Amor con amor se paga

Темнота. Первобытный человеческий страх с незапамятных времён. Самое первое чувство, которое встречает человека ещё до рождения с распростёртыми объятиями. Это странное ощущение чего-то одновременно невероятно близкого и невыносимо отталкивающего. Наверное, так бы его описал крошечный эмбрион, сидящий в материнской утробе, если бы он мог рассуждать и говорить, если бы его спросили. Во всяком случае именно это и чувствовал Леви. Он парил в этой темноте взвешенной частицей, не страдая от гравитационного притяжения. Это не было ни свободным падением, ни полётом. Покой в первозданном виде. Только вот…не было в нём блаженства или гармонии. Наоборот, от него разило тревогой – болезненной и напряжённой. Это как играться с тигром: вроде прирученный, ласковый и мягкий, но одно неосторожное движение – и острые когти тотчас исполосуют мягкое тельце. Пора было выбираться. Леви поморгал и обнаружил себя лежащим в своей собственной комнате. Ошибиться было невозможно: с постера над кроватью на него таращились игривые дельфиньи морды. Обычно это вызывало улыбку, но сейчас парень только поморщился, отвёл взгляд в сторону и попытался сфокусироваться на циферблате будильника. Однако тот слепо уставился на него пустым экраном: знакомых светодиодных циферок почему-то не было. Что-то не так. Леви сел на кровати и обнаружил себя полностью одетым. Пошевелил пальцами ног в носках, прислушиваясь к звукам вокруг, вернее, к их полному отсутствию. В воздухе повисла абсолютная тишина – такая, что от неё закладывало уши и начинало подташнивать. Парень неуверенно поднялся на ноги, тихонько подкрался к двери и замялся перед ней: отчего-то выходить было…страшно. Чертыхнувшись под нос, Леви дёрнул ручку и выглянул в коридор. Наверное, он был готов увидеть там как минимум каких-нибудь гуманоидов, нарисованные кровью пентаграммы и злобного клоуна с красным шариком, притаившегося в уголке. Поэтому теперь, ожидаемо не обнаружив ничего паранормального, Леви с опаской уставился на узенький ковровый палас и тумбочку с сухоцветами в вазе. «Ну и с чего тут быть такой херне? Успокойся, ты вроде бы не параноик. Пока ещё» Дом встретил его пустотой и отчуждённостью. Аккерман прошёлся по всем комнатам, наведался на кухню, заглянул в мамину спальню. Кровать была заправлена аккуратно и совсем не выглядела так, будто на ней вообще когда-либо спали. Она походила на свеженький номер в отеле или на муляжные декорации к фильму, но никак не на родную и домашнюю постель, где вы с мамой частенько лежите перед сном и ведёте тёплые беседы по душам. От этого по спине у Леви вдруг пробежались холодные мурашки. Неуютное чувство подстегнуло парня распахнуть дверцы маминого шкафа – пусто. Дёрнул тумбочку – ничего. Бросился обратно в коридор – на стенах ни одной фотографии, как он этого не заметил раньше? Искал каких-то монстров, а очевидного кошмара под носом не разглядел. Ничего не понимая, парень рванулся обратно в свою комнату, судорожно выпотрошил рюкзак, нашаривая телефон. Дрожащими пальцами набрал мамин номер – ответом были только долгие холодные гудки. Вцепившись трясущимися руками в волосы, Леви скатился по стенке на пол. Он абсолютно ничего не понимал. Складывалось стойкое ощущение, что мамы никогда не существовало. Абсурд, звучавший как заезженный сюжет какой-то заурядной драмы. Хотелось истерически расхохотаться, принять холодный душ и лечь спать, а потом проснуться, обнаружив что жизнь сама собой вернулась на круги своя. Да, вот так он и сделает. Желая поскорее проверить свою догадку, Аккерман торопливо стянул с себя одежду, забрался в душевую кабинку и нервно дёрнул вентиль. Стоя под обжигающе ледяными струями, стуча зубами и трясясь всем телом, Леви чувствовал себя…потерянным. Это было незнакомое чувство. Он никогда раньше не был одинок, рядом с ним всегда была мама. Она одна – его солнце, центр мироздания, вселенский источник любви и тепла. А сейчас мамы нет, и непонятно даже: где она, что теперь делать, как быть то вообще? Хотелось выть волком и бросаться на стенку от этого угнетающего непонимания. Выбравшись наконец из душа, Леви добрёл до кровати и рухнул в неё, закутанный в полотенце. Удивительно, но сон сморил его слишком быстро. Парень даже не понял, как снова провалился в отчаянно знакомую темноту – без снов, без мыслей, без надежды. А когда очнулся во второй раз, то всё повторилось. Мама по-прежнему не появлялась, душ исправно работал, на другом конце трубки раздавались стабильные гудки. Ничего не менялось, и так продолжалось изо дня в день. Хотя это и днями то сложно назвать, скорее, это были какие-то временные промежутки, разбитые на части по одному Богу понятному принципу. Леви казалось, что он сходит с ума, а иногда – что уже сошёл. Самым мучительным был тот факт, что рядом не было никого, ни одной живой души, которая могла бы прямо сообщить ему о его помутнении. Если бы кто-то признал его сумасшедшим, всё можно было бы списать на галлюцинации или ещё какие-то видения. Но официально Леви был абсолютно здоров, и поэтому приходилось верить в то, что всё происходящее – действительно и вполне реально. Но однажды, очнувшись от забытья, Леви вдруг ухватился за неожиданно здравую мысль в воспалённом сознании – да он же ни разу не попробовал выйти на улицу! А вдруг там, за входной дверью, лежат все ответы на его вопросы? И как он только раньше до этого не додумался? Путаясь в собственных конечностях, запинаясь об ковёр, Леви кубарем скатился по лестнице и вывалился на улицу. Оторопело и судорожно вдохнул свежий воздух, с непривычки прикрывая глаза рукой от света. — Сынок? Леви дёрнулся, как будто через него пропустили мощный заряд, отскочил, налетев спиной на дверь, округлыми глазами ошарашено уставился на говорящего человека. Он слишком долго убеждал себя в своём одиночестве, чтобы сейчас вот так просто наконец увидеть её. — М-м-мама? Мама улыбнулась. Это и правда была она. Ссутулившись, сидела в своём привычном кресле-качалке, укутанная в полосатый плед. Пальцы вяло перебирали незаконченное шитьё, а поникшие плечи делали её фигурку ещё более печальной. Она казалось слишком ненастоящей, призрачной, ужасно далёкой, хоть и сидит невозможно близко – вот же, руку протяни и коснёшься. Леви опешил и растерялся. Решил уже, что его воображение опять сыграло с ним злую шутку, но мама снова зашевелилась и подала голос: — Я скучала по тебе, сынок. Я очень долго ждала тебя здесь, — потянулась к нему, чтобы обнять, но вдруг как-то дрогнула и безвольно опустила руки на колени. — Мам, что происходит? Где мы? Почему это всё…такое странное? — воскликнул Леви. Уж мама-то всё сможет ему объяснить, она всегда могла. Но Кушель как будто и не слышала сына, пропустив его вопросы мимо ушей, продолжила: — Я ждала, но подожду ещё. Тебе пора уходить. — Куда?! — Туда, где ты нужен. — Мама, я ничего не понял, — жалобно протянул Леви. Он измучился в этой бесконечной войне с самим собой. Остатки здравого рассудка убого колыхались в изрешеченном сознании, грозясь ежесекундно покинуть его. — Мой дорогой Леви, — по материнской щеке скатилась горькая слеза, — я старалась не врать тебе никогда, ты ведь это знаешь. Однако кое в чём ты всё-таки был обманут, но не по моей вине. Помнишь тот день? День, когда в тебе загорелась мечта? Леви стоял, затаив дыхание. Он не понимал, куда клонит мама. Ну или очень старался не понимать. — Я тогда сказала, что мы можем больше никогда не встретится. Но вот мы тут вместе, значит, я была неправа, — прошептала Кушель, вглядываясь в побледневшее лицо сына. Нет. Не может быть. Эта мысль приходила ему в голову, но он тут же прогонял её. Ну не может такого быть. Это – могло быть проклятьем, галлюцинацией, умственным расстройством – всем, чем угодно, но только не этим самым. — Но это не навсегда, Леви. Сейчас тебе пора возвращаться. И я буду верить, что смогу увидеть тебя ещё хоть раз, — мама словом за словом разрушала всю эту стену непонимания, терпеливо возведённую её сыном. Леви отказывался понимать. Шестерёнки в голове лихорадочно крутились, скрипя от отчаяния, в бесплодных попытках найти какие-то опровержения, доказательства того, что мама именно сейчас говорит неправду. От собственного бессилия он упал на коленки, подполз к матери и, обхватив её руками, всхлипнул: — Я не уйду без тебя! Кушель обняла его, прижалась губами к черноволосой макушке и выдохнула: — Прощай, Леви. Вокруг сгустилась до тошноты прилипчивая темнота. Накрыла его с головой, уже в который раз окуная в вихрь болезненной тоски. Леви чувствовал, как его стиснула железными челюстями абстрактная пустота, пожевала немного и выплюнула. А потом он открыл глаза. Свет. Очень много света. Большое окно радушно пропускало поток солнечных лучей, позволяя им скользить по нежно-голубоватым стенам, рассыпаться бликами в отражении стеклянных сосудов на столике, топтаться на белоснежном покрывале. Голова гудела, словно по ней проехался тяжело нагруженный локомотив. Леви слабо поморщился и прислушался к другим ощущениям собственного тела, заставляя туманное сознание посылать нервные импульсы во все клеточки организма. Глухо. Всё его существо откликнулось только слабостью и полным отсутствием каких-либо других признаков жизни. «Что это? Почему я ничего не чувствую?» Пробивая пелену отрешённости, до ушей донёсся слабый механический писк. Леви смутно припомнил, что так пищали те самые медицинские аппараты в сериалах про врачей, которые мама просто обожала…Так, стоп. «Я что, в больнице? И мама…где мама?» В многострадальную голову резко прилила кровь, с гудением проносясь по сосудам. Сердце бешено заколотилось, а воздуха в судорожно сжимающихся лёгких катастрофически не хватало. Перед глазами всё снова поплыло, и это было похоже на…дежавю? Но почему? Почему это чувство кажется таким знакомым? Аппарат внезапно запищал громче и резче, и от этого раздражающего звука хотелось спрятаться, залезть под кровать или выпрыгнуть в окошко. Леви стиснул зубы и выпутал руки из-под одеяла, чтобы заткнуть уши и убаюкать самого себя, но застыл, уронив взгляд на уже поднесённую к голове правую конечность. Вдруг дверь в комнату открылась, впуская немолодого мужчину в белом халате, на чьей лысой макушке тут же весело заплясали солнечные зайчики. — Здравствуй, Леви! Честно признаться, ты нас изрядно напугал, и мы все очень рады, что…, — мужчина запнулся на полуслове, увидев, как парень с нечитаемым выражением уставился на свою правую руку, —…что ты наконец очнулся. Я думаю, у тебя есть некоторые вопросы, но, боюсь, не мне надо отвечать на них. Тебя кое-кто дожидался, так что давай мы быстренько измерим тебе давление, а потом я впущу твоих гостей, хорошо? Ответом ему было одно лишь глухое молчание. Леви ничего не слышал и не видел, кроме своей перебинтованной ладони, на которой весьма очевидно отсутствовали два пальца. Может, это не его рука? Может, это происходит не с ним? А потом он вспомнил всё. События до отключки стремительно пронеслись перед глазами, оставляя после себя щемящее ничего. Это как сидеть в опустевшем кинозале, глядя на проплывающие титры, и понимать, что вот он – конец. Однако в груди ещё шевелилась слабая надежда. И Леви крепко цеплялся за неё всем своим существом, не давая этому крохотному огоньку потухнуть, отгоняя навязчивые мысли, порождённые странным видением из забытья. С закрытыми глазами он сидел на своей койке, не шевелясь, пока медсестры проводили с ним необходимые манипуляции. На его застывшем лице не проскальзывало ни одной эмоции, хотя где-то там, взаперти грудной клетки, он метался и бился в горячем бреду, ползал на коленях и молился небесам, заламывая руки: пусть у него теперь недоставало пары пальцев, главное – чтобы она была жива. Медсестры тихонько закончили свою работу, поправили ему подушки и удалились, наградив его сочувственными взглядами. Он этого, конечно, не увидел, но зато очень хорошо почувствовал. Всей своей кожей ощутил это жалостливое участие, которое должно было…Непонятно вообще, что оно могло сделать, кроме как вызвать острый приступ бессильного раздражения. Леви поморщился так, будто его только что не пожалели, а закидали гнилыми помидорами и обозвали самыми гнусными словами на свете. Услышав, как снова открывается дверь в палату, он уже решил, что это опять заявились те жалостливые медсестрички, и открыл глаза, чтобы окатить их ледяным взглядом, ясно дающим понять, что он не нуждается в ничьей жалости. Но перед ним стояли вовсе не милые девушки в белой униформе. Это был Кенни. Древнегреческий философ Диоген как-то сказал: «Надежда – последнее, что умирает в человеке». И сейчас Леви был с ним абсолютно согласен. Его собственная надежда, теплившаяся из последних сил, только что раскололась на мириады зеркал, и в каждом из них отражалась его боль размером в сто квадратных световых тысячелетий. Она умерла, когда Леви увидел посеревшее и осунувшееся лицо дядюшки с впалыми щеками и давно не бритой щетиной. Умерла, когда Кенни опустился на стул, одиноко стоящий у стены, как будто не решаясь подойти к племяннику поближе, и вздохнул так тяжело, что и без слов всё было понятно. Умерла, когда эти страшные слова всё-таки были выдавлены дядей в звенящей тишине палаты интенсивной терапии. И больше всего на свете Леви захотелось умереть вместе с ней.

***

Кенни всегда был реалистом. Он не носил розовые очки, курил по тридцать сигарет в день и ругался себе под нос, когда по телевизору крутили очередные дебаты брызжущих слюной политиков. Ему была ясно видна граница между «плохим» и «хорошим»: не зря же он столько горбатился за этими толстенными томами о правах человека и справедливости в университетские годы. Но вместе с тем Кенни любил балансировать на середине всех этих крайностей. Он понимал, что отец ушёл от мамы к другой женщине и что его логичнее всего следует ненавидеть. Но тогда ещё долговязый подросток отнёсся к этому вполне спокойно и сохранил с отцом довольно хорошие отношения. Мать была недовольна, но открыто своего негодования не показывала, только поджимала губы, когда Кенни пытался рассказать что-то о новой отцовской семье. Парень не винил её в этом и для себя уяснил, что ему стоит держать язык за зубами. Его мать вообще была довольно холодной и категоричной женщиной, так что Кенни даже порой удивлялся, что отец нашёл в ней такого необыкновенного в своё время. Эта мысль особенно назойливо преследовала его, когда он видел новую папину избранницу – весёлую и милую женщину, заливающуюся заразительным хохотом от его, Кенниных, шуточек. Парень проникся к ней взаимной симпатией и иногда с досадой отмечал, что его мать никогда не отличалась чувством юмора и только морщилась от его каламбуров и анекдотов. И когда родилась Кушель, Кенни переключил на неё всю любовь, которая только была в его сердце – эта трогательная девчушка с длинными смоляными кудрями не могла не влюблять в себя. Пока она была малышкой, Кенни часто водил её в парк с аттракционами, покупал сахарную вату на скромную зарплату с первых подработок и катал на разноцветных игрушечных лошадках. А потом всё закончилось. У матери обнаружили рак желудка второй стадии. Это был гром среди ясного неба почти беззаботных подростковых годов Кенни. Ему было страшно наблюдать за тем, как его всегда непоколебимая и собранная мать медленно угасает. Она заклинила Кенни, чтобы он ничего не рассказывал отцу, и тот, скрепя сердце, уважил материнскую волю. Резко прекратил визиты в отцовский дом, с тоской вспоминая маленькие детские ручонки и блестящие серые глаза, в которых всегда светился интерес ко всему вокруг. Он был нужен матери, хотя та сама упорно ни о чём его не просила, гордо не признаваясь в том, что лежало у неё на сердце. Только перед самой смертью, в последние дни женщина слабой рукой потрепала его по макушке и тихонько заплакала, прося прощения за долгие годы отчуждения. Кенни простил. Похороны были тихие и скромные. В последний путь Кенни провожал свою мать, стоя на ветру в холодный ноябрьский день вместе со священником: женщина считала себя благочестивой католичкой и упорно посещала воскресные службы, пока её держали ноги. Молодой человек не плакал, просто в сердце вдруг стало до одурения пусто. Он мог бы заполнить его снова чем-то приятным, стоило только вернуться туда, к сестрёнке. Но ему показалось это сродни предательству материнской памяти, поэтому он решил разобраться со своей жизнью самостоятельно. За спиной 18 прожитых лет жизни, школа с горем пополам закончена, в кармане мнётся аттестат и сигаретная пачка. Все дороги в мире открыты перед ним и зовут – мол, давай иди смелей. Но проблема была в том, что сам Кенни абсолютно не знал, чему бы он хотел себя посвятить. Ему только предстояло найти своё место под солнцем. Чего он только не делал в последующие годы: и гнул спину на стройке, и чистил канализационные трубы, и перегонял грузовые фуры, и пас овец на ферме, и пачкался машинным маслом в ремонтной автомастерской, и просиживал бессонные ночи, охраняя подозрительные складские бараки. Его кидало в разные стороны, мотало по стране ветром перемен, и он развевался на нём изорванным полотнищем на твёрдом флагштоке своего внутреннего стержня. Повидал всякого, закаляя себя в булькающем вареве котла разных житейских нравов. А потом вдруг решил, что с него хватит скитаний и пора бы уже осесть где-нибудь, как нормальный человек, как полноценный член общества. Именно поэтому на третьем десятке своей жизни он поступил в юридический. Если бы мать была жива, то, наверное, удивилась бы его решению. Хотя удивление – слишком яркая эмоция, непозволительная для этой холодной женщины. Она бы просто чуть приподняла тонкие брови и неопределённо хмыкнула. И парень от этого бы разнервничался, решил, что затея дурацкая и бестолковая, и спасовал. Но матери не было, и Кенни спокойно сдал вступительные экзамены, благо дураком не был. Он сам точно не знал, чем было продиктовано это желание. Возможно, насмотрелся на всяких выродков, творящих беззаконье в тёмных переулках, на плачущих девушек, боящихся ходить по ночам одним, на всех обманутых, обездоленных и униженных и захотел справедливости. А возможно, просто хотел доказать себе, что стоит чего-то большего, чем кручение баранки и таскание мешков с цементом. И вместе с тем решился навестить отца после нескольких лет молчания. Подумав, что наконец стал вполне себе состоявшимся человеком, Кенни заявился на порог отцовского дома в канун Рождества. Дверь ему открыла смешливая девушка с удивительными серыми глазами – Боже, сколько же они не виделись? Кушель не узнала брата, а тот так и застыл в дверях с нелепым шампанским по акции в руках. Светлое время детской привязанности кануло в лету. Черноволосая девушка была одновременно и ужасно родной, и до боли чужой. Постаревший отец воспринял новость о смерти бывшей жены вполне спокойно, даже бровью не повёл, воздержавшись от заготовленных укоров о пропаже блудного сына. Только потом долго курил на балконе в полном одиночестве и вышел к гостям с немного покрасневшими глазами, совсем чуть-чуть. Но Кенни всё понял. А потом ему пришлось заново знакомиться с Кушель, и это оказалось не самым простым занятием. Она была подростком, фанатела от Титаника и на полном серьёзе собиралась стать моделью. Он – уже прожжённый жизнью мужчина, с мозолистыми ладонями, грубым голосом и богатым словарным запасом неполиткорректных выражений. Родственные узы безвольно распутались, слишком уж они отдалились друг от друга, чтобы Кушель, как в детстве, висла у него на локте и заливисто хохотала. Общение было скомканным и неловким, поэтому они быстро потерялись в толпе других гостей. Кенни было душно и страстно хотелось уйти, вдобавок какая-то дамочка с необъятным бюстом задела поднос с шампанским и облила его единственный приличный пиджак. Все тогда разом смолкли, привлеченные звоном битых бокалов, и во внезапно образовавшейся тишине отчетливо раздалось гнусавое, наполненное едким раздражением «отрастят себе сисяндры до полу, а потом прут аки танки, тьфу». Гости вылупились на Кенни, дамочка возмущённо покраснела, а Кушель вдруг расхохоталась. И смех её был таким же заливистым, как и пару лет назад – или не пару – но сердце Кенни вдруг упоенно затрепетало. Он подумал, что готов был обливаться шампанским и быть неучтивым грубияном в глазах всех вокруг хоть каждый Божий день, только бы снова услышать этот смех. Позже тем вечером отец, уже разрумянившийся от спиртного, похлопает его по плечу и скажет, что он молодец, и пошутит – мол, вот теперь сынок на страже порядка, так что пусть и за сестрой присмотрит в случае чего. Кенни молча кивнёт и сделает маленькую зарубку на сердце. Они будут вдвоём стоять на заснеженном балконе и пускать дым кольцами, наблюдая, как он растворяется в бархатной синеве ночного неба. Отец сначала присвистнет, глядя, как Кенни закуривает, а потом горько усмехнётся, вспомнив, что его сын уже давным-давно не подросток. Затем он расчувствуется, всплакнёт и тоже попросит прощения за то, что всё вот так получилось. И Кенни его тогда, конечно, простил. А потом снова стоял на кладбище и думал, что жизнь – штука жестокая и циничная. На улице было тепло, пели птички, ласково светило солнышко, и как-то не вписывалась в эту жизнерадостную картину толпа людей со скорбными лицами. Отца с его женой хоронили в закрытых гробах. Объясняли тем, что влетевшая в машину фура раздавила всмятку переднюю часть кабины, так что останки буквально собирали по кусочку. Кенни не плакал, отыскал глазами Кушель и увидел, что её бледное лицо тоже абсолютно сухое. Он подумал, что они похожи. После окончания церемонии Кенни подошёл к ней, собираясь высказать соболезнования, но в горле встал ком. Кушель порывисто обняла его, и они так и простояли в полной тишине, говорить что-то не имело смысла. Уже прощаясь, он спросил, нужно ли ей что-нибудь, а она заверила его, что всё в порядке, сообщив, что живёт с молодым человеком и собирается поступать в колледж. Кенни успокоился и ушёл, попросив связаться с ним, если что. Через полгода, так и не получив от сестры ни одной весточки, Кенни решился наведаться к ней самостоятельно, как оказалось впоследствии – очень вовремя. Он смог отыскать её адрес через одному Богу известные связи и, пробираясь по злачным переулкам не самого лучшего района города, с тоской думал о том, что Аккерманам в этом мире живётся совсем не сладко. А потом, уже в такси придерживая за плечи всхлипывающую Кушель, твёрдо решил, что чёрная полоса в жизни их семьи непременно закончится прямо сейчас. И всё действительно шло хорошо. Он помог сестре получить образование, найти работу и, самое главное, воспитать сына. Это был чудесный малыш, напоминавший Кенни крохотную Кушель в детстве. У мужчины щемило сердце при виде маленького мальчика, который тоже любил есть сахарную вату, кататься на лошадках и задавать миллион вопросов. Он искренне радовался, когда Кушель присылала ему фотографии племянника: вот мальчик едет на велосипеде, вот старательно рисует дельфинов, вот получает первую медаль по плаванию. Кенни был счастлив и наконец-то позволил себе расслабиться – его близкие в порядке, выбранное занятие и учёба ему нравились, что может пойти не так? Всё. Абсолютно всё в этом грёбаном мире может пойти не так. После стольких лет блаженного умиротворения он опять стоит на кладбище, смотрит на окоченевшее тело в гробу и слушает речь священника. Казалось бы, сколько можно? Когда судьба наконец перестанет со злобной издёвкой так циклично закручиваться в одни и те же петли времени? Ещё один родной человек нашёл себе вечное пристанище в сырой земле под сенью могильных плит. Кушель Аккерман погибла в автомобильной катастрофе, как и её родители. Кенни видел в этом очередную коварную шутку Провидения. Это было несправедливо, обидно и ужасно больно. Кажется, именно сейчас он даже сможет заплакать. Постоял над могилой, сжимая в руках букет белых лилий – её любимых, зажмурив глаза до белых пятен. Зло выдохнул, опустил цветы на свежую землю и размашисто зашагал прочь, нашаривая в кармане сигареты. Когда-нибудь все слёзы, которые он упорно копил в себе эти годы, засохнут твёрдой коркой на его сердце, лишая его возможности биться, и он, быть может, тоже умрёт. Но сейчас распускать сопли некогда: там, в больничной койке, его ждёт ещё один маленький Аккерман, уже испытавший на свой шкуре всю жестокость этого мира. И Кенни должен о нём позаботиться.

***

Он скрючился на неудобном стуле и прокашлялся, надо было собраться с духом. Кенни не считал себя трусом, но сейчас боялся оторвать глаза от пола, чтобы не столкнуться с пронзительным взглядом племянника. Притворившись, что его невероятно заинтересовали собственные шнурки, мужчина наконец заговорил: — Кхм…малец, понимаешь, всё случилось так…внезапно. Тот тип влетел в вас со всей дури, скорая подоспела быстро, тебя вот смогли залатать, но всё равно боялись, больно долго ты тут валялся без сознания. Уже даже думали, что всё, нежилец, а ты вон…выкарабкался, но Ку…мать твоя…, — хриплые слова толпились в горле, мешаясь и не желая быть выплеснутыми наружу, — …в общем не спасли…Даже до больницы не довезли, она прямо там… Дальше продолжать было невозможно. Кенни запустил пальцы в свалявшуюся шевелюру и сгорбился, задыхаясь в непролитых слезах. Он ещё не всё сказал. Не сказал, что коленные суставы Леви и всё, что ниже них, были раздроблены в кашу из костей и мяса, что врачи бесконечные часы собирали его ноги по кусочкам и что они сомневаются в полном восстановлении. Не сказал, что племянник, возможно, окажется прикованным к инвалидной коляске, так как его ноги больше не смогут напрягаться долгое время, и что даже если случится чудо, он всё равно останется хромым до конца жизни. Не сказал, что половина лица Леви под плотной повязкой испещрена глубокими шрамами, а его правый глаз больше никогда не увидит неба. Даже ему, взрослому мужчине, было нестерпимо больно выслушивать всё это от врачей, которые почему-то решили, что он сможет правильно донести это до племянника. Блять. Да как вообще можно правильно рассказать кому-то, что он стал инвалидом? Но у Кенни нет выбора. И он, конечно же, всё расскажет парню, только потом. А сейчас ему надо его обнять. Ну или что-то там можно сделать в качестве утешения для человека, которому только что сообщили о смерти матери. Кенни поднял глаза на Леви. Тот сидел на кровати, застыв как гипсовая статуя. Или как мумия, потому что весь был обмотан бинтами. Его теперь единственный левый глаз был закрыт, бледные ладони стиснуты в кулаки, губы сжаты в узкую белеющую полоску. Он тоже не плакал. Аккерманы всё-таки удивительно похожи.