то, чтобы Леви был таким уж затворником или тихо умирающим лебедем, только и делающим, что мирно покоящимся на кроватке в ожидании конца всего сущего, но такое неожиданное желание самостоятельно покинуть плен четырёх стен настораживало. На удивлённый взгляд дяди Леви закатывает глаза: — Я буду с Эрвином. — Я вообще-то ничего не говорю, — дядя закрывает входную дверь, привалившись к ней плечом, пока Леви выжидающе сверлит взглядом табло с мигающими цифрами в стене над дверями лифта. — Но ты смотришь. Думаешь, что я побежал в кустах вены резать от разочарования в жизни? — Не, ты же не дурак, — усмехается Кенни и показательно выставляет указательный палец перед носом Леви, дабы открыть ему величайшую правду жизни, — вены в ванной режут. — Я учту. Они тащатся в урчащем лифте и молчат. У Леви, может, нет глаз на спине, если честно, то у него и на лице с ними не всё в порядке, но он буквально чувствует на себе довольный взгляд Кенни. Что ж, пусть радуется, что племяш оказался не отшельником, это полезно. Кенни прощается у подъезда и направляется на парковку, но спустя пару шагов всё-таки бросает задорное: — Привет твоему блондинчику. «Он не мой» — хочется фыркнуть Леви, но Кенни его уже, конечно, не услышит. И Леви молчит, именно поэтому, а вовсе не потому что у него, кажется, совсем нет желания возражать. Эрвин не его. Леви повторяет это сам себе, когда видит Смита, спешащего к нему навстречу. Высокая фигура, на чьей голове блещет живое золото в падающих лучах солнца, отмеряет улицу широкими размашистыми шагами. Эрвин совсем не его. Леви восторженно слепнет, когда Эрвин подходит к нему совсем близко и чуть наклоняется, чтобы хоть как-то сократить их так ощутимую сейчас разницу в росте, улыбаясь при этом так невыносимо радостно, что сердце неистово заходится в какой-то умопомрачительной пляске. Эрвин совершенно точно не его. Леви пожимает крепкую тёплую ладонь, и в этом, казалось бы, привычном жесте, абсолютно лишённом сакрального смысла, лично для него вдруг проскальзывает неуловимое чувство, оседающее на языке чем-то сладким и томительно терпким. У него нет названия, хотя, быть может, Леви просто забыл, что это такое. — И снова здравствуй. Они медленно бредут по тротуару, обгоняемые редкими прохожими, перекидываясь незначительными фразами. Наверное, Эрвин понимает, что Леви позвал его не просто так, но молчит, не торопит. Леви ему, конечно, безмерно благодарен, но чем дольше они идут, тем тяжелее нащупываются слова, которые хочется сказать, которые хотят быть услышанными. Не сговариваясь, сворачивают в парк. Обоим кажется это правильным, ведь тут всё началось, и потом ещё раз, и ещё. Леви слегка буксует колёсами на гравиевой дорожке, и Эрвин, никак не комментируя свои действия, просто берёт кресло за ручки и везёт вперёд, настолько уверенно, что у Леви не возникает сомнения – так правильно, так нужно. Ему бы надо ворчать, что он и сам справится, но щетиниться почему-то не хочется. Капитуляция. Наконец, они останавливаются у беседки в конце одной из многочисленных дорожек, и Леви смотрит на клумбы, разноцветными пятнами разбросанные вокруг, пестреющие нежными незабудками, кричащими анютиными глазками, чопорными петуньями и простушками-маргаритками. — Смотри, на твои глаза похоже, — вдруг говорит Эрвин, усевшись на лавочку в беседке и указывая пальцем на голубеющую крохотными цветочками клумбу. Леви удивлённо пялится на цветы, потом возвращает столь же недоумённый взгляд Эрвину и пристально смотрит на него, пытаясь понять, шутит ли он. Но Эрвин, по всей видимости, говорит более чем серьёзно, и для Леви это – как-то выше понимания. — Ты украл мою реплику вообще-то. — Что? — Из нас двоих это у тебя глаза голубые. — Нет, у меня они, скорее, более глубокого оттенка, а вот у тебя точно голубые, светлые такие, как небо в ясный летний день, — поясняет Эрвин. — Давно к окулисту ходил? — фыркает Леви, не выказывая своей растерянности перед такими сравнениями, — тебе это точно нужно, потому что у меня, умник хренов, серые глаза. — Это тебе так кажется. Эрвин улыбается как-то по-хитрому и склоняет голову набок, явно выжидает, с каким ответом найдётся Леви, но тот почему-то медлит. Отворачивается так, что на лоб падают смоляные пряди, и выражения лица не видно. — Леви…всё в порядке? — У меня не глаза. — Что, прости? — Я сказал, что у меня не глаза, а глаз. В единственном числе. Сказал, как отрезал. Самому даже как-то неловко стало. За что только – непонятно. За собственную неполноценность? За то ужасное случайное стечение обстоятельств, именуемое судьбой? За то, что он сидит такой, покалеченный, рядом с, кажется, совершеннейшим человеком из всех, кто только встречался или даже встретиться ему в будущем? Или за то… Мысли Леви не успевают добежать до точки невозврата, потому что на его плечо вдруг опускается тёплая ладонь, чуть сжимая, успокаивая. — Послушай, Леви, я ни в коем случае не хотел тебя задеть, просто не знал, стоит ли акцентировать на этом внимание, и решил, что лучше не надо. Но если я, сам того не желая, сделал тебе больно таким образом, то я прошу прощения, искренне. Голос Эрвина – твёрдый и уверенный – слушать приятно, и слова его тоже приятные. Эрвин в принципе приятный. Вон – даже извиняется, правда, тоже непонятно за что. Ну сказал и сказал, подумаешь. — Всё в порядке, считай, я тебя просто поправил, — Леви пожимает плечами, показывая, что он – в норме, но Эрвин воспринимает это как приглашение выметнуться нахрен из чужого личного пространства и деликатно убирает руку. Леви чувствует исчезающее тепло там, где лежала чужая ладонь, словно остался отпечаток, яркий такой, выжженный, как клеймо, что ощущается даже через ткань лёгкой летней рубахи. — Хорошо, — тихо вздыхает Эрвин. А после они молчат. Глядят вдвоём на качающиеся стебли цветов, слушают шум ветвящихся крон и, кажется, забывают начисто, что в этом мире ещё остался кто-то кроме них, двоих. И вроде бы вот оно – умиротворение, гармония и прочее, но у Леви на сердце как-то зыбко. Он ведь сам притащил сюда Эрвина, выговориться, а теперь сидит как воды в рот набрал – ну пень пнём, ей Богу. Может, трудности к коммуницированию – это тоже какая-то особая приблуда Аккерманов? У их фамилии вообще есть какие-нибудь плюсы, или эта сраная лотерея и тут дала сбой? Ни языком почесать, ни пореветь – один тотальный и беспросветный пиздец. Время идёт, физически утекая. Леви чувствует это, провожая взглядом убегающие по траве тени облаков. Он косится на Эрвина, а тот то ли своим периферическим зрением, то ли уже на телепатическом уровне замечает это и, встрепенувшись, мягко интересуется: — Леви, ты хотел о чём-то поговорить со мной? От того, как ласково вдруг звучит его собственное имя, Леви вдруг щемит сердце. Да, он хотел и, несомненно, всё ещё хочет, но только в голове – каша, всего так много, что можно упасть и потеряться в этом хаосе мыслей. И на Эрвина сразу кучей вываливать нельзя, пожалеть человека надо. Леви судорожно шевелит мозгами, надеясь выкопать хоть одну удобоваримую мысль, как с его губ слетает неосторожное, почти необдуманное: — Я ходить не могу. Эрвин молчит, смотрит настороженно в ожидании подробностей. Слишком мало подробностей, размытый анамнез, отсутствующий диагноз. Нужно собраться, и Леви собирается. — Понимаешь, у меня, как я понял, со здоровьем физически всё хорошо, ну так врачи сказали. Я каждую неделю хожу на эти сраные процедуры, где каждый раз одно и то же, и по сути – нихрена нового. Рефлексы, иннервация и всё такое в норме, но у меня…не получается. Я встаю, а в голове – пусто. Просто стою столбом и дрожу – мерзкое чувство. А сегодня врач сказал, что у меня с башкой проблемы и надо, мол, с ней мне разобраться. Вот, ходил, но только мне это, Эрвин, хрена с два чем помогло, душу только наизнанку вывернули, а пользы – ноль. Он тоже старается говорить твёрдо и уверенно, но под конец голос всё равно, как бы подрагивая, ухает в какую-то турбулентность безнадёжности, и получается как-то совсем тоскливо. Ему не хочется смотреть на Эрвина, чтобы, не дай Бог, напороться на сочащиеся сочувствием глаза. В глубине души Леви, конечно, считает, что это не в духе Эрвина, но лучше перестраховаться. Он зажмуривается и ждёт каких-нибудь слов, удивления там, но вместо этого… Его правую щиколотку накрывает чужая ладонь. Леви от неожиданности дёргается и широко открывает глаз, в еле-еле сфокусировавшийся зрачок улавливая Эрвина, примостившегося на коленях у его ног. Большая кошка, ластящаяся к хозяину, ещё чуть-чуть и замурлыкает. Но Эрвин не кошка, к тому же сейчас он – хозяин положения. Ладонь от щиколотки ползёт вверх, почти полностью обхватывая сухонькую голень в кольцо. Сжимает, гладит, надавливает подушечками пальцев на утомлённые бездействием мышцы, и от этих осторожных, но уверенных касаний по телу Леви разлетаются какие-то магнетические сгустки тепла. Наверное, Эрвин – колдун. Нет, как там его…светлый маг, точно. Леви настолько завороженно следит за движениями руки Эрвина, что даже забывает спросить, а что, собственно, происходит. Он взволнованно поднимает взгляд выше и сталкивается с синим пламенем эрвиновских глаз. Кажется, будто кто-то выкрутил звук на минимум. Есть только эти глаза. Потрясающе пленительные, какие-то нечеловеческие, неземные, ибо нельзя смотреть так живым людям, из плоти и крови, тленным и бренным, воюющим и дерущимся за куски хлеба и почвы, убивающим друг друга за ничтожно малую ценность, за псевдоутопический трофей, коего не стоит даже ноготь на чужом пальце. Леви чувствует лёгкое покалывание в затылке от этого, такого ощутимого, осязаемо прожигающего насквозь взгляда. А ещё…ещё он чувствует тепло чужой ладони. Она ползёт по голени выше, сжимает колено, прощупывает каждый выступ на косточке. Леви словно оказался в анатомическом театре. Его разделывают живьём, расщепляют на кусочки, выворачивают наизнанку, чтобы только заглянуть, заглянуть ему внутрь, туда, куда он и сам-то не забредает во времена самокопания, и понять, какого чёрта с ним происходит, какой винтик в этом на диво слаженном механизме вдруг решил заартачиться и отказаться следовать маршруту изгибов собственной резьбы, намеченной рукой высшего из всех существующих Мастеров. И здесь только один врачеватель, один палач и один зритель – в единственном человеке, которому Леви вдруг решил так внезапно открыться, абсолютно неподготовленным, почти голым. И ему вдруг кажется, нет, ему хочется, чтобы эта горячая и властная ладонь не останавливалась. Поползла выше, жадно ощупывая бедро. Открывая для Леви ещё одну, самую страшную, но такую желанную Голгофу. Распиная его на кресте, возведённом из не пойми откуда взявшихся откровенных желаний. И ещё дальше, ещё выше. До расцветающих вишневыми пятнами синяков. До отметин. До нового клейма, которому Леви так жаждет подставиться, поддаться. Не сломленный, не побеждённый – искренний. Он не успевает сдержаться, как с губ его вместе со свистящим дыханием вырывается звук, которого хочется стыдиться, которого правильно будет стыдиться, но который невозможно спрятать, ибо Леви – Леви зашёл слишком далеко. Полустон. Хриплый, полузадушенный, но слишком явственный, чтобы попытаться обернуть это в свою пользу. — Леви? Он моргает, силясь избавиться от пелены наваждения и заставляет себя сосредоточиться на Эрвине, всё ещё сидящим у его ног, осторожно сжимающим его колени и вглядывающимся в лицо Леви…с тревогой? — Тебе больно? Ну конечно. У Эрвина нет ни единой отвлечённой мысли, всё по существу, по делу, и сейчас он по-настоящему волнуется, ведь люди обычно стонут, когда им…да, конечно же, больно. — Нет, — выдыхает Леви. Да, мне больно Эрвин. От самого себя. Но вместе с тем – до безумия хорошо, настолько, что я чувствую, как меня прошибает жаром до самых корней волос. Неужели ты не видишь? Не видишь моих щёк макового цвета? Надо всё-таки заставить тебя сходить к окулисту. — Я просто…непривычно, — нужные слова находятся почти сразу. — Понял, — кивает Эрвин и вдумчиво поясняет, — ты знал, что история массажа ног берёт своё начало в Древнем Египте? Свидетельства об этом событии – фрески в гробнице лекаря Анхмахора. Именно тогда люди установили впервые, что проблемы со здоровьем связаны отнюдь не со злыми чарами и проклятиями, а от нарушений в системе сосудов. Конечно, это немного размытое утверждение, но путь для новых свершений в медицине был намечен довольно ясно. — Интересно, — шепчет Леви, хотя всё, о чём он думает сейчас – как бы сбить жар с предательски покрасневших щёк. И, признаться честно, у него для этого нет ни единого шанса, ибо Эрвин принялся за левую ногу, да при этом продолжает мурлыкать что-то про массаж теперь уже в Древней Греции. — Не надо относиться к этому, как к какому-то изощрённому пыточному мероприятию под предводительством еретиков в белых халатах. Расслабься, Леви. «Как тут расслабиться, когда перед тобой на коленях стоит солнце во плоти и так увлечённо наглаживает твои ноги?» — думает Леви, но вслух говорит совсем другое: — Да я вроде не напрягался. — Ладно, я сейчас кое-что попробую сделать, скажи, если будешь против. Леви кивает головой как китайский болванчик, соглашаясь. Он не станет возражать, даже если Эрвин вдруг предложит ему вместе сожрать пакетик крысиного яда и запить бензином. Хуже уже точно не будет. Но Эрвин ничего радикального не предпринимает, а всего-навсего принимается развязывать шнуровку на ботинках Леви. Аккуратно стаскивает сначала один, потом второй и принимается за носки. Скатывает их и укладывает в отставленные поодаль ботинки. Босые ноги приятно лижет лёгкий ветерок. Щекотно. — Какие крохотные, — восклицает Эрвин с неожиданным интересом, разглядывая маленькие белые ступни. Изящные, с рядом аккуратно идущих пальчиков. Миниатюрные. Кукольные. — Тц, хорош пялиться, — цыкает Леви, — ну маленькие у меня ноги и что с того? Не все тут в детстве ели в садике по две добавки, чтобы вымахать в двухметровых столбов. — Поправка, — Эрвин поднимается на ноги и стряхивает с колен налипшие соринки, — первое – во мне всего 180 с копейкой, а второе – я редко ходил в садик, потому что часто болел. — Хо, небось, тебя дразнили Эрвюшкой-соплюшкой. — Креативно, — усмехается Смит, — но нет, у меня особо не было дружной компании, так что моё отсутствие было не столь заметно, чтобы кто-то придумывал для меня клички, тем более – для этого у меня есть ты. Эрвин хитро подмигивает Леви, и тот давится в ответной ухмылке, но взгляд не отводит. — Ну и на кой хрен ты меня разул? Взыграли наклонности фут-фетишиста? — Вынужден тебя разочаровать, но нет, — Эрвин протягивает руку в приглашающем жесте, — я ещё не закончил свой небольшой эксперимент. — Не знаю, что ты там задумал, но мне не нравится быть подопытной крысой. — Леви, всё будет в порядке, я тебя не расчленю и не сбегу с твоими ботинками, ты мне доверяешь? Леви хмурится и недоверчиво косится на протянутую руку. Что-то прикидывает для себя, морщится так, что между бровей пролегает напряжённая складка. Со стороны его умственные потуги выглядят так, будто он вычисляет в голове дискриминант из какой-нибудь десятитысячной дроби, а не ищет ответ на такой, казалось бы, простой вопрос. А вообще-то, если разобраться, то нихрена не простой. Доверие – это вообще не про простоту. Это из разряда чего-то высокого и морально сложного. Люди годами живут бок о бок с другими людьми, выстраивают безумные в своей необъятности социальные конструкции, срастаются вместе, роднятся, а потом раз – и чужие друг другу люди. Но Эрвин – Эрвин не такой. От мысли об этом Леви становится тошно, ибо этот словесный оборот до чёртиков напоминает все эти сопливые девчачьи романы, кои множатся тысячами на книжных прилавках и разлетаются горячими пирожками. И обычно всё заканчивается тем, что главный герой, по которому сохнет добрая половина человечества, оказывается как раз тем самым «таким». И всё-таки, тебе с Эрвином не детей крестить. — Ладно, — бурчит Леви и неохотно вкладывает свою ладонь в чужую. Одной рукой Эрвин держит Леви, а затем вдруг наклоняется и просовывает вторую тому под подмышкой, обхватывая его спину и поднимая куда-то вверх. — Эй-эй, это что за игры в левитацию, тебе так нравится меня таскать? — возмущение Леви выливается в несильный удар кулаком по спине непрошеного носильщика, на что Эрвин только ухмыляется: — А если да? Приплыли. Тут даже и парировать нечем. Леви молчит, надувшись от излишнего своеволия Эрвина, а тот, нарочно не замечая этого, выбирается из беседки на лужайку и опускает свою ношу прямиком на траву. Осторожно ставит на ноги и, убедившись в устойчивости Леви, чутка отступает, по-прежнему придерживая того за корпус. — Ну как? — Что – как? — Здорово? — На траве стоять босыми ногами, куда птицы срали на пару с собаками? — Леви смотрит на Эрвина как на беспросветного идиота, и во взгляде его читается прямое и ясное: «Ты ебанулся?». — Ты не в ту сторону мыслишь. Прогулки босиком укрепляют мышцы и связки стоп, приводя их в естественное положение, — объясняет Эрвин, предпочтя не улавливать смысл невысказанного вопроса. — Прогулки, Эрвин, а я не гуляю. И снова этот взгляд, но теперь – в сто раз убийственнее. Если бы Эрвин был более легко воспламеняем, в нём бы точно прожглась дыра, большая такая, чёрная. — Давай попробуем, — пожимает плечами Смит, — ты сейчас не в больнице, на тебя никто не давит. Лучше закрой глаза и почувствуй. Леви не хочется закрывать глаза. Ему хочется их закатить, да так, чтобы они прокрутились на все 360 градусов и обозрели всю его голову изнутри – вдруг найдут там причину, по которой он вообще согласился на всё это. Но он слушается. Отчасти, потому что ему хочется доказать Эрвину, что это – полнейшая безнадёга, хреновая затея и им лучше всё это бросить. А отчасти – Леви немножко хочется верить, самую малость, что что-то неожиданно получится. Он закрывает глаза, и на него обрушивается сокрушительная темнота. Остаётся только слушать. Щебет птичек. Дуновения ветра. Тихое дыхание Эрвина рядом. Собственное биение сердца. Всё это для Леви почти привычно. Ну, может, только кроме Эрвина, но и тот уже как-то входит в обычной порядок вещей. А потом он чувствует. Как осторожно тычутся в нежную кожу стоп сухие травинки, и как другие, мягкие и сочные стебельки обнимают его ноги. И Леви вдруг хочется врасти в этот травяной ковёр, тоже стать травинкой, увековечиться, так сказать. Ему даже смешно от своих метафорических сравнений и одновременно с тем – так легко. — Видишь? Совсем не страшно. Леви проглатывает саркастическое замечание о том, что он, между прочим, нихрена не видит, но Эрвин вдруг аккуратно отпускает его полностью и, видимо, делает крохотный шажочек в сторону. И ничего как будто не изменилось, но по спине пробегает стремительная толпа мурашек. Он один. Стоит тут, босой и немощный, как пугало в огороде. Прежняя лёгкость моментально испаряется, и что-то пугающе тёмное вылезает откуда-то, из самого сердца. Леви широко открывает глаза и хватается за воздух, не видя ничего вокруг. Всё размыто, незнакомо и жутко. Хочется убежать и спрятаться, но конечности сковывает, опутывает незримыми узами, и Леви снова падает, падает в объятия беспросветно тёмной глубины. Подкашиваются ноги, и колени смачно целуются с зелёным ковром. Леви дрожит и чувствует, что его и в правду обнимают, но не какие-то там непонятные сущности из давних воспоминаний, а Эрвин – тёплый, большой и очень даже настоящий. — Я…я не могу. Эрвин ничего не говорит, только тихонько гладит его спине, словно всё понимает, понимает без слов. И, наверное, ничего не нужно объяснять – всё и так ясно, но Леви утыкается лбом куда-то в эрвиновский живот, сжимает чужую футболку и начинает сбивчиво говорить. Про всё. Про маму, улыбающихся дельфинов и поезд из снов. Бессмертных воробушков и журавлиные чашки. Ханджи, её отца и собственное бессилие. Кенни, походы в парк аттракционов и сахарную вату. Про Несса, ужасные вопросы и клочья пены в мыльной воде. Безликую фигуру отца, мечты и стремления к недостигнутым победам. Про плавание, серебрившиеся на свету брызги воды и памятный пирс. Желание никогда не просыпаться в той больничной койке, боязнь зеркал и потешную повязку. Моблита, дорогу домой на рассвете и привкус вина на языке, отдающий едкой кислинкой. А потом снова про маму, но уже – про песни в машине. Про оглушительные звуки удара, что били и продолжают бить по ушам громче грома. Её светлую улыбку и тихий смех. Домашние ужины и поцелуи перед сном. Куст сирени, цветущий каждый год. Обиды, радости и разлуку. Про боль, такую – что и жить то не особо хотелось, потому что непонятно зачем теперь. Он говорил и говорил, будто наконец снесло какую-то особо прочную плотину, а вместе с ней – и его самого. А Эрвин молчал, слушал и всё продолжал гладить по спине одного очень потерянного человека, разбитого, но каким-то чудом не сломленного. Леви сказал тогда много всего, выплёскивая всё, что единолично выносил под своим сердцем за эти долгие дни отчуждения, остановившись только тогда, когда к его макушке вдруг прижалась чужая щека. Тёплая, близкая и такая по-неожиданному родная. И Леви затих, застывший в уютном кольце рук, а где-то под его ухом мерно билось чужое сердце, нашёптывая обещания, которым очень хотелось верить. «Всё будет хорошо»