Amor con amor se paga

Я пахну как селфхарм, пахну как очень плохой план,

Пахну детской травмой и истериками до утра,

Неловкой паузой, комнатой непроветренной,

Пахну недоверием к психотерапевтам.

Поезд глухо пофыркивает и бодро ползёт по рельсам вперёд. Леви кажется, что локомотив зажёвывает шпалы и тут же проглатывает их, а те падают в бездонный желудок железного чудовища, металлическим эхом прорываясь наружу. Леви почти боится, но только почти. Ведь страшно фырчащий локомотив остался где-то в голове состава, а Леви с мамой сидит внутри, на мягких креслах, и рассматривает красивые картинки в большой книжке. Он старается не думать о том, что сам сейчас находится буквально внутри, в самом животе поезда, но ему это не то чтобы очень уж хорошо даётся. — Леви, всё в порядке? — спрашивает мама. Она гладит мальчика по голове и не сводит с него глаз, в которых наряду с беспокойством светятся искорки любви. Леви видит их, чувствует тепло материнской ладони на затылке и вмиг забывает про проглоченные прожорливым поездом шпалы. — Будешь чай с сахаром? Он сладкий. Проводник заходит в купе с небольшим подносом, на котором, несмотря на существенную тряску, аккуратно умещаются два гранёных стакана в массивных железных подстаканниках и блюдце с парой пирожков. Мама благодарит работника поезда и принимает поднос в свои руки. Леви поводит носом, и ему в ноздри тут же бьёт волшебный аромат свежей выпечки. Леви 6 лет, и он впервые едет с мамой на поезде в детский лагерь, где будут проходить какие-то спортивные сборы по плаванию. У него даже есть собственный чемоданчик, на котором наклеены смеющиеся дельфины, а сбоку приделана маленькая табличка с его собственными именем и фамилией. Леви нравится пирожок, чай — от сахара он отказался, мамина улыбка и их купе. Ещё его очень занимают проносящиеся за окном поезда пейзажи. За два часа езды они уже успели пересечь леса и поля, поражающие глаз буйством зелёной палитры, огромное озеро, раскинувшееся необъятной глазу водной гладью и которое Леви зачарованно рассматривал, прижавшись к окну всей щекой и поражаясь высоте виадука, и ещё много всего занимательного. Вскоре картинка в глазах мешается в сплошной калейдоскоп. Сегодня Леви с мамой пришлось встать очень рано, чтобы успеть приехать на вокзал вовремя. Мальчик зевает, и мама с улыбкой расправляет приготовленную на такой случай подушку. Леви укладывается и с закрытыми глазами своей маленькой ладошкой пытается нащупать под боком мамину руку. Ему это удаётся, и он облегчённо улыбается почти сквозь сон. Последнее воспоминание перед сонным забытьем — то, как мама ласково сжимает его пальчики своей тёплой ладонью, исколотой иголками, слегка шершавой, но такой родной. Всё вокруг Леви качается, и ему кажется, что он лежит в большой-пребольшой колыбельной. Когда Леви открывает глаза, то видит не крышу купе, а ставший уже привычным бежевый потолок. Парень приподнимается на локтях и оглядывается — точно, это его комната в дядиной квартире. Ему просто приснился сон. Леви хмурится, откидывается обратно на подушку и трёт глаза руками — трёт, прилагая немалую силу, до разноцветных пятен, вспыхивающих под закрытыми веками. Почему я вспоминаю это именно сейчас? Поезд, чай без сахара и озеро под виадуком канули в лету и зачислены в архив с пометкой об истёкшем сроке годности. Такое вспоминать нельзя, сейчас — особенно некстати. Леви уже 17 лет, он больше не поедет в детский лагерь, не возьмёт маму за руку и не поучаствует в спортивных сборах по плаванию. Это — сладкое прошлое, которым приятно забыться. А в реальности же Леви уснул в своей комнате после явки в полицейский департамент, откуда до дома его провожал…Эрвин. Да, точно, они беседовали возле подъезда и уплетали мороженое. Когда он хмурится, его брови так смешно налезают на глаза, умора просто. Леви захотелось улыбнуться, потому что стоило ему подумать об эрвиновских бровях, как они тут же всплыли перед глазами карикатурно подпрыгивая и волнуясь. Однако улыбка опять же была не к месту. Ты ведь грустишь, верно? Так какого хера лыбу тянешь над какой-то ерундой? Было так странно ощущать себя словно между двух огней. Или двух мостов. И оба — горящие, вот только один почти истлел, а второй — груда углей, которые ещё можно раздуть и разжечь по-новому, на этот раз даже ярче прежнего. С одной стороны — всепоглощающее чувство утраты, такая невыносимая боль и пустота, от которых опускаются руки и самому тоже хочется опуститься, зарыться, залечь на дно и погрязнуть в самобичевании и оплакивании самого себя. А с другой — новые возможности, люди и жизнь, вся жизнь впереди. Дядя со своей неуклюжей, но такой искренней заботой, Ханджи с Моблитом — все в переживаниях о выпускном, взбудораженные, переполненные надежд, готовые выпорхнуть из гнезда и расправить крылья, а теперь ещё и Эрвин. Эрвин — такой умный и вежливый, тактичный и интересный, не всегда понимающий сарказм и наивно воспринимающий всё за чистую монету. Эрвин — красивый, целеустремлённый, честный и правильный. Эрвин — внимательный, заботливый и мило смущающийся от скабрезных шутеек, коих у Леви в запасе предостаточно. Почему-то с Эрвином было так комфортно и хорошо, что Леви казалось, будто он может перед ним душу выпотрошить, сердце достать из клети изломанных рёбер и отдать его в руки этому блондинистому недоразумению. И тот в ответ не станет плакать или жалеть Леви, а просто осторожно потрогает его за плечи, бережно оботрёт несчастное аккермановское сердце от пылинок, подошьёт, подлатает и вернёт обратно. Запустит этот чудесный механизм, обречённый быть списанным в утиль, улыбнётся так по-доброму, что аж тошно, и в глазах его, таких голубых, далёких и лучезарных, забрезжит тепло, вдохновляющее жить дальше. И Леви мог бы, наверное, раскрыться, потянуться навстречу, вручить Эрвину меха, способные раздуть новое пламя на обугленном кострище, да вот беда — ну не любил он жалеть себя. И если бы даже признался Эрвину в этих гложущих его душу мыслях о собственной уничижительности, то для себя бы стал слабаком. А Леви ну никак не желал давать слабину. Он обещал быть сильным, слово дал — ей и самому себе. Леви вздохнул и прикрыл глаза, надеясь догнать улетучивающийся сон. Это было похоже на ловлю неосторожно выпущенного из рук воздушного змея, влекомого мощным потоком ветра. Змей вырывается — лёгкий, почти невесомый, но такой необузданный и дикий, а ты бежишь за ним, бежишь со всей мочи, не успевая переводить дыхание, и всё пытаешься ухватиться за тонкий леер, тянущийся по земле игривым ужиком. И вот-вот, кажется, ещё одно усилие, и ты вновь завладеешь им, почувствуешь себя всемогущим укротителем ветров, но змей жестоко играется, подпускает тебя непозволительно близко и вновь взмывает вверх. И тонкая нить вырывается из крепкой хватки вспотевших от волнения ладоней, обжигая пальцы, непримиримая и самовольная. Бросить бы, плюнуть на всё это и позволить бумажному созданию слиться с небосводом, но и в тебе уже играет азарт, бьёт сильно, с маху, навылет, заставляет шевелиться быстрее и кидаться в погоню снова и снова. Но вот ты делаешь последний шаг, а там — пустота. Нога проваливается в зияющее ничто, и ты стоишь на краю обрыва, заслонив глаза от солнца ладонью, и бессильно смотришь на то, что ты кропотливо создавал своими руками, но что обрело волю и таки упорхнуло от тебя, оставив после себя сладкое разочарование. Сон ушёл окончательно, оставшись ярким воспоминанием, звездой покатившись глубоко в подсознание, туда, откуда, собственно, и явился на свет по душу Леви. Тяжёлый вздох, стиснутые зубы, брошенный на часы взгляд. Из коридора послышались звуки возни: прокручивается в замочной скважине резной ключ, ботинки шуршат об дверной коврик, тихий шёпот веничка, оставленного лично Леви для уличной грязи, и наконец: — Привет, малец. Ну что, обедать будем?

***

Дядя надёжен и точен как швейцарские часы. Леви ценит такие качества в людях, возможно, этим он обязан именно Кенни. Если он обещал приехать на школьный праздник, то всегда приезжал. Говорил, что сводит в аквапарк на каникулах, и действительно водил. Поправляя шляпу, на прощание бросал что-то вроде «на выходные приеду — в киношку сгоняем» — и они гоняли. — Там какой-то боевик вышел, этот, как его…фураж. — «Форсаж», Кенни, фураж — это корм для животных. — Тьфу ты, полиглот какой нашёлся, что ж, старик вынужден откланяться, в модных словах не слишком преуспел. Кенни делает попытку неуклюжего реверанса, приподнимая края плаща на манер бального платья, и расшаркивается. Театральности дяде не занимать. Леви облокачивается на стену прихожей и смеётся. Он не очень любит всю эту муть с тачками, взрывами и погонями, но посмотреть, как Кенни хрумкает попкорном и хватается за сердце при особо впечатляющих трюках Доминика Торетто дорогого стоит. На обед Кенни тоже приходит всегда в одно время. Глядя на то, как дядя методично подносит ко рту ложку, опустошая миску с рисом, приправленным карри, Леви невольно задумывается, а не сработали ли и у него биологические часы, точно разбудившие его к обеду. От псевдонаучных мыслей хорошо спасает дядькина болтовня. — Что ты думаешь, Йегеры-то смылись, всё — тю-тю. Ищи свищи, как говорится. Но это ничего, Аккерманы своё всё равно не упустят….надо бы чайничек поставить, в горле совсем пересохло. Так вот, сейчас мои ребятки под него подкопаются, и мы его за что-нибудь прижучим. Тогда-то он и пожалеет, что раньше нос задирал, попугай очкастый. Кенни утирает рот тыльной стороной запястья и благодарно кивает племяннику, разливающему по чашкам ароматный чай. Чашки были те самые, журавлиные. Кенни поначалу всё порывался убрать сервиз с глаз долой, опасаясь, что они могут стать травмирующим триггером и отдающимся болью в сердце воспоминанием, но Леви не позволил. Спрятал горькую усмешку вместе со всеми едкими словами: всё-таки дядя для него старается, и говорить, что вся нынешняя жизнь Леви — сплошное напоминание о том, о чём любой здравый человек хотел бы забыть, было бы верхом грубости. Чай кстати Леви тоже сам вызвался наливать, как и мыть посуду, и иногда закидывать вещи в стиральную машину. Мыть полы, крутясь в коляске, конечно, не представлялось возможным, но все остальные бытовые заботы Леви по умолчанию принял на себя. Кенни опять же пытался протестовать, мол, неудобно сваливать всю домашнюю работу на ограниченного в мобильности человека, на что парень только пофыркал. — И что мне теперь, сидеть у окошка и вздыхать, опершись на локоть, как пленнице в замке? — Ну, не такая уж ты и пленница, коли на то пошло. Кенни застал Леви, протирающим по углам квартирки пыль, но отреагировал так, будто застукал его, по меньшей мере, за просмотром гейского фурри-порно. Отобрал тряпку и зачитал речитатив про то, что людям, перенесшим тяжёлое восстановление после множества операций, нужна длительная реабилитация, что напрягаться ни в коем случае нельзя и вообще Леви следует беречь себя. — Если ты не заметил, я тут не мешки с песком разгружаю, для махания тряпкой много сил не надо. — Леви, я беспокоюсь за тебя. — Я понимаю, Кенни, но и ты пойми меня. Я скоро или в потолок плевать начну — и то, с пола не достану, или дурью ширяться, или прыгать с балкона без страховки. Мне нужно себя хоть чем-нибудь себя занять, понимаешь? А уборка мне всегда помогала, — Леви слегка понизил голос, — отвлечься. С тех пор Кенни отстал и капитулировал с поднятыми руками. Больше не мешался и не противоречил, видимо, понял, что каждый справляется с горем по-своему: Леви — вытирает пыль, сам же Кенни — ….впрочем это было слишком давно, чтобы вспоминать. После обеда Кенни собирает посуду со стола и, неловко потрепав племянника по макушке, изломанной тенью проскальзывает обратно в прихожую. Леви цыкает и спешно приглаживает взъерошенные волосы, но вслух не ворчит — всем мы когда-то нуждаемся в тактильном контакте, особенно с теми, кто остаётся рядом в не самые приятные моменты жизни. Он прокручивается на коляске и ловко выезжает вслед за дядей — кивнуть на прощание или просто молча постоять на одном месте, наблюдая за облачением Кенни в его привычный плащ и шляпу. На улице жарко, но Кенни остаётся верен своим идеалам. У дяди несколько сезонных плащей — утеплённый с мехом, другой, предназначенный для осенних и весенних дождей с ветрами, и последний, тот, который он сейчас держит в руках — летний, лёгкий, это фактически накидка, без которой вообще можно было бы обойтись. Возможно, дядя слишком консервативен, а, может, чтоб более вероятно, в нём успела взыграть старческая сентиментальность и привязанность к определённым вещам, хотя сам Кенни ни за что в этом не признается: возраст — та непостоянная штука, к которой никогда не привыкнешь. — Хоть бы душ принял, время-то ещё есть, — ворчит Леви, недовольно поводя носом, — на балконе скоро можно яичницу жарить, а ты всё варишься в своём балахоне. Твои сотруднички, часом, не ходят с прищепкой на носу? Думаю, тебе стоит пересмотреть рабочую униформу, иначе — я им соболезную. — Это — запах настоящего мужчины, — Кенни гордо выпячивает грудь и стучит в неё кулаком. — Это — мерзость. — Слушай, малец, некогда мне тут лейкой поливаться. Вот люди северного этноса вообще не мылись, считалось, что таким образом они вымывают из себя силу и здоровье…кстати, может, тебе тоже начать реже умываться? — А может, тебе стоит перестать смотреть National Geographic перед сном? Так и до бед с башкой недалеко. — Туше, — Кенни улыбается и приподнимает краешек шляпы, довольно хмыкая, — лясы поточили и будет с нас, я побежал, а ты — будь молодцом. Леви закатывает глаз и машет рукой. Дядя всегда просит быть его молодцом, но никогда не утруждает себя разъяснениями того, что именно эта просьба под собой подразумевает. Хлопает дверь, ключ проворачивается, тишина. — М-да, и в какой момент в моём окружении стало так много душнилок с неиссякаемым запасом фан-фактов? — парень бурчит самому себе и возвращается на кухню. Закатывает рукава лёгкой рубашки, направляясь к раковине — паре тарелок в мойке лучше не залеживаться. На стене висит календарик, который Леви намеренно игнорирует, дабы лишний раз не мозолить глаз красной квадратной рамочкой, которая неумолимо подползает к его самому ненавистному дню недели. Завтра среда, и это значит только одно. Леви снова будет чувствовать себя беспомощным.

***

«Вы должны поститься за иудеев в среду,

ибо в этот день они начали губить души свои

и решили схватить Меня»

Иуда предал Христа за тридцать сребреников и обрёк его на неимоверные страдания, кои обычный человек, слабый духом и телом, не смог бы вынести столь мученически. Леви же, по ощущениям, был предан самой судьбой и тоже был обречён на страдания каждую среду. Конечно, его никто не распинал на кресте, не забивал гвозди в кисти и в ступни и не обвивал его многострадальный лоб терновым венцом. Всё было намного, намного гуманнее, но для Леви не было пытки страшнее. Он лежит на кушетке и пялится в белый потолок. От его груди тянутся разноцветные провода электродов. Создаётся впечатление, что Леви попался в паучьи тенета. Он — в ловушке. Рядом сиротливо стоит его верный спутник жизни в настоящую минуту — кресло. Леви старается не смотреть на него, потому что каждый раз, как он оказывается на этой самой кушетке, у него в груди вспыхивает крохотная надежда — сегодня всё получится, и ему больше не придётся садиться в эту каталку. А потом, согласно всем самым мрачным прогнозам Леви, у него ничего путного не выходит. И надежда с каждым разом, с каждой новой неделей, с каждой новой средой вспыхивает всё слабее и слабее. Леви кажется, что скоро она совсем потухнет, превратится в пепельное ничто. Поэтому-то он и не любит среду — она отбирает у него последние крупицы веры в самого себя. Дита Несс — лечащий врач Леви — напротив, лучится оптимизмом. Без конца сыплет бородатыми анекдотами и каламбурами, смысл которых сам же и объясняет, из-за чего пропадает последнее желание «надорвать животики». Леви думал, что это выражение употребляли в последний раз, наверное, в прошлом столетии. Ну ещё, может быть, такое мог выдать Кенни, любивший приукрасить свой монолог какими-то старческими прибаутками. Короче говоря, Несс неимоверно бесил Леви, ибо оптимистам, по его мнению, прямая дорога в ад, выстланная позитивом, жизнерадостностью и прочей дребеденью из той же оперы. — Так, сердечко не барахлит, держишься молодцом! — Несс смотрит в ЭКГ Леви, покручивается на вертящемся стуле вправо-влево и умудряется при этом ещё и ручкой постукивать по столу. Дита довольно жмурится и начинает распыляться, комментируя какие-то другие результаты анализов, а Леви вежливо отворачивается к стенке и молитвенно прикрывает веки, потому что он слышал всё это уже тысячу раз, а от всех этих лишних телодвижений Несса уже в глазу рябит. Потом Леви с кушетки перемещается обратно в каталку и под аккомпанемент болтовни Несса тащится в процедурный кабинет, который, какого-то хрена, расположен в другом больничном крыле. В коридоре они сталкиваются с читающим газету Кенни, и тот, по уже заведённому порядку, отрывает глаза от криминальной колонки и кивает Леви. Раньше дядя норовил показывать ему ещё и большой палец, но Леви так посмотрел на Кенни, что тот струхнул и перестал ребячиться. Дорогу до своей Голгофы Леви знает как свои восемь пальцев. Десять линолеумных квадратов до поворота в другой коридор. Там ещё семь длинных ламп, слепящих неестественным белым светом, вплоть до лифта. Дождаться, пока тот приедет. Обязательно столкнуться с парой сочувствующих добряков, пропускающих коляску в лифт. Один этаж вверх и по ещё одному длинному коридору с панорамными окнами, уставленному кадушками со всякой зеленью, до самого конца. Окна пропускают много-много света, по мнению Леви, даже чересчур. У Леви вообще было много разных мнений по любым поводам, но их обычно никто не спрашивал. Оставалось загадкой, почему руководство больницы вдруг решило, что крыло для реабилитации детей-инвалидов нужно сделать таким солнечным. «Ещё бы живой уголок тут поставили» — фыркает про себя Леви и щурится, — «тут же все обосраться как жаждут единения с природой». У Несса, опять же в противовес Леви, разыгрывается острый приступ красноречия. Почему-то этот зелёный коридорчик бередит в душе дока — страстного любителя лошадей, как выяснилось — мечты о собственных ферме, теплице с помидорами и конюшне, обязательно конюшне. Леви сполна насладился познанием всех кличек, придуманных Нессом, для своих иллюзорных лошадок, сведениями о конском рационе — «если лошадь съест мокрое залежавшееся сено, то жди поноса» и жалобами на участки земли загородом. Единственное, в чём был хорош зелёный коридор, так это в том, что он, как в принципе и всё остальное в нашей жизни, быстро заканчивался. Конечно, и тут были определённые минусы, ибо в конце этого злополучного коридора находилась ничем не примечательная дверь кабинета № 2014. Нет, за ней не таился трёхголовый пёс, огромный пятидесятифутовый змий или таинственная демоническая сущность, под чьим капюшоном сокрыта уродливая воронка, высасывающая последние крупицы радости из обессиленного тела. В общем, ничего паранормального или таинственного в кабинет № 2014 не существовало. Он был совершенно обычным, и от других таких же кабинетов в больнице его отличало только наличие ввинченных в стену длинных станков, как в балетном классе. Несс любезно распахивал дверь в кабинет, и Леви заезжал внутрь, подавляя заворочавшееся под сердцем чувство глубокой апатии и безысходности. Дальше всё шло уже привычным для Леви образом. Дита стучал молоточком по бледным коленкам, прощупывал ссохшиеся от долгого бездействия мышцы икр и бёдер, цокал языком, хмурил брови и что-то бурчал сам себе под нос. Даже это ещё можно было бы стерпеть, но дальше… Дальше Леви с помощью медсестер поднимали и ставили на ноги, пододвигали к нему ходунки и почтительно отходили на пару шагов, готовые при каждом неверном движении кинуться и поддержать грозящее повалиться набекрень тело. Тело. Неподвижное, непослушное, чуждое и бесполезное. Дурацкая оболочка из кожи, костей и мяса. Тлетворная, слабая и тщедушная. Вот кем был Леви теперь. Из великолепного и ладного пловца, мощными и уверенными гребками продвигающимся к своей цели, к своей победе, он в одночасье стал никем. От осознания только этого одного Леви было так больно, что, будь он на порядок слабее, обязательно бы свалился на пол и зарыдал горько-горько. Бил бы кулаком по стене, разбивая костяшки в кровь, сдирая кожу, до белых пятен перед глазами, чтобы только чувствовать, чувствовать хоть что-нибудь. Быть живым. Леви даже и забыл, что это такое. Но вспоминал в своих снах, где снова бежал, прыгал, бросался в ледяные волны и выныривал, где лёгкие жадно трепетали, соскучившись по этому сладкому ощущению первого глотка воздуха после долгого заплыва, где он всё ещё был собой. А здесь, в окружении жалостливых взглядов, Леви терялся, упускал из своих жалких пальцев самое себя. И не мог, просто не мог ничего с собой поделать. Он сжимал зубы до скрипа, упирался до выступивших на лбу едких капель пота, до побелевших кулаков, вцепившихся в отрезвляюще холодный металл ходунков, пыхтел и ненавидел себя за это. Ненавидел за бессильность, за слабость, за утерянную былую способность быть собой. Ему было тошно опускать взгляд вниз, на безвольно дрожащие, подгибающиеся ножки-спички. Тоненькие, изломанные, чужие. Не желающие даже с места сдвинуться. Отрицающие любое желание Леви сдвинуться с места. Своевольные, незнакомые, равнодушные. Промучившись так неизвестное количество времени, Леви позорно возвращался в своё кресло. Укладывал ступни на подставку, за нависшими на лоб прядями волос пряча гримасу отвращения. Старательно напускал на себя маску холодности, пряча под ней бушующий внутри пожар разочарования. — Леви, — они вышли из кабинета, и Леви уже был готов во всю прыть, на которую он теперь был способен, пуститься в обратный путь, к дяде, а потом — на улицу, домой, в свою комнату, прочь, прочь из этого места, пропахшего безнадёжностью и резко бьющим в нос антисептиком, но Дита положил ему на плечо свою ладонь, удерживая на месте, — нужно поговорить.

***

— Леви, мы обсудили с моими коллегами твою ситуацию и пришли к общему решению. Несс пригласил Леви в другой кабинет этого же крыла. Почтительно прикрыл за собой дверь и уселся на одно из двух кресел. Планировка тут была немного другая: забавные рисунки в рамочках на стенах, цветы на окнах, нежно-зеленоватые жалюзи, тикающий круг большого циферблата, кулер с водой в углу и даже чайничек с чашками на тумбочке. Уютно. Подозрительно по-домашнему. Леви не нравится подобное лицемерие. Они ведь в больнице, и атмосфера, располагающая к комфорту, тут явно не к месту. — Твои показатели здоровья и физического состояния в относительной норме. Арефлексия отсутствует, паралича у тебя нет, ты можешь ходить и обязательно сможешь, кхм, в обозримом будущем. Проблема в другом. Мы всё время работали только с твоим телом, но теперь нам кажется, что дело не только в этом. Дита делает заминку и кидает быстрый взгляд на настенные часты. Это не остаётся не замеченным Леви, и тот чуть сощуривается, улавливая разливающееся в воздухе смятение. — Ты получил свою травму в довольно трагичных обстоятельствах. Возможно, у тебя есть некий внутренний барьер, который ты не можешь побороть самостоятельно. Поэтому мы решили попробовать с тобой курс психотерапии. Зрачок Леви чуть расширяется. Тонкие брови вскидываются вверх. Он не знает, что сказать. — Мы пригласили к тебе одного хорошего врача, который уже успел зарекомендовать себя в области работы с людьми, пережившими тяжёлые травмы, — торопится закончить свою мысль Несс, ему, кажется, тоже неловко сообщать такое напрямую, — думаю, тебе это пойдёт на пользу. Леви, наконец, находится с ответом. Собирается с духом и тихонько приоткрывает губы, испуская несколько удивлённое: — О. На большее он пока не способен. Это что теперь, шутки про беды с башкой перестали быть просто шутками? — Она сейчас как раз подойдёт, твой терапевт, — Несс поднимается с места, подходит к Леви и протягивает ему руку, — я был рад побыть твоим лечащим врачом. — Это всё? Вы больше не будете мной заниматься? — Что ты, — Дита улыбается, — конечно, буду. По заключению твоего терапевта мы будем рассматривать дальнейший ход действий, некоторое время мы не будем видеться, а потом… — Потом вы скажите, что я глубоко травмированная личность с переломным сознанием и что нечего на меня тратить своё время, — Леви огрызается, не успев сдержаться, и игнорирует предложенное рукопожатие. — Я этого не говорил, — хмурится Несс. Леви сдаётся и слабо пожимает протянутую ладонь доктора. Дита прощается и спешно уходит. Вокруг снова сгущается тишина. Слышно только, как на карнизе чирикают воробьи, царапая крохотными коготками листовое железо. Невыносимо хочется уйти домой. Выпить чаю. Забраться в горячую ванну. Протереть пыль. Поговорить с Эрвином. Стоп. Откуда тут взялся Эрвин? Не, ну с другой стороны, а с кем ещё? У Леви не так много знакомых, с которыми можно погрустить и бесслёзно оплакать собственную ничтожность. Кенни — как с ним вообще говорить о чувствах? Он сам тяжело перенёс потерю сестры, а теперь с напускным весельем вьётся вокруг Леви, как мотылёк у одинокого фонаря в ночи. Это точно не тот человек, с которым легко откровенничать. У Ханджи тоже сейчас куча своих проблем. Поступление в университет, переезд и всё такое. Не хотелось бы грузить её собственными горестями, да и вообще, Ханджи всегда чересчур остро реагирует. Будет слушать Леви и украдкой вытирать влажные дорожки из-под очков. Хуже и не придумаешь. Остаётся Эрвин. Но вы не подумайте, пожалуйста, что Леви выбрал его из-за неимения других вариантов. Нет. Он изначально подумал именно об Эрвине, ибо тот был невероятно тактичным и понимающим, а ещё он точно не будет распускать соплей. Леви не знал, не мог этого объяснить, но рядом с Эрвином было комфортно. Возможно, дело было в том, что Эрвин тоже был парнем, ведь у Леви раньше, как ни странно, не было знакомых мужского пола — Моблит не в счёт, потому что его всё-таки больше интересовала Ханджи. А может, Эрвин просто был таким — хорошим. Светловолосый, голубоглазый, сияющий. Если бы солнце когда-нибудь переродилось в человека, оно бы определённо было Эрвином Смитом. А Леви бы стал подсолнухом, наверное… Леви не заметил, как погрузился в собственные мысли, и очнулся только тогда, когда его единение было нарушено звуком открывающейся двери, осторожными шагами и, наконец, тихим: — Здравствуй, Леви. Он поднимает голову и вглядывается в стоящую перед ним фигурку. Мягкие черты лица, лёгкий румянец на щеках, голову венчает корона из заплетённых золотистых волос, но самое главное — глаза. Прозрачно-голубые, широко распахнутые, изучающие. Светлые, чистые, как вода из бьющего подземного ключа, и такие же…холодные. Леви невольно ёжится, а в голове опять проносятся другие глаза, тёплые, почти нежные. Впрочем, это сейчас совсем невовремя, да и вообще — что-то Эрвин зачастил плавать в его башке. Леви хмурится, а женщина, или, скорее, девушка, перед ним воспринимает это на свой счёт и торопливо представляется: — Меня зовут Криста Ленц, и я буду твоим психотерапевтом. Могу сказать, что я осталась глубоко тронута твоей историей, и мне очень приятно наконец-то познакомиться с тобой лично! Она подходит поближе и усаживается в кресло, то самое, где ещё совсем недавно сидел Несс. Почему-то сейчас к Леви приходит неожиданное осознание того, что болтовня о лошадях была в общем-то даже сносной. Криста раскрывает папку на своих коленях и поправляет выбившуюся из причёски светлую прядку за ухо. — Ну что, начнём?