Amor con amor se paga

Дни протекали однообразно. Солнце всё так же просыпалось по утрам, рассыпая золото лучей на мир под облаками. Воробьи весело чирикали, прыгая на раскидистых ветвях тополей, мирно растущих под окнами городской больницы. Люди за стенами по-прежнему ходили на работу, гуляли в парках, водили детей в школы, смотрели фильмы, читали журналы, целовались и смеялись. Одним словом, жизнь продолжалась. Только вот у одного Леви Аккермана она остановилась. О нет, он был жив в фигуральном смысле этого слова. Аппарат ЭКГ исправно выдавал его почти идеальную кардиограмму, тонометр уверял врачей в его безукоризненном давлении, левый зрачок реагировал на свет, как положено. Весь его организм, вернее, вся его большая часть была в порядке. Здоровый человек, только вот некоторые конечности отсутствуют, но это уже мелочи. Просто Леви не чувствовал себя живым. Он слышал, как врачи совещались, стоя над его койкой. Говорили, что он обязательно встанет на ноги, сейчас только кости срастутся, спицы вытащат, укольчики поставят, и всё будет в порядке. Почти. Но Леви было плевать на всё. Он равнодушно сидел, пока меняли повязки, не отвечал на дежурные вопросы медсестер о его самочувствии, не морщился, когда убирали катетер или делали довольно болезненные уколы. Все чувства притупились, а палитра эмоциональных красок размылась неумолимым течением времени. Зачем я тут? Почему не умер? Какой смысл вообще теперь жить? Леви задавался этими вопросами каждый день, не находя удовлетворительных ответов. Вся его жизнь была тесно переплетена двумя красными нитями – матерью и чёртовым плаванием, а теперь ни того, ни другого для него больше не существовало. Конечно, ещё оставались школа, друзья, книги, какие-то увлечения, но это уже другое, побочное. Мама была огненным светилом в центре его личной галактики, всё остальное скромно вращалось на далёких орбитах, подпитываясь маминой энергией, теплом и любовью. А теперь божественный свет померк, и другие планетки медленно угасали вслед за ним, лишённые собственной тяги к жизни. Иногда перед сном Леви молился, чтобы следующий день не наступил, и закрывал глаза в тщетной надежде больше никогда их не открыть. Но вот опять светило сраное солнце, опять противно чирикали птицы и опять врачи обнадёживающе улыбались ему, приговаривая, что он медленно, но верно идёт на поправку. Леви стискивал зубы поплотнее и мысленно слал мир к чертям. Почти каждый день приходил Кенни. Ненадолго, конечно, потому что сидеть в тишине больничной палате было невыносимо, а говорить ни о чём не хотелось. Вообще Кенни умел подобрать правильные слова в зале суда, в комнате для допросов или прямо на месте преступления. Но перед маленькой бесстрастной фигуркой, покоящейся на белоснежных подушках, он тушевался, и с губ слетало только нелепое и неловкое «ну ты молодцом держишься». В ответ Леви еле заметно кривился, пустым глазом продолжая сверлить стену напротив. Ещё забегала Ханджи, не так регулярно, как Кенни, но раза по два на неделе точно. В первое своё посещение она очень робко проскользнула от двери к кровати Леви, немного помялась перед стулом, дрожащими пальцами комкая край школьного пиджака, но предпочла всё-таки осторожно примоститься на койке рядом с другом. А потом ухватилась за его свободную от бинтов руку, сжала холодные пальцы своей горячей потной ладошкой и долго плакала, уткнувшись в костлявое плечо Леви. Ханджи тоже было знакомо это опустошающее чувство потери: однажды её отец так и не вернулся из своей очередной экспедиции. Но всё-таки Зое в глубине души продолжала слепо надеяться на его возвращение, игнорируя тот факт, что маленький самолётик с отцовской группой исследователей разбился где-то в пустыне на другом конце света. И плевать, что прошло почти два года, чудеса ведь случаются? А здесь чуда уже не будет, и Ханджи это прекрасно это понимала. После моря выплаканных слёз она утирала мокрое лицо рукавом пиджака, громко шмыгая носом, пока Леви слабо не цыкнул и не покосился на рулон бумажных полотенец возле кровати. Ханджи выдавила дрожащую улыбку, благодарно схватила парочку и громко высморкалась. Уголок рта друга чуть дёрнулся вверх – то ли в попытке улыбнуться, то ли в неодобрительной гримасе, но девушка чуть расслабилась при виде каких-никаких признаков жизни. Впрочем, больше Леви ничего не сделал, даже и пары слов не сказал. Ханджи его не винила и не пыталась растормошить, только на прощание сжала его в объятиях так крепко, как только ей позволяли травмы друга. Леви снова поморщился, но благодарно коснулся подбородком её лба. Хотя, может, Зое это только показалось. Больше она не плакала и не пыталась нагнетать скорбную атмосферу – куда уже больше то. Вместо этого Ханджи всеми силами старалась источать ауру оптимизма и жизнерадостности настолько энергично, насколько это позволяла сделать ситуация. Она заваливалась в палату к Леви, размахивая зажатой в руке сеточной сумкой с апельсинами, бухалась на стул с таким размахом, что тот, жалобно скрипя ножками, отъезжал на пару сантиметров, а затем принималась весело тараторить обо всём, что с ней случилось за время их разлуки. Активно жестикулируя и чуть ли не подпрыгивая на многострадальном стуле, взахлёб рассказывала о своих экспериментах, научной конференции, прошедшей олимпиаде по физике, подгоревших тостах на завтрак, неудачных опытах катания на скейте и нарисованном в школьном туалете граффити. Затем, чуть замедляясь в своём сбивчивом повествовании и слегка краснея, как бы невзначай сообщала, что Моблит сегодня проводил её до дома, исправил ошибку в нарисованном ею графике, отдал последнюю булочку с сосиской в столовой…а потом торопливо перескакивала на другую тему, приговаривая: «А ещё представляешь, Леви…». Леви представлял и ещё больше злился из-за вселенской несправедливости, своей беспомощности и всего произошедшего. Но, в конце концов, Ханджи ни в чём не виновата, и он терпеливо слушал подругу, мысленно благодаря её за поддержку: она всё-таки старалась как-то его отвлечь. За одно это упорство и напускную беззаботность ей можно смело выписывать медальку и звание настоящего друга. Впрочем, оно у неё уже имелось – долгие годы, проведённые плечом к плечу, сделали своё дело. Больше посетителей не было. Леви вообще мало с кем заводил тесные знакомства: многие считали его холодным человеком, но он сам просто не хотел растрачивать место в своём сердце на кого попало. Зачем ему лишние люди в жизни, если у него и так всё неплохо? Он не огрызался и не плевался ядом, когда с ним пытались сблизиться, просто чётко проводил границу: дальше обмена приветствиями и прочими дежурными фразами дело не зайдёт. Многих оскорбляла эта прямолинейность, видимо, люди предпочитают получать в ответ взаимную дружелюбность, приправленную лицемерной вежливостью. Возможно, поэтому у него за все школьные годы так и не появилась девушка. Леви из-за этого особо не расстраивался, в отличие от мамы. Ей казалось, что он одинок, о чём она как-то за ужином ему обеспокоенно и сообщила, но парень в ответ только фыркнул и сказал, что это глупости. А потом смягчился, видя расстроенное лицо матери, поднялся с места и обнял её за тонкие плечи, нежно прошептав: «У меня есть ты, как я могу быть одинок?». Видимо, теперь мог. Да, у него остались Кенни и Ханджи, но её он больше никогда не обнимет. Наверное, ему стоило делать это чаще, пока такая возможность была, пока она смеялась и дышала рядом с ним, пока он не потерял её навсегда.

***

Прошло уже почти два месяца с тех пор, как на эстакаде в центре Парадиза произошло ужасное ДТП. Сначала общественность отчаянно всколыхнулась: таких крупных аварий давненько не случалось в их городе, обычно всё обходилось смятым бампером и штрафом, а тут погибло сразу два человека. Газеты поначалу пестрели яркими заголовками, призывая покарать виновника происшествия, но потом быстро успокоились, выяснив, что пьяный водитель, вылетевший на встречную полосу, погиб на месте. Затем журналисты ухватились за известие о выжившем парне, даже попытались прорваться к нему в больницу и заполучить слезливое интервью, однако прекратили всякие поползновения к этому после особого прошения военной полиции. В нём заявлялось, что у мальчика психологическая травма и чтобы СМИ не рассчитывали выбить из него хоть что-то, короче говоря – их слали к чёрту. Газетчики разочарованно повздыхали и ухватились за обмусоливание кандидатов на новый пост губернатора. Информации о том, что начальник военпола был в родственных связях с тем парнем, у них, к счастью, не было, а то бы так просто не отстали. Именно поэтому, когда сам Кенни Аккерман заявился в кабинет директора городской гимназии №104, Кит Шадис немного растерялся. Сначала он решил, что у него какие-то неприятности, и пораскинул мозгами, пытаясь припомнить, когда в последний раз совершал что-то настолько незаконное, чтобы сам глава престижного военного сектора почтил его своим присутствием. На ум не приходило абсолютно ничего – всё-таки Шадис старался быть образцовым гражданином, директором и человеком, чтобы выкидывать какую-то провокационную дурь. А на деле всё оказалось намного проще – Аккерман пришёл поговорить о своём племяннике. Кит немного удивился, но, припомнив фамилию одного из своих лучших выпускников, расслабился. Да и черты лица сидящего перед ним человека определённо напоминали лицо самого Леви Аккермана: те же бледные скулы, заострённый, словно выточенный из мрамора подбородок, нависшие на лоб смоляные пряди волос и холодный пронзительный взгляд серых глаз. Только вот реденькая бородка и раскинувшаяся сеть глубоких морщин выдавала истинный возраст и личность своего владельца. Не то, чтобы Шадис пристально изучал фотографии всех своих учеников, но ему приходилось подписывать столько грамот о награждении за заслуги в учёбе и спорте для этого Аккермана, что он поневоле выудил фотографию из личного дела парня, чтобы понять, как тот хотя бы выглядит. Кашлянув, Шадис выпрямился за своим столом и, сцепив перед собой руки в замок, начал диалог: — Я вас слушаю, о чём вы хотели поговорить? Кенни, наоборот, откинулся на стуле, принимая расслабленную позу и вытягивая длинные ноги. Вытащил из карманов руки и скрестил их на груди, мысленно чертыхаясь и проклиная запрет о курении на территории учебного заведения, неторопливо ответил: — Леви, племяш мой, в этом году выпускаться должен, так? Шадис утвердительно кивнул, и Кенни продолжил: — Вероятно, вы слышали обо всём случившемся… — Приношу искренние соболезнования, — прервал его директор. — Кхм, спасибо…Так вот, парень, как я понимаю, довольно много пропустил? — К сожалению, да. Два месяца школьной программы будет сложно наверстать. Аккерман сощурился и уточнил: — Хотите сказать, что он уже не сможет сейчас закончить обучение, как положено? — Вы правы, — вздохнул Шадис, — видите ли, совсем скоро начнутся выпускные экзамены, ученики, имеющие по каким-либо причинам задолженности или плохую успеваемость, к аттестации не допускаются. К сожалению, пусть Леви и является отличником и примером для подражания, условия для него не меняются. Кенни немного помолчал, потёр пальцами переносицу, обдумывая всё услышанное. Отгоняя назойливую мысль о никотине, он устало поинтересовался: — А какая-нибудь альтернатива есть? Не может же он так просто бросить учёбу. — Конечно, есть, — снова кивнул директор, — но, боюсь, в таком случае вам придётся подождать ещё год. Леви сможет заново восстановиться в гимназии и закончить её только следующей весной. — Ясно, — Аккерман откинул голову назад и слегка прикрыл глаза, рассматривая потолок из-под полуопущенных ресниц. Затем неторопливо поднялся с места, поправил задравшийся ворот куртки и, поблагодарив директора за аудиенцию, направился к выходу. Но, уже взявшись за дверную ручку, замешкался, повернулся вполоборота и спросил: — А пандусы у вас есть? Лифты там и прочая ерунда для свободного перемещения инвалидной коляски? Шадис слегка удивлённо приподнял брови и незамедлительно ответил: — Да, конечно. Обязательное наличие пандусов в учебных заведениях, как и в других общественных организациях, предусмотрено нормативными правовыми актами. Кенни кивнул и покинул кабинет директора.

***

В это же время на другом конце города Леви Аккерман сидел на кровати в своей больничной палате, которая уже успела стать для него и вторым домом, и темницей, пока всё его лицо нежно целовало солнце. Оно мягким золотом струилось на него, тёплым мёдом поливая бледную кожу, которая слишком долго пряталась под бездушными в своей грубоватой текстуре бинтами. Сегодня с головы Леви наконец-то сняли повязки, решив, что кожные покровы лица вполне восстановились. Ему мягко предложили взглянуть на себя в зеркало, но Леви мотнул головой и поджал губы. Он представлял, какое зрелище ему откроется, поэтому решил оттянуть этот момент до поры до времени: когда-нибудь ему придётся увидеть своё лицо, но лучше не сейчас, не так быстро. Дождавшись, пока врачи покинут его палату, и оставшись в полном одиночестве, Леви осмелился поднести к лицу левую руку – правую он тоже решил временно проигнорировать – и медленно-медленно дотронулся до шрамов одними лишь подушечками пальцев. Но тут же быстро отдёрнул кисть, будто обжёгшись о неравные края рубцов, и судорожно вздохнул. Если он сам сейчас так остро откликнулся на собственное несовершенство, то страшно предположить, как на него будут реагировать люди. Вдобавок ко всему сегодня обещала прийти Ханджи. Она была в курсе того, что бинты собирались снимать, и с энтузиазмом заявила, что обязательно придёт его поддержать, с ехидной ухмылкой добавляя, что ей, как истинному исследователю, будет полезно изучить его новый облик. Леви знал, что на самом деле сердце подруги кровью обливается от его страданий, и ценил отсутствие любых намёков на жалость, поэтому в ответ смог изобразить на своём лице убогое подобие улыбки. Только подумав об этом, парень услышал доносящийся из коридора знакомый голос – легка на помине. Ханджи была тем самым человеком, который легко и непринуждённо умеет вписываться в любые компании. Она как-то сразу располагала к себе своей живой искренностью и естественностью, легко шутила, за словом в карман не лезла и находила общий язык вообще со всеми. Неудивительно, что и с медицинским персоналом за долгие недели своих посещений девушка быстро подружились и теперь по-приятельски таскала кофе медсестрам на посту, а те с удовольствием делились с ней своими житейскими мелочами. Ханджи громко хохотала, слушая истории про строптивого деда, который умудрялся по нескольку раз в месяц попадать в больницу с запорами, упорно игнорируя необходимость полного обследования, принимал слабительное и, опорожнив многострадальный кишечник, с чувством выполненного долга бодро похрамывал на выход. Медсестра жаловались на то, как им потом приходится отмывать всю палату, потягивая горячий напиток из стаканчиков и благодарно улыбаясь Ханджи – больше никто с таким участием не слушал дерьмовых историй. — Привет, — улыбнулась Зое, закрывая за собой дверь в палату, — соскучился? Леви хмыкнул и без долгих предисловий повернулся к ней лицом, позволяя подруге оценить масштаб бедствия. Он внимательно следил за ответной реакцией, ожидая увидеть отвращение, ужас, брезгливость – в общем всё то, что читается в стандартном взгляде людей, которым они обычно провожают уродцев на улицах. Но Ханджи только слегка приподняла брови и тихонько пискнула: — Ого…— а потом задумчиво протянула, — ну знаешь, могло быть и хуже. Например, если бы глазницу пришлось зашивать полностью, потому что всё бы загнило, и глаз совсем бы вывалился… — Я понял, — прервал подругу Леви, вздохнул и устало откинулся на подушки. Ханджи опустилась на стул, пододвинулась к кровати и осторожно спросила: — Ты ведь сам ещё не видел? — Нет. Не хочу смотреть. — Леви, поверь, всё не так страшно. Ты – это по-прежнему ты, и тебе нужно принять себя таким, какой ты есть, — мягко заметила Ханджи, — ты ведь не стал хуже. Да, у тебя теперь не личико модели дома Armani, и что с того? Кому вообще нужны эти холеные красавчики? Душа то у тебя осталась прекрасной, и Леви, которого я знаю, точно не стал бы убиваться из-за пары шрамов. — Дело не в этом, просто…— запнулся Леви, — теперь, глядя на себя в зеркало, я всегда буду возвращаться к тому дню. Ханджи вздохнула. Наверное, это странно, но они никогда не обсуждали это, не говорили о переживаниях, смысле жизни и принятии всей ситуации. Леви вообще не любил откровенничать, вывести его на разговор о чувствах было той ещё задачей даже для Ханджи, человека с которым он знаком уже лет сто – они буквально на один горшок ходили в саду – но обнажать свою душу перед ней всё равно не торопился. А вот сейчас он наконец сам тронул края незажившей раны, и Ханджи придётся найти самые правильные слова из всех существующих, чтобы не позволить ему ещё глубже замкнуться в себе, спрятаться в тесную раковину отчуждения и погрязнуть в самобичевании и тоске. Она знала, что Кенни – не мастер подобных речей, в чём ей пришлось убедиться во время их короткого разговора. Они тогда сидели вдвоём на неудобных стульях в больничном коридоре и ждали. Окна застилала густая ночная пелена, на часах давно минула полночь, и холодный белый свет электрических ламп, резавший глаза, не добавлял уюта обстановке, а ещё больше заставлял нервничать. Ханджи тогда ещё подумала, что это ужасный просчёт со стороны тех, кто строил больницы: люди и так изводятся мучительным ожиданием, а эти жуткие лампы только распаляют повисшее напряжение. В скопившейся тишине хриплый голос Кенни прозвучал пугающе громко: — Шла бы ты уже домой, небось, родители тебя уже заждались. — Ничего страшного, я их предупредила, — мотнула головой Ханджи и сильнее впилась пальцами в края стула, будто показывая: «никуда я не уйду, с места меня не сдвинуть, даже не пытайся». — Кхм, вы с ним давно э-э… вместе? — видимо, Кенни тоже было не по себе от затянувшегося ожидания, и он пытался как-то разрядить обстановку нехитрым диалогом. — Уже лет семнадцать как, с детства практически. Кенни как-то неопределённо хмыкнул и с удивлением покосился на девушку. Та вдруг поняла, что он имел ввиду, и торопливо добавила: — О нет, мы просто друзья. — А, ну понятно, — протянул мужчина, почесал затылок, задумался. Побарабанил пальцами по колену и вдруг сказал: — Слушай, я, конечно, дядька его, но не сказать, что я слишком уж хорошо знаю, что у него на душе творится, так что ты…как-нибудь поддержи его и за меня, ладно? Ханджи подняла голову и пытливо вгляделась в серые глаза напротив. В них плескалась надежда, печаль и что-то ещё, щемящее душу, то, что нельзя облечь в слова. Она подалась вперёд и накрыла своей рукой жилистую кисть собеседника. — Конечно, я буду рядом, не беспокойтесь. Он ведь сильный и обязательно справится, я помогу ему, — горячо пообещала Ханджи, сжимая руку мужчины, который был ей почти чужим, но здесь – в давящей тишине ночной больницы – вдруг стал невероятным близким. Кенни благодарно кивнул ей. Больше они не говорили. Только когда врач, вестник надежды и путеводитель по скорби в одном флаконе, наконец вышел из операционной и сообщил им, что Леви жить будет, оба переглянулись, и во взгляде каждого читалось неземное облегчение. Прошло уже два месяца с того памятного дня, а по ощущениям – всё случилось как будто вчера. Да, Ханджи навсегда запомнит эту ночь переживаний и томления перед неизвестностью. На минуту воспоминания нахлынули на неё, утягивая подальше от реальности, но она мигом собралась, встряхнув головой, и начала говорить: — Леви, я прекрасно понимаю, как тебе тяжело. Ты сломлен, разбит, злишься на судьбу. Но, как бы банально это не прозвучало, жизнь продолжается. Я уверена в том, что твоя мама не хотела бы, чтобы ты убивался и хоронил себя заживо под грузом прошлого. Случилось непоправимое, ты потерял очень многое, но впереди тебя ждёт ещё больше всего хорошего, поверь мне. Ты ни в коем случае не виноват в произошедшем, это жестокие повороты судьбы, в которых мы не в праве что-то изменить. Единственное, что в наших силах – жить дальше и строить на пепелище прошлого что-то новое, светлое и прекрасное. Ты скажешь, что это бесполезно, бессмысленно, и опустишь руки, смиренно позволяя себе тонуть в этом бездонном омуте безысходности. Но мне всегда казалось, что смирение – не в твоём духе, и только попробуй сказать, что я не права. Ханджи улыбнулась самой тёплой и ободряющей улыбкой, на которую только была способна. Минуты молчания текли неизмеримо долго. Зое уже засомневалась в своей красноречивости, как вдруг раздалось тихое: — Ханджи, спасибо. Бледные руки вскинулись вверх, раскрываясь в приглашающем жесте, и Ханджи не преминула кинуться в объятия друга. Леви не был фанатом обилия тактильных контактов, но сейчас ситуация не оставляла другого выбора. Объятие было нужно, как глоток воды в пустыне, как кусок пищи после жестокой голодовки, как жадный вдох свежего воздуха после бесконечно долгого нырка. Мысленно Зое пообещала себе отметить этот день в календаре красным и праздновать каждый год: случилось непоправимое – Леви открылся – поистине невиданное чудо. Она сжимала его изо всех сил и чувствовала тепло двух ладоней, лежащих на своих плечах, казалось, это длилось вечность, пока, наконец, не раздалось глухое хрипение: — Четырёхглазая, пусти, а? Задушишь же. Ханджи отстранилась и с сияющим лицом уставилась на друга. Тот слегка поморщился, но с тенью улыбкой спросил: — Ты что, решила исследовать, какую силу надо приложить, чтобы мои рёбра треснули? Представляю твою статью: «Кости испытуемого начали трескаться при таких-то ньютонах. Имени несчастного страдальца мы не скажем, потому что велика честь. Пусть довольствуется тем, что умер во благо науки». Ханджи рассмеялась и хлопнула рукой по кровати: — Ну вообще-то ты не сразу умрёшь – это раз, а два – судебные медэксперты давно уже исследовали этот вопрос для проведения возможных анализов при осмотре трупов и нахождении переломов. Я читала в одном журнале, что это в общем то зависит от многих факторов, например, от области травмы, но в целом нужно всего каких-то 4500 Ньютонов, чтобы… — Так, так, постой, — Леви вскинул руку, прерывая этот словесный поток, — не желаю слушать лекцию про кашу из рёбер. Обойдёмся тем, что мои пока ещё целы, кажется. — Если бы рёбра действительно сломались, то проткнули лёгкие, и воздух со свистом… Красноречивый взгляд друга заставил Ханджи умолкнуть. Девушка приглушенно хрюкнула в кулак и поправила сбившиеся от смеха очки. Они ещё немного помолчали, а потом Ханджи мягко поинтересовалась: — Давай я всё-таки достану зеркало? Леви неопределённо дёрнул бровью и слегка сжал ладони. — Пока я с тобой, хотя бы попробуй, это не так страшно, обещаю, — не сдавалась Зое. — Тц, — послышался тяжёлый вздох, — уговорила, давай сюда своё зеркало. Ханджи резво раскрыла свою сумку и, увлечённо покопавшись в её внутренностях, с видом победителя вытащила маленькое зеркальце – со стороны выглядело так, словно она только что нашла, как минимум, золотое руно, лекарство от рака и философский камень, а не обыкновенный предмет обихода. — Нашла! — довольно констатировала Зое. Леви обречённо вздохнул. Ханджи не была одной из тех девушек, которые ежеминутно пудрят носик, поправляют причёски и подкрашивают губы, поэтому он в глубине души надеялся, что зеркало абсолютно точно отсутствует в списке её вещей на каждый день. Видимо, он ошибался. Ханджи, заметив его слегка расстроенный взгляд, тут же воскликнула: — Левасик, боюсь тебя разочаровать, но даже я ношу зеркальце, не стоит меня недооценивать! — она заговорщически подмигнула другу, с наслаждением плескаясь в его смятении. Зная чистоплюйский характер Аккермана, Ханджи достала из бокового кармашка сумки упаковку влажных салфеток и торопливо протёрла зеркальную поверхность, по возможности очищая его от всех просканированных пятнышек. Убедившись, что зеркальце более-менее чистое, Зое протянула его парню. Леви уставился на вытянутую руку подруги так, будто в ней была зажата прыскающая ядом гадюка, не решаясь взять предложенный предмет. Но Ханджи ободряюще улыбнулась, ещё ближе подпихивая к нему зеркало. Леви сдался. Осторожно взял маленькое зеркальце левой рукой. Колеблясь, сжал ручку пару раз, ощущая под ладонью узорчатый орнамент, чьи текстурные грани отчётливо впечатывались в кожу – это немного отрезвляло. Затаив дыхание, поднёс руку к лицо, крепко зажмурился, сжигая все мосты за собой, и открыл глаза. Из зеркало на него смотрел он сам. На первый взгляд – ничего особенного, это было его собственное лицо, с которым он родился и которое видел каждый день. Только вот правую половину пересекали несколько неровных шрамов, прочерчивая грубые линии от щеки до самого подбородка. И его глаз с этой стороны был…пугающе пустым. Абсолютно белый, безжизненный, безликий. Леви слегка передёрнуло, и ему пришлось пару раз вдохнуть чуть глубже, чтобы усмирить всколыхнувшиеся чувства. Снова закрыв и открыв глаза, парень во второй раз заставил себя взглянуть на своё бледное отражение. Повторный осмотр был немного успешнее. Ханджи права, ничего катастрофически страшного в этом нет. Он – по-прежнему он. К тому же всё действительно могло оказаться хуже. Про возможный исход с вытекшим глазом думать не хотелось, поэтому Леви отогнал от себя тошнотворную картинку и протянул зеркало подруге. Девушка осторожно приняла маленький предмет и опустила его в сумку. Всмотрелась в лицо Леви, пытаясь ухватиться за какую-нибудь скользящую эмоцию – однако их было слишком много, чтобы вычленить одну единственную из этого яркого красочного буйства. Зое терялась, тонула в них и, не зная, что конкретно ей следует сказать, решила благоразумно помолчать. — Ладно, ты права, это не так уж ужасно, — наконец пробормотал Леви. Ханджи облегчённо расплылась в широкой улыбке. — Я рада, что ты смог это сделать. Ты очень сильный, я так тобой горжусь! И, знаешь, — голос чуть понизился с радостного восклицания до проникновенного шёпота, — она бы тоже тобой гордилась. Леви внимательно посмотрел на подругу. — Ты так думаешь? — серьёзно спросил он. — Я уверена. На все сто, — с такой же серьёзностью кивнула Ханджи.