И мир(не)рухнет

На самом деле, смерть — это не так уж страшно. Ты понимаешь это, когда она приходит за тобой. Смерть — она как лекарь, которого ты в детстве боишься до ужаса, потому что не понимаешь, что он будет делать. Но потом он берет тебя за руку, чтобы успокоить, ты с удивлением понимаешь, что укол оказывается не больнее комариного укуса, а в твоих ушах звучит голос, мягкий и успокаивающий, как у любимого учителя. Жизнь не учит. Она бьет по голове, ломает, переплавляет и отвешивает оплеухи каждый раз, когда мы ведем себя не так, как она хочет. Смерть другая — она принимает нас, какими бы мы ни были. Бедными, богатыми, благодетелями, убийцами. Мы все — ее дети, и она забирает нас, берет за руку, ведет домой. Смерть ощущается как отдых после долгого дня. Как покой. Я будто плаваю в нем, почти не осознавая себя. Слишком расслабленная, чтобы думать или чувствовать. И мне хорошо, впервые за очень долгое время. Вокруг меня темнота, но она лишь мягко обволакивает меня с ног до головы, словно желая защитить, спрятать от всех проблем. Это совсем не страшно. Я больше не ощущаю хода времени, но мне это и не нужно теперь — некуда спешить. Внезапно мир вокруг начинает беспорядочно меняться. Он крошится, извивается и складывается. Я стараюсь ухватиться за темноту, но пальцы хватают лишь воздух. Все мигает, искрится и шипит. Я снова падаю. Мои легкие — первое, что я ощущаю. Воздух набирается в них с хрипом. Все болит, вокруг слишком ярко. Мне здесь не нравится. Я щурюсь, стремясь вернуться в темноту. — Нет-нет-нет, не получится. Ты уже очнулась. — слышу голос со странным акцентом. Он кажется добрым, но говорит ужасно обидные вещи. Приоткрываю глаза со второй попытки. На меня поверх своих очков смотрит пожилой мужчина с бело-голубой бородой. Она выглядит как облачко. Хочу лизнуть, вытаскиваю язык. — У тебя спазм? Мои брови нависают над глазами. «Какой спазм», — хочу сказать я, — «у вас борода облачная». Но звуки не даются мне. — Ты можешь чувствовать себя странно, это последствия морфлинга и комы. Звучит нехорошо. Я снова пытаюсь заговорить, но захожусь кашлем. — Не пытайся разговаривать. Из-за падения твой позвоночник был сломан, что привело к повреждению спинного мозга. Я лучший спинальный нейрохирург в Панеме, уверяю тебя. Мы смогли восстановить твой позвоночник, но было необходимо исключить любое напряжение мышц на время заживления, особенно рефлекторные болевые спазмы. От этого зависела твоя жизнь, так что мы погрузили тебя в кому на какое-то время. С твоей победы на Играх прошла неделя. Я резко возвращаюсь в реальность, меня будто ударили кувалдой. Адреналин осаждает действие морфлинга. Я была на Голодных Играх. Я победила. Я упала. Я упала. Я упала. Я упала. Сознание бьется в агонии, но не из-за новостей о травме спины. Сквозь шум в ушах слышу истеричный писк приборов. — Успокойся. Все не так страшно. Ты сможешь жить полноценно. Я щурюсь. Жить полноценно? Он продолжает свою мысль, явно убежденный, что меня беспокоят повреждения: — Сегодня ты не должна двигаться. Мы будем давать тебе обезболивающие, но ты все равно можешь испытывать боль. Постарайся не зажиматься, это очень важно. Медсестра покажет тебе специальные дыхательные упражнения. С завтрашнего дня ты начнешь реабилитацию. Она может быть болезненной, но мы уверены, что ты справишься. На мой взгляд, еще рано, и тебе нужно больше времени. Но меня попросили, чтобы через две недели ты была готова к церемонии награждения. Конечно, его попросили. Я говорю, что хочу спать и закрываю глаза. Думаю, на данный момент, я узнала достаточно. Врач проверяет показатели и оставляет меня в палате одну. Это новое, давящее чувство сломанности. Оно прижимает меня к кровати и ложится бетонной плитой на грудь. Я сломана физически — пугает меня не это. Я сломана духовно. Я проиграла себя. Капитолий перемолол меня, сделал еще одним, очередным хищником на Арене. Не хочу себя видеть. Жмурюсь, но темное ничего не хочет ко мне возвращаться. Интересно, тела убитых мной успели похоронить? Должно быть, они лежат сейчас как я, на спине, с закрытыми глазами. Как сильно о них плакали родители? Смогут ли мои любить зверя, которого увидели на экране? Бегущего на подобного себе… Даст ли мне в руки мама хоть ножницы для кройки после этого? Про третью жертву, убитую не мной, я стараюсь не думать. В сознании всплывает ощущение топора, пробивающего череп, в руке. Сглатываю, пытаясь побороть тошноту. Мне нужно поспать. Лучше всего уснуть и не думать, не думать ни о чем. Я честно стараюсь провалиться в темноту, но вместо нее глазам предстает рог изобилия, лава и кровь на снегу. Я не хочу туда возвращаться. Открываю глаза и прислушиваюсь к своему телу. То ли кровать слишком большая, то ли я стала слишком маленькой. Простыня на мне кажется тяжелой. Поясница будто стянута скобами. Вероятно, так оно и есть. Они горячие. Сжимают сильно. Я будто лежу на большой тугой пластине, а не на своей спине. На шее у меня бандаж. Должно быть, ничего серьезного, раз врач об этом не упомянул. Локти и ребра ноют. Опускаю глаза вниз. На мне белая сорочка, волосы свободно лежат вдоль тела. Кажется, их кто-то ухаживал за ними, поправляя и расчесывая — выглядят слишком аккуратно. Голова немного кружится. От кистей руки идут трубки. Не знаю, сколько во мне обезболивающих, но они явно лучше настоек из дистрикта 12. Я слышу, как открывается дверь, но не пытаюсь даже привстать. Ко мне не спешат подходить. Мне не по себе. Что, если это кто-то из близких убитых мною пришел, чтобы отомстить, убив меня? Эта мысль не вызывает тревоги. Проходит еще с десяток секунд, пока хрупкую тишину не разрушают тяжелые шаги в сторону моей кровати. Я вижу человека, о котором ни разу не подумала с момента пробуждения. И он здесь. Он смотрит на меня. Не касается, но почему-то я чувствую, будто меня обнимают взглядом. Будто он не ожидал застать меня в сознании. Я закрываю глаза. — Ты будешь в порядке, — шепчет он. — Пошел вон, — хриплю на него: еще не могу нормально говорить. Он медленно и глубоко вздыхает. — Ты не на того злишься, солнце. — Мне тебе бухла прислать за хорошую работу? — он меня бесит, как же он меня бесит. — Язви до конца времен, если тебе так легче, — его голос такой всепонимающий и всепрощающий, что хочется закрыть уши и заорать. Я открываю глаза и зло щурюсь на него. — Пошел вон. — Ты злишься на себя. Зря. Ты должна злиться на тех, кто сделал с тобой это. Послушай своего ментора последний раз, я знаю, о чем говорю. — Я злюсь на тебя, — мне все равно, что сейчас отображает его лицо. — Я так зла на тебя, что лишь сломанный позвоночник меня останавливает. Я ненавижу тебя. Ты худшее, что со мной могло произойти. Я перевожу дух, довольная результатом. На его лице играют желваки. — Я просто сделал все возможное, чтобы ты вернулась. — Не такой ценой! — мой голос поднимается на несколько октав. Голос возвращается, это хорошо. — Ты хоть понимаешь? Из-за твоей бумажки я ее убила! Ты попросил, и я сделала. Как мне этими руками обнимать сестру? Как мне шить? Я убила двоих, Хеймитч. Потому что ты попросил. Как мне с этим жить? — мне не хватает воздуха, в глазах печет. Кажется, я вот-вот потеряю сознание. — Ч-ч-ч-ч-ч, — обнимая за плечи, он закрывает меня собой. Держит, пока я вою или плачу. Я не знаю, что именно. Каждый всхлип отдается болью в спине. Но мне так больно от того, кем я стала. Я снова падаю, как на Арене. Только на этот раз долго, осознавая, как раскалываюсь от падения. Мне кажется, это никогда не прекратится. Даже если я перестану плакать, я не приму ее. Новую версию себя. Хеймитч гладит меня по плечам, я чувствую его лицо в своих волосах. Это человек, по просьбе которого я убила. Человек, который был со мной на арене. От его тела идет тепло, и я осознаю, как же сильно я замерзла. От него пахнет мылом из дистрикта. Он не шевелится, будто за последние недели тоже катастрофически устал. Я все еще на него злюсь и хочу ударить, но… Но я не могу его ненавидеть. Преодолевая боль, поднимаю руку и кладу ему на спину. Он вздрагивает, а потом расслабляется. Мы остаемся так: два победителя голодных игр, два убийцы, два сломанных, разбитых на тысячи осколков человека. В конце концов, у меня начинают болеть шея и плечи. Я рвано вздыхаю. Он осторожно отодвигается и смотрит на мои руки, снова сложенные на животе. В глаза не смотрит. — Когда ты упала… я думал, ты умерла. Я не раскаиваюсь. Я смотрю на него, наконец без пелены острой ярости перед глазами. На нем темно-фиолетовая, почти черная рубашка и брюки. Он будто тоже похудел. Глаза осоловевшие, как у человека, который очень давно нормально не спал. На щеке порез — неаккуратно брился. Он трезв, наверное, в госпиталь не пускают пьяных. Льстит, что он выбрал не алкоголь. Смотрит на меня, будто на диковинного зверька: словно гадая, укусит или подпустит к себе. — Прости за то, что я сказала. На самом деле ты не худшее, что со мной случалось, — да, я очень хороша в извинениях. Он ухмыляется, трет лоб. — Приятно слышать. — Когда ты спал в последний раз? — Не тебе судить мой внешний вид. Закатываю глаза и сбрасываю руку на кровать. — Ложись. Она достаточно большая. Он отшатывается. Кажется, его это пугает. — У тебя сломана спина, ушиб шеи и ребра. Колотая рана на животе и мелкие ушибы по всему телу. Я могу тебе навредить. — У меня арена перед глазами. Ты знаешь, каково это. Так что, если тебя беспокоит только моя спина — можешь спать здесь, — к своему удивлению, я звучу достаточно властно. Он смотрит на меня еще секунду, потом качает головой. — Хорошо. Если я тебе помешаю, буди меня в ту же секунду. Но вместо того, чтобы лечь, идет к тумбочке с обратной стороны кровати, достает из-за пояса нож и закрывает его в ящике. Он осторожно ложится набок, как можно ближе к краю кровати, видимо, чтобы не мешать мне. — Если я тебя коснусь во сне — сразу же меня буди. — Я не сахарная. — Ты не видела снимков своей спины, — он опускает взгляд. — Ладно. Спи, Хеймитч. — Спи, Вик. Я закрываю глаза. Мне снится, что я лежу, а раскаленная лава льется мне на спину. Я не могу пошевелиться, будто парализована, а рядом со мной — останки мальчика. Они черные, обугленные, от них тянется почерневшая рука, намертво вцепившаяся в мою ладонь. Я хочу кричать. Резко открываю глаза. Мою поясницу сжимает спазм, и мне даже дышать тяжело. Стискиваю зубы, стараясь не шуметь. Рядом спит Хеймитч. Такое ощущение, что позвоночник вот-вот снова разойдется под давлением. Но я ведь просто лежу, на меня ничего не давит. Только Хеймитч просунул руку в мою ладонь. Во сне он выглядит почти безмятежным. А я шиплю от жгучей боли, растекающейся по всему моему телу. Наверное, мне снизили концентрацию обезболивающих. Не хочу думать, что эта боль будет пробираться ко мне каждую ночь даже через обезболивающие. Хеймитч просыпается. Я даже не заметила, что стиснула его руку. — Что такое? — он поднимается, опираясь на плечо и выпускает мою ладонь. — Не знаю, — выдыхаю сквозь стиснутые зубы я. — Я позову врача… — Ага. Меньше, чем через минуту появляется тот же врач с небесной бородой. Он выглядит сонным. — Насколько сильно болит? — В детстве я сломала ключицу. Сейчас — раз в 20 сильнее. — Боль возможна, но не настолько сильная. Что вы делали после пробуждения? — Лежала, — не собираюсь говорить о моей истерике. Хеймитч отвечает из угла комнаты: — Она плакала и кричала на меня. И некоторое время держала руку в поднятом положении. Осуждающе поднимаю бровь, глядя на него. Он не обращает внимания. — Вы могли сместить фиксаторы. Но, скорее всего, боль — просто последствие нагрузки. Не будем сейчас вас тревожить. Я увеличу вам количество обезболивающего и добавляю седативное, чтобы вы смогли поспать. А примерно через 6 часов уменьшу дозу обезболивающих, после чего мы проведем тесты. Хорошо? — Да, — помедлив, спрашиваю. — А можно мне тот препарат, действие которого я ощущала, когда проснулась? — не могу забыть то ощущение. — Конечно. Это морфлинг. Мы используем его как обезболивающие и седативное. Реакция Хеймитча меня поражает. — Не смей. Я не позволю подсадить ее на наркоту, — он оказывается в сантиметре от врача за секунду, и я бы на месте доктора опасалась. — Пациентка сама может решать, что для нее лучше, — он поворачивается ко мне. — Хотите, чтобы его вывели? Я так понимаю, он вас расстроил. — Вик, морфлинг в разы хуже алкогольной зависимости. Ты не избавишься от этой дряни, — на его лице бессилие. Я опускаю взгляд. — Ментор может приходить ко мне в любое время. И я хочу укол, — решение принято. Закрываю глаза. Слышу, как врач ойкает. — Если хоть пальцем ее коснешься, я тебе руки переломаю. Она не понимает, что хочет. — Я позову охрану! — Хеймитч, или оставайся здесь или уходи. Я не открываю глаз. Что-то летит на пол. Хеймитч матерится, открывает тумбочку и забирает свой нож. — Я не собираюсь в этом участвовать. Хочешь стать поехавшей зомбачкой — вперед. Дверь хлопает. Он ушел. Я вздрагиваю от очередного спазма. Спазм отвлекает от образовавшейся в палате тишины. В конце концов, мы друг другу ничем не обязаны. Он ментор, и он выполнил свою работу. Я — победитель. Конец истории. Только почему так тоскливо и до боли обидно? Врач возвращается, прокалывает мое плечо иглой, и все перестает иметь значение для меня. Я снова в невесомости, только на этот раз она переливается пурпурными и розово-фиолетовыми оттенками. Я почти ничего о себе не помню, меня ничего не тревожит, тела больше не существует. Мне хорошо. Мир кажется безопасным, теплым и доброжелательным. Хотя я не совсем помню, что означает само это понятие. Мое путешествие заканчивается плавно и неспешно, будто кто-то осторожно кладет меня назад в мое тело. Я просыпаюсь. За окном уже во всю светит солнце. Тело болит, но по-другому. Это тупая, терпимая боль. Я бы продолжала так лежать без единой мысли в голове. Через какое-то время в палате появляется доктор и еще двое человек. Судя по всему, вчера я просто перенапрягла спину, вот причина ночной боли. Потребности в еде у меня нет, меня питают внутривенно и будут еще минимум несколько дней. Изучив показатели мониторов, врачи увозят меня в странного вида лабораторию и помещают в полупрозрачную капсулу. Это аппарат для сканирования. Кажется, процесс заживления их устраивает. Следующие два часа со мной занимается терапевт. И это буквально самая тяжелая тренировка в моей жизни. Он заставляет меня сгибать пальцы на ногах, тянуть на себя ступни, поочередно поворачивать ноги. Едва ли у меня хорошо получается. Простые движения даются с большим трудом. Но я не жалуюсь, делаю, что говорят, сцепив зубы. Сегодняшняя реабилитация заканчивает массажем. И это совсем не тот приятный массаж, который в детстве мне делала мама. Когда массажист убирает руки, я очень рада, что все закончилось. Потом меня обучают дыхательным техникам для преодоления боли. Отношусь к этой практике скептически, но, к моему удивлению, она работает. Отвлекает уж точно. Меня оставляют одну ближе к вечеру. На лбу испарина, я чувствую себя полной развалиной. Спать еще рано, но я засыпаю, сама того не заметив. Я взбираюсь на дерево, топор в одной руке. За мной лезет последний трибут, и я не глядя бросаю ножи, чтобы защититься. Он падает с тонким, надрывным криком. Оборачиваюсь. На земле лежит мальчик из дистрикта лесников, в его груди четыре ножа. Я пытаюсь его спасти, но уже слишком поздно — он мертв. Голос Сноу объявляет победителя. Вздрагиваю и открываю глаза. Пытаюсь заставить себя понять, что это всего лишь сон. Сон не отпускает. Внезапно мое внимание привлекает посапывание. Тихое и почти мелодичное. Скашиваю глаза. Хеймитч полулежит, упершись грудью в матрас, коленями стоя на полу. От него пахнет алкоголем. Левая рука почти касается моей талии. Голова повернута к двери, я не вижу его лица. Наверное, ему не удобно. Отдавит и отлежит себе все, что можно. Но, кажется, это его сейчас не беспокоит. Я едва заметно улыбаюсь. Он вернулся. А я уже решила, что в следующий раз увижу его только на церемонии награждения. *Но вот он, пьяный и потрепанный. Сопит. Интересно, он принял решение сюда прийти, когда напился или хотел вернуться изначально, просто под алкоголем потерял контроль? В любом случае он здесь. Хотя мог бы послать меня вместе с моим морфлингом, громкой злость, молчаливым горем, оставить на попечение врачам и заняться своими делами. Три недели назад он меня почти не знал и не в его обязанностях со мной возиться. Удерживаюсь, чтобы не провести ладонью по его голове. Вдруг снова нападет? В конце концов довольно вздыхаю и погружаюсь в намного более спокойный сон. Когда я открываю глаза, Хеймитч смотрит на меня и немного щуриться. — Как прошел первый сеанс реабилитации? — спрашивает обыденным тоном, будто просто на день отлучился. — Трудно. Но хорошо отвлекает. — я правда не хочу язвить… — Как провел время? Чем занимался? — демонстративно морщу нос. — Я не собираюсь извиняться за то, что ушел. Или за чтобы там небыли в твоей голове. — он твердо на меня смотрит. Смотрю ему в глаза несколько секунд и опускаю руку на кровать, ладонью вверх. Он правильно понимает жест, берет меня за руку. — Ладно, а я не буду воспринимать твое возвращение как данность. Мир? Кажется, от удивления он забыл про свою серьезность. Смотрит на меня с недоверчивой ухмылкой на лице. Неужели думал, я снова буду злиться? — Мир. — он крепче обхватывает мою руку. — В том случае, если ты откажешься от морфлинга. — Хеймитч, я… — Солнце, двенадцать лет алкогольной зависимости. Не помогает. Если бы у меня было что-то, что облегчит твое состояние, я бы тебе это дал. Такого лекарства нет. Спроси любого победителя. — Как ты живешь с этим? — я смотрю в его глаза, он не отводит взгляд. — Ненависть. Я не понимаю. Он осторожно наклоняется над моим ухом и едва слышно шепчет: — Я хочу дожить до времени, когда они будут платить. Меня пробирает дрожь. В эту секунду я понимаю, что Хеймитч на моей стороне. Им двигало не просто желание спасти трибута или злость за собственную разрушенную жизнь. Он хочет мести. Как и я. Я смотрю на этого человека по-новому. — Помоги дожить и мне. Эти времена кажутся сейчас невозможными. — Обязательно.— он подмигивает мне в характерной манере, но в глазах у него сталь. Мы не можем продолжать говорить об этом, кто-знает, если ли здесь прослушка. Но кажется мы понимает друг друга без слов. Моя рука все еще в его руке. Когда в этот вечер приходит врач, я отказываюсь от морфлинга. Он удивляется, а после хмуро смотрит на Хеймитча. Хеймитч скалится в ответ. Без морфлинга совсем тяжело. Физическую боль я могу стерпеть. Психологическую — с трудом. Мой мозг ополчился против меня. Незначительные детали вызывают воспоминания. Стоит оказаться в тишине — я думаю о играх, вижу мальчика, стоит закрыть глаза. На реабилитации я выкладываюсь на полную, хорошо, что она есть. Физическая боль от тренировок немного заглушает моральную. Терапевты меня хвалят, я, запыхавшаяся, молчу в ответ. Начинаю ненавидеть ночь. И когда обессилив выключаюсь, мозг забрасывает меня психоделическими образами. Не обязательно связанными с играми. Главное довести меня до безумия, не важно чем. Хеймитч почти все время рядом. Терпит мою раздражительность и нервозность. Удерживает, когда, вырвавшись из кошмара, я порываюсь приподняться. Гладит мои руки, пока я снова не засыпаю. И я понимаю, что никому другому я бы не позволила с собой быть. Я слишком слаба, истощенна, ранима. Но каждый раз, когда мне становится неловко за свое состояние я вспоминаю, что он чувствовал что-то подобное, когда вернулся с Игр. Только намного-намного хуже. У него забрали семью. Он меня понимает. После разговора о месте, я стараюсь больше не говорить об Играх. Слишком много сил уходит на реабилитацию, кошмары и воспоминания. Не хочу посвящать этому и мои слова. Хеймитч не спрашивает, что мне снится и не пытается заговорить первым. Они между нами, как покойник в комнате. Мне снимают бандаж для шеи. Жить в этом теле становится немного комфортней. Теперь я могу вопросительно поворачивать шею в сторону Хеймитча, а не только скашивать взгляд. Снятие бандажа становится главным событием дня номер 4. Я использую это по максимуму. Хеймитча откровенно веселиться. Со спиной все намного сложнее. Если свести все слова доктора к одной фразе — я должна радоваться, что благодаря возможностям медицины Капитолия смогу ходить. Я знаю, что случись такая травма в дистрикте — я бы осталась прикована к коляске навсегда. На каждой тренировке тело сопротивляется, будто такое движение как приподнять ногу и потянуть носок теперь против природы. Но стяжки, электроды и другие приспособления, суть которых я не до конца поняла, заставляют поврежденные нервные связи подчиняться. С каждым днем я могу немного больше и с каждым днем мне усиливают нагрузку. Хеймитч иногда заходит на мои тренировки. Кажется, он относится к моим достижениям серьезней, чем я. Уж я-то себя за согнутую в колене ногу хвалить не стала бы. По пришествию недели я сажусь. Врачи говорят привыкать к мысли, что боль будет моим постоянным спутником еще долго. Но я все равно разочарована. Она будто стягивает поясницу железным корсетом на несколько сантиметров уже. Он с шипами. Эти шипи вклиниваются в нервные окончания, и посылают электрические разряды до самых колен. Так бы я описала ощущения. Хеймитч искренне радуется моим результатам, так что я ничего не говорю. Врач привозит мне специально кресло, следует как можно больше времени проводить сидя. Меня злит слабость собственно тела, я не собираюсь сдаваться боли. Так что упражняюсь так долго, как только могу. Это становится нашей рутиной. После тренировки я немного отдыхаю, а потом Хеймитч поднимает меня и устраивает в кресле. Мы сидим как нормальные люди. Говорим о дистрикте дистрикте и разном из жизни, разница в возрасте делает разговори только увлекательней, включаем телевизор и надсмехаемся над странными капитолийцами, иногда Хеймитч что-то читает в голос или пересказывает мне ранее прочитанное. На удивление, он замечательный рассказчик. В один из дней он приносим мне альбом с пустыми страницами и несколько карандашей. Мое изрешеченное сознание хватается за это как за что-то родное и понятное. Я создаю наброски. Вряд ли это когда-то пошьют. Больше похоже на терапию, чем на то, что можно носить в дистрикте. Хеймитч ни разу не идеальный, как и я. Иногда мы спорим. Не в серьез, не до обид. Однажды он даже вылетает из моей палаты, на ходу шипя проклятия. Через час возвращается с чем-то вроде энциклопедии и открывает на нужной странице. Я была не права. Ну и подумаешь. До церемонии награждения остается 5 дней. Меня учат управлять креслом. Все предупреждены, что я не успеваю оправится и буду в кресле. Организаторы с этим смирились, выжать больше за две недели из врачей не смог бы сам дьявол. Люди видели, как я упала. Это раз за разом показывали по телевизору. Вряд ли они удивляться, что я не могу ходить. Но я злюсь. Так сильно злюсь на организаторов, девушку из второго, на парня из восьмого, которые не согласились разойтись и пошли в атаку на меня, на себя, что не хватило смелости умереть, на капитолийцев, которых я должна развлекать, Сноу, который ждет подчинения, на мою спину, повстанцев, которые 63 года назад проиграли, тех, кто стрелял в моего отца. Я так сильно злюсь на то, что являюсь жертвой, сломанной игрушкой… в этой дурацкой коляске. Смотрите, как сильно я пострадала и спасибо Капитолию, что сохранил мне жизнь. Персонал игнорирует мое состояние и делает свою работу. Хеймитч хмурится и молчит. Он не знает, что предложить. Я не начну ходить чудесным образом в ближайшие 5 дней. Награждение не перенесут. Остается снова смириться. Уже привычно, вечером Хеймитч возвращается в мою палату. Молча закрывает за собой дверь. Он что-то задумал, хмурится, между бровей морщинка. Садится на стул возле моей кровати и говорит: — Хочешь, я буду тебя нести? Округляю глаза от удивления. — Что, прости? — Тебя бесит коляска. — Меня бесит не коляска… — А то, как они будут на тебя смотреть. Я поджимаю губы и ничего не говорю. Не знаю, что думать об этой идее. — Тебя будет ждать обычное кресло, они постараются снять так, чтобы я меньше появлялся в кадре. Они все организуют, я не вдавался в подробности. — поднимаю бровь, но Хеймитч опережает вопрос. — конечно я поговорил с организаторами, прежде чем тебе это предлагать. Они в восторге — Хеймит поднимает руки, копируя манеру капитолийцев. Я опускаю взгляд, обдумывая сказанное. Никакого кресла, никакого акцента на моей травме, никакого одиночества. Меня тошнит от одном мысли об торжестве в мою честь. Может так все будет приемлемей. Я молчу, пытаясь представить, как все будет, а Хеймитч тем временем начинает сомневаться. Кажется, еще секунда и он сам закроет тему. — Это лучше всего. — я вовремя ловлю его взгляд и улыбаюсь. — Значит, согласна? — Да, абсолютно. Если это не повредит твоему имиджу. — стараюсь говорить шутя. — Солнце, моему имиджу уже ничего не повредит. И уж точно не повредишь ты. — он самодовольно улыбается. — Для тебя изготовят компрессионный корсет, чтобы поддерживать спину, а в остальном врачи не против. Закатываю глаза, чтобы совсем не расплыться от благодарности. Разумеется, он и с ними поговорил. — И завтра придут снимать мерки, ты сильно похудела за эти недели. — Я знаю, что стала похожа на скелет. Иначе не позволила бы себя нести. В твоем то преклонном возрасте. — не удерживаюсь от подначивания я. Он привычно гримасничает. — Ну конечно, что еще, кроме возраста мне можно предъявить? — как бы невзначай потягивается, напрягая мышцы. Я смеюсь, смотря на это позерство. — Ты невыносим. — Как всегда, права. Мы улыбаемся друг другу. — А если серьезно. Спасибо, Хеймитч. Я это очень ценю. — Всегда пожалуйста. Чем ближе воскресенье, тем сложнее игнорировать предстоящее. Праздник в честь того, что я убила людей и единственная из 24 человек осталось жива — абсолютная норма для Капитолия. Насколько я помню по прошлым играм, всем не терпится услышать, как я благодарна, как неистово сражалась и счастлива новой безбедной жизни. Только подумаю о предстоящем интервью и зубы сводит. Успокаиваю себя тем, что это всего лишь на два дня. А потом меня отправят домой, обеспечив реабилитацию там. Но мысли о доме не особо успокаивают. Перед играми, я больше всего хотела вернуться домой. А сейчас боюсь. Стыжусь. И все еще не знаю, как буду жить дальше. За день до награждения Хеймитч наконец рассказывает свою стратегию. И я начинаю понимать, почему он так долго тянул. — Твое поведение на арене будет сложно объяснить. Власть имущим ты не понравилась. Я молчу злюсь, Хеймитч и так знает мое мнение касательно этого. — Все, кто не делает, так, как они хотят, становятся угрозой. Ты трижды нарушила правила. Дважды отказалась вступать в бой и из жалости вступила в союз. Я жмурюсь и глубоко вдыхаю. Раньше мы не упоминали мальчика. Я боюсь открывать эту дверь, запрещаю себе вспоминать. — Они обо этом спросят. Еще и видео покажут. — Я справлюсь там, Хеймитч. Но я не хочу говорить о нем сейчас. — Ладно. — просто соглашается он и я благодарна за это. — Запомни. Ты не можешь сказать, что не хотела убивать. Иначе тебя убьют, как только ажиотаж вокруг твоей персоны спадет. Я смотрю на него не моргая. — Так это правда… Я сразу вспоминаю странную смерть победителя 56 Голодных игр. — Все еще хуже. — Моя семья? — Зависит от того, как ты себя проявишь. Впиваю ногтями в кожу ладоней. Я снова стрекоза, которую держат за крылышки. — Иногда я думаю, что мне нужно было просто умереть. Хеймитч молчит, а я сказала это не для того, чтобы меня утешили. Проходит несколько минут, прежде чем он разжимает пои пальцы и говорит: — Вот уже двенадцать лет я виню себя за то, что остался жив. Ты слышала о том, как я использовал электромагнитное поле? Все это знают. Молча киваю, не желая прерывать его. — Я очень хотел жить. И был очень самоуверенным, стремился доказать, что я ничего не хуже. Нарушил их планы. И стал примером, что бывает с нарушителями. — его голос хрипит под конец, он смотрит в никуда, будто что-то видит. Что-то, что заставляет его глубоко вдохнуть и перевести разговор на меня. — Я позабочусь о тебе, с тобой ничего не случиться. Но ты должна делать так, как я скажу. Особенно, если тебе это не нравится. Я рассеяно киваю, продолжая думать о нем. Сложно представить силу вины, с которой он живет. Этого не произошло бы, если бы рядом был ментор, который предостерег бы его. Или если бы для Капитолия мы были людьми, а не букашками в их извращённом эксперименте. Хеймитч был подростком из 12-го, у него были амбиции, и он хотел жить. В нормальном мире из-за этого не убивают всех твоих близких. Вот, что я думаю. И не знаю, как правильно сказать об этом ему. Поэтому молчу и продолжаю слушать. — Будут вопросы, почему ты уговаривала трибутов не драться. Хорошо, что ты начала взывать к их совести после горячки. Скажешь, что была не уверена в своих силах после болезни, чувствовала слабость и раньше не тренировалась обращаться с топором. — он на мгновение прерывается, оцениваю мою реакцию. — Неуверенность в успехе должна стать единственной причиной, почему ты не хотела вступать в бой. Киваю. Слабая и беспощадная одновременно — вот, какой меня увидят. Интересно, моя семья поверит? — Дальше сложнее. Не сдерживаюсь и фыркаю. — Так это была легкая часть? — С точки зрения правдоподобности — да. Нужно будет сказать, что в Гарри ты увидела младшего брата и поэтому вступила в союз. Меня пробирает мгновенно. Я жмурюсь, стараюсь не закрыть уши и не замотать головой. Вот, как его звали. Гарри. Хемитч кладет ладонь мне на плече. — Он мертв, потому что так захотели организаторы. Это не твоя вина. Но тебе нужно выкрутиться. — Конечно, это не моя вина, черт возьми. — я бью ладонью по кровати. — А смерть твоей семьи — не твоя. Это просто то, что они делают с нами. И никто не может им помешать. Они сожгли ребенка заживо, просто так, ради шоу. Убили твою семью из-за задетой гордости. И предлагают просто с этим жить, раз уж они смилостивились и оставили нас в живых. Я не хочу в этом участвовать. — я просто говорю, смотря в стену, от внезапной злости перед глазами пятна. Хорошо, что Хеймитч облазил всю палату и прослушки тут нет. Останавливаюсь, только когда Хеймитч встает. Он отворачивается к окну и я больше не хочу ничего говорить. — Прости. — сама не понимаю, за что извиняюсь. — О нет, ты права. — он все еще не смотрит на меня. — Только это не мешает тебе считать себя убийцей. — Это другое. Хеймитч наконец оборачивается, на губах грустная усмешка, в глазах усталость. — Неужели, солнце? — он подходит ко мне. — Вина субъективна. Иррациональная. Чтобы ты не говорила, и что бы не говорил я. — И что, будем просто жить с этим до конца дней? — Других вариантов я не знаю. — я вижу в его глазах смирение. Наверное, именно оно помогает Хеймитчу держаться. И алкоголь, разумеется. Я жестом прошу его наклониться и шепчу на ухо: — Если однажды, я доберусь до Сноу, его убьешь ты. Со всей жестокостью. Хеймитч хищно улыбается и отстраняется, явно довольный. — Мне в жизни не говорили ничего более приятного. Я подмигиваю. Это баловство, детские фантазии. В реальности Сноу недосягаем, даже если стоит перед тобой. Но что, кроме мечты и прошлого нам остается? — Скажешь, что он был похож на твоего брата, ладно? Хеймитч больше не звучит как мой ментор, мягче. — Постарайся взять за основу. Страх за брата, одиночество на арене, недоверие к другим трибутам. Скажи, что проверяла его и напала бы, если бы он напал. Сделай акцент на том, что он был тебе выгоден. Его веревка и… — Я поняла, Хеймитч. — объективно, это лучшее объяснение моему поведения. О субъективном я думать не хочу. — И как бы сложно ни было, пожалуйста, держи лицо. — он берет меня за руку. Я сжимаю его пальцы. — Хорошо. Буду улыбаться и благодарить. — Если что, я подстрахую. — Как всегда. — Именно. Я ложусь спать пораньше, как только за окном темнеет. Хеймитч устраивается в кресле с книгой. Когда я усну, он пойдет к себе, ему тоже нужно хорошо выспаться перед завтрашним днем. Мне больно. Эта боль повсюду. Я не могу от нее спрятаться. Она тянет вниз, будто хочет вырвать из тела, утопить. Я верчу головой и натыкаюсь на чьи-то руки, но не могу ухватиться. Мне темно, я больше не хочу выносить себя, не могу. Все из-за меня и дальше будет только хуже. Я угроза, мое существование ошибка. Кричу изо всех сил, но не могу освободиться. — Открой глаза. Вик, открой глаза. — Хеймитч зовет меня. Его голос будто через толщу воды. И я хочу утонуть, я не стою их смертей, я не должна быть здесь. — Виктория! — мое имя, будто издевка. Жмурюсь сильнее. — Вик, возвращайся. Давай! Свет слишком яркий и руки не оставляют меня. Я открываю глаза. — Вот так. Всего лишь сон. Просто сон. Наплевав на осторожность, сажусь на кровати, Хеймитч удерживает меня за спину. Мое лицо возле его шеи. Я плачу и не могу остановиться, меня знобит, будто я снова на арене. — Я должна была спасти Гарри. Они убили его. — слова перебивают рыдания. Я не могу остановить эту силу, она рвется наружу и кажется я скоро задохнусь. — Они сломали меня. Я убийца. Я ненавижу себя. — Ты ненавидишь их. — Хеймитч гладит меня по голове. — Они его сожгли. Он был таким хорошим. Они не дали ему шанса. Он просто спал… — я кашляю, захлебываясь рыданиями. — Тише, тише. Это пройдет. — Он ничего для них не значил. Никто из нас. Они все просто умерли. — кажется, я царапаю его спину. — Какой в этом смысл, Хеймитч? — Я не знаю. — тихо говорит он и просто гладит меня по голове, успокаивающие шипение перемешиваются с тихой мелодией. Странно, но это сильно на меня действует. Меня все еще трясет, мне больно, я плачу, но я больше не в истерике. Просто жмусь к нему, пораженная чувствами внутри себя, пока не спрашиваю: — Как ты с этим живешь, Хеймитч? — День за днем. Нужно просто жить. Ведь есть те, кто не выживают. Я всхлипываю всю ночь, оплакивая Гарри, трибута из четвертого, трибута из восьмого, мать, брата и возлюбленную Хеймитча, трибутов моего года, трибутов Хеймитча, трибутов прошлого года и всех, о ком я не знаю. Засыпаю, когда уже не остается сил. Но кажется, продолжаю плакать даже во сне. Просыпаюсь от луча солнца, что пробралось через неплотные жалюзи. По ощущениям, не больше 7-ми утра, но не думаю, что я смогу уснуть снова. Глаза опухли и будто горячие от пролитых слез. Наверняка команда подготовки легко с этим справится. Солнце неприятно яркое. Хеймитчу оно, похоже, не мешает, как и не удобное положение. Он спит, откинувшись на спинку кресла и закутавшись в плед, только воротник рубашки выглядывает. Значит, не решился сегодня уйти в свои апартаменты. Рядом без моего прямого предложения тоже не лег. Он вообще избегает спать возле меня, не считая нескольких случаев. Будто и правда считает меня хрустальной. Отчасти, сейчас так и есть. Но последнее, о чем я думаю, это то, что Хеймитч может причинить мне вред. Наверное, поэтому еще в центре подготовки я подставила шею под его нож. И в бессилии срезанная прядь только подтвердила мою догадку — он мне не навредит. А вот в родителях погибшего Дерека и, к своему стыду, в людях дистрикта я не уверена. Наверное, это сказывается физическая уязвимость. Я боюсь агрессии кого-то из дистрикта. Что, если они обступят меня толпой или устроят засаду? Я не смогу убежать. Я даже ходить не могу. Или ворвутся в мою комнату. Мне стыдно за эти мысли, пусть в Шлаке нам завидовали до определенного момента, но никогда не вредили. Наоборот, у моей семьи много друзей и у меня есть друзья. Так почему я раз за разом представляю, как они бегут на меня с камнем? Не могу себе это объяснить. Или не хочешь Вздыхаю и тянусь за альбомом. Спинка кровати поднимается бесшумно. Раз я все равно проснулась, можно использовать оставшееся время с толком. Наброски одежды не получаются. Позволить себе рисовать что захочется не могу. Сейчас это будут Игры, Капитолий, смерть моей семьи или люди, желающие мне смерти. Не собираюсь давать страхам облик, хватит сегодняшней ночи. Хеймитч вздыхает во сне и поворачивает голову на бок. Во сне он выглядит как 29-летний, наверное, потому, что глаза закрыты. Брови расслаблены, челюсть не сцеплена. Уголки губ немного опущены. Он выглядит спокойным, но чувствуется, что этот человек может броситься в бой в следующую секунду. Я начинаю рисовать. Это скорее зарисовка, чем полноценный рисунок. Рисовать лица мне сложно. И я тороплюсь, он может проснуться в любую минуту. Хеймитч на бумаге получается другим, более умиротворенным, почти довольным. Я прорисовываю свет, падающий на него. Можно было бы уделить внимание деталям, но я боюсь испортить. Пусть остается зарисовкой. У портретов есть одна особенность, когда рисуешь, по-другому смотришь на человека. Черты лица воспринимаются отдельно от личности, но составляют личность. И, объективно, у Хеймитча хорошие черты лица. Не идеальные, как у скульптуры, а живые, гармоничные, сильные. И, наверное, я привязана к этому человеку. Даже если жизнь в дистрикте нас разделит, мне всегда будет не все равно. Хеймитч шевелится, и я спешно закрываю альбом. Он зевает и потягивается так заразительно, что я не удерживаюсь и тоже зеваю. — Все себе отдавил? — говорю я, смотря, как он разминает шею. — В моем возрасте уже не солидно спать в кресле. Трезвым. — Мог уйти спать к себе. Он выразительно смотрит на меня, подняв бровь. — И как я только тебя терплю. — Взаимно. — улыбаюсь. — У тебя сегодня задиристое настроение, да? — Нет, мне страшно, но ты меня забавляешь. — Не знаю во всем мире ни одного человека, который считает меня забавным, но рад стараться. — он сбрасывает плед и подниманием. — Все пройдет нормально. И закончится быстрее, чем ты думаешь. — По крайней мере этот этап… — Ты спала? — он указывает на альбом. — Да, проснулась за полчаса до тебя, наверное. — Хорошо. Он не акцентирует внимание на моих опухших глазах и не напоминает о прошедшей ночи, за что я благодарна. В дверь стучат. Мне приносят завтрак и напоминаю, что через полчаса занятие. — У меня назначена встреча с продюсером награждения. — говорит Хеймитч, надевая пиджак. — А перед этим нужно зайти к себе. Я дал указания команде подготовки. И рядом будет терапевт. Все будет хорошо. — Значит, увидимся в центре подготовки? — чувствую тревогу от мысли, что покину эту палату. Ковыряю блинчик вилкой. — Я постараюсь вернуться быстро. — Занимайся делами и не беспокойся обо мне. Хеймитч лишь хмыкает в ответ. — Эффи будет с тобой. Она свою победительницу в обиду не даст. — он произносит слово «победительница» в характерной манере Эффи. — Уже представляю нескончаемый словесный поток. — Она тебя теперь просто обожает. Никаких нравоучений. — Хеймитч подходит и кладет руку на мое плечо. — До встречи после обеда. Меньше думай.