Там, где всему этому конец

      Джейк стоял на балконе собственной квартиры, представляющем собой жалкий, по наименованию самого Шима, клочок нетревожимого пространства, в котором ему удавалось искать уединение. Перламутровый дождь лунного света, заливающего бескрайнее пространство, скользил вдоль дорог и бликами падал на окна высоток, скользя по серым покровам призрачным проблеском рассеиваемой ночи. Вдалеке темнела дымка мостовой; скрытая прозрачной пеленой ночи, она вбирала в себя чужие настроения, железо ограды чернело, представая перед взглядом неоднородным препятствием, и там — недалеко дальше — тянулась бескрайняя гладь. Вода, где помельче, казалась совсем недвижимой, ранее льющиеся переливом волны, ласкающие слух раскатом шума, замерли, подобно тому, как замирали каждый раз, когда течение времени — подобно эфемерному безобразию — замедляло свой ход, останавливаясь.       Тесное пространство, в котором сейчас Джейку удавалось находить уединение, вызванное желанием отыскать умиротворение, уродовало его движения, обрекая на однообразие и скуку. Мысли неизбежно тянули его вперёд, туда, к белеющей в лунном свете и меркнущей в темноте ночи мостовой. Движение на ней замерло, и одинокие лавочки, разбросанные вдоль необъятного пространства, в самом деле отделённого живой изгородью деревьев, пускающих вытянутые, продолговатые тени, вросли в землю, омертвели и покрылись неприглядным слоем звёздной пыли. Тогда он ушёл, уже зная, что так будет лучше для них двоих, совсем не чувствуя чужой провожающих взгляд, однако разрываясь между чувством собственной любви, чувствуя, как от этого у него всё внутри переворачивалось. Когда впереди заблестели рельсы и уходящее солнце заиграло в стёклах трамвая, его вдруг одолело ощущение, что всё это: и мостовая, и весомая конструкция трамвая колебались под действием то центробежной, то центростремительной силы. Ему стало страшно, однако страх этот не был ему знаком: казался инородным и непривычным; тот содрогал его, пробивая тело невесомой поступью дрожи, и уже тогда Джейк знал, что всё это стало реакцией собственного сознания на пронзившее его принятие.       В конце, он не жалел.       После всё стало иначе: залитая сумеречным светом дорога, вдоль которой тянулись неоднородные, растянутые блики от фар, вывела его наверх по крутой спирали перекрёстков, виток за витком забираясь всё выше и выше, нырнула под склон и вывела его туда, где блеклое солнце скрывалось за горизонтом, превращаясь в неяркую дугу на небе. В конце Джейк торопливо скрылся в стенах собственной квартиры, зная, что неизбежное украдкой следовало по пятам.       Растерянный в собственном смятении Сонхун не стал догонять его, и Шим знал, что для них это было правильно. Уже дома Джейк попытался уйти от наваждения, углубляясь в чтение, в пространный анализ хода дела и судебный иск, неоспоримым бременем лежащий у него на столе, однако то било грудь остервенелым теплом, таким до недавнего далёким для него в своём проявлении. В конце получилась бы солидная статья, убедительная для каждого, кто её прочитает, но не для того, кто её писал. Однако все эти старания дали ему только одно: он лишний раз удостоверился, насколько глубоко оказались задеты его чувства и, удостоверившись, не стал искать противоядий.       Джейк стоял, перекрестив ноги, и руки, ранее бренно лежавшие на груди, свисали с тонкой ограды балкона. Призрачная ночь тянулась беспристрастием, однако для Шима она была другой. От тех десяти минут, разделённых с Сонхуном на мостовой, по прошествии долгих, безудержных часов смятений остался только неясный гул, подобно тому, что одолевает после сильнейшего в жизни похмелья; в тот порой врывались шумы, чужие, ненужные шумы, ничего не знавшие о том, как он любил. Забрезживший рассвет касался неба только далёким отголоском, он пододвинул небо к высоким окнам и сменял былую серость ночи, перламутровые лунные лучи меркли и иссякали, едва ли только имея возможность бороться с солнечными переливами. В те долгие, неясные мгновения, неоднородно вылившиеся одни в другие и растянувшиеся для него на несчётный, однако безмятежно долгий час, Джейку казалось, что он будто парил. В интимном сумраке угасающей ночи воображение рисовало ему новые и новые повороты событий, неизменно приводящие его к поцелую, однако поцелуй этот уже был бесплодным, подобно тому, что показывают в кино — поддельный в своей сущности, тот не мог идти в сравнение с тем, что продолжал, несмотря на отделявшее события время, таять на губах.       Под босыми ступнями ощущалось тепло так и не остывшего за ночь камня, вероятно, единственного, что ещё удерживало его в реальности. Воздух наполнялся таинственными звуками: настырная, однако одинокая, птица ликовала в листве, стрекотание сверчков утихало и более не вливалось в уши победной трелью, а на задворках жилого комплекса чьи-то шаги протоптали по грунту проскрепели по щебёнке и застучали по бетонным ступеням, после повторились в обратном порядке. Над чернильной гладью мостовой нависла тень понурого города — где-то там, в необъятном далеке жил Сонхун. В краткий миг собственного безрассудства ему почудилось: вот Пак стоит рядом, всё боясь смотреть ему в глаза, и Джейк прощает ему это, всё думая о том, что с того дня, когда он разделил сонхуновы слёзы что-то опоясала его естество, и слова, ранее утратившие для него реальный смысл, трепетали душу с новой силой. Теряя свой взгляд в предметах, на самом деле растворяясь в их далёких очертаниях, он блуждал по порокам собственного сознания, мысли безутешно возвращали его к тому моменту, когда безрассудство смешалось с чувствами, цепляющимися где-то внутри, и вызвало бурю — ту необъятную и неостановимую, которая бросила его к Сонхуну, под действием которой он, вовсе не теряясь в неуверенности, поцеловал его, едва ли только думая о том, что станет с ними после.       Шим шумно вздохнул, и вздох этот разлетелся по разряженном прохладой воздуху подобно небольшому облаку, он растворился и иссяк, однако вопреки желаниям Джейка вобрать в себя все мысли, роем скопившиеся в сознании, тому не удалось, и те, что остались, так плотно вцепившись в голову, отозвались протестом. Джейк понурил голову, и та, уставши поддавшись импульсу, опустилась, вместе с тем забрав и кусочек рассматриваемого вида, оставляя в поле зрения только жалкий клочок пространства. Он смотрел на собственные расслабленные пальцы, и в краткий миг ему чудилось, что под ними лёгкостью всё ещё ощущалась ткань сонхуновой одежды, казалось, будто чужое дыхание снова ласкало щеку жаром, однако он знал, что это был только безучастный ветер. Там, чуть вдалеке, мерцали вывески, переливаясь меркнущим неоном, и Джейк видел, как под ногами растягивался город, забытый и безучастный в уходящей ночи. Шим смотрел, совсем не зная, отчего до сих пор стоял на балконе, отчего всё не смог справиться с наваждением, как-то захлестнуло его вновь. Его голова опустела, иссякли все мысли, ранее её занимавшие, и тогда рука в лёгком движении проделала в пространстве неровную дугу. Ладонь взмыла в воздухе и разрезала деребезжавший рассвет, а после сменился миг, и тогда, как этому удалось произойти, кончики пальцев в невесомом движении легли на губы. Под подушечками те ощущались ожидаемым теплом, и изъяны потрескавшейся кожи возвращали его к тем чувствам, забыть которые всё никак не удавалось. Он никогда не мог думать, что губы Сонхуна будут такими мягкими; Джейк никогда не знал, что поцелуй с ним разгонит по телу безрассудство и породит желание поцеловать снова, вскоре неуёмно подзывающее плотскую страсть.       Он отдёрнул руку, и та отпрянула от губ в скором движении, будто между плотью прошёл сильный разряд. Джейк наполнил грудь кислородом, заменив затхлый воздух свежим, и вскоре горячий порыв ветра пробежался по коже, неостановимо пробираясь под ткань его одежды; голубеющий в ночи костюм неприятно лип к телу, однако Шим не торопился предпринимать что-либо: в краткий миг это казалось лишённым смысла. Мгновениями погодя он выпрямился, и ноги, ранее подкосившиеся, всё же удержали его на месте. Он тряхнул головой, подобно тому, как делал тогда, как желал избавиться от мыслей, и образ Сонхуна, всё державшийся перед глазами, не стал исчезать. Ему казалось, что ощущения были подобно новым: воспоминания рисовали яркие, пёстрые и детализированные картинки, и Джейк не противился ему. Перед глазами на краткие мгновения появлялось сонхуново лицо, то, которое Шиму удалось запечатлеть в собственной памяти тогда, как буря взяла над ним верх. Он считал, что в тот краткий миг собственного смятения, обуявшего его, Пак был прекрасен.       С новым шумным вздохом, выбившимся из груди, будто скрашенным порицанием, Джейк запрокинул голову. Перед взглядом расплылась небесная гладь, к которой неторопливо возвращались краски, ночь отступала и дребезжащий рассвет крался по пятам, звёзды, ранее переливающиеся россыпью далёких точек, меркли, стремительно теряя собственное превосходство. Шим отклонился, и пальцы, крепко схватившись за железную перекладину ограждения, отделяющего его от торопливого падения, ухватились и обвились вокруг леденящего металла. Он потерял свой взгляд в небесной глади, совсем не зная причину собственного подобного поведения, и смотрел на звёзды, совсем не знающие о том, как сильно он любил — настолько, что рядом со светлым чувством возрастала ненависть. И эта ненависть была не бесплодна, однако предназначалась совсем другому человеку.       Джейк не знал, как долго мог простоять вот так. Секунды торопливо врезались в минуты, а те иссякли. В конце Шим выпрямился, и ноги неторопливым шагом понесли его прочь, пока его темнеющая в уходящей ночи фигура не скрылась в глубине квартиры. Он рухнул на кровать, чувствуя лёгкость собственного тела, и точно знал этому причину: трепетавшая в груди любовь делала это с ним, и Джейк не противился этому, позволяя себе подобную жадность. Матрас продавился под весом его тела, и Шим затерялся в глубоких складках одеяла. Ласковый рассвет, подтягивающий горизонт к окнам, пробирался сквозь прозрачные шторы сероватой пеленой, он настигала квартиру и неторопливо окутывал её, умиротворяющая темнота иссякла, и вместе с тем свет настольной лампы, ранее казавшийся яркий проблеском, теперь мерк, будто теряясь в солнечном забвении. Лучи ещё не пробирались поступью, однако серость надвигающегося утра казалась Джейку подобно удручению.       Шим перекрыл тяжёлые веки, и выдох ненадолго задержался в лёгких, отдавшись жжением, вернувшим его в реальность. Джейк подмял под себя простынь, и та зашлась массивными складками, уродовавшими светлое полотно. Сменился миг, прежде чем Шим, устремляя свой взгляд в растянувшийся белоснежный потолок, усыпанный россыпью точечных ламп, подложил руки под голову, его тело вытянулась, и футболка, ранее плотно схваченная поясом брюк на талии, выбилась, открывая белоснежную кожу и плоский живот, грубые полосы пресса уходили вверх и скрывались, однако совсем не уродовали. В подобном положении он пролежит ещё долго: пока яркое летнее солнце не взойдёт над горизонтом, пробираясь лучами под прикрытые веки, когда жужжание звуков, доносившийся откуда-то издали не разразится громом, и пока новый день не вступит в полную силу, стирая пёстрые краски предыдущего.       Наступление яркого утра ознаменовало для Джейка неизвестное, и неизбежным это нарекалось им лишь из-за того, послевкусие минувшего дня всё ещё таяло на краю, однако чувства более не были такими яркими, как прежде. Удручённый бессонной ночью, порождённой тем самым наваждением, которому его удалось захлестнуть, он едва ли сомкнул глаза. В сон Шим провалился только под утро, однако не смог проспать долго. Жужжащая трель будильника, выставленного нарочно, несмотря на значащийся в графике выходной, пробралась в сознание и вывела его из того дрёма, в который удалось провалиться. Он не находил в себе силы, зная, насколько велика была его слабость, однако как сменился миг, яркая мысль, завертевшаяся в голове, подобно буре, вытолкнула его с места, освобождая от оков лёгкого покрывала.       Он не был тороплив, однако кружляющая в сознании мысль била металлом, подобно тому, что желала подогнать. Джейк привёл себя в порядок, рационально полагая, что должен был избавиться от лёгшего на лицо вида мертвеца: наступивший день стёр с того краски, и кожа, ранее переливающаяся здоровым румянцем, теперь казалась бледнее бледного, выделялся только силуэт губ, выписанных на лице блекнувшм, однако всё ещё ярким розоватыми. Шим покинул собственную квартиру несколько погодя, расставаясь с лёгкой пеленой вобравшейся в воздух собственной симпатии, однако это так и не помогло избавиться от её оков — Джейк знал, что та витиеватыми корнями уходила глубоко в его естество, приживаясь и намереваясь распуститься, подобно весеннему цветку.       Ноги несли его вдоль парковки, необъятного, опустевшего пространства, ранее никогда настолько безлюдным ему не казавшемуся. Джейк свернул за угол, и тогда, как забилась в сознании мысль свернуть снова, вынырнуть на вытянувшеюся мостовую лишь для того, чтобы вернуть яркость воспоминаниям, всё ещё таявшим послевкусием на языке, губах, под подушечками пальцев, он одёрнул себя, искусственно напоминая себе о том, что желал сделать изначально. Шим проскользил в салон собственного автомобиля, и хруст кожаного салона, раздавшийся от соприкосновения с лёгкой одеждой, бренно болтающейся на плечах, наполнил уши шумом, тот раздался эхом и вбился в сознание резонансом, и прозвеневшая боль мигрени вновь напомнила ему о том, насколько велика была его усталость.       Он мало знал, что в самом деле двигало им в тот момент; казалось, все чувства собрались в тугой комок, перемешались и сплелись настолько, что разобрать их в одиночку едва ли только могло быть возможно. В груди горело желание — то инородное желание, порождённое безрассудной, однако искренней мыслью, — и его движения, подобно тому, что точно вбирали в себя все эти чувства, вторили им. За окном сменялись виды, точно исполосанные линиями скорости, и автомобиль торопливо катился по искажённой полосами разметки дороги. Джейк пожелал сократить путь и свернул на другую дорогу, машина вильнула влево, и вскоре перед Шимом растянулся необъятный вид. Тот тянулся далеко вперёд и прерывался одной только резкой линией горизонта, вдоль широкой улицы вытянулись редкие проезжие автомобили, а здания, уходящие высоко вверх, терялись где-то в густых курчавых облаках.       Шим знал эту дорогу, и от этого осознания на краткий миг становилось тошно; бренность собственного тяготимого существования вдруг ударила по груди, подобно наковальне, и Джейк, ранее не чувствующий себя настолько противоречиво, находил в этом собственную слабость, подходить к которой он стал с неприсущим ранее остервенением. Вид сменился, и впереди засеменили витиеватые железные прутья ворот. Вопреки тем ярким картинкам, что горели в воспоминаниях, подобно нетленному огню негаснущей мысли, в этот раз Шиму всё показалось другим. Призрачно-серое здание возвышалось на небольшом холме, зелёная россыпь искусственного, однако заросшего до неприличия газона обрамляла край одиночной дороги, и та тянулась вперёд, ныряла на холме, исчезая, а после появлялась вновь. Широкая, искажённая завитками вывеска, теперь не горела ярким синим, отдаваясь бесчувственно блеклым.       При свете яркого летнего дня отель «Атлантис» казался призрачной тенью, зарезавшей загородную пустошь. Настроение Джейка стёрло со здания все краски; его величие, ранее поразившее, теперь оказалось наречено подсознанием Шима обременительным, и факт подобного Джейк более не ставил под сомнение. Впрочем, тогда он мало знал, что именно порождало в груди неприязнь: само здание отеля, теперь точно оказавшееся родственно знакомым, или Чан Вонён, оставшаяся там на длительное проживание.       Джейк скорым шагом пробрался в холл отеля, и тот встретил его привычным величием, заключённым в золотых деталях, отполированных поверхностях, по которым яркий свет июльского дня скользил тенями и блеклыми пятнами, искажённо отражающих окружающий мир. Через высокие окна в холл отеля пробирались разнящиеся в собственном безобразии шумы, они перекликались, подобно ужасной какофонии, резонировали и смешивались в неясный гул и гам, в миг Джейка окруживший. Шим проскользнул вдоль стойки регистрации, и девушка, вставшая с собственного места и натянувшая на лицо поддельную, профессиональную улыбку, только немо провела его взглядом. Джейк не смотрел на неё, однако полагал, что в том взгляде карих глаз читалось что-то сродню недоумения: ранее Шим не появлялся в подобном виде, и персонал, точно осведомлённый о том, кем он являлся, едва ли только знал, что в этот раз к Вонён вели его не рабочие дела, а собственный интерес, взыгравший в груди неостановимым пламенем.       Наверх, на третий этаж, он поднялся по лестнице, находя в этом что-то подобное желанию вторить былым воспоминаниям. Та поднималась наверх размеренными пролётами, и Джейк, ранее не имеющий подобной привычки, отсчитывал собственные неторопливые шаги. Глухой стук собственной обуви от безжизненно-бледных ступеней отдавался в сознании грохотом, раскатом грома, отдалённым взрывом, вновь и вновь напоминавшим про то, насколько удручающей была его усталость. Вдоль безжизненного коридора, исполосанного широкими дверьми, темнеющими на полотне светлых стен, тянулась пелена беспристрастия; казалось, что ни здесь, ни там больше не было жизни, подобно тому, что та иссякла, исчезла и растворилась. Джек был нетороплив в собственных движениях — впрочем, именно так ему и чудилось. Ноги подхватывали его, несли вперёд и после замедляли шаг. Шим не желал называть это страхом. Тогда где-то глубоко в груди — вероятнее, именно в его враждебном естестве — боролись эмоции. Они перекликались и резонировали, заходясь в неизвестном Джейку танце противоречий. Всё это непременно приводило его к череде взаимозависимых и прогнозируемых событий — зарождению нерешительности оставались только нелепые секунды, в само деле ничего для него не значащие.       Он спешил, покидая ступени, рвался в вытянутый коридор, будто желал отыскать в том глоток свежего воздуха, который мог отрезвить его, однако, как только бесшумные петли подтянули дверь аварийного выхода и та тихо — возможно для других едва ли только заметно, но для самого Джейка неумолимо шумно — клацнула, разрезав рассвет дребезжащей в сознании мысли. Сердце заходилось частым ритмом, отдавалось в ушах и теперь более не вторило шагам: на каждые неровные неоднородные четыре удара Джейк неторопливо перекатывался с пятки на носок, словно опасаясь. Неуверенность скользила вдоль его естества и напоминала лёгкий июльский ветер, пробирающийся под одежду и властвовавший на коже до тех пор, пока не оказывался прерван. Шим учащённо дышал, и каждый собственный вдох, а после следовавший за ним и выдох, гулом играли где-то потаённых уголках сознания, теперь перекликаясь с мыслями, которые и привели его сюда. Все эти мешавшиеся чувства оказались сильны, и Джей сдался, разрешая себе подобную вольность и позволяя этим чувствам надиктовывать правила.       Шим точно знал, куда шёл. Путь, который ранее он проделывал изо дня в день, теперь отчего-то казался другим — устрашающим, одновременно с тем и отвратительным в своей сущности. Через лишённый жизни коридор тянулась тень, самому Джейку отдалённо напоминавшую омрачённость. Безжизненные, таившие за собой самую настоящую жизнь, чужие пороки и судьбы двери мелькали рядом с ним, когда неторопливые, отчего-то отныне размеренные шаги несли Шима всё дальше и дальше. В краткие мгновения собственного безрассудства ему казалось, будто подобное могло продолжаться для него вечность. Коридор вытягивался и поглощал — Шиму же безвозвратно чудилось, будто ранее привычный путь теперь занимал до безобразного много времени. Искать проблему в собственной нерешительности он не собирался, безвозвратно теряясь в поглотивших его чувствах: таких разных и непрерывно связанных одновременно.       Он остановился напротив безжизненной двери, когда ему казалось, будто он точно знал, какую жизнь она хранила. Сложный узор теней, падавший на пустые, безнравственные стены, заключившие в себе всё неприглядное, растягивался в неизвестных витиеватых завитках, смешивался с безрассудством стоявшего дня и вбирал в себя настроения: неизвестные Джейку и одновременно с тем объяснимые собственные настроения. Однако лишь только позже в вытянувшейся и искривившейся тени ему удалось узнать собственного двойника; такого, что вторил его движениям, такого, что в точности передавал всё неаккуратные и нерешительные взмахи его ладоней. Карие глаза метались по безжизненному полотну деревянной двери. В самом деле Шиму та казалась намного прочнее, чем была по сути, и эта иллюзия мнимой безопасности им свирепо отвергалась. Более не было в этом ничего того, что Джейк желал беречь, и тогда, честно признаваясь себе, Шим точно не знал, что именно говорило в нём в те моменты собственного безрассудства — такого юношеского и юного, отчего до недавнего забытого.       Шим проскользил взглядом по двери вновь, подобно тому, будто предвещал, что от подобного та непременно должна был отвориться. Рациональной рассудительностью он уговаривал себя, что шанс подобному оказывался неприлично и ничтожно мал, оттого и мысль эта вскоре показалась ему смехотворна. Растянулись мгновения, прежде чем пустынный и безжизненный коридор наполнился проблеском жизни — шумным и рваным вздохом, слетевшем с приоткрытых губ Джейка. Он забился в уши неоднородным звуком, срезонировал в подсознании и отбился от надвигающихся стен. Те подобны давили на него и одновременно с тем успокаивали, будто шепча о том, что в безлюдности коридора он оказался скрыт от чужого внимания. И сперва подобная мысль казалась ему стоящей, вскоре, однако, рациональным оказавшись наречённой чрезмерно противоречивой, а оттого — невозможной для существования. Рука Джейка проделала в воздухе неаккуратную дугу, она прошла по неоднородной, сбитой траектории, в конце, однако, настигая свою первоначальную цель. Под подушечками пальцев бугорками и впадинами неоднородностью ощущалось погребённое за лаковым покрытием дерево. Ранее живое, отныне оно было подобно былым чувствам Шима — иссохшим и поддельным. Ранее захватившая его буря — та самая, что так и не дала ему раствориться в пелене ночи и заснуть нетревожимым сном — теперь бушевала вновь, и переливы этих эмоций теперь, однако, были совсем противоположными.       Он вёл ладонью по деревянной двери, всё никак не решаясь собрать пальцы в плотный кулак — настолько крепко, что кожа на костяшках бы натянулась, смертно побелела и налилась силой, — когда где-то на подкорках сознания жужжали мысли. Они перекликались, сливались в единое и мгновениями погодя резонировали, будто никогда не желая приходить к единому мнению, и Джейк не противился этому. Он отдавался собственным эмоциям, подобно тому, как делал это тогда — на мостовой, — когда собственные губы с лёгкостью и осторожностью касались сохнуновых. На этот раз, однако, больше не было счастья в этих чувствах. Тень подозрения и кравшееся за ним по пятам отвращения укрывали его, окутывали, подобно одной из самых непроглядных, размеренных ночей, которые ему когда-либо приходилось видеть.       Джейк вновь наполнил лёгкие отравляющим кислородом, заполняя те вдоволь, и чувства эти показались ему сродню тем, если бы он дышал в последний раз. Шим прощал себе собственную такую жадность и едва ли только находил малейшие поводы для того, чтобы ей перечить. Руки снова проскользили по двери, и Джейк склонил голову; взгляд затерялся в отпалированных носках собственных туфель, в мраморном полу, который, казалось, будто всё ещё исторгал цокот его невысоких каблуков. Шим зажмурил глаза, боясь встретиться взглядом с собственным искажённым отражением в различных предметах: тогда те с точностью отразили бы то безобразие, в котором ему удалось затеряться, и Джейк опасался этого. Подобное опасение, однако, не было вызвано неприязнью к испытываемым чувствам, истинность его действий крылась в светлых, ярких чувствах, возродить которые Сонхуну удалось так скоро и неожидаемо.       Сменились ещё неоднородные мгновения, прежде чем Шим смог взять себя в руки. Он поднял голову, гордо задрав подбородок, мгновением погодя нарекая подобную позу до безобразного самоуверенной, когда пальцы правой руки поочерёдно загнулись и спрятались в глубине ладони. Растянулся недолгий миг, разделивший секунды, прежде, чем тяжёлый кулак, вобравший в себя всю имеющуюся силу уставшего тела, упал на казавшуюся теперь невесомую дверь, номер которой всё продолжал ожогами выжигаться в подсознании. Джейк трижды постучал; по коридору поползло неумолимое эхо, вскоре, однако, поторопившееся растаять в своей неоднородность. Гул стука наполнил уши Шима, в подсознании оказавшись подобно грому, и ранее забытая мигрень вновь отозвалась в висках тянущей болью. Впрочем, внимания более на неё обращать он не торопился; мысли тогда занимало только одно — яркая и всё никак не угасающая мысль, что привела его в стены отеля «Атлантис».       Мгновения растянулись, и секунды неторопливо врезались друг в друга. В те краткие мгновения Джейк затих, его ранее учащённое дыхание, придя в норму, едва ли не остановилось, и тогда Шим прислушался. Он едва ли только дышал, отдалённым гулом слыша всё ещё сбитое биение собственного сердца, когда, сделав неаккуратный шаг, припал ближе к двери. Шим слушал, и всепоглощающая тишина окутывала его.       Нетерпение заставило его сделать это вновь. Джейк выровнялся, подобно тому, как делал это минутами ранее, однако в этот раз всё сильнее округляя плечи. Шим уронил грубый кулак на деревянное полотно, и всё, что было ранее, повторилось вновь. Грохот трёх размеренных ударов наполнил коридор и иссяк так же быстро, как и в прошлых раз. Джейк поджал губы, и в этот раз более не забывал дышать. Сменился неизвестный миг, прежде чем в подсознание поступью стали пробираться шумы: неизвестные, разнящиеся шумы, ничего не знавшие и никогда бы не познавшие о том, насколько удручён он был.       Шим слушал и слышал, как по ту сторону тонкой двери по деревянному полу прошуршали чужие сбитые шаги, они проскользили вдоль и скрылись в глубине, разнеслись неосторожно, сбито и как-то неоднородно, затихая вдали. А после всё повторилось в обратном порядке. Никогда ранее не имея подобной привычки, Джейк отсчитал секунды; они вторили его однородному, однако и поспешному сердцебиению, отдававшемуся в висках гулом, заходясь подобно тандему с всё ещё беспокоящей его мигренью.       Шим знал, сколькому множеству мгновений удалось смениться, прежде чем чужие лёгкие и вместе с тем обременённые неудобными тонкими и безразмерными отельными тапочками шаги проскользили у самой входной двери в номер. Однако даже так, рационально разделяя собственные знания, он видел в тех один только упрёк.       Дверь, теперь казавшаяся Джейку до неумолимого тонкой, едва ли только в самом деле существующей, неаккуратно отворилась. Ранее нажатая ручка, на которую Шим так и не смотрел, всё опасаясь встречи с собственным «я», что смотрело бы на него с отражения, изогнулась, вторя движения изнутри, и тогда невесомая конструкция под действием лёгкой силы поддалась движениям. Из номера в коридор просочился яркий конус июльского света; он расстелился у Джейка под ногами, пополз по носкам его обуви и заиграл на той переливами. Шим наблюдал за этим, подобно тому, что оказался заворожён, и игривый луч ворвавшегося света продолжал игриво расстилаться у него под ногами.       Сменились мгновения, прежде чем неприглядная небольшая щель, представившая собой едва ли только приоткрытый дверной проём, растянулась, вытянулась поперёк и открыла вид на застывшую в недоумении фигуру. Чан Вонён стояла напротив и, оказавшись нетороплива в собственных движениях, размеренно толкала дверь, придерживаясь за и будто опираясь на блестящую в солнечном свете латунную ручку. Желание ухватиться за промелькнувший край, сжать древесину в крепкой ладони и сдавить её настолько, насколько это бы вовсе оказалось бы возможным, а после — резко потянуть на себя, одолевало Джейка, однако он неподвижно замер, плотно стиснув челюсти в протест собственным лишённым рационального желаниям. Фигура Вонён промелькнула в раскрывшемся едва ли не полностью дверном проёме; дверь застыла под прямым углом, чуть более отходящим от девяноста градусов, однако казавшемся достаточным для того, чтобы рассмотреть стоявшую перед ним девушку.       Чан подняла на Джейка свой взгляд, и сменился невесомый миг, прежде, чем её карие глаза заблестели масляным блеском. Он смотрел на неё, и тогда на её едва ли только омрачённом усталостью лице, играла умиротворённая улыбка. Мгновениями ранее Шим отчётливо слышал, как Чан подпевала неизвестную ему мелодию себе под нос, дополняя общее настроение веселья, царящего там — по ту сторону безжизненного коридора. И всё же Джейк оставался прав, считая, что неприглядные двери и серые стены таили всю человеческую сущность, все пороки и разврат людской души.       Девушка натянула удовлетворённую улыбку, ответом заигравшей и в её глазах, как только её взгляд скользнул по лицу Джейка. И пока Чан улыбалась, что-то удовлетворённо хмыкнула себе под нос, Шим рассматривал её. Он открывал новые изъяны её профиля, лишённые живой прелести движения тянувшихся в приветствии губ, угасающую за усталостью и безнравственностью красоту лица, всего её облика и очерствевших манер. Он видел её, и Джейку казалось, что видел точно насквозь: мог рассмотреть всё исполосанное, изуродованное девичье естество, в котором ему однажды по-дружески удавалось видеть ранимую красоту. Вонён предстала перед ним во всю высоту собственной фигуры. По хрупким девичьи плечам, открывая острые, плотно обтянутые кожей и, на первый взгляд, болезненно худощавые ключицы, струясь полотно шелкового халата. Он обрамлял её талию грубым, однако всё ещё тонким клеймом пояска, наспех завязанного едва ли не в узел. Ткань струилась по её бёдрам, закрывала ноги, однако, казалось, заканчивался провоцирующе выше дозволенного. Ничем не скрытые тонкие девичьи ноги выглядывали из-под ткани, и вероятно, Чан даже и не подозревала, что одну из них, в сравнение другой, всё ещё плотно обтягивал белый чулок, заканчивающийся кружевной и до последнего провоцирующей окантовкой.       Джейк не понял это сразу, однако позже, проскользив по силуэту девушки вновь, заметил, как на переливающемся шёлке молочного халата засинела эмблема. Витиеватая и ни с чем неспутываемая буква «А» заходилась завитками и терялась в тенях грубых складок сползающего с плеч халата. Ощутив на себе его взгляд, Чан замялась; протянулось нелепое мгновением, прежде чем тень улыбки спала с её лица, и девушка в наполненном лёгкостью и непринуждением жесте одёрнула край халата, прикрывая ноги, другой рукой, однако, собирая тот на груди. Она поспешно прочистила горло, будто точно зная, что без этого голос прозвучит непривычно осипшим, прежде чем наконец прервала тишину, обронив:       — Я рада тебя видеть, Джейк, — она тянула его имя в привычной манере, однако теперь Шим терялся: то, что ранее казалось ему привычным, отныне вызывало в нём бурю эмоций — тех чувств, что постепенно брали над ним контроль, заставляя кануть в бездне собственного отчуждения. — Что тебя привело? — Чан продолжала говорить, будто совсем не замечала его изучающий и вместе с тем потрясённый взгляд. Уверенность сочилась в её улыбке, вновь лёгшей на губы, а самодовольство переливами играло в голосе.       Джейк оторвал свой взгляд, в самом деле рассчитав, этого было достаточно. Чан не смущалась, и в этом Шим не видел свою подругу — ту, кого он по крайней мере когда-то знал. Он посмотрел ей в глаза, затерявшись в них всего на нещадный миг, прежде чем собственные губы не зашевелились, а из груди не стали выбиваться слова:       — Нужно поговорить, — звуки вырвались из груди, образовав слова так скоро, что Шим едва ли заметил, как тем удалось растаять в тягучести летнего спёртого воздуха. Сменился миг, прежде чем он наклонился ближе к Чан и девушка притаила дыхание; его взгляд полз вдоль вытянутого коридора — и дальше, к всё ещё казавшемуся просторному дивану, занимающему едва ли не треть неотделённой дверью комнаты. — Я бы хотел обсудить это сейчас.       — Сейчас? — её голос не сорвался, однако в размерности его тона просочилось удивление.       — Именно так, Вонён. Сейчас, — он повторил её слова, окрасив те совсем в другие нотки. Голос Джейка в тот краткий миг разил уверенностью и леденящим безразличием для самого Шима наигранном и поддельном в своём существовании.       — Вот как, — её голос дрогнул, исказился чем-то, вдруг показавшемуся Джейку неизвестным, однако вскоре Чан пожелала это скрыть.       Девушка поджала губы, превратив те в тонкую линию на её изящном, всё ещё молодом лице, и тогда нечто неоднородное, показавшееся более неясным пятном, привлекло внимание Шима. Он кинул скорый взгляд Вонён за плечо, точно игнорируя лёгкие проблески удивления, проскользившие в девичьем взгляде, и тогда собственный взгляд наткнулся на движение вновь. Джейк не знал точно, однако ему казалось, что он был уверен в том, что то, что ему удавалось видеть, приобретало человеческие очертания. В тот краткий миг собственной растерянности Шиму в голову пробрались немыслимые мысли. Ему казалось, что он видел мужской силуэт. Их отделял краткий, неразрывный миг, ничего в самом деле для никого из них не значивший, однако воображение, оказавшись слишком эмоционально перевозбуждённым, дорисовывало детали. Так, тот, кто всё ещё в реальности скользил неизвестной тенью на периферии, для Джейка обретал знакомые черты. Он видел в силуэте Сонхуна, остерегался собственных мыслей и треклял собственное сознание за подобные игры. Джейк был уверен: Сонхун не вернётся к Чан — не после того, что она продолжала с ним делать, какой бессовестной и жадной была по отношению к Паку.       — Что же, — Чан шумно и резко вздохнула, точно желая тем самым отвлечь внимание Джейка, и у неё это получилось. Когда пустынный коридор вновь наполнился её мелодичным голосом, переливом скользившим вдоль подсознания Шима, он оторвал свой взгляд от опустевшей точки в пространстве, куда немигая смотрел несчётные несколько секунд. Вонён отвлекла его, и они оба знали, что делала она это нарочно. — Проходи, — девушка отступила, пропела слоги и ненадолго замялась, прежде чем в привычной дружеской манере добавить и на этом закончив: — Джейк.       Вонён отошла, и ранее прерываемый её фигурой конус света проскользнул в коридор во всей полноте собственного величия; тот пробежал по предметам, игривым проблеском играя на тех переливами, а после поспешил раствориться у другой стены, встречаясь с непреодолимым препятствием. Чан отошла, сделав неаккуратный, шатающийся шаг в сторону, а после, будто собрав всю свою силу, отступила на несколько шагов назад. Утончённая девичья фигура качнулась, в ответ тому раскачался и подол короткого халата, однако Вонён более не уделяла этому внимание.       Дверной проём оказался полностью открытый перед Джейком, однако что-то продолжало удерживать его на месте. Близящийся скандал, инициатором которого он желал стать, так торопясь в «Атлантис», теперь пугал его, ведь это бы точно значило принять все собственные чувства без утайки. Шим нерешительно раскачался с пятки на носок, и сменились недолгие мгновения, прежде чем ему всё же удалось урезонить бьющуюся мысль. Он сделал лёгкий шаг вперёд, и невысокий порог промелькнул под подошвой его туфель. Разминулись мгновения, прежде чем его фигура исчезла в глубине номера.       Вглубь комнаты через просторные окна лился яркий солнечный свет непоколебимого июльского утра. Он играл в предметах бликами, расходился граничащим с неестественным сиянием и растворялся так же скоро в грубых и тёмных тенях; скользил вдоль вятянувшегося диванчика, только более выделяя неровности и замятости, а также грубые складки, равномерно распределённые по подушках на спинке. Джейк неторопливо потянул носом кислород, и терпкий, одновременно с тем и едкий запах алкоголя, впитавшегося буквально во всё, проник в рецепторы, затесавшись там на недолгие секунды.       Шим делал неторопливые шаги, подобно тому, что с опаской пробирался внутрь номера, где за долгие месяцы каждые уголки казались знакомыми. Он оглядывался, и всё вокруг приобретало краски бушующего хаоса и раннего веселья: вещи более не лежали на своих местах, оказались перевёрнуты, разбросаны или же неловко поднятые на скорую руку, подобно тому, что оказались во власти бушующего урагана. И Джейк знал, что имя этому урагану было Чан Вонён, которая хорошо развлеклась ночью и была бы не прочь продолжить.       Джейк не торопился, проходя вглубь комнаты, однако что-то подталкивало его. Это не описывалось им как любопытство; для самого Джейка подобные чувства, тогда в нём трепетавшие, казались приближенные к простым плотским, однако же и принимать их ему не хотелось. Он делал неторопливые шаги, и ноги уносили его дальше, пока Чан продолжала предпринимать попытки усмирить замок, всё отказывающий закрываться. Тогда же Шим и замер. Чьи-то движения замельтишили на периферии, и он обернулся. Дверь в спальню осталась приоткрытой — впопыхах незакрытой до конца, и Джейк, невовремя остановившийся, медленно проскользил взглядом по чужой обнажённой фигуре, застывшей спиной к двери.       Шим стоял, едва ли только тревожимый мыслью о том, видела ли его сейчас Чан, смотрела ли на него и знала, что он уже обо всём догадался. Неизвестная фигура, ранее оказавшаяся для него одной только тенью, теперь в точности приобретала мужские очертания. Любовник Чан не был похож на Сонхуна — Джейку теперь же тот казался полной противоположностью: недостаточно высокий, недостаточно утончённый в собственном профиле, недостаточно красив. Тогда сознание то и делало, что облегчённо и вместе с тем отвратно твердило Шиму: «Не он. Это не он, и никогда не будет».       Едва ли только подозревающий в своём невежестве о том, что Джейк видел его, мужчина торопливо натягивал нижнее бельё; ткань скрывала очертания его ягодиц, вскоре подобная участь настигла и ноги, в момент оказавшиеся обтянутые плотными тёмными штанами, ремень на которых шумно зазвенел и заставил любовника смущённо оглядеться. Джейка, точно так же как и собственной ошибки, он так и не заметил, а сам Шим посчитал, что с него на этом было достаточно. Он перекатился на носок, и, едва ли только тревожимый мыслью, видела ли Чан, что он застал её с поличным, рассёк комнату гулкими шагами, точно напугавшими горе-любовника и несущие Шима к дивану, напоминавшему о том, насколько велика была его усталость ранее.       Он неторопливо опустился на диван, в краткий миг находя что-то своевольное в том, чтобы бренно бросить своё тело на тот, тем самым потакая собственной усталости. Джейк знал, что Чан видела его и в худшие времена, однако сейчас отчего-то в голове продолжала лязгом заходиться мысль, всё твердившая о том, что в этот раз подобной вольности у него не было, а если бы и была, то это непременно значило бы проиграть девушке, признать собственную слабость, охватившую в те счётные мгновения и полноправно с ней смириться. Растянулись неясные секунды, торопливо врезавшиеся в другие, а те — в последующие, прежде чем шатающийся, шаркающий шаг Вонён вновь настиг его слух. Чан преодолевала расстояние с неизвестной Джейку ранее неторопливостью, подобно тому, что в тот славный миг её голова оказалась занята совсем другим, одурманена, и мысли едва ли только торопились превратиться в размеренный ход рационального. Впрочем, Шиму казалось, что на фоне всего остального это было мелочью и совсем неважной деталью, обращать на которую внимание вскоре он совсем перестал.       Девушка парила рядом, однако шаг её был далёк от лёгкого и упругого, каким ей всегда удавалось обладать. Шим ждал её, однако тогда, как отсчитываемые мгновения продолжали сменяться, а Вонён — всё так и не торопилась появляться, что-то тревогой, перемешавшейся с плотским любопытством, забило у него в груди. Сменился миг, прежде чем Джейк в резком движении повернул голову. Он смотрел через собственное плечо, и взгляд скользил по поверхности предметов, возросших на пути, подобно препятствию. Чан неторопливо шла, однако притворялась, что не спешила, и её подобное притворство выдавало всё: то, как она поджимала губы, как разминала тонкие пальцы, ожидая, что это вернёт движениям на время утерянную грацию; её неровные шаги, сейчас более напоминавшие хаос, нежели последовательность. Вонён бегала взглядом по предметам до того, как не встретилась с карей радужкой Джейка. Тогда та поглотила её, и Чан удалось сосредоточиться только на этом. Тогда же Шиму удалось заметить, как былая неуверенность, так неаккуратно перепутанная им с тревожностью, сменилась на её лице самодовольством, подобно тому, будто Вонён гордилась и совсем не стеснялась того, что делала, предполагая, что старый друг не осудит.       И Джейк осуждал.       Вонён проскользнула вдоль коридора и остановилась, пошатываясь замирая. Её лицо играло улыбкой — смущённой и неловкой, однако для Джейка — поддельной и наигранной, когда Чан аккуратным движение подхватила округлую ручку двери, точно ведущей в спальню, и, несильно надавливая и прокручивая, подтолкнула дверь. Проём, в котором ранее Шиму удавалось наблюдать безответственного любовника, теперь оказался закрыт: Чан взяла всю оставшуюся грязную работу на себя, теперь точно и окончательно убеждаясь в том, что это не потревожит их более. Когда язычок замка щёлкнул, наполнив мёртвую комнату проблеском звука, Вонён захихикала; бросаемые ею смешки оказались подобны девичьему кокетству, и Джейк, вновь смотря на картину в её полноте, чувствовал, как от всего происходящего ему делалось дурно.       Вонён, однако, этого едва ли только замечала. Девушка замерла у двери на ещё краткие, однако же Шиму показавшиеся неясными, мгновения, спиной плотно прилегая к светлой двери, будто точно проверяя, оказалась ли та заперта. Только секундами погодя её неоднородные шаги и шарканье тапочек наполнили комнату звуком, когда Чан возросла рядом с Шимом. В те короткие секунды, когда Джейку не без оснований казалось, что Чан неторопливо опустится на диван напротив, подобно тому, как поступил он сам неизвестными минутами ранее, фигура девушки проскользила точно у него за спиной. Шим обернулся, неторопливо переводя взгляд на девичий силуэт, возросший напротив небольшого столика, вопреки всем воспоминаниям, теперь стоявшему в углу комнаты.       Шим наблюдал, и Вонён, будто совсем не чувствуя его взгляда, ловко подхватила непрозрачную вытянутую бутылку. Заключённое в тёмные стенки стекла, вино заколыхалось от подобного небрежного движения, однако тогда всё это оказалось скрытым от чужого взгляда. Джейк молча наблюдал за девушкой, когда в голове снова роились мысли, перекликающиеся с неприятными чувствами, опоясывающими его грудь, а Чан, точно позабыв о каком-либо смущении, неторопливо откупорила бутылку. Пробка выскочила из горлышка с глухим звуком, мгновениями погодя в один из стоящих рядом бокалов разлилась алая жидкость. Вонён налила в бокал вина — немного больше, чем подобало этикету, и, впрочем, намного больше, чем подобало утру, — секундами погодя безответственно оставляя бутылку открытой всё на том же столике. Подхватывая тонкую ножку хрустальной ёмкости, Чан развернулась на одних только пятках, и в тот краткий миг, когда взгляд девушки терялся в переливающейся багровой жидкости, на свету заходившейся проблесками, Джейк видел, как Вонён жадно облизала губы.       — Не хочешь? — Чан протянула наполненный вином бокал к Джейку, однако Шим не стал медлить с собственным ответом. Он немногозначительно замотал головой, вновь ощущая, как треклятая мигрень забилась в висках. — Как знаешь, — пожимая плечами, хмыкнула она, мгновениями погодя всё же опускаясь на мягкие подушки дивана.       С того момента они сидели друг напротив друга, и, растерянный в собственных чувствах, Джейк немо благодарил Чан, что та не удостоила его близкого контакта. Их разделяло не более метра, однако в этом Шиму удавалось находить собственное спасение.       Вонён не говорила, пока Джейк молчал. Девушка только глубоко и шумно вздыхала, с жадностью поглядывая на переливающийся в её руке бокал, прежде чем не осмелилась поднести тот к губам. Она шумно потянула носом кислород, в котором смешивались приторный и вместе с тем тёрпкие нотки красного вина. Чан вновь облизала губы, оставляя на тех естественный блеск от слюны, а после прильнула к тонкому горлышку. Вино просочилось через приоткрытые губы, возвращая тем привычный алый цвет, подобно тому, что возвращая её ушедшую юность. Миг прекратился только тогда, когда Чан, фамильярно придерживая бокал уже за само горлышко, опустила его на диван.       Тогда между ними вновь промелькнули искры молчания, тишина врезалась в сознание и вновь напомнила Шиму, почему он оказался в стенах отеля «Атлантис», так не желая тут быть. И тогда же, когда в голове разом стихли все мысли, а голос вобрал в себя бушующие внутри настроения, он заговорил:       — Почему ты поступаешь так с ним? — Шим поднял на неё взгляд, едва ли только замечая, как тот неторопливо проскользил вдоль её силуэта: по струящимся по плечам волосам и до запрокинутой ноги на ногу, срываясь на небрежно повисшем лёгком тапочке с уже привычной эмблемой отеля.       — Никак не пойму, про кого именно идёт речь, когда ты говоришь так, Джейк, — она обращалась к нему по имени, а для него самого её собственное стало ему противно. Шим не желал звать её привычными именами и находил в этом настроение, которое вскоре пройдёт — улетучится, так, будто никогда не существовало, — однако здесь и сейчас оно казалось ему едва ли только укротимым.       — Сонхун… — Шим выдыхал его имя, совсем не зная, от чего трепетало в груди: от былой бури, ранее его настигшей, или же от собственной смелости, которая привела его к этому разговору. — Зачем ты поступаешь так с ним?       Джейк более не был скрытен в собственных словах. Он проскользил взглядом по бесчувственной поверхности пола, взгляд споткнулся об несколько стоящих предметов, пока точно не упал на закрытую ранее самой Чан дверь. Девушка проследила за его взглядом, точно копируя путь. Сменилось недолгое мгновение, прежде чем их взглядам удалось встретиться снова, и тогда Шим точно заметил, как на дне чужой карей радужке заплескалось то, что, по мнению самого Джейка, было давно утеряно. Девичье озорство играло огнём на дне её глаз маслянистым блеском, растягивало лёгкую и непринуждённую улыбку и заставляло Чан, протягивая руки к волосам, кокетливо заправлять выбивающиеся пряди за уши.       — Так ты за это, — девушка усмехнулась, и пока слова неторопливо срывались с её губ, они скрашивались лёгкими нотками озорства. — Не думала, что ты станешь обращать на это внимание, — закончила она, мгновением погода поднося бокал к губам. Алая жидкость заплескалась в такт её неосторожным движениям, растеклась по прозрачным стенкам, оставляя неоднородные багровые разводы и собираясь каплями, спешно торопящимися вниз к общей массе.       — И всё же, — Джейк сглотнул слюну, смачивая горло. Что-то так отдалённо напоминавшее гнев и ещё больше — отвращение, затуманило его разум, поработило, будто заставляя Шима следовать безрассудному. За прошедшие сутки он только и делал, что поддавался безрассудству.       — Не порти всё веселье, Джейк, — она отпила ещё, едва ли только переживая о том, что пить так рано утром граничило с неприличным.       — Веселье? — Шим недоумевал, однако не воскликнул. Его голос не били нотки возмущения, только глухое непонимание скользило вдоль.       — Именно его, — она выдохнула слова, неторопливо отставляя бокал, будто в краткие мгновения всё ещё рассуждая, не стоило ли отпить ещё немного. — Я удачно опубликовала книгу, над которой работала так долго, разве я не могу отметить? — она задала вопрос, и стоило только губам Шима приоткрыться, сквозь зубы процеживая кислород, Вонён театрально замахала руками в воздухе, продолжая: — Нет, нет, нет, не стоит отвечать, — в конце она приложила палец к губам, и Джейк лишь только поражённо хмыкнул её такому самодовольству. Он не был глуп, чтобы не осознать, что Чан всё ещё была пьяна, хотя и степень этого опьянения пока что оставалась мала. — У меня праздник, и я хотела отметить.       — Отметить, — он повторил её слова на выдохе, едва ли не отчаянно желая найти в тех более тривиальный смысл, однако Чан разрушала едва ли только зародившиеся попытки, когда, подхватив его мысль, продолжила:       — Развлечься, Джейк, — она снова тянула его имя, восторженно оглашая собственные действия, будто гордилась подобным. Шиму казалось, что именно таковым это и было: Вонён не испытывала стыда. — Я так давно загоняла себя в рамки, что совсем не помнила, когда в последний раз давала себе отдохнуть. Ты не знаешь этого, Джейк, но когда ты состоишь в браке, ты… — она задумалась, словно желая подхватить утраченную опьянением мысль, а Шим заметил, как скоро напряглось его тело, стоило только слову «брак» настигнуть его слух. — Ты близок к тому, чтобы потерять себя, оказаться в плену неизвестно только чьих стандартов, — наконец закончила Вонён. Сменилось мгновение, прежде чем девушка вновь подхватила бокал и отпила.       Джейк чувствовал, как тело налилось тяжестью, неизвестным ему ранее свинцом, и надавило на грудь. Тогда, в те несчитываемые секунды, по венам пробежалось раздражение, оно кололо кожу, жгло в тех местах, где та была тоньше всего, и пульсацией отдавалось в висках. Он не знал, отчего чувствовал всё то, что медленно рвало его существо на части — несправедливость тревожила его душу. Шим не знал, почему Чан говорила об этом так легко. В те сменившиеся секунды ему казалось, будто она больше не думала о собственном браке как о том, что когда-то было частью её жизни — тем, чем она жила. Теперь же Джейку казалось, будто он никогда её не знал, будто то, о чём ранее думал как о фактах, не требующих подтверждения, теперь казалось ложью, и их — его и Сонхуна — водили вокруг да около подобно дуракам.       Шим не знал точно, как много прошло с того момента, как девичьи слова растворились в тягучести июльского воздуха, проплыли по нему, скользя в пелене; Джейк не был уверен, как скоро ему удалось урезонить собственные мысли, ранее взбесившиеся, подобно торнадо. Лишь тогда, как подобному всё же удалось произойти, он шумно вздохнул, и вздох этот вобрал в себя все противоречивые настроения Шима, прежде чем он вновь заговорил:       — Ты ведь хотела этого тогда, разве не так? — он смотрел на неё снизу вверх, подобно тому, что в тот краткий миг чувствовал собственное превосходство. Отвращение, вдруг пробравшее тело, скользило по венам, настигало его естество, и Джейк понимал: чем дольше Чан продолжала говорить, тем хуже ему становилось. Ему казалось, что сменится миг — и ему окончательно станет дурно, однако Шим всё ещё не знал, как ему удавалось держаться, подавляя, однако не отвергая эти чувства. Теперь, когда Вонён поступала таким образом с Сонхуном, по мнению Джейка, она заслуживала этого.       — Возможно, — голос Чан разнёсся по помещению эхом, отдалённо пробравшемуся в подсознание Шима и вернув его в реальность. Девушка пожала плечами, едва ли только зная, какие истинные эмоции вкладывая в этот жест, однако для Джейка тогда всё это казалось простым: Вонён более не считала это значимым. — Я должна говорить, что всё это в прошлом, разве не так? В конце концов, мы ведь всё равно разведёмся, и я получу имущество, на которое имею законное право — никто не останется в дураках, ты так не думаешь?       Джейк не соглашался, однако более не желал об этом говорить. Все слова, упрёки и порицания, ранее так звонко гремящие в голове, теперь показались ненужными: такими бесполезными и более не значимыми ни для кого из них. Шим понурил голову, когда слова Чан резонировали от стен, отбивались от них и вбивались точно в уши. То, сколько холодного и ничем не скрытого расчёта было в этих словах, ныне вызывало у него отвращение. Джейк терялся в собственных неприятных чувствах вновь, и от слов девушки ему только более и более делалось дурно. И тогда Шим вовсе не скрывал, чем всё это оказалось вызвано: Чан Вонён никогда не знала то, как сильно он любил.       Он выпрямился на месте, и тогда округлые плечи, ранее сломленные словно под всем тем давлением, что ему удалось ощутить, расправились. Джейк шумно выдохнул, наполняя помещение размеренным «ха», когда одна ладонь взлетела в воздухе, мгновениями погодя неторопливо падая на лицо. Он пропустил под пальцами подбородок, поглаживая мягкие губы, на которых всё ещё чувствовался его поцелуй. Томность подобного действия возвращала его к закатному солнцу, розовеющему небу и Сонхуну, представшему перед ним точно совершенство. В интимности образовавшегося молчание подсознание продолжало подталкивать Джейка ему навстречу, однако вместе с тем, в конце, именно это и послужило тем, что заставило Шима одёрнуть себя, медленно возвращаясь в неприглядную реальность.       Тогда он снова посмотрел на Вонён. В её позе, в умиротворении, лёгшем на лицо, где утро сглаживало черты, в размеренных и безмятежных движениях — во всём этом читалась её необеспокоенность происходящим. Джейк не мог назвать это хладнокровием, однако именно так ему желалось видеть это.       — Ты правда хочешь довести всё это до конца? — он заговорил, и собственный голос на краткое мгновение показался чужим: непривычно низким, удручённым.       — А разве я не могу? — она вскинула бровями, и мгновением погодя вздёрнула подбородок, будто ощущая, как неторопливо теряла собственное превосходство.— Ты ведь сам говорил мне, что закон и на моей стороне тоже, так почему бы мне хотя бы не попытаться?       — Разве Сонхун заслуживает такого?       Чан не ответила. Она молчала, пока брошенные Джейком слова продолжали растворяться в тягучести летнего, спёртого и пропитанного алкоголем воздуха. Вонён немо смотрела на него, будто испытывала, и Джейк одарил её подобным взглядом в ответ. Тогда, не найдя изъянов в его взгляде, девушка поникла. В краткий миг её плечи вновь округлились, а ранее аристократическая осанка потеряла своё изящество. Джейк наблюдал, как затерянная в лёгком алкогольном опьянении и собственном безрассудстве Вонён надула пухлые губы; в одно мгновение на её лицо лёг вид обиженного ребёнка, и Шиму от подобной манипуляции вновь сделалось дурно.       — Мне казалось, что ты на моей стороне, Джейк, — она говорила это, более не смотря ему в глаза. Чан теряла свой взгляд в предметах: в шелковом халате, эмблеме отеля, бокале и подрагивающей ноге, запрокинутой на другую.       — Я адвокат по разводам, Вонён, — Шим шумно вздохнул, наполняя комнату более несчётным «ха», для него самого мало чего знавшего, — но это не заставляет меня принимать чью-то сторону. Я хочу помочь тебе точно так же, как хочу помочь ему.       — И почему же, Джейк? — в её голосе взыграли знакомые Джейку интонации: интерес переплетался с неподдельным и до неприличного тривиальным любопытством. — Он заставляет тебя испытывать жалость к себе?       — А разве я не могу? — Шим отвечал её словами, точно копируя былую интонацию девушки. Он знал, что это возымеет эффект и мало тогда ошибался. Стоило только словам настигнуть девичий слух, Чан вздрогнула, а после стушевалась, её плечи округлились, и спина несильно съехала по спинке дивана, шелковый халат поддался действию, и его край неторопливо задрался, всё же заставив девушку, ещё не до конца лишённую стыда, одёрнуть его, возвращая на былое место.       Пространство комнаты окутала тишина — подобие чего-то превосходного и одновременно разрушающего в своей натуре. Вонён смотрела на него едва ли только моргая, и Джейк чувствовал на себе её этот взгляд, однако находя в себе силы под ним не сломиться. Девушка шумно вздохнула, и вздох этот вырвался удручённым, гулким и театральным «ха», на неизвестные мгновения заполнившие комнату. Несколькими секундами погодя напряжённое молчание вновь оказалось прервано, однако на этот раз девушка молчала. Неизвестный, ранее Джейку так и не представленный любовник, продолжал неаккуратно и как-то торопливо разбираться с собственными вещами. Шим предполагал, что в тот самый миг, как между ними завязывался разговор, любовник Чан подслушивал, плотно прильнув к двери, и от этого Джейку делалось ещё более дурно: отвращение, так сильно дурманящее голову, тянулось вдоль всего его тела, наливая грудь свинцовой тяжестью. Он разочаровывался в Чан всё более и более, и после Джейку казалось, что в конце концов этот процесс окажется необратимым: Чан разрушит, растопчет весь тот образ, который, казалось, ранее намертво закрепился в памяти.       В конце, Вонён более не была той, кого он знал тринадцать лет назад при встрече на первом курсе. Время оказалось беспощадно, и безобразно разворотило чужую душу — настолько, что отныне та казалась неприглядной.       — Конечно, — она наконец выдохнула слова, и теперь в её подобном тоне читалась лёгкая тень осознания происходящего. Однако же даже так Джейк был уверен: Чан не смогла бы узнать, насколько глубоки были его чувства; насколько те оказались неподдельны.       Сменился недолгий миг молчания, для самого Джейка же никак и ничем не обоснованного, прежде чем Вонён выиграла себе ещё несколько секунд на размышления. Вместо этого, однако, он предпочла сделать ещё несколько жадных глотков, опустошив бокал едва ли не полностью, оставив несколько капель на дне, кажется, только одного приличия ради. Тогда, проглотив последние капли, растаявшие на языке, она продолжила:       — Ты ведь знаешь, я не возражаю, — Вонён растягивала слова в собственной привычной манере, и Шим выказывал ей собственную терпимость к такой иногда несносной её привычке. Опьянённому сознанию Чан те секунды казалось, будто те мгновения описывали её собственных триумф — для Джейка же всё это было не более, чем баловство. — Я не стану говорить ничего за то, что ты сказал мне сегодня, но…       — Но… — Шим подхватил её слова, когда Чан замолчала, так и не сумев договорить.       — Но твои подобные действия огорчают меня, Джейк, — она всё же сумела подобрать верные, как казалось тогда ей, слова, в сопровождение тем мотая головой в такт; Шим лишь только оказался полностью поглощён своими былыми размышлениями.       Джейк более не говорил, находя причину этому в двух аспектах: слова все казались теперь излишними, и буря, ранее уже его поглотившая, вновь просыпалась, заходясь ещё где-то далеко, но неминуемо настигая. Тогда Чан смирила его кратким взглядом и, прошептав себе под нос что-то, искать смысл в котором Шиму не желалось, отставила бокал на пол. Хрусталь цокнул при соприкосновении с напольным покрытием, отдаваясь слабым и мимолётным эхом; мгновением погодя Вонён поочерёдно опустила сперва одну, потом и другую ногу, неторопливо выталкивая себя с дивана.       Разминулись секунды, прежде чем её силуэт возрос рядом с Шимом. Джейк поднял голову, и волосы, поддавшись движению, рассыпались, падая со лба. Он смотрел на неё снизу вверх, и тогда Чан мало чувствовала собственное превосходство в этом. Девушка молча теряла свой взгляд в его карих глазах, подобно тому, что пыталась отыскать ответы на тревожащие вопросы, однако они оба знали, что в конце Вонён увидит одну только поглощающую пустоту тёмной радужки, пока Джейк сам не захочет ей открыться.       Мимолётные мгновения с разбегом врезались в секунды, когда Чан легко взмахнула ладонью в воздухе. Рука её проделала небольшую, неровную дугу, разрезая пространство, в конце находя свою первоначальную цель. Шим ощутил тяжесть чужой ладони на своём правом плече; Вонён, стоя поодаль, неторопливо опустила руку, и это касание вновь втянуло Шима в бренность реальности, заложником которой ему приходилось оказываться. Тогда он мало знал, но в тот миг, как чужое касание ощущалось через ткань скрывающей плечо одежды, он не двигался, о много твердили именно его глаза. В тех теперь переливом заходились языки яркого пламени, и пока Чан всё ещё не знала, чем это было, для Джейка всё это было объективным: так его естество, всё ещё скрывая самое неприглядное внутри, отзывалось протестом.       Он не мог знать, как долго они простояли вот так: смотря друг на друга, поглощённые молчанием. Момент, однако, оказался прерван именно тогда, как того пожелала Чан. Её голос разнёсся по комнате подобно пению, когда слова таили неприглядный, тривиальный смысл:       — Ты ведь останешься со мной, не так ли? — она смотрела на него так, как, кажется, не смотрела никогда прежде. В карей радужке играл блеск холодного расчёта, спутать который ни с чем другим Джейк не мог. Тогда ему приходилось соглашаться с тем, что Чан была искусна: говорила неприглядные, отвратительные вещи так, будто это были самые сладкие речи. В конце, Шим знал: каждая ложь сладка. — Я начинаю думать о том, что тебе всё это не нравится, но, Джейк, я пропаду без тебя.       — Это похвально, что ты осознаёшь это, — он поднял на девушку взгляд. Тогда его ладонь взмыла в воздухе, очертив небольшую дугу, мгновениями погодя ложась на худощавую девичью. В этом движении не было ласки, не было и осторожности, как после Шиму удавалось замечать.       Джейк смотрел ей точно в глаза, замечая, как утихал тот масляный блеск, который ему уже доводилось видеть раньше, когда собственная рука, подхватив девичью, отчего-то ранее отяжеляющим грузом покоящуюся у него на плече, приподняла ту. Джейк остался осторожен в собственных движениях. Осквернённый чужим молчанием и своим безразлично ровным дыханием, он, точно одалённый пристальным взглядом Вонён, опустил её руку. Девичья ладонь соскользнула с его широкого плеча и вскоре под действием руки Джейка, оказалась аккуратно оставлена. В ответ Чан только поджала губы и набрала в лёгкие побольше воздуха для того, чтобы вскоре проговорить:       — Мне никак не справиться с этим в одиночку, — она снова говорила на выдохе, и её голос растягивался по помещению. — Если бы только тогда я оказалась хоть немного терпелива и не бросила университет, возможно, для нас всё обошлось бы проще.       — Но ты не была, — заметил Джейк.       — Ты прав, не была, — согласилась она, не желая препираться, потому что знала: отрицать слова Шима значило бы противоречить и потворствовать самой себе.       — Ты хочешь довести всё это до конца? — Шим вздохнул, и на этот раз слова вырвались из груди вялым потоком. Только мгновение погодя он стушевался, в собственную защиту добавив: — Я имею в виду развод.       — Хочу, — Чан кивнула, мгновением погодя вновь, подобно тому, как ранее, лениво приземляясь на диван вновь. — Это освободит меня, — она рассудительно кивала, прежде чем с лёгким, неизвестно что хранящим в себе, тихим хмыканьем добавить: — И его тоже.       — Я понимаю, — Джейк выдыхал слова, и те будто жгли лёгкие. Это чувство казалось ему невыносимым.       — Так ты всё ещё со мной? — Чан посмотрела на него из-под длинных ресниц, и в этом взгляде читалась яркая надежда.       — У нас всё ещё есть контракт, — Шим сказал подобно тому, что отрезал. Тогда ему казалось, что это было впервые, как чужие привычки вобрались в его естество. Он прятался за словами подобно тому, как это делал Сонхун, и подобная схожесть вдруг находилась Джейком приятно удивляющей.       — Я рассчитываю на тебя Джейк, — Вонён неторопливо вымолвила слова, и Шим, более не желающий быть обременённым всем происходящим, поднялся с места, теперь не чувствуя упругости в ногах — усталость снова брала над ним верх, диктовала правила и наливала конечности неподъёмным свинцом.       — Я знаю, — промолвил он на выдохе, отчего-то добавив: — Знаю, Вонён, знаю.       Девушка смерила его провожающим взглядом— таким, какой для Джейка показался обременительным в своём существовании. Чан смотрела на него, совсем не желая останавливать. Теперь им обоим стало ясно, что диалог исчерпал себя, и его существование далее показалось бы до последнего нелепым. Девушка сложила руки на груди, и Шиму показалось, что было что-то противоречивое в её действиях: она молчала, однако её жесты говорили о многом. Джейк остановился, осторожно перекатываясь с пятки на носок, и взгляд его снова упал на девичий силуэт. Чан смотрела в его сторону, вероятно, ожидая, что Джейк добавит ещё хоть что-то, что избавит их от витающей в воздухе незавершённости, однако Шим не желал говорить. Тогда в его голове вновь лязгом гудели мысли; те самые, что пересекались и резонировали, создавая невыносимую и едва ли только разбираемую какофонию. Он более не чувствовал гнева, не чувствовал и сдавливающего горла отвращения.       В те вытянувшиеся мгновения, когда он, поглощённый тишиной и чужим молчанием, покидал номер, в венах разливалось беспристрастие, холодное безразличие, делающее его чёрствым к Чан. Отторжение неторопливой поступью следовало по пятам, сдавливая горло тоской об их разделённой на троих молодости, которая уже десять лет как прошла.

* * *

      Когда спустилась бархатистая ночь и вокруг заиграли серебристо-синие тени, Джейк вновь обнаружил себя в беспокойстве. Оно подкрадывалось лёгкой поступью, подобно неощутимому бризу. По мостовой спускалась ночь: такая свободная и будто запечатлённая в своём лучшем мгновении. Там неизвестные голоса переливались, разговоры смешивались, подобно тому, что подхватывали нить чужого, чуждого диалога; они резонировали, утопали в едва ли только движимой глади реки и разбивались о водный покров, застывший, словно блеклый лёд. В переливах волн, наполнивших слух размеренным шуршанием, играли проблески перламутровой луны, они расходились по водной глади неоднородными, разнящимися в собственном безобразии полосами, а сам силуэт спутника непригодно вытягивался, покачивался при каждом новом дуновении ветра, гнавшего слабые волны к берегу.       Там — ближе к берегу, — где вода казалась наиболее подвижной, серебристые переливы лунного света иссякали, не имея возможности бороться с тёплыми разрядами уличного освещения, неторопливо скользящему по предметам яркими оттенками оранжево-жёлтого. Водная гладь, разливаясь лёгкими, покачивающимися волнами, наполнялась красками: она вбирала в себя общее настроение безалаберного спокойствия и едва ли только рушимой идиллии отрешённости, казавшейся такой скверной и вместе с тем безобразной.       Джейк вновь оказался на мостовой. Точно там же, где всему этому, что он так рьяно всё ещё желал звать собственным беспокойством и опрометчивостью, было положено начало вчерашним — однако же и без того уже казавшимся далёким — вечером, где под малиново-закатным солнцем, красившую щёки в горящие розовые пятна, то и дело напоминавшие ему о собственной юности, он поддался буре — помешательству, поставившему его прямо на край пропасти, окунуться в которую, впрочем, теперь он так желал. Тогда, целуя Сонхуна, он более не думал о том,что он делал; мысли занимало лишь то, как именно ему это удалось. Вероятно, Пак и не знал — не мог и допускать о подобном мысли, — однако для самого Джейка в том лёгком, аккуратном и боязливом соприкосновении губ для него оказалось заключено всё: собственные желания, страхи и нрав. Джейк не жалел, теперь точно зная, насколько сильно он любил.       Он терял свой взгляд в движимой глади, отчего-то находя в той схожесть с беспокойством собственной души. И тогда как подобная родственность ему казалась неприятной, Джейку, помимо прочего, удавалось находить в этом успокоение. Темнеющие в водной глади буйки подпрыгивали на волнах, раскачивались и опускались, вновь возвращая себе утерянное равновесие, проводя только жалкие секунды в спокойствии, а после же всё норовило повториться, совсем не изменяя порядок.       Шим опустил потяжелевшую голову, и шумный вздох выбился из груди, тотчас затерявшись в разнообразии окружающих его звуков, теперь более напоминавших ему белый шум, в котором ему едва только удавалось находить успокоение. Былые бушующие чувства утихли, однако не торопились испариться. Перед взглядом ярким пророчеством появлялся силуэт Вонён — безликая фигура, для самого Джейка теперь лишённая души, которую, казалось, он никогда точно и не знал, — а в мыслях голосом Пака крутились его недавние слова. Джейк не знал, чем точно было то, что тогда тревожило его душу, однако в этом он находил проявление сильнейших чувств — тех самых, на которые, он всегда знал, он был способен. Отвращение к Чан торопливо переплеталась с тающей на корне языка горечью обиды. Обида эта, однако, ему самому более напоминала разочарование и, в порыве защиты собственного ранимого эго, описывалась им именно так.       Сложив обе руки на железную ограду мостовой, уходившей витиеватыми завитками металла, он нашёл в той опору. Тогда ноги, прогнувшись в коленях, держали его мало, всё только и делая, что напоминая о том, насколько велика казалась его усталость, постоянно перемешиваемая с удручённостью. Шумный, однако лёгкий вздох, вобравший в себя всё то, что перекликалось и резонировало у него в душе, выбился из приоткрытых, в порыве раздумий искусанных губ, алым пятном выделявшихся на бледном лице, и растворился в шуме улицы неоднородным и чуждым, непривычно растянувшимся «ха». Он терял свой взгляд в серебристо-синих тенях предметов, в исторгаемом лампами свете и узнавал фигуры, других людей и всё живое только по их слабых очертаниям. Руки Джейка, всё так же удерживая половину веса его тела, медленно и неторопливо наполняющегося свинцовой тяжестью, проделали в воздухе неоднородную дугу; мгновением погодя похолодевшие от речного ветра кончики пальцев коснулись контрастирующе тёплой кожи. Теряя в собственных ладонях лицо, Шим растёр его, желая возвратить мыслям утерянный порядок.       Урезонить те ему, однако, удавалось. Они стихали, растворялись и более заменялись привычным шумом водной глади, перекатами волн и иными звуками, растворяющиеся в душе долгожданным спокойствием.       Джейк поднял голову тогда, как аккорд неизвестной скрипки, издавшей жалостливый плачь, пробрался в подсознание, выбиваясь из общего своим гармонирующим безобразием. В наступившей темноте, окрашиваемой искусственным освещением только несколько небрежно и неоднородно, купы деревьев вдоль мостовой чернели подобно призракам. Луна, едва взойдя, прошлась по крышам бледно-голубой краской, и, пробираясь в ночи, застревая в узких расщелинах лунного света, до него доносилась песня — песня, в которой явственно звучала печаль, что-то быстротечное и невозвратное, вместе с тем и тривиальное в своём существовании. Рядом с ним все новые лицы вспыхивали и гасли, как сотни огней, и все они казались непохожими и одновременно с тем родственно близкими: бледные лица или нерумяные, усталые, но всё равно возбуждённые размеренным ходом цветущей жизни.       Для Шима в подобном противоречии и собственной растерянности пролетел час, в который вместилось всего несколько сигарет, выкуривать здесь которые, он точно знал, он не мог, ведь так говорило слово закона, однако лёгкие уколы риска, порождающего в нём что-то знакомое, однако теперь далёкое, заставляли его не думать об этом более того, чем он уже делал. Пусть все видят, пусть косо оборачиваются и сквернословят тихим, неясным шёпотом, однако он продолжит удовлетворять собственную необходимость в никотине до того, пока та не перестанет являться в его мысли пылающим в темноте алым концом никотиновой палочки Мальборо, или до того, как смотрители правопорядка не выпишут ему штраф, если только заметят. За благоверный час всё вокруг для него изменилось: мостовая медленно пустела, приходившая в свои владения ночь брала своё, стирала очертания предметов и точно так же убрала и усталость с его лица, сделав то теперь бледнее бледного, однако оставляя некую юношескую живость в выделившихся налитыми кровью губах и тёмных точек карей радужки, сейчас настолько тёмной, что поглотившей зрачки.       Шим пошатнулся на месте, раскачиваясь с ноги на ногу, вновь ощущая в тех упругость. Усталость, ранее казавшаяся ему неперебарываемой, отступила, и теперь Джейк, точно уверенный, что шагам вернулась былая упругость и лёгкость, неторопливо наслаждался этим чувством. Он промычал себе под нос нечто неизвестное — отголосок мелодии, настигавшей его слух и будто возвращающей к жизни, а после ладонь, в серости ночи проделав ровную параболу, проскользила вниз по бедру, скрываясь в темноте кармана его брюк, крепко окольцевавших талию и ползших вниз полотнами штанин. Пальцы проскользили по шелковой подкладке, та ощущалась под подушечками уже привычной мягкостью, а скользкость материала, пропускаемого сквозь пальцы, била в подсознание случайным сходством — родством, думать о котором более не желалось.       Шим отпустил все свои мысли тогда, как в глубине кармана, на краткий миг показавшегося до безобразного бездонным, пальцы подхватили тонкий прямоугольник. Джейк выудил сотовый, и серый корпус того заблестел в лунном свете. Шим прокрутил его в руке, будто испытывая собственную неуверенность, однако после все эти чувства отступили, и он, медленно выдыхая, ощутил, как облегчение пробралось по веном, прокралось под кожей и лёгким бризом защекотало открытые одеждой участки. Он дважды уронил палец на экран, и холодный яркий свет озарил его лицо. В разрезаемой густоте ночи это оказалось единственным, что в самом деле освещало его бледное, казалось, ранее лишённое настоящих красок лицо.       Его пальцы не дрожали, точно так же как не крутились в голове противоречащие мысли, желавшие его остановить — Шим был уверен в том, что делает, и эта уверенность, названная им самим простой глупостью, отныне диктовала правила. Теряясь в собственных желаниях, Джейк только поддевал зубами нижнюю губу, отсчитывал недалёкие мгновения, и выпускал ту из оков, повторяя это из разу в раз, едва ли только замечая за собой подобное. Шим крепко сжимал сотовый в ладони, пальцы обхватывали корпус и неравномерно сильно сжимались, будто бы при сменившемся мгновении тот норовил полететь вниз — точно в бездонную гладь реки Хан, преждевременно перед падением разбиваясь о край мостовой. Пальцы скользили вдоль экрана, и краски, разнящиеся в своём безобразии, падали на лицо Джейка, как только менялись его движения. Сменился разминувшийся миг, прежде чем Шим застыл в своём движении, распробовав послевкусие собственных решений более не называя те опрометчивыми.       Джейк точно знал, чего именно желал.       В отрешённом молчании он уронил палец на экран, и тогда сменилось мгновение, прежде чем яркий белый свет, бьющий точно ему в глаза, сменился приглушенным серым, а на экране затанцевали переливающиеся точки и говорящая надпись «вызов», расположившаяся точно под осторожно вписанным именем, выбившемся из общего нескончаемого списка фамильярным отсутствием фамилии — «Сонхун».       Джейк гортанно зарычал, находя в этом привычку, лишь только желая вернуть голосу привычность звучания, лёгкость тона и непринуждённость, которая ранее покинула его при разговоре с Чан, теперь казавшимся до безобразного далёким. Гудки вбивались в уши размеренной дрожью; однородные в своём существовании теперь они диктовали ритм сердца Шима, и Джейк, не находивший в этом ничего отвратного, не противился этому. Разминулись мгновения, не превратившиеся для него в собственную вечность, однако точно описавшие миг. Тогда секунды разбежались и на скорости врезались в другие, и, не сбив привычный ритм течения времени, повторили то же самое, расписав минуту, в которой, подобно звону, смешиваясь с размеренной мелодией скрипки, разлетались гудки, неизменно останавливающиеся вместе с крутящим естество трепетом.       Шим прислушивался к однотипному раскату гудков, всё никак не прерываемых чужим голосом; голосом, который ему желалось услышать. Его голова была пуста, последние мысли переливами отступили и рассеялись, подобно туману, более не торопясь вернуться; в этом Джейку удавалось находить долгожданное и такое необходимое спокойствие, которое, по окончанию дня, теперь казалось привычным, вернувшим былой ход событий, вернув его и на колесницу привычного и тривиального бытия.       Собственные действия напоминали ему нелепую игру с монеткой. Будто сейчас, испытывая судьбу, он подбрасывал железную вещицу в воздух, и та крутилась, извивалась, вскоре торопясь решить его дилемму. Аверс… реверс… — и всё это было только чередой прогнозируемых событий, ничего, в самом деле, не решающих.       Для Джейка ещё один миг вытянулся вместе с вбившемся в уши протяжным гудком, более не оставляющим надежд. Тогда, лишённый всех мыслей Шим предпочитал не думать, опрометчиво пуская события на свой не предопределенный ход; тогда ему кратко казалось, что с подскакивающем на волнах буйком и ним самим было некое отрешённое сходства: они оба более не зависели от событий, которые могли бы контролировать, которые могли бы предопределить. Джейк разменивал секунды, определённо зная, что менял ничто на ничто, и находил в этом некое удовольствие, необходимости которого он мог объяснить разве что собственным безумством, отдаваться которому было совсем не стыдно. Мгновения неторопливо сменялись и растягивались, пока размеренный звон продолжал пробивать его слух.       Всё произошло тогда, когда Шим не молил об этом. Разминулся миг, подобно прошлому растянувшись вместе с однородным гудком, и тогда они оба прервались, подобно тому, как лопнули струны скрипача, в краткое мгновение с головой окунув Джейка в недоумении, пробежавшее по коже мурашками, скрывающимися так же скоро, как и появляющимися. Сотовый более не разносил по воздуху волнами звуки, он кратко завибрировал в пальцах, точно приросших к серебристому корпусу, и Джейка отделил всего один недолгий момент, прежде чем неизвестная, окутывающая тишина сменилась чужим дыханием — настолько живым и настоящим, будто в краткий миг Пак оказался рядом.       — Джейк, — произносил Сонхун, и неуверенность торопливо красила его тон. Пак говорил тихо, и самому Шиму, ещё только предвещавшему то, насколько сильно было готово заколотиться его сердце, казалось, будто настигнувшие его слова оказались рассеяны шёпотом точно ему на ухо. В интимности ночи подсознание торопливо рисовало красками, возрождая чужой знакомый силуэт в памяти.       — Это неожиданно, не правда ли? — он стал говорить неторопливо, и голос, ранее казавшийся ему на долю охрипшим, вернул былые ноты звучания. Вместе со словами Шим позволил и лёгкому смешку выбиться из груди, торопливо растворившись в словах, так безмятежно повисших в воздухе.       — Почему ты говоришь так? — Сонхун недоумённо отвечал, и тогда Джейк не знал, казалось ли ему это, или же всё было в самом деле так: он слышал, как дрожал чужой голос, находя в этом совершенство. Однако правдива была лишь та мысль, твердивщая о том, что Пак Сонхун крыл в себе всё то, что Шиму удавалось звать совершенным.       — Всего недавно мне казалось, что всё это глупо, — Шим позволил словам сорваться с губ, и пока те продолжали таять в тягучести летнего воздуха, Джейк терял собственный взгляд в предметах вокруг, в темноте ночи меркнущих всё быстрее и быстрее, будто подобному никогда бы не было конца.       — Что именно? — голос Пака донёсся до него, точно скрашенный лёгкими порывами отступающего удивления. Джейк не знал — не мог, — было ли это сонхуновой игрой или настоящим, однако, как бы то ни было в самом деле, сейчас всё это не без оснований казалось Шиму неважным, эфемерным и в отдалённом понятии тривиальным.       — Звонить тебе, — он отозвался, выдержав только недолгую паузу. Когда Джейк заговорил вновь, его взгляд вновь оказался затерян на водной глади, теперь показавшийся совсем не движимой, поблёскивающей в лунном свете, точно разбитое стекло. Шим говорил, и собственные слова подобно занавесу зависали в воздухе на неопределённые мгновения, прежде чем оказывались настигнуты и перебиты другими, срывающиеся с губ вместе с размеренным дыханием. Он не опасался, однако поддавался чувствам, ранее ему известным только мало, когда без дополнительных усилий неторопливо продолжал: — Ожидать, что ты ответишь… Всё это, Сонхун.       Он смотрел перед собой, неторопливо подмечая отблески ярких звёзд, точечно разбросанных по водной глади, когда тишина, разбавляемая только удаляющимся завыванием скрипки и чужим сперва размеренным, а после сбивчивым дыханием, точно настигавшем его слух, вклинилась между ними. Собственные слова исчезли в разнящемся множестве иных звуков, оставив после себя одно лишь только ощутимое для них двоих послевкусие, не описываемое самим Джейком как сладость победы или горечь разочарования. Он точно знал, что всё было так, как должно было быть.       Завлечённый молчанием, теперь отчего-то напоминавшем ему меланхолию, Шим неторопливо раскачивался с ноги на ногу, подобно тому, что оказывался подхваченным ветром. Он всё продолжал крепко придерживать сотовый, обвивая пальцы вокруг серебристого корпуса, когда, разменяв мгновение, сделал неторопливый шаг вперёд. Тогда его торс вжался в изгородь мостовой, более не лизавшую кожу мнимой и недолгой прохладой, казавшейся теперь не выделяющейся из всего того, что он мог бы назвать размеренным ходом прогнозируемых событий.       Джейк склонился над мостовой, точно находя в этом некое подобие баланса на краю: он не боялся упасть, но всё ещё был отделён от этого тем, что здраво напоминало ему одни только условности поведения. Шим точно не мог знать, как много мгновений они провели вот так: совсем не удручённые чужим молчанием, находя в этом нечто прекрасное, меланхолическое и завораживающее, — однако секундами погодя, когда Сонхун неторопливо замычал, будто более не желая поддерживать это молчание и вместе с тем не зная, как с ним расстаться, Джейк шумно вздохнул. Тогда он вновь терял свой взгляд в огнях, горящих далеко от него — где-то там, где острая линия горизонта прерывалась, где небо непременно сталкивалось с сушей, порождая одну только условную линию восприятия, — и неизвестная сила неторопливо потянула уголки его рта. Его лицо — измученное ранее усталостью — теперь скрашивала лёгкая улыбка; и улыбка эта была подобна той, что оказалась сами Джейком забыта.       Шим позволял эмоция непременно находить отражение у него на лице, и всё то светлое, что ранее ему уже было знакомо, обнажало ряд белых зубов, раскрывало вписанные на бледном лице алые губы и неторопливо вынуждало Джейка поднять голову к небу — такому безмятежному и непоколебимому. Шим чувствовал, как вдоль тела бежало облегчение, оно пробиралось под кожу, разносилось венами и отзывалось яркими вспышками эндорфина в сознании, подобно красочному салюту, который, в свою очередь, неторопливо вырисовывал воспоминания. А потому, когда Джейк заговорил вновь, в его голосе более не было утяжеляющего сомнения, точно так же, как не было и сожаления, и Шим, позволил словам сорваться с губ, скрасил их, окунув в безмятежные краски собственных чувств:       — Могу сказать, что теперь это не важно.       — Я понимаю, — только и бросил Сонхун, и его слова разлетелись по пространству, будто в краткий миг оказались легко подхвачены несильным ветром, пробравшемся Шиму под одежду и властвовавшему на коже.       Сонхун не стал спрашивать, что именно крылось за этими словами, и Джейк рационально рассчитал, что Паку удалось понять истинный смысл его слов. Тогда их голоса, всего краткое мгновение звучавшие подобно хорошо прописанному дуэту, стихли. Для Джейка шум и смех вокруг, ранее окутывающий мостовую, на которой ему удалось оказаться неизвестными часами ранее, тускнели и блекли и уже воспринимались как дремотное летнее жужжание, а в сгущающихся сумерках город приобрёл неожиданное очарование. Недосказанность повисал в воздухе, и Шиму удалось почувствовать её тёрпкий вкус на кончике собственного языка; она торопясь заполняла воздух в лёгких и победно вбивалась в уши. Раздражения к этому Джейк, однако же, не испытывал.       Момент растворился, точно эфемерный в своём существовании, и Шим лишь только выиграл миг для того, чтобы вновь насладиться звёздами, неравномерно рассеянными по небесному полотну. Когда же ему удалось опустить голову, мир вокруг зашёлся лёгкими полосами, прежде чем приобрёл былой и в этой обстановке уже привычный вид. Тогда Джейк не мог знать, однако если быть одна живая, неравнодушная душа смогла бы увидеть его в тот миг, та познала бы, как яркими всплесками собственная глубокая симпатия играла на дне карих глаз, как заходилась масляным блеском, выдавая всё до последнего.       Шим более не желал, чтобы молчание, вновь вклинившееся между ними, осквернило их и без того краткий разговор. Тогда, наполняя лёгкие вязким июльским воздухом, заменяя тем пропитавшийся лёгкими ароматами цветущего рядом жасмина, он, едва ли только прилагая усилия — и всё лишь потому, что это был Сонхун, с кем он говорил, — вновь позволил себе вольность взять инициативу на себя:       — Послушай, — Джейк выдохнул слова, едва ли только осознавая, как это вышло. Его интонации менялись, разнились и перекликались одна с другой, позже вновь возвращая его к привычному.       На слова Шима Сонхун ничего не сказал, однако откликнувшись лишь протяжным гортанным мычанием, заменившему для него слова. В подобном сонхуновом поведении Джейку желалось найти ответ на собственные вопросы, ровно так же, как он хотел разглядеть в тех разрешение продолжить. И чем бы на самом деле для Пака это ни было: собственной скованностью или же всё ещё бурлящим страхом, непременно возвращающим его к воспоминаниям, которые (Джейк был точно уверен) для самого Сонхуна оставались такими же яркими — Шим не находил в этом протеста. Он усмехнулся собственным мыслям, едва ли только зная, насколько неподдельно юношеская улыбка влюблённого дурака вновь падала на его губы, когда, неторопливый собственными чувствами, заговорил:       — На крыше отеля «Грейс» есть неплохой бар, — Джейк говорил, неторопливо чеканя слова, находя в этом необходимость, объяснить которую, однако, мог ничтожно мало. Его взгляд неторопливо скользил вдоль водной глади — и дальше, туда, где яркими золотистыми буквами в темноте лёгшей ночи вырисовывались буквы: витиеватая «G» переливалась в «r», а та сглаживалась иным завитком, образовавшем лёгкую «а», потерявшуюся в окружении двух других букв, следующих за ней.       Шим слышал, как Сонхун, издав неоднородное мычание, вероятно точно рассчитывая, что Джейком то услышано не будет, замолчал, вероятно одновременно с тем замирая на месте подобно гротескному изваянию. Ему казалось, что он точно знал, о чём тогда думал Пак, и подобное осознание Шиму без утайки льстило, однако же Джейк точно знал, что податливый собственным мыслям и эмоциям Сонхун непременно ошибётся, и тогда всё, над чем он так долго работал, придётся вновь отложить для лучшего шанса. Джейку же желалось насладиться этим сейчас, точно прощая себе подобную жадность, а потому, прежде, чем Сонхун успел себе вообразить то, что, без утайки, Шим бы точно пожелал разделить, он добавил:       — Мы не выпили в прошлый раз, — он тихо смеялся, и смех этот неторопливо скрашивал углы, заменял напряжённость голоса привычной лёгкостью. Тогда в молчаливой компании Сонхуна Джейку вновь удалось почувствовать себя самим собой. — Я подумал, что за мной остался долг.       — Ты не должен… — голос Пака донёсся украдкой, подобно тому, что готовился вот-вот исчезнуть. И пока Сонхун неторопливо тянул слоги последних слов, Джейк только более набирался смелости, неторопливо перебивая:       — Я знаю, Сонхун, — Шим тянул его имя на выдохе, находя в этих кратких мгновениях неподдельную магию. — Я думаю, — он начал и задержался, однако же продлив паузу только на неясное мгновение, показавшееся едва ли только замеченным, — мне просто хочется выпить в хорошей компании.       — Ты приглашаешь? — возможно, Джейку лишь только этого хотелось, однако на краткий миг ему почудилось, будто в забившихся в сознание и разошедшихся лёгким эхом чужих словах, вновь удовлетворяющих нужду услышать сонхунов голос, было что-то ему самому так отроду схожее со скрытым проблеском надежды. А Шим знал: надежда порождает желание.       — Приглашаю, — протянул Джейк, и свободная рука тяжёлым бременем упала на грудь — точно туда, где сердце снова заходилось в непривычно скором ритме, однако же Шим не желал противиться этому. — Мне хотелось бы настоять, но я не стану делать этого, если… — он замер, и мысль, ранее точно сформировавшаяся у него в сознании, оборвалась. Шим прикусил губы, и слова «если ты не захочешь этого» эхом прозвенели исключительно у него в голове. Всего раз ему не хватило смелости.       — Давай сделаем это, — Сонхун выдохнул слова, и Шиму вновь причудилось, будто присутствие Пака рядом было ощутимым.       Джейк не знал точно, однако ему казалось, будто он мог предугадать, что в краткие мгновения, прежде, чем сонхуновы губы зашевелились, он неторопливо оглянулся по сторонам. По предположениям Джейка Пак бы несильно прикусил кончик большого пальца, словно остерегаясь собственных решений, а после, глубоко вздыхая, всё же позволил истинным мыслям материализоваться слова, непременно нашедшие отклик в чужой душе. Было ли это правдой или же оставалось одной только выдумкой влюблённого сознания, Джейк точно не знал, однако эти яркие картинки продолжали вспыхивать сценариями в темноте ночи, всё сильнее утверждая статус её интимности.       Для Джейка разминулись мгновения, прежде чем чужой голос вновь пробился в подсознание. И тогда, едва ли только выдавая дрожь собственного голоса, которая, как казалась самому Шиму, оказалась неплохо замаскирована под лёгкими проблесками восторга, Сонхун проговорил:       — Так что же… — он замялся, неторопливо ухватыввясь за край спешившей растаять мысли. — Отель «Грейс»?       Слова сорвались с чужих губ и иссякли в пространстве, отдаляясь точно затихающее эхо, неторопливо впитываясь в кислород вокруг для самого Джейка отчего-то делая его только более вязким, тягучим и тяжёлым, собирающийся в груди ощутимым давлением, против которого, в общем, он едва ли только что-то имел. Шим опустил голову, и торс, ранее плотно прилегающий к изгороди мостовой, чуть отшатнулся. Мгновениями погодя Джейк нашёл в беспристрастном железе опору вновь; тогда его тело расслабилось, подобно тому, что лёгкий порыв ветра, затерявшийся где-то в тёмных прядях падающих на лоб волос, лаская кожу только жалкие секунды, стёр усталость, ранее казавшуюся едва ли только поборимой. Он тихо усмехнулся, точно не зная, слышал ли это Сонхун, однако даже так находя в этом что-то совершенное.       В краткие мгновения, теряя взгляд в более неподвижной водной глади, горизонте и прорезавшихся сквозь темноту оранжево-золотых витиеватых буквах, он тихо смеялся, улыбался собственным мыслям и только более раззадоривал собственное сознание, в темноте надвинувшейся ночи вырисовывающее пёстрые картинки. Джейк терялся в собственных мыслях, сейчас и далее напоминающее поток рационально организованных последовательностей, в тот час, как слуха касалось чужое лёгкое хмыканье. Сонхун вторил ему, смеялся, подобно тому, как делал это сам Джейк, и Шиму не без обоснований казалось, что именно тогда их души нашли единение: прониклись, слились и переплелись.       Тогда между ними не звучали слова: ненужные, безликие слова, ничего бы не раскрывшие для них обоих. Тогда Джейк точно знал, что он любил, и это продолжало трепетом расходиться по его естеству, тянуть улыбку, казалось бы, совсем беспочвенную. Шим знал, что это вело его к безвозвратному, однако останавливать это он более не желал — эта буря, катастрофа и цунами поглощали его, и он только согласно бежал им навстречу.       Миг иссяк, и Джейк точно не знал, как скоро. Тогда, как улыбка всё ещё трогала его губы, он вновь терял свой взгляд в предметах. Он смотрел на неоднородное собственное отражение в воде, сейчас напоминающее более неясное тёмное пятно на глади, совсем лишённое деталей; кидал взволнованный взгляд на скрытый горизонтом отель. Волнение пробежало под кожей бьющим разрядом, отозвалось в сознании переливом растворяющихся мыслей, когда Шим, совсем не торопясь бросал слова:       — Я буду ждать тебя на крыше, — его голос, казалось, впитал бушевавшие где-то в глубине души настроения, и чем бы на самом деле это ни было, Джейк желал, чтобы Сонхун слышал.       Шим молчал, далее едва ли только ожидая на ответ. Тогда ему не без оснований казалось, что между ними уже звучало много слов, обещаний и инициатив, неторопливо привёдших их туда, где им удалось оказаться. Джейк молчал, и собственная грудь учащенее привычного вздымалась при вдохах и опускалась при выдохах. Разминулись мгновения, очертившие для Шима собственную благоволящую вечность, прежде чем чужой голос вновь прозвучал дразнящим полушёпотом, более не оставляющих сомнений:       — Хорошо, Джейк.       Он подсознанием ухватился за отголосок растворившихся в необъятном пространстве слов, и тогда, как сменился миг, краткий сигнал прервал томящее послевкусие, всё продолжавшее сладостью таять где-то на кончике языка. Сонхун завершил вызов, как показалось самому Джейку несколько поспешно, и чужие голоса померкли в собственном гуле, вновь образовывая один только однородный белый шум, и Шим более не обращал на них внимание, едва ли только зная, стихали ли те только для него, или всё вокруг поддавалось всепоглощающему настроению беззаботной ночи. Джейк простоял неподвижно ещё некоторое время, беспринципно теряя свой взгляд в предметах и подмечая их новую красоту: в перламутровом свете луны они переливались блеклыми красками, сияли, точно попадая под прямой свет, а после пропадали в тёмно-сизом полумраке, растворяясь, подобно тому, что никогда не существовали.       Смешалось мгновение, прежде, чем Джейк, неторопливо и шумно вздыхая, растворяя в ограниченном пространстве вокруг себя однородное «ха», тотчас после торопливо наполняя лёгкие ароматом цветущего жасмина вновь, в размеренном движении опустил руку. Сотовый, всё так же сильно зажатый пальцами, проделал в воздухе небольшую дугу, мгновениями погодя скрываясь в темноте кармана. Шим облегчённо мотнул головой, и волосы, точно поддавшись инерции, зашевелились, мгновением погодя оказавшись подхвачены ветром, несильно их растрепавшим. Джейк затерялся в мгновении, прощая подобную собственную жадность, пряча обе ладони в карманах собственных брюк и выравниваясь торсом, отрешённо цепляясь взглядом за разрезающие темноту завитки букв, видневшиеся вдали, однако теперь отчего-то казавшиеся осязаемо близко. Он не позволял сознанию цепляться за мысли, однако те продолжали вырисовывать сюжеты: новые, непривычные и до безобразного красочные, вновь и вновь приводящие его к поцелую, который, ему всё ещё казалось, он мог ощущать на собственных губах.       — Это безумие, — неторопливо раскачивая головой, одними только губами прошептал Джейк.       Когда слова поспешили раствориться в вязкой тягучести летнего воздуха, смешаться с перекатом волн, Шим раскачался из стороны в сторону. Мгновением погодя его фигура покинула привычное место и он, лёгким, упругим шагом рассёк расстояние, неторопливо растворяясь в темноте под тихий, в разнящемся множестве иных звуков едва ли только различимый цокот невысокого каблука.       Вдоль невесомой ограды, обвитой лозами плюща, скользил свет. Он растворялся, переливался и падал тенями, уродуя очертания. Живая изгородь тянулась вдоль, прерывалась на углах и вновь протягивалась, заполняя собой мнимое пространство, отделяющее от необратимого падения с высоты десятка этажей. Рассаженные в подвесных вазонах цветы отрывались от земли, подобно тому, что поднимались и парили над ней, создавая мнимую иллюзию чего-то чудесного, в самом деле от чуда совсем далёкого.       Джейк знал, что это место красиво, неподражаемо и интересно в своём различии. Бар отеля «Грейс» потакал его вкусам, искушал роскошь и неторопливо впитывал в себя забытые настроения буржуа. Лёгкие цветочные ароматы впитывались в кислород, заполняли лёгкие, безбожно там оседая, а после торопливо оказывались смешаны с тёрпким запахом благородной выпивки. По выстроившимся в ряд столам стекал искусственный свет, он тёплыми лучами полз вниз по металлическому каркасу, настигал пола и растворялся, подобно тому, что с треском разбивался об выложенные деревянные доски. В уши неторопливой поступью вбивалась лёгкая музыка, она окутывала его нотами непринуждённости и неторопливо растворялась в приглушенном шуме чьих-то разговоров. Классическая композиция была знакома Джейку мало, однако в своём исполнении и родстве напоминала ему ту, что ранее ему удалось услышать на увитой благородной ночью мостовой.       Шим чувствовал, что это случилось с ним вновь, и чувства показались приторно-знакомыми: в лёгкости размеренной атмосферы, неторопливо окутывающей его, все его мысли, если подобным всё ещё разрешалось существование, улетучивались, растворялись, иссякали и рассыпались, оказываясь оставленные где-то там — за порогом величаво возвышающегося заведения. Он неторопливыми шагами мерил расстояние, и то на этот раз представало перед ним необъятным чертогом. Переменчивый ветер, не ставший от того менее обжигающим и пронизывающим до костей, врывался и властвовал в неогорождённом для него пространстве, принося мрачные тайны тёмных переулков, беззаботной реки и дремлющей ночи и унося в своём круговороте затхлый запах табачного дыма, кучерявыми облаками исходившего от пары за столиком в трёх метрах от Шима.       Скрывая это глубоко в душе, Джейк ликовал. В отеле, уютно отгороженного от жаркой, голдящей улицы, было что-то неотразимое. В сгустившихся сумерках город приобрёл неотразимое очарование, обозначить ценность которому под силу было исключительно романтикам.       Джейк точно знал, что делал, выбирая место, за которым секундами погодя ему удалось остановиться. Отодвинув лёгкий стул, в крепких руках показавшийся совсем невесомым, он неторопливо опустился на место и тогда, как мягкий тёплый свет конусообразными фигурами падал на его лицо, скользил по коже и растворялся не резкими тенями, перед его взглядом расстилался перехватывающий дыхание вид. В ту таявшую тайный ночь город промелькнул перед ним блеклой полоской на фоне густо-синего неба, оставив впечатление могущества и неотъемлемого величия.       Вокруг него и рядом мелькали лица, они вспыхивали и гасли, подобно десятку огней, бледные лица или же по юношески румяные, усталые, но без того всё равно возбуждённые, за которыми крылось выражение скучающего превосходства и снисходительной насмешки, которое, как ему казалось, он всё же мог разглядеть в истинной сущности многих, в чьём временном окружении ему удалось оказаться.       Растянулись мгновения, вскоре оказавшиеся резко прерванными, прежде чем официант закружил рядом с ним, отдалённо самому Шиму напоминающий беспринципного мотылька, тянущегося к свету, совсем не опасаясь обжечь крылья. Юноша был молод, и в его блеклом облике, деталей в котором он совсем не подмечал, Джейк видел себя десятью годами ранее — тогда, когда его юность кипятила кровь и окрасила щёки в румяный. Их диалог, однако, долгим не был. Парень торопливо растворился в пространстве, исчезая из поля зрения Шима несколькими мгновениями погодя, как только Джейку удалось составить что-то отдалённо напоминавшее заказ — тогда его голова оказалась пуста от мыслей, и Шим, томимый ненавистным ожиданием, терялся в выборе, в самом деле искусно скрывая собственные подобные чувства от посторонних.       Он остался в гудящем одиночестве, едва ли только протестуя против него. Всё вокруг казалось для него чужим, в проблесках далёких звёзд, в отдалённом разногласии, в котором заходился поглощённый сумерками город, в нелепом птичьем пении, казавшимся инородным, в стрекоте сверчков и даже в размеренной мелодии — во всём этом не было его души, одни только её отголоски, не материализовавшаяся во что-то большее; во что-то, что действительно было бы значимым. Шим терял собственный взгляд в предметах, более не зная, что именно его заставляло поступать подобным образом: далёкие виды, заключившие в себе умиротворение и лёгкость отчуждения, перекликались с состоянием его неспокойной души. Вдоль груди полз лёгкий трепет; он щёкотал участки кожи подобно лёгкому перу, разносил по венам долгожданное спокойствие, после которого лёгкая истома следовала по пятам, срывая с губ облегчённые вздохи и выравнивая покатые плечи.       Джейк томился в тающем одиночестве, более не находя в том романтику. Тогда ему не без оснований казалось, что вся чувственность момента крылась в человеке. В другом, разделившем его душу человеке, ведь Шим знал, что только романтик способен распознать то, что неоспоримо стоило беречь.       В те вытянувшиеся в вечность мгновения, Джейк напоминал гротескное изваяние какого-нибудь древнегреческого бога. Вдоль острых черт его профиля тянулись падающие лучи, они падали на нос, соскользнули на ярко выписанные на лице алыми чернилами губы, ползли вниз по шее и острому адамову яблоку, по напряжённой мышце, тенью обрисовавшейся при повороте головы, по расползающимся тёмным венам. Удручённый собственным уединением, он перекинул ногу на ногу, и ступня, мгновением ранее оторвавшаяся от твёрдого пола, неторопливо раскачивалась в такт мыслям, размеренным туманом рассеивающимся в сознании Шима. Неоднородные блики ползли вдоль лакированных носок его туфель, безобразно вытягивая и уродуя неаккуратные отражения, а после рассеиваясь и исчезая подобно тому, что никогда не существуя. Руки Джейка проедали в воздухе неоднородную дугу, рассекая вместе с тем и пространство, и мгновением погодя бренным грузом опустились на стол. Прохлада железной поверхности лизнула кожу, а шероховатость скатерти, покрывающую большую часть поверхности, ощутилась под пальцами однородным барьером. Шим сцепил руки, и тонкие пальцы неторопливо проскользнули одни между другими, пока не оказались плотно сомкнуты в замок.       Тогда он мог знать об этом мало, однако именно в те секунды, описавшие для него момент собственного уединения, во всём этом: в его расправленных плечах, ровной осанке, в приподнятом подбородке и затерянном в блаженной неизвестности ночи взгляде — оказался заключён тот неподдельный вид романтика, точно затерянного в любви.       Когда часы неторопливо пробили двенадцать и наступил момент, Джейк в отрешённом молчании проводил замелькавшую рядом фигуру официанта. Юноша возрос рядом с ним подобно неживому изваянию, ловко придерживая и балансируя тяжёлый поднос только одной рукой. Он промолвил что-то, искать тривиальный смысл в чём Джейку не желалось, и мгновением погодя на юном лице вырисовалась лёгкая улыбка, до безобразного поддельная в своём существовании. Шим не удосужил его более, чем кратким взглядом и одним только благодарным кивком, которого, в свою очередь, официантом оказалось сочтено достаточным, чтобы после, выдвинуть перед Джейком изувеченный гранями невысокий стакан, опуская рядом ему подобный, однако не идентичный. От соприкосновения с поверхностью стола хрусталь раздался резким звоном, приглушенным лиловой скатертью и вскоре растворившемся безобразии иных звуков.       Официант почтенно удалился, вновь удручая Шима словами, которые, как они оба знали, были одной только привычкой и профессиональной вежливостью. Взгляд Джейка неторопливо проскользил по вьющемуся по ограде плющу, спал на лиловый клочок ткани, отчего-то смутно напоминающий ушедший летний день в сумраке растянувшейся ночи, а после остановился. Шим терял свой взгляд в многочисленных гранях невысокого стакана, они тянулись вверх вытянутыми ромбами и искусно дополняли один другой, подобно незамысловатому пазлу. Он видел, как те уродовали отражения, безбожно их изменяя, вытягивая и резко обрывая; Джейк наблюдал, как в переливах света те играли лёгкими бликами — едва ли только заметными, однако же всё ещё достаточно настоящими, чтобы он мог знать: всё это не было происками собственного подсознания, поддающегося эмоциональному возбуждению.       Джейк замялся на краткий миг, едва ли только зная, что сковывало его движения. Тогда Шим, неторопливо выдыхая, поджал губы, превратив те в тонкую линию на своём лице, и сменился недолгий миг, прежде чем неуёмно бьющийся факел мысли потух, давая волю действиям. В лёгком движении, расслабленной ладонью разрезая воздух, он подхватил стоящий по правую от него сторону стакан, оставляя второй нетронутым покоиться на былом месте. Хрусталь лизнул кожу лёгким холодом, в духоте стоявшей ночи определённо порождённый таявшим в стакане льдом.       Отзываясь движениям, бронзовая жидкость зашевелилась в стакане, капли, окутывая стенки тонким слоем, переливались в ранее казавшихся уродующими гранями, они стекали вниз, едва ли только способные противостоять прогнозируемому ходу событий, а после всё повторялось вновь, как только Шим, всё ещё аккуратный в собственных движениях, раскачивал жидкость в ёмкости. Бренди раскачивался, точно вторя движениям Джейка, в яркости тёплого света переливаясь, подобно расплавленной бронзе; неаккуратно образовавшиеся капли поблёскивали на свету, подобно тому, что игриво переливались, заходясь неизвестным танцем, непременно заманивающим.       Он ощутил, как от чувства, ранее ему неизвестного, а сейчас же точно схожего с лёгким приступом нервозности, его горло пересохло. Едва ли только осознанно Шим приоткрыл розовые губы, всё ещё так же ярко, как и прежде, выделявшиеся на бледном лице, и шумный выдох сорвался с них, тотчас разносясь по воздуху и смешиваясь с иными шумами, противостоять которым тот едва ли только мог. Кончик розового языка коснулся губ, неторопливо те смачивая, стоило только бренди качнуться в стакане вновь. Тогда, находя в этом нечто отдалённо схожее с мазохистским удовольствием, Шим посчитал необходимым закончить это, и рука, точно вторя мыслям, неторопливо опустила стакан на стол. Сменился миг, прежде чем тонкие пальцы, толкая израненный гранями стакан в донышко, отодвинули по лиловой ткани дальше — туда, где тот бы оказался точно рядом с сонхуновой рукой.       Джейк не заметил, как завлечённый собственными мыслями, приподнялся с места. Тогда, как предназначавшийся Паку стакан оказался стоять точно напротив, Шим удовлетворённо вздохнул. Он истратил ещё одно совсем ничего не значившее ни для него, ни для кого-либо другого мгновение, выравнивая стакан, исходя из собственных мгновенно зародившихся стандартов, находя в этом совсем чуждое желание приблизить всё к идеальному. Опустился на своё былое место, руками разглаживая невидимые складки на штанах, он только несколько позже, точно находя свою работу завершённой.       Джейк смотрел напротив себя, бренно теряя взгляд в необъятном пространстве, в размытом сумерками горизонте, в ярких огнях гирлянды, послужившей освещением, в одиноко расположившемся стуле точно напротив. Свет скользил по полированному дереву переливами, расходился бликами, которые неторопливо вытягивали предметы в собственном отражении. И всё это лишь сильнее вело Шима к мысли о том, что здесь — в баре — одиночество, против которого ранее он никогда не был прочь, теперь казалось едва ли только выносимым.       В отсутствии Сонхуна просматривалась бездушность, граничащая с непристойностью, и Джейку думалось, будто эти неясные мгновения участливо испытывали его, норовя стать причиной его глубокого внутреннего потрясения. В конце, в интимности тянувшейся ночи, ложившиеся сизыми сумерками, даже собственные мысли казались чем-то тривиальным, так остро граничащим с пошлым.       Однако всему этому вскоре удалось закончиться, едва ли только начавшись, и Джейку точно казалось, будто именно в этом и оказался заключён миг. Тогда Шим неторопливо перевёл взгляд, и тот плавно заскользил по предметам, замечать которые ранее ему уже удавалось, за недолгие минуты, проведённые на крыше отеля «Грейс», показавшиеся ему собственной небольшой вечностью, едва ли только чем-то выделяющихся из тех небольших неизменных, которыми в последнее время оказалась наполнена его жизнь. Он ухватился взглядом за фигуру, темнеющий в противоположном конце вытянутой крыши силуэт, и собственное сердце будто бы пропустило удар, поддавшись соблазну. Он чувствовал, как грудь сдавило, будто наливая свинцом, как вдруг вскипела в венах кровь, разнося по телу неизвестный, но уже знакомый жар.       В дымном, пропитанном тёрпкими ароматами выпивки сумраке открытого бара забелела фигура Сонхуна, точно кусочек нетронутого полотна, ушедшего летнего дня ворвался в глубокую, сизую ночь. Пак шёл к нему, теряя свой взгляд где-то у Джейка за спиной, рассекая расстояние упругими шагами, теперь напоминающие Шиму его собственные, и в этом Джейку удавалось находить нечто необычное — чуждое, однако совершенное.       Противореча собственным чувствам и надёжно их скрывая, он неторопливо поднялся с места, толкаемый сперва центробежной, а после и центростремительной силой. Мало тогда он знал, что искры восторга играли в его тёмных глазах переливами нежности — того трепета, что в самом деле плавил кожу, красил ту в оживляющие оттенки розового, разгоняя кровь.       Сонхун возрос рядом с ним мгновениями погодя, и Шим затерялся в секундах, когда их взгляды наконец встретились, поникли и растворились один в другом. Он почувствовал облегчение, заколовшее кончики пальцев, когда, точно вопреки собственным опасениям, не сумел обнаружить в чужой каштановой радужке огонь отвращения. Взгляд Сонхуна искрился, переливался масляным блеском, и Джейк, точно утерянный в чувстве собственной любви пытался искать в этом взаимность, точно зная, что это было бы испытанием для них обоих. Признаваясь себе, однако скрывая от других, внутренне Джейк дрожал от нарастающего возбуждения: Пак оказался рядом и не попытался оттолкнуть, — однако какими бы трепетными в самом деле не казались эти мысли, он продолжал возвращать себя к той, что, на его скудное мнение должна была стать основной для них, заключала в себе лишь то, что он не должен был быть груб в собственных чувствах, совсем не считаясь с чужими.       Пак остановился напротив, подобно тому, как замерло и подданое воплощению глубокой симпатии сердце Шима. Джейк смотрел на Сонхуна, точно находя в том: в его вытянувшейся перед ним тенью фигуре, в свободном светлом костюме, свисающего с плеч, в лёгкой и упругой походке — совершенство, что внезапно обрело облик. В собственном искажённом восприятии Джейку казалось, что пройдёт секунда — и он падёт ниц, подобно обезжизненному. И однако, какими глупыми им не оказались наречены подобные мысли, в краткие мгновения собственной слабости он отрекался от рационального, желая, чтобы сейчас остались только они вдвоём: его горящая к Паку любовь, зародившаяся вместе с той бурей, его точно обуявшей, и сам Сонхун.       Джейк звонко гортанно зарычал, отчего-то пологая, что подобным образом вновь сможет вернуть собственному голосу непринуждённость, которой ранее никогда не оказывался лишён, и Сонхун лишь только сковано опустил взгляд. Тогда Джейку точно удалось вразумить, что момент оказался утерян, и вина за это непременно ложилась на его шею, давя на ту подобно гильотине, вот-вот готовой обезглавить. Сконфуженный и растерянный, не ощущавший ничего подобного уже долгое время Джейк ощутил, как дрожь всё же покинула его тело, и тогда, вновь осмеливаясь смотреть на Пака, подмечая новые детали его анфаса, он заговорил:       — Ты пришёл, — неторопливо растягивая гласные, протянул Шим.       — Пришёл, — едва ли только медля отозвался Сонхун, повторяя интонацию Джейка, однако выбивая слова из груди на выдохе.       Шим не терялся, более не ощущая всего того спектра чувств, вскруживших его голову подобно адской веренице или же необратимому калейдоскопу, находя себя поглощённым лишь только одним облегчением, сейчас оказавшимся наиболее значимым. Джейк застыл на месте, не посчитав необходимым подходить ближе, подобный порыв описывая для себя лишь только как желание оставить для Сонхуна волю к действиям. Шим протянул руку, и та, проделав небольшую дугу, застыла точно напротив Пака; ладонь более не било дрожью и неизвестные чувства не кололи кончики пальцев — Джейк точно знал, чего желал и более не противился этому. Шим застыл, не позволяя протянутой в приветственном жесте руку по той же, уже знакомой траектории преждевременно опуститься. Он давал Сонхуну выбор, и, как рационально казалось самому Джейку, он не мог его принуждать.       Тогда, как разминулись мгновения, растянувшиеся в долгие секунды, Шим ощутил собственной кожей сонхунов взгляд. Тот, подобно Василиску, неторопливо полз вдоль паутины набухших вен, обвивал напряжённые и в ярком свете выделяющиеся глубокими тенями мышцы, пока не соскальзывал на кончиках тонких пальцев, будто порождая искру. Он оставил последнее слово за Паком, и Сонхун, несколько недолгих секунд растерявшись в размышлениях, сделал свой выбор. На лице Пака застыл тот вид, с которым он встретил его минутами ранее — там, у входа в бар, окружённый ненужной компанией сопровождающего официанта, и Джейк, точно поддавшись неизвестному импульсу, мягко улыбнулся едва ли только зная, что этим оказался способен вызвать улыбку и на чужом лице.       Сонхун протянул руку в ответ, повторяя приветственный жест, и скользящая вниз от плеча по рукам ткань рукава собралась грубыми складками в сгибе локтя. Их ладони соприкоснулись, и в этом кратком движении Джейк отыскал нечто сродню привычки. Пак не замешкался, когда их пальцы соприкоснулись, однако же Джейку казалось, что тому стоило. Чужое касание на коже разнесло блаженное тепло.В духоте вечернего воздуха и июльской жары каждое соприкосновение кожи к коже ощущалось особо остро, едва ли не болезненно. Тогда Джейку мало желалось поддаваться раздумьям, вместо того он предпочитал разделить момент, точно зная, что то, что он делал, означало бы крутой переворот в его жизни— подобно тому, что он влёк и в сонхуновой.       — Прошу, присаживайся, — Джейк опустил ладонь, казалось, всё ещё ощущая тепло чужого касания и мягкость сонхуновой кожи, когда, неторопливо переводя взгляд, вовсе не скрывая в том собственное обожание и лёгкую поступь растерянности, так легко между собой спутываемые, указал на ранее пустевшее место.       Пак не нашёлся, что ответить, и Джейку этого казалось вполне достаточно. Сонхун лишь только кратко кивнул, вновь пряча свой взгляд где-то у Шима за спиной: в вытянувшемся виде ночного города, распростёртого у них точно под ногами, в уходящем, скрытыми плотными кучерявыми облаками, горизонте. Молчаливость и спокойствие Сонхуна его не поразили, однако он почувствовал, как лёгкий укоризненный укол пришёлся куда-то под лёгкие — проявлением какого из чувств это было, решить ему так и не удалось, потому вскоре он поспешил забыть этот инцидент, неторопливо поддаваясь тем правилам, которые диктовал собственный нрав, и которые Джейку оказались едва ли только знакомыми.       — Это место… — начал Сонхун, неторопливо подбирая слова, будто бы не решаясь продолжить. Шим опустился на стул и теперь смотрел на Пака снизу вверх, подмечая, как тонкие пальцы подхватили спинку стула, как оторвали прямые ножки от земли, мгновением погодя вновь опуская на пол. Только тогда, как Сонхун неторопливо опустился на стул, подобно тому, что зеркалил движения Джейка, он, наконец, нашёл в себе силы закончить: — Оно навевает воспоминания.       — Вот как, — на выдохе кинул Шим, и его брови неторопливо вздёрнулись, поползли друг другу на встречу, на одни только краткие мгновение образовывая неглубокую складку на коже. — Почему же, Сонхун? — Джейк вновь произносил его имя, находя в подобном собственную слабость: Шим ничего не мог с собой поделать, когда продолжая растягивать слоги сонхунового имени, будто вновь и вновь пробуя то на вкус и находя в нём новые оттенки.       — Вонён мечтала об этом месте, — когда чужое имя, ранее утром вызвавшее в нём дурноту, слетело с сонхуновых губ, Джейк посмотрел на него лишь только для того, чтобы позже узнать, что Сонхун более не смотрел на него в ответ. Когда он заговорил вновь, он неторопливо повернул голову, взглядом скользя по видневшемся вдали несчитанным огням, меркнущих и загорающихся, подобно светлячкам: — Тогда мы просто были слишком молоды и эгоистичны.       Пак не торопился поворачиваться к нему, и пока ранее небрежно, однако всё ещё раскрашенные красками меланхолии, слова растаяли в тягучести летнего воздуха, перемешиваясь с неоднородным множеством иных звуков, Джейк вновь открывал достоинства сонхунового профиля. Сочившийся из одутловатых ламп гирлянды свет рассеивался конусообразными подтёками в сизой темноте лёгшей полуночи; они падали на сонхуново лицо, открывая новые качества чужого профиля. Бледность молочной кожи, ярко выписанные на ней полосы вен, виднее всего тянувшееся по шее и скрывающееся за воротником подобно тому, что прерывались; свет стекал по ровной переносице, будто нарочно останавливаясь на кончике острого носа игривым бликом, скатывался по шее и в тенях выписывал острый кадык, подрагивание которого заметить Джейку удалось только сейчас.       В подобном положении, как рассудительно казалось самому Шиму, Пак желал задержаться как можно дольше, и, вероятно, Джейк бы не стал этому противиться, не играло бы в крови желание к чужому вниманию. Тогда, отвлекаясь, отводя свой взгляд и теряя тот в сонхуновых руках, спокойно сложенных на поверхности стола, на лиловой ткани, всё более опротивевшей ему, он, ровно выдыхая слова и, раскачивая головой точно им в такт, небрежно кинул:       — Люди не меняются, Сонхун.       Разминулся миг, прежде чем слова, напряжением повиснув в воздухе и будто завибрировав в нём, растворились, непременно настигая чужой слух. Тогда Сонхун шумно вздохнул, и одна из ладоней, ранее находившая свой покой на поверхности стола, взмыла в воздух, проделав неаккуратную дугу. Пак неторопливо обернулся — медленно и неспешно, расставание с тем видом, что небрежно растелился перед его взглядом, показалось для него невыносимым. Джейк встретился с ним взглядом, и тогда, блуждая где-то в чертогах собственного сознания, ему удалось вновь проникнуться им, развидеть в тех чужие настроения и впитать те в собственное естество.       Тогда Сонхун смотрел на него тем взглядом, который Шиму был знаком — отрешённый, растерянный и подавленный в собственном существовании. В этот для него был весь Пак, всё ещё до глубины уши раненый внутренними потрясениями, продолжавшими терзать душу. Сменились мгновения, и тогда, как сонхунова рука неторопливо упала на острый подбородок, и Пак в неторопливом жесте растёр ею лицо, задевая и пухлые губы, выписанные на молочной коже бледно-розовым, Джейку показалось будто тень догадки неприятно стёгнула по сознанию. Ему желалось избежать этой мысли, однако всё повторилось вновь, когда Пак, на этот раз смотря на него, неторопливо заговорил:       — Это не так, — Сонхун замотал головой, и рука вновь нашла свой покой на плоскости лилового стола. — Совсем не так, — растянуто повторил он, прежде чем быстрее обычного закончить: — Посмотри на меня, Джейк.       Сонхун тянул слоги его имени, и Шим точно знал: его интонации были неизменными. Терпкость осознания, ранее всё продолжавшего стегать по сознанию, растеклась на корне языка, и Джейк едва ли заметил, как в порыве собственного потрясения зажал между зубами кончик — настолько, что тот сперва порозовел, а после болезненно покраснел. Шим теперь точно знал, чем это было: Сонхун смотрел на него так, как смотрел и тогда, звал его по имени, избегая взгляда, потому что знал, что глаза никогда не врали. Пак вёл себя подобно тому, что то, чему суждено было произойти на мостовой сутками ранее было не больше, чем настоящим фарсом, не чуждым упоминания.       Затерянный в собственных мыслях, Джейк замер, едва ли только осознавая, что от него ждали ответ. Шим точно знал, когда люди играли — притворялись, желая скрыть собственную сущности, — и сейчас он оказался едва ли не точно уверен, что перед ним сидел не Пак Сонхун, а только-лишь его оболочка, образ, выстроенный Паком для того, чтобы они не могли вспомнить то, что определённо бы разрушило былые понятия о «них».       Когда сменились мгновения, Джейк только слабо усмехнулся, резко мотая головой. Отголосок ранее брошенной сонхуновой фразы прозвучал отдалённым эхом и после продублировался в памяти, и тогда Шим, точно утопающий в собственных чувствах, разливавших по телу противоречия, беспристрастно позволил словам сорваться с губ:       — Чан не изменилась, — он говорил на выдохе и едва ли не полушёпотом, отчего-то так отчаянно пологая, что так Пак не заметит лёгких изменений в его настроении. Как бы то ни было, тешим чувством собственной любви, он не желал злиться на Сонхуна. Он выдержал недолгую паузу, находя в подобном нечто более приятное, нежели необходимое лишь из-за того, что Пак вновь приковал свой взгляд к нему, и тогда, не имея намерений разрушать этот контакт, внезапно несколько осипшим голосом закончил: — Только больше спряталась за обликом эгоиста.       Шим бормотал последние слова, находя в этом проявление собственной неприязни, она тянулась вдоль его сущности, красила естество в неприглядные оттенки серого и затмевала, стирала и уродовала все былые воспоминания. Он более не думал о Вонён как о давней подруге, в так краткие мгновения, когда при их утреннем разговоре рациональное продолжало возвращаться к нему, он чувствовал, как гнев, порождённый несправедливостью, противостоять которой ему никак не удавалось, находил своё отражение в его мыслях, непременно заключающих в себе одни только слова разочарования. Чан Вонён, небрежно бросившаяся на мужчин, желая только одного их внимания, развлечения на одну ночь — и не более, пала в его глазах, и Пак, точно поглощённый чувством собственной симпатии, не знал, смогут ли они хоть когда-нибудь вернуться к тому, что утратили за те тягостные минуты разговора в отеле.       Шим шумно вздохнул, гневно выдыхая горячий воздух и наполняя лёгкие не менее пылким в ответ. Тогда, как собственные слова всё продолжали звенеть в сознании, откладываясь где-то на подкорках, он торопливо подхватил стакан. Он схватился за хрусталь с жаждой алкоголика, и бронзовая жидкость, подобно тому, что потакала движениям, раскачалась, вторя моменту. Растянулся краткий миг, прежде чем, плотно сжимая челюсти — настолько, что щеки впадали и заострялись скулы, что вверх по коже неровными изгибами ползли желваки, — Шим затерял свой взгляд в стакане, точно находя, как в изуродованных гранях своё отражение находил силуэт Сонхуна, в те секунды мало напоминающий очертание чего-то живого как такового.       Джейк более не медлил, когда напряжении, сдавившее горло неприязнью и краткой поступью гнева, отступило так же скоро, как явилось. Тогда, кратко выдыхая через нос, позволяя стенкам стакана неприлично запотеть, Шим распустил плотно сжатые губы, точно чувствуя чужой взгляд на них и находя в этом сонхунову слабость — одну из фатальных ошибок, всё ещё напоминавших о том, что Паку только удавалось делать вид, что тогда под закатным солнцем мостовой между ними ничего не произошло. Разминулся миг, и бронзовая жидкость терпкостью опустилась на язык; капли алкоголя игриво заплясали на рецепторах, обожгли горло и только после принесли желанное успокоение.       Тогда жадный глоток бренди усмирил его пыл.       — Вы ведь всё ещё в ссоре? — сонхунов голос раздался рядом — настолько, что в краткие мгновения Джейку показалось, что не существовало между ними отделяющей поверхности стола. Разбавленный нотами, в которых плясал виноватый интерес, голос Пака звучал раскаянно.       Шим поднял на него взгляд, только мгновением позже в самом деле отдав отчёт, что он опустил широкий стакан на его былое место, однако не торопясь разжимать крепко обвившиеся вокруг хрусталя пальцы. Сонхун едва ли только заметил, как в ожидании забегал взглядом, мгновением погодя неуверенно понурив голову и кривя ранее ровную осанку. Джейку удалось избежать мысли о том, что Пак занервничал и тогда, как собственный голос вновь задребезжал в воздухе, он более не был окрашен гневом:       — В этом нет твоей вины, — Шим неторопливо отчеканил слова, точно находя в подобном необходимость.       — Вчера… — Сонхун оступился, мгновенно замолкая. Точно сконфуженный, он замер, едва ли только зная, как много мыслей смог породить в голове Джейка одним только упоминанием того дня. — Мне казалось, это было именно так, — Шим более не знал, оказались ли эти слова, мгновениями погодя последовавшие за предыдущим, тем, что его дополняло, или же неловкой попыткой избежать момента, вновь притворяясь, будто подобного не случалось, однако же самому Джейку всё это уже не казалось важным. Значимым тогда он считал лишь то, что, несмотря ни на что, Пак всё ещё помнил о том, что произошло между ними тогда — на мостовой.       На краткие мгновения, позволив Джейку затеряться в миге, от растаявшего на губах бренди осталось одно только послевкусие сладкого, туманного обожания.       — Я не думаю, что она хочет примирения, несмотря на то, что говорит о нём. Это более похоже на войну, вот только воюет она с собственным нравом, — он говорил медленно, едва ли только наполняя тон собственного голоса эмоциями, точно ведя только ему одному известному нраву: глубокое душевное потрясение сотрясало его естество, стегало по сознанию и заставляло противоречивые эмоции, сейчас звучавшие всё подобно неясному отголоску, звучать в унисон, порождая бурю.       На лицо Джейка вновь лёг удручённый, болезненно граничащий с раздосадованным облик, который находил отражение в деталях: в изгибе губ, в черноте его взгляда, в утяжелённости собственного дыхания; Шим переменился в лице, главным образом считая подобную перемену Сонхуна не достойной, однако же мысли, вновь и вновь образовывающие торнадо, подпаленые гневом, порожденным тем, что ему всё приходилось воспоминаниями возвращаться к Чан, которая, казалось, более не была той, кого он знал, одновременно с тем оставаясь собой — её настоящая сущность ему опротивела. Джейк покачал головой из стороны в сторону, отчего-то полагая, что это поможет. Тогда, как осанка вновь прогнулась под давлением осознания чужого безнадёжия и собственного гнева, как понурилась голова, позволяя россыпи прядей тёмных волос уронить на глаза тень, он почувствовал, как новая волна негодования охватила его. Пальцы, всё так же крепко обвивающие заходившийся в переливах хрусталь, сжались сильнее — настолько, что костяшки белели, а кончики — наливались кровью, розовея. Разминулся миг, прежде чем Шим, оказавшись непривычно резок в собственных движениях, едва ли только имея силы оторвать собственный взгляд от лиловой скатерти, чтобы взглянуть на Сонхуна, лишь только опасаясь увидеть в карих глазах напротив едкое осуждение, которое непременно бы сломило его, он опрокинул стакан, позволяя бренди снова растечься по губам, коснуться языка и обжечь горло, унося вместе с тем и неприятные ожоги собственного раздражения.       Момент сменился, и для Пака это случилось тогда, как, всё ещё не осмелившийся поднять взгляд Джейк, уронил тяжёлую руку на стол — стакан звоном отозвался в ответ движению, и им обоим приходилось лишь только гадать, насколько обеспокоенным оказался взгляд, которым обслуживающий официант их одарил; — для Шима же это всё произошло несколько поспешно, тогда, как чужой, слегка осипший и вобравший в себя внутреннее переживания голос, вновь закружил вокруг него, окутал и втянул в пучину реальности:       — Почему ты говоришь это?       Джейк трепыхнулся, когда сонхуновы слова настигли его слух, ненадолго повисли в воздухе и только после неторопясь растворились в уже слабо пьянённом сознании. Шим неторопливо поднял взгляд, на этот раз ощущая в этом необходимость, и к собственным опасениям не увидел выписанную на чужом лице гримасу отвращения, подобно той, которую он всего недавно примерял на себя в отеле «Атлантис» — за далёкие километры от них самих. Сонхун смотрел точно на него, разделяя с Джейком мгновение, и Шиму краткие секунды дребезжащего молчания, повисшего в воздухе, показались собственной описанной вечностью. Момент смерк тогда, как Пак, растерянный в собственном стеснении, в воспоминаниях, которые не давали волю им обоим, несильно опустил свой взгляд, теперь теряя тот где-то на уровне открытой разрезом футболки шее Джейка.       — Потому что мне не нравится, Сонхун, — он выдыхал слова в привычных манерах, и липкое чувство дежавю неприятной прохладой сползало по позвонкам и давило на лёгкие. Он уже произносил эти слова, однако, кажется, те терялись в пространственно-временном континууме, иссякая в собственном существовании.       Позволяя словам неторопливо выбиваться из груди, материализоваться и набирать смысл, срываясь с губ, он видел, как неторопливо округлялись сонхуновы глаза, как бегали карие зрачки и насколько рассеянным теперь казался его взгляд — в конце, всё это вновь возвращало Шима к той мысли, что Пак точно помнил произошедшее. Тогда, раздумывая всего секунды, позволяя себе подобную жадность, он на выдохе, не стыдясь наполняя собственный голос обречением и неосознанно сводя брови к переносице, закончил:       — Всё это… Всё то, что она делает, наплевав на свою жизнь и стараясь изувечить и твою.       — Ты не должен, — вздохнул Пак, раскачивая головой, и только позже, несколько опасаясь тише былого добавил: — Джейк.       Собственное имя, растаявшее на чужих губах вновь одурманило его, и чувства эти, торопливо смешиваясь с крепкой выпивкой, напоминали слабое, однако стремительно усиливающееся, чувство неподдельной эйфории. Вместе с ним растворялись гневные мысли, разносясь по воздуху бездушным пеплом, и Шиму не без почвенно показалось, что вскоре именно подобные чувства заставят его вытянуть из кармана сигарету и беспринципно закурить её, окутывая себя, Сонхуна и необузданный лиловый столик сизым туманом — искусственным, неоднородным занавесом, в котором могли остаться только они одни и его чувство трепещущей любви.       — Не должен, — согласно повторил он, точно копируя интонацию, однако тотчас добавил: — Но я могу, Сонхун, — Джейк тянул слоги, бросал слова на выдохе, и собственные интонации в краткие мгновения казались точно пропитаны беспокойством, тугой лебёдкой окольцовывающее его горло, оттого заставляющее голос звучать ниже привычного.       Брошенные слова иссякли в вязком летнем воздухе, растворились, забившись по углам. В серости пробивающихся сумерек, в лунном свете, бьющем вдалеке слабым серебром, лицо Пака озарялось блеклыми красками, мгновениями позже наполняясь тёплыми переливами, исходящих от искусственного освещения; они скользили бликами по молочной коже, растерялись полутенями, и даже так Джейку удавалось видеть все те не скрытые эмоции, замечать которые ему позволяли. Беспокойство играло на чужом лице в подрагивающих бровях — они только немного сводились друг к другу и тут же спешили разойтись, — в сощуренных глазах и торопливо бегающем взгляде. Сонхун неосознанно поджал губы, превращая их в тонкие линии у него на лице, и ранее находившие своё спокойствие на лиловой поверхности скатерти ладони взмыли вверх, рассекая пространство. Пак сорвал с губ шумный вздох, отяжелённый эмоциями, отражение которых Джейку удавалось только смутно, и тогда, растворяясь в собственном удручении, Сонхун затерял лицо в собственных ладонях, растирая теми молочную кожу, подобно тому, что желал выиграть себе краткий миг.       Пак опустил руки только несколько позже, секундами погодя теряя те где-то на собственных ногах, и тогда их взглядам— удручённым разделяемым беспокойством, вобравшемуся не только в их сущности, а и в тяжёлый летний воздух, сделав тот только более вязким — удалось встретиться, проникнуться и затеряться один в другом. Они смотрели друг на друга, и Сонхун кидал в его сторону продолжительные взгляды, в этот раз всё не торопясь отводить взгляд. В кратком моменте собственной слабости в Джейке что-то шелохнулось, неторопливо сворачивая всё его естество, когда на языке скоро растаяло предвкушение, вскоре иссякнувшее, как только сонхунов голос разразился в воздухе вновь, точно наполненный призрачно-отягчающим удручением:       — Всё закончится, когда мы положим конец бракоразводному процессу.       — Она единственная, кто думает, что всё уже решено, — умозаключил Шим, скорым анализом вернувшись к сонхуновым словам, задребезжавших в воздухе. Когда Джейк заговори снова, в его голосе переливами звучало сожаление, точно граничащее с досадой, отравляющей грудь: — Подумай об этом, Сонхун. Это только удел эгоиста, и Чан именно такая.       — Я знаю, Джейк, — Сонхун выдыхал слова и те разлетались по воздуху окутывающей Шима пеленой. Тогда, отягощённый собственным удручением, растянувшемся послевкусием от разговора, Пак понурил голову и повторил это вновь, будто находя в этом необъяснимую необходимость: — Я знаю.       Между ними повисла тишина — тяготимая, громоздкая тишина, давящая на плечи валуном беспокойствия. Недосказанность повисла в воздухе, растянувшись между ними лёгким, едва ли только осязаемым напряжением, чем именно которое было, Джейк в самом деле не знал: тревожили ли Сонхуна воспоминания, смущали ли они его, трепетали ли его естество или же Пак в самом деле оставался безразличен? Шиму казалось, будто охваченный этими краткими мыслями, вопросами, всё только отголосками звучащими в голове, находить ответы на которые ему удавалось, однако же только слабо, он терялся в собственных чувствах. И пока это происходило, очерчивая для Шима кратковременную бесконечность, Сонхун немо поджимал губы в беспокойстве, скользил языком по ним, оставляя Шима пленённо рассматривать блестевшее в приглушеном свете пятнышко слюны, точно возвращая его к той мысли, что эти губы он однажды уже целовал, поддавшись наводнению чувств, его охватывающему.       Пак молчал, вероятно рассчитав, что более не было необходимости в том, чтобы звучали какие-либо слова. Тогда, подобно охваченному жаждой, он резко зашевелился. В те краткие мгновения в сонхуновых движениях Джейку удалось найти отражения собственных: он вторил его чувствам, подобно тому, что, вобравшись в разделяемый между ними кислород, те пропитали чужое естество. Неторопливо скользя по сонхуновому лицу взглядом, находя в том совершенство, Шим следил, как в затухающем блеске агатовых глаз резвился огонёк сожаления, мало тогда зная, что подобный — едва ли не идентичный — угасал в собственном взгляде. Смотря на Пака, Шим точно считал, что, разрезая мгновения, в сонхуновом сознании роились мысли, они переплетались и резонировали, точно не поддаваясь попыткам урезонить; только позже всё это нашло отражение в действиях.       Сонхун покачнулся на месте, и в краткий миг, вторя движениям, Джейк замер, ощущая, как грудь налилась свинцовой тяжестью, точно подкосившей ноги. Тогда, разменяв секунды на недолгие раздумья, Пак скоро взмахнул рукой в воздухе, рассекая пространство и колыша недвижимый ранее воздух сумрачной ночи. Сменился миг, прежде чем отяжелённая удуручением сонхуново предплечье упало на стол, и торопливые тонкие пальцы схватились за хрустальный стакан. Сонхун ловко подхватил стакан, и жидкая бронза зашевелилась, вторя неосторожным действиям. Подобно самому Джейку, оказавшись поглощённым собственными рассуждениями, Пак скоро поднёс ёмкость к губам, те неторопливо приоткрылись, и ранее блестящее пятнышко слюны поторопилось расплыться протянутым бликом; сменился миг, прежде чем бренди просочился через приоткрытые губы, упал на кончик языка, разнося по телу алкогольное удовлетворение — мнимое и эфемерное в собственном существовании, однако настолько настоящее в секунду окутывающего отчаяния.       Сонхун глотал жидкость, и Джейк, точно порабощённый чужой красотой, только немо с замиранием собственного влюблённого сердца и естества наблюдал за тем, как подрагивал острый кадык, как с каждым мелким глотком Пак более и более запрокидывал голову, как лёгкий ветер играл в иссиня-чёрных волосах, как внезапно поблекнувший свет ложился на молочную кожу неоднородными тенями и просветами. Шим не скрывал от собственного нрава, что терялся, позволяя раненому симпатией сердцу заходиться в учащённом ритме, а интимности ночи пропитывать всё его естество, неминуемо давая шанс сознанию рисовать яркие картинки, дурманящие сильнее любого ему известного алкоголя.       Сонхун осушил стакан, выпив всё до последней капли за раз, и Джейк не осуждал его за это. Адамово яблоко Пака подскочило в последний раз, пропуская терпкую жидкость дальше — вниз по пищеводу, уже впитываясь в кровь лёгким дурманом, — и из приоткрытых губ, в миг, как взмахом руки стакан оказался от них отстранён, полился шумный вздох, протяжный и вместе с тем рваный в собственном существовании. Когда Пак опустил руку, и стакан с лёгким гулом приземлился обратно на лиловую скатерть, неосторожно по ней заскользив, Джейк более не следил за сонхуновыми движениями. Тогда он вновь терял свой взгляд, мысли и даже самого в себя в едва заметных деталях. В уголках розовых губ поблёскивала неаккуратная капля бредни, она собиралась на коже, содрогаясь при движении, вот-вот норовя скатиться, и тёплый свет, вновь вернувший себе былую яркость, играл на той переливами, игривыми проблесками, неизменно его манящими. Тогда Джейк не знал, однако, точно поглощенный собственными мыслями, желаниями и трепещущей в груди романтикой, впитывающейся в кровь, он задержал дыхание. Все мысли, ранее звучавшие в голове неразбираемым ураганом, растворились, иссякли и исчезли, подобно тому, как никогда не существовали, когда между пухлыми губами протиснулся кончик розового языка, торопливо проскользил по верхнему ряду зубов, точно спотыкаясь об острые клыки, мгновением погодя подхватывая норовившую соскользнуть каплю, растворяя ту терпкостью алкоголя на рецепторах.       Джейк более не бежал от этой мысли — он был пленён.       В привычной обстановке, словно освобождающей от условностей поведения, он вновь оценил сонхунову красоту, оказавшись едва ли только способным на то, чтобы мгновениями погодя отвести свой взгляд. Резко выпитый алкоголь взыграл у Сонхуна в крови, он выкрасил щёки теплеющим румянцем, сбил дыхание и вернул взгляду масляный блеск — тот, подобный которому находил свой отклик и в карей радужке Шима, точно разделяющим каждое чувство Пака. Джейк видел это, не боясь замечать детали, взгляд Сонхуна плыл, резво прыгал с предмета на предметы, когда ранее выровнявшаяся спина вновь неторопливо сгорбливалась, прогибаясь под весом обременяющего тело удручения. Пак смотрел куда-то Джейку за спину, в то время, как сам Шим вновь и вновь открывал для себя красоту чужого силуэта.       Они молчали, подобно тому, что оба сочли все известные им слова ненужными, лишними и только более обременяющими условностями. Растянулись мгновения, и, более не тревожимый участью осушенного стакана, Сонхуна затерял собственные руки в поблёскивающем игривым блеском на свету горлышке хрустальной ёмкости, одними только кончиками пальца выводя по круглому ободку одному только ему известные узоры, заставляя нутро Шима вновь стягиваться в тугой узел, дыхание замирать, и неприлично безнравственные мысли наполнили сознание, пока освободившееся от предрассудков приличного поведения воображение рисовало яркие картинки — эпизоды возможного, чувственного, однако пока неразделимого.       Шим остепенился скоро, позволив волнительной недосказанности собственного воображения растаять лёгким проблеском блаженства, жаром растянувшемуся по телу. Миг растаял вскоре, оказавшись полностью прерванным. Это случилось тогда, как их взгляды снова встретились, Джейк затерял собственный в чужой агатовой радужке, находя в той медовые переливы беспокойства, и растянулись долгие мгновения, в которых Шим продолжал по кусочкам утрачивать собственное сознание и самого себя в симпатии, давящей на сердце, и сейчас — в момент разделённого удручения, безумства и обременённости — ощущавшийся едва ли не болезненно необходимой. Тогда Сонхун оказался тем, кто прервал тишину; Пак заговорил, и Шим, вновь пленённый чужим голосом, неосознанно подался чуть вперёд, торс коснулся острого края стола и замял лиловую скатерть, точно его остановившую.       — Я решил отказаться от неё, — слова обрушились с губ подобно сотрясению; они содрогнули недвижимый вязкий летний воздух, а после вбились точно Шиму в уши, настигая душу и находя в ней отклик. Вновь зародившееся волнение стегануло по сознанию Джейка. — От Вонён… — Пак выдохнул её имя, и то не оказалось окрашено былыми сладостно-влюблёнными нотками; эти сонхуновы интонации по отношению к девушке теперь казались незнакомыми. Вытянулся миг, и Сонхун поджал губы, будто собственные слова приносили болезненное облегчение, когда он на выдохе, уже громче прежнего решительно повторил: — Я думаю отказаться от неё.       — В самом деле? — Джейк говорил, и собственный голос разносился по необъятному пространству крыши отеля, не искажённый надрывом. Тогда, точно поддаваясь инстинкту, ему удалось отгородиться за словами, скрыть внутреннее потрясение, пробившее кончики пальцев дрожью и участившееся сердцебиение, точно позволяя органу вжаться в хрупкие рёбра, всё ещё его сдерживающие.       — Не говори так, будто не веришь, — Сонхун остановился, раскачав головой в поддержку собственных слова и крепко сложив руки на груди, когда мгновением погодя размеренно продолжил: — Я в самом деле намерен сделать это. Рано или поздно — развод бы не оставил мне выбора, поэтому всего единожды я хочу позволить себе эту алчность.       — Будь жадным, Сонхун. Будь жадным к тому, что небезразлично, — изрёк Джейк, и собственный голос на недолгие секунды показался неродным: отстранённым и вместе с тем впитавшем эмоции, скрывать которые ему теперь казалось тягостным. Шим опустил собственный взгляд, найдя в собственных словах нечто, за что собственное подсознание готовилось его пристыдить. «… к тому, что небезразлично» в собственной речи звучало инородно, однако Джейк не находил смелости заменить это застрявшем поперёк горла «ко мне», точно бы выразившие все его подлинные желания, однако оказавшиеся сдержанны сонхуновым беспристрастием — как Шиму всё ещё хотелось верить, точно поддельным и ненастоящим.       — Разве я могу? — слова сорвались с сонхуновых губ, едва ли только скрашенные надрывом; Пак говорил размеренно, и во всей этой призрачности спокойствия, которым они оба желали друг друга окружить, неторопливо проглядывалась нервозность, разделяемая, однако же глубоко сокрытая от чужих глаз.       — Всё в твоих руках, и только ты решаешь, — Шим произнёс спокойно, едва ли только замечая, как неторопливо раскачал головой в поддержку собственных слов. Тогда Джейк расслабил спину, и торс, ранее плотно прижимаемый к острому краю стола, неторопливо отпрянул, возвращая Шима в былое положение.       Сонхун молчал, и Джейк более не говорил, разделяя с ним недосказанность. Шиму казалось, что столько можно было ответить на это, столько можно было сказать, однако Пак предпочёл словам молчание, и Джейк не стал его винить за подобный выбор, немо соглашаясь с тем, что, вероятно, диалог мог быть наречён себя исчерпывающим. Тогда, разрезая призрачную тишину Сонхун шумно вздохнул, и его грудь, облачённая в белые одежды, взлете вверх при жаднов вдохе, когда Пак торопливо потянул носом кислород — в подобных сонхуновых действиях Джейку желалось видеть неудачные попытки усмирить разбушевавшийся пыл, тогда, по его расчётам, причиной подобного потрясения неминуемо становился он сам и поцелуй, всё ещё названный ими обоими тем, что заставило их оказаться точно там, где всё былое больше не будет прежним. Насколько бы подобные мысли после не назывались собственным подсознанием Шима фарсом и жалким подражанием собственным желаниям, они поддерживали неугасающий огонь романтики и вместе с тем разносили по телу лёгкие упрёки. Упрёки эти, впрочем, не были адресованы Сонхуну непосредственно, истинная природа их заключалась лишь в том, что сонхуново поведение и тактика немного притворства, что между ними не было тех чувств, того поцелуя, который они испытали, ранили его.       Вероятно, Пак более не желал возвращаться к былой теме, растаявшей вместе с последними словами Джейка, точно нашедшими отклик в чужой душе. Тогда, как Сонхун затерял собственный взгляд в опустевшем собственном стакане, после неторопливо пререводя тот на осушенный стакан Шима, как под действием лёгкой истомы, принесённой ранее выпитым алкоголем, провёл кончиком розового языка по губам, будто подобным утоляя собственную жажду, Джейку показалось, будто он точно знал, под действием каких именно мыслей Сонхуну удавалось теряться. Разминулись секунды, описавшие тихое цоканье циферблата на сонхуновой руке, прежде чем, вновь наполняя тишину протяжным вздохом и невнятным мычанием, Пак поджал губы, подобно тому, что боролся если и не с собственными мыслями, так желаниями.       Однако тогда, как Джейку показалось, что Сонхун вновь сорвётся и разговор, ранее утративший собственную значимость, вновь обретёт новые обороты, и имя девушки, лучшей подруги, теперь ненавистное, снова запляшет в воздухе между ними, Пак только выровнялся на стуле, неаккуратно заездив на нём и, разделив мгновение, обрушил слова:       — Давай выпьем ещё? — в сонхуновом голосе звучала просьба, как Джейку казалось, включавшая в себя и необходимость.       Шим застыл на краткие секунды, пока слова неторопливо растаяли в тягучем июльском воздухе. Лёгкая тень облегчения неторопливо легла на его лицо, отразившись в едва ли только заметной блаженной улыбке, проскользила по карей радужке переливающимся блеском, а после пробежала и вдоль тела, растягивая вдоль конечностей блаженное расслабление.       — Как пожелаешь, — на выдохе неторопливо обронил он, и всего на краткий миг позволил себе затеряться в благодарном блеске сонхуновых глаз.       Джейк не сказал ничего более, рационально рассчитав, что теперь слова были им чужды. Он только неторопливо раскачал головой, выиграв себе несколько коротких секунд на раздумья, а после рука в кратком жесте взмыла в воздухе, подзывая официанта, точно на них смотрящего. Теряясь в собственной нетерпеливости, Шим вскинул бровями и едва ли только заметил, как острые зубы поддели нижнюю губу — именно тогда, как он не смотрел на Пака, он не мог видеть, не мог знать, что Сонхун следил за этим его движением, всё более заливаясь алой краской, красящей теперь не только розовые щёки, а и уши.       Шим провёл краткий разговор с официантом. обменявшись с тем всего нескольким рядом фраз, и после юноша, возросший перед ним высокой тонкой фигурой, удалился так же быстро, как и появился, норовя раствориться за стендом барной стойки. Джейк более не смотрел на него, в краткий миг вновь собственным фокусом выбрав Сонхуна, и только в краткое мгновение заметил, как, смущённый Джейку неизвестным, Пак поторопился спрятать собственный взгляд в вытянувшемся впереди виде ночного города, поворачивая голову в сторону и только оставляя Джейка с новыми вопросами.       Теперь, когда показавшийся отягощяющим для них обоих разговор сник, растворяясь в небытие стоявшей ночи, Джейк вновь поддавался чувствам. Чувства эти бурлили глубоко внутри и заходились яркими импульсами более напоминающими проблески неясного гнева. Природа этого нева описывалась Джейком просто, хотя и не была проста в своём понимании: он не знал, что заставляло Пака притворяться перед ним, не знал, почему тот продолжал вести эту одну только ему понятную игру, всё игнорируя то, что они более не могли быть просто знакомыми после того, что случилось между ними. Если бы только Шим всё же был честен с собой, тогда бы он точно знал, что природой этих чувств был страх — одно только призрачное опасение, что он был единственным, кто терялся в чувствах, а Пак, вопреки всем тем сигналам, которые Джейк видел, оставался безразличен.       Время протянулось, и предстало перед Джейком однородной плоскостью событий, разделяемых только слабыми эпизодами. Тогда, как официант услужливо подал им выпивки, забирая опустевшие стаканы и заменяя их наполненными, между ними вновь звучали слова: призрачно-броские и отдалённые в своём смысле слова, более не возвращающие их ни к Вонён, ни к собственному прошлому, которое — Джейк желал! — они всё ещё должны были обсудить. В те моменты собственного увлечения, Сонхун говорил больше привычного, одновременно с тем не удручая Шима чужими именами — он не знал их, и Пак точно понимал, что Джейк довольствовался лишь тем, что Пак находил в себе силы продолжать разделять с ним моменты, вместе с тем едва ли только зная, как от подобного глубоко в груди зарождалось отречение, так легко спутанное с проблесками злости.       Они пили, позволяя выпивке струиться по горлу, окутывая разум пеленой и лёгкой приятной истомой, освобождающей от привычных условностей поведения, однако всё ещё держащей в сознании, оставляя за ними возможность нести ответственность за собственные поступки. Тогда, наслаждаясь компанией друг друга, праздной ночью, далёким стрекотом сверчков и сладостной терпкостью выпивки, они разделяли недолгие взгляды, в которых Джейку так хотелось отыскивать нужные ответы, однако делать подобного не удавалось. По меркам Шима, Сонхун только кривил собственной душой, теряясь в подобном притворстве, однако даже так, когда на чужом лице скользили отголоски мыслей, Джейк позволял себе вольность с малообъяснимым и точно остервенелым интересом наблюдать со стороны, гадая, насколько далеко на самом деле всё это могло зайти.              Алкоголь смешанными потоками расходился по его телу, и это длилось размеренно тянувшемся часом; минуты сменялись, перетекали и смешивались один с другим, разносясь неизвестным потоком времени. Бренди стёр с его лица усталость, а с сонхунового — неприступность, неумолимо и так натурально окрашивая молочную кожу щёк в по-юношески привлекательный розовый румянец. и в тени разносящейся ночи неторопливо меркли все эмоции, ранее теснившие движения. Окутываемый сладкой истомой, принесённой алкогольным опьянением, разошедшимся по телу невесомостью движения и необременённости мысли, Шим терял счёт времени, едва ли только протестуя против этого. Он наслаждался, всё ещё чувствуя, как рядом с ярким чувством собственной любви мигал факел незатихающей мысли, стегающей по сознанию проблесками осознания собственного положения, нарекая то тесно граничащим с жалким уделом эгоиста: он точно хотел, чтобы Пак был с ним честен, однако мало знал, как мог добиться чужого откровения.       Когда опустели новые стаканы, расписав для Джейка утраченный миг, былые слова, звучавшие с чужих уст, смеркли и растворились в призрачности ночи. Тогда Шим молчал, точно удручённый последним глотком бренди, всё ещё таявшем на губах, и Сонхун, разделив мгновение рассеивающимся шумом собственного рваного вздоха, подобно тому, что находя в этом дело собственной чести, прервал момент, позволив тому окончательно раствориться только позже со словами, затанцевавшими вокруг Шима и его окружающими:       — Нам стоит вернуться, — Сонхун говорил неторопливо, и его взгляд без устали терялся в чернеющем сумраке ночи. Тьма брала своё, настигая собственного апогея, и сумерки растягивались по тёмному небесному полотну, только изредка прерываемом неоднородными кучерявыми облаками, скользившими по глади, подобно отталкиваясь по льду.       Властвующая ночь окончательно брала своё, и часы, торопливо подталкивающие секундные и минутные стрелки, приближали часовую к устойчивой позиции напротив выписанной на циферблате серебром двойки. Сонхун оказался прав, им стоило возвращаться, однако несмотря на то, что рационально размышляя, Шим соглашался с Паком, с губ, растаявшие в меланхоличной задумчивости тихо сорвалось:       — Мне хотелось бы задержаться ещё немного, — он остановился, точно затерянный в собственных чувствах, так расходящимся противоречиями и после, едва ли не желая давать Сонхуну возможность ускользнуть, подобно тому, что срывал его ранее искусно натянутую маску притворства, что между ними днём ранее ничего не произошло, обличал лжеца: — С тобой, Сонхун.       Пак замер, и Джейк, точно наблюдающий, видел, как в скором движении дрогнул его кадык. Пак задержал дыхание, и руки, ранее готовящиеся его вытолкнуть, на краткий миг обмякли, Шиму показалось, что, сменился ещё миг — и Пак упадёт, едва только устояв на подкосившихся ногах. Однако, каким бы сильным в самом деле не было его внутреннее потрясение Сонхун удержался, он выкроил неясные мгновения и лишь только для того, чтобы вернуть себе утраченное самообладание и натянуть обратно потрескавшуюся маску выдуманного неприступного образа.       Тогда, вновь обретая былую уверенность в собственных намерениях, он заговорил снова, и тон его, точно не поддельный в собственном существовании, был нежен:       — Мне правда пора, Джейк, — Пак выдыхал слова, всё пытаясь сохранить собственное непоколебимое притворство, однако же тогда мало знал, что весь образ рассыпался, и Шим, испытывающий от этого едва ли не болезненное наслаждение, видел, как настоящее, неподдельное переживание и смущение заставляли Сонхуна терять свой взгляд в иных предметах, теперь точно остерегаясь посмотреть Джейку в глаза, зная, что когда настанет подобный миг, они оба рухнут в пучину собственного безрассудства, и то, что имело место тогда на мостовой, могло бы повториться вновь.       Шим поднял на него взгляд, неторопливо облокотив спину на твёрдую спинку стула, и шумный вздох выбился из груди, окружив их обоих неоднородным мычанием завибрировавших связок. Он смотрел на него, едва ли только зная, как ещё долго они могли простоять вот так, однако позже мысль разрезала сознание, вернув Джейку рациональное, и он, более не пытавшийся притупить собственное негодование, разливающееся рядом со светлыми чувствами неподдельной симпатии, более не стал противоречить. В конце, Джейк знал, что должен будет дать Сонхуну свободу, если он её попросит.       — Хорошо, — Шим согласно кивнул, всё чувствуя, как эмоции стегали по сознанию проблесками осознания собственного положения. — Ты прав, — выдохнул он, раскачав головой и позволив волосам рассыпаться по лбу в хаотичном порядке, мгновением погодя заставляя Джейка пропустить через них пальцы, возвращая выбившиеся пряди на место.       Когда брошенные слова растворились в тягучести летнего воздуха, Шим подозвал официанта. Игнорируя любые попытки Пака предложить разделить счёт, Джейк самостоятельно рассчитался, и тогда, как официант бренной походкой удалился, Шим неторопливо встал, выталкивая собственное тело из-за стола. Он торопливо встал на ноги, вновь обретя упругость и лёгкость шага, когда возрос напротив Пака высокой фигурой. Он наблюдал, как собственная тёмная тень, ставшая порождением искусственного освещения гирлянд, растягивалась в пространстве, тянулась по лиловой поверхности стола, а после неминуемо ложилась на сонхуново лицо, точно закрывая от проблесков яркого света. Тогда, наблюдая за ним, за его действиями и неторопливыми шагами, Сонхун молчал, и Шим, найдя в этом место для манёвра, неторопливо рассёк жалкое и мнимое расстояние между ними шагами, мгновением погодя тенью возрастая по левую от Пака сторону. Выдерживая с Сонхуном зрительный контакт, он протянул раскрытую ладонь, та повисла в воздухе расслабленная, и Пак лишь только недоумённо перевёл на неё взгляд. Тогда на его лице ярко находили отражения все те эмоции, которые ранее он так старался скрыть, и в этой игре никому из них неизвестной, он находил собственную победу, без того зная, что та была лишь порождением собственного сознания.       Сражённый собственным смущением, Сонхун не принял его руку, только неторопливо раскачал головой и выдавил виноватую улыбку, мгновением погодя торопясь подняться вслед за Джейком. Шим только молча опустил ладонь, теряя ту, а после и другую, в глубине собственных карманов, позволяя одним только запястьям и выпирающим на них косточкам торчать из-под оков ткани. Пак встал рядом, на этот раз не растеряв равновесие, и Джейк, всё ещё чувствуя приятную истому от выпитого, неторопливо обронил:       — Я думаю, у отеля всегда можно словить такси.              Когда разминулся миг, его ноги пробило движением, и лёгкий, лишённый былой усталости шаг, понёс его тело вдоль крыши отеля «Грейс». Шим выровнял плечи, и спина, ранее сгорбившаяся, разровнялась струной, вторя собственным мыслям, Джейк вздёрнул подбородок, и в тот краткий миг он мало знал, однако лёгкая тень величия промелькнула в его фигуре, точно оставляя Пака поражённым. Сонхун, отстав всего на небольшой шаг, следовал за ним, и Джейк, точно остерегавшийся того, чтобы Пак не сбежал, неосознанно замедлялся, позволяя им выровняться.       Они оказались плечо об плечо, когда остановились напротив монолитных дверей лифта, и в груди вязкостью взыграло приятное чувство дежавю. Джейк чувствовал тепло чужого тела, огороженного одной только тканью их одежды, и в этом он находил момент, о котором знали только они вдвоём. Тогда он мало знал, помнил ли Сонхун об этом, вызывали ли в нём подобные касания воспоминания и чувства, которые им удавалось разделить тогда, и Джейк надеялся — удастся разделить и сейчас, однако факел призрачной надежды неугасно подрагивал огнём, содрогая его естество.       Шим вытянул руку, мгновением погодя роняя сложенные указательный и средний пальцы на кнопку вызова лифта, та загорелась неприглядным салатовым, разрезая пелену стоявшей сизой ночи, и вытянулся миг молчания, прежде чем монолитом возросшие перед ними двери разъехались в стороны, в своём неясном, мутном отражении хуже прежнего уродуя отражения, силуэты и виды, заключённые в неоднородной зеркальной поверхности. Проход раскрылся перед ними, приглашая в безлюдную кабину, и в этом мелком, едва ли только значительном факте, Джейк нашёл собственную маленькую удачу: всего несколько мгновений они бы оказались в блаженном заточении компании друг друга, и эти мысли, недолго расходясь по подсознанию, вызывали некое подобие дрожи в теле, рождённую предвкушением. Он проскользил в открывшийся проём, и стук собственного шага раздался в создании, подобно вторя ритму заходившегося в неоднородном — то быстром, то медленном — сердцу.       В зеркальных панелях, окруживших его, он встретился взглядом в собственным отражением, точно подмечая, как царившая ночь и лёгкая алкогольная истома в самом деле стёрли былую усталость с его лица. Однако вместе с тем, разменяв секунды, он заметил, как Пак, затеряный в собственной нерешительности, застыл на месте. Тогда Джейк развернулся на каблуке собственных туфель, очертив на полу ровную полуокружность, и его спина неторопливо облокотилась на перила. Шим почувствовал, как мнимый холод от металла пробежал по пояснице — там, где в точке соприкосновения в одну секунду среагировали все нервные окончания, — и вид лёгкой трепетности лёг на его лицо, отражаясь в мимолётной улыбке, в блеске тёмных глаз и мысли, только и твердящий о том, что Сонхун всё ещё был самим собой, как бы не пытался прятаться за надуманным образом беспристрастия.       Шим шумно хмыкнул, выпуская из лёгких кислород, точно вторя собственным необузданным мыслям, и тогда рука, ранее только нашедшая покой на его бёдрах, вновь взлетела в воздухе. Джейк направил раскрытую ладонь на Пака, в приглашающем жесте поманив Сонхуна на себя. И Пак поддался — безапелляционно и без прирекательств раскачался на месте, мгновением погодя размерив пространство неуверенными мелкими шагами, секундами позже оказываясь в плену душной кабины лифта, останавливаясь чуть поодаль от Джейка. Шим не стал настаивать на большем, без того оказавшись удовлетворённым исходом событий, и тогда, как пальцы торопливо упали на кнопку первого этажа, зеркальные двери закрылись, точно отгородив для них пространство.       Сонхун стоял в одном шаге впереди, неосознанно опуская голову и, теряясь в собственном смущении образовавшейся ситуации, неожиданной интимности закрытого пространства, терял свой взгляд в носках собственной обуви, только несколько торчащих из-под широких штанин его белых свободных брюк, широкими полотнами уходящими от самой тонкой талии, которую, хоть Шим и не видел, он точно знал, те крепко обхватывали поясом. Лифт со стонами двинулся вниз, и тросы, натянувшись, тихо, едва ли только слышно заскрипели. Сонхун отшатнулся, как только кабину пробило движением, и мгновением погодя вновь обрёл равновесие. Этажи проплывали мимо застывшими во времени столетиями, и каждый, исполненный нежности, сулил беду и обличал.       Не ощущая скорости, и вместе с тем — потока времени, Джейк открывал новые достоинства чужой фигуры. Только сильнее облокачиваясь спиной на железные перила, сильнее сжимая руки на груди, он кидал в сонхунову сторону краткие взгляды из-под ресниц, скользил взглядом по укрытыми тканью ногам, выровнявшейся спине, и через зеркало вновь и вновь рассматривал черты его лица, спрятавшихся в тени, искусственно созданной самим Паком, когда тот всё сильнее опускал голову, точно ощущающий каждый его взор, как касание. Миг, однако, продлился недолго. Тогда, как кабина остановилась, и дверцы вновь разъехались в стороны, обличая широкий и величавый холл отеля «Грейс», течение времени снова вернулось на свои места.       Тогда, подобно тому, что ощутив долгожданную свободу, Сонхун первым вырвался из кабины. Упругим шагом он переступил через образовавшийся стык, и мгновение погодя уронил сперва одну, а после другую ногу на отполированный пол, останавливая носки своей обуви точно на замысловатой эмблеме — более напоминавшую печать Викторианской эпохи, она таила в себе тайну и западный блеск, разгадывать который Джейку совсем не желалось. Шим несколько приотстал, находя в этом собственное превосходство. Тогда, вторя сонхуновому шагу, он шёл точно за ним, отставая ровно на три полноценных шага. Джейк вновь терял свой взгляд в чужом силуэте, находя в этом некое подобие игры собственного разума, когда лёгкий и упругий шаг нёс его вперёд — через холл и прямо к возвышающимся величавым дверям, встретивших сперва Сонхуна, а после и его самого.       Они оба оказались на улице, и летний воздух снова заиграл на коже, колышимый только жалким подобием ветра. Сонхун замер у возвышающейся, величаво вьющейся высоко вверх колонны, едва ли только полагая, что нашёл у той спасение. Джейк настиг его ровно в три шага, которые ранее дал ему форой, и возрос рядом недвижимым гротескным изваянием. Сонхун перевёл на него скорый взгляд, мгновением погодя пожелав отвернуться, а после его руки плотно сложились на груди и силуэт накренился, находя поддержку в монолитном изваянии колонны. Пак смотрел вперёд, взглядом скользя по дороге, уходившей дальше в замкнутый круг, всё же выводивший из вереницы событий, кишащих вокруг отеля «Грейс», Джейк же снова ненадолго задерживал свой взгляд на нём самом.       Это произошло именно тогда. Шим перевёл свой взгляд, точно проследив за сонхуновым, мгновением погодя сосредоточив тот на одиноком автомобиле, пронёсшемся по дороге, уходя по кольцевой, блеклыми фарами разрезая сизую темноту ночи, и уносясь дальше — вниз по склону и витиеватой дороге, растворяясь в неизвестном направлении. Затерянный в собственных мыслях, он вновь ощутил, как недосказанность между ними завибрировала в воздухе, и тогда, вновь и вновь бросая взгляд то на Сонхуна, то на виднеющееся ещё где-то вдалеке автомобиль такси, он более не смог стерпеть. Тогда его накрыла истома от выпитого, на деле же напомнив ему о былых ощущениях, будто он выпил снова, и алкоголь, впитываясь в кровь, ударил в голову. Шима подбросило, и ноги в два неаккуратных шага сдвинули его с места. Только мгновением погодя он возрос рядом с Сонхуном, и мысли, так стормошившие его естество, взывающие к былой обиде, текущей по венам, иссякли, оставив только их одних.       Он более не думал, позволяя сумраку сизой ночи, безрассудству и собственному чувству глубокой любви укрыть их, подобно тому, как это случилось в тот раз на мостовой. Он придвинулся ближе, и сонхуново имя выбилось из его губ полушёпотом, растаявшем в кислороде, разделённом на двоих. Пак замер, растерянным взглядом бегая по лицу Джейка, и тогда Шиму, точно нашедшему доказательства, удалось уличить лжеца. Всё это время Пак Сонхун лишь только врал ему, на протяжении всего вечера, прячась за маской беспристрастия, ему совсем не подходящей.       Джейк возрос напротив Пака гротескной недвижимой фигурой, фары такси мелькнули на склоне подъездной дорожки к отелю, и неизвестная сила бросила его к Сонхуну. Когда сменился миг, Шим завёл руку Паку за спину, секундой погодя подталкивая податливое тело на себя, совсем несильно надавливая на поясницу. Он чувствовал тяжесть чужой груди своей, ощущал сонхуново дыхание, скользящие по коже приятными ожогами, будто готовыми оставить алые пятна, а ушей касались одни только рваные вздохи охваченного удивления. В темноте ночи щёки Сонхуна горели алым, вместе с тем краски красили и уши, и тогда, сильнее прижимая чужое тело к своему, Шим желал услышать сонхуново сердцебиение, точно зная, что то заходилось в таком же частом ритме, как и его собственное.       Он сильнее прижал Пака к себе, надавливая на поясницу, тяжёлым бременем обрушивая на Сонхуна собственную руку. Сражённый удивлением Пак не двигался, и его губы, алеющие на молочной коже только скоро открывались и закрывались, заставляя только больше глотать воздух, вдруг показавшийся для них обоих таким необходимым. Тогда в груди Джейка снова зарождалась буря — необузданная, беспристрастная и впитавшая в себя всё то, что тяготило его на протяжении всего вечера, — она подтолкнула его свободную руку, и та взлетела в воздухе, проделав небольшую дугу.       Сонхун обмяк в его руках, когда ноги, потерявшие былую упругость и равновесие, подкосило. Тогда их подобно бросило друг к другу, и сердце Джейка откликнулось на подобный осознанный факт кульбитом, замиранием и ещё более учащённым биением. Он опустил вновь похолодевшие на ветру кончики пальцев на сонхунову кожу, разделяя секунды перед соприкосновением, пропустившем через их телами разряд — настолько необузданный и мятежный, вобравший в себя все внутренние потрясение, впитываясь точно под кожу. Джейк с бившей пальцы дрожью трепетом опустил ладонь Сонхуну на щеку, точно того парализуя лёгким, мимолётным касанием, окончательно стёршим между ними границы.       Сонхун смотрел на него, и пока между ними не звучали слова, Шим неторопливо плавился под взглядом длинных ресниц.       — Прошу, Сонхун, не испытывай меня, — Джейк выдыхал слова, понурив голову, и те настигали сонхунов слух на придыхании. И Шим только заходился всё сильнее и сильнее, наконец давая волю собственным мыслям, ранее так долго сдерживаемым: — Не делай вид, будто ничего не было. Не закрывайся за словами, пытаясь отгородиться от меня и притворяясь, что ты не знаешь. Не притворствуй, будто тебе нет дела, будто всё это — незначительно.       Он позволял словам слетать с губ полущёпотом, изредка скрашиваясь надрывом голоса, который вбирал все противоречивые эмоции, тогда Шима одолевшие, и те неторопливо таяли в воздухе между ними, точно вбиваясь Паку в уши. Джейк сделал паузу, рвано вздыхая, когда пальцы, находившие покой на чужой молочной коже, под ладонью ощущавшейся немыслимо горячей, вырисовывали лёгкие узоры, подбирали выбившиеся пряди и возвращали их на место. Шим ронял слова, точно скрашенные тем неподдельным чувством влюблённости толкающего его всё ближе к Паку, заводящее сердце в непривычном, так опасно граничащем с критическим, быстром ритме. Он терял собственные мысли, вмиг улетучившиеся из головы, собственный взгляд и даже самого себя в Сонхуне, обмякшем в его руках, смотревшим на него тем же взглядом, как смотрел тогда на мостовой — взглядом, который давал Джейку надежду.       — Это ранит меня, Сонхун, — он закончил фразу, наклоняясь ближе и стирая разделявшее их последнее расстояние, выдыхая имя точно Паку в губы.       Его взгляд в последний раз упал на сонхуновы губы, прежде чем темнота ночи продолжала шептать интимностью обстановки — она укрыла их в поцелуе, поддавши два тела навстречу друг к другу. В последний раз, прежде, чем неминуемому удалось свершиться, Сонхун смотрел на Джейка исступленно, и в этом взгляде Шиму окончательно удалось потерять себя. Пак очутился рядом с ним так близко, что чужое дыхание легло на его губы ожогом, пробравшим точно до самого естества. Томимые предвкушением собственные губы несильно задрожали, и импульс от нового прикосновения к чужой мягкой щеке, обжигающей теплотой, породил разряд, исключающий любые сомнения.       Джейк перестал видеть, когда подрагивали дрожащие веки, перестал думать, испытывая от этого едва ли не болезненное облегчение, когда заходившиеся лёгкой дрожью тёплые губы соприкоснулись. Шим подхватил Сонхуна так, как подхватывают любимых, позволив Паку, точно потерявшему устойчивость в ногах, обмякнуть в его объятиях, Джейк льнул ближе, и собственная грудь неминуемо соприкасалась с чужой, он манил Сонхуна на себя, опасаясь пропустить, и пока губы неминуемо сливались в лёгком, трепетавшем всё естество касании, Шим выводил неоднородные узоры на чужой коже, находя в укутавшем их моменте совершенство.       Вожделенный поцелуй для Шима ощущался ново, словно впервые — тогда, на мостовой: руки пробивало заходящейся дрожью, сонхуново рваное дыхание, нервно лизавшее кожу, оставляло ожоги, и весь спектр ранее уже известных Джейку эмоций неторопливо затягивал его в калейдоскоп собственных чувств — те сворачивались в тугой комок и застревали где-то в горле, точно под кадыком, мешая дышать. Однако же всё это — абсолютно каждый миг — приносил граничащее с болезненным наслаждение, противиться которому Шим не желал.       В поцелуе их укрыла сизая завеса сумрачной ночи, стирая детали, чужие голоса, совсем не знавшие о том, что окутывающее их двоих безрассудство зарождало то, что более не могло быть остановлено. Целуя Сонхуна, Джейк таял в чувстве собственной любви, и то ползло по венам, согревая кровь, давило на лёгкие, прерывая дыхание, и ощущалось призрачно-болезненно, однако так желанно. Пак таял в его руках, теряя их обоих в забвении, в калейдоскопе разделённых чувств, вновь материализовавшихся в поцелуе — таком лёгком и невинном, вобравшем в себя сонхунову нерешительность и страсть Джейка. Шим льнул к его губам снова и снова, ощущая, как с каждым невинным касаниям к сонхуновым губам, и эти чувства, точно смешавшиеся в единое, сотрясали в нём что-то, описание чему он так и не желал искать. Губы Пака завлекали его, когда чужое дыхание, всё ещё бьющее по коже жаром, удерживало его в реальности: реальности настолько невообразимой и чувственной, точно ощущавшейся оазисом и собственным миражом, неподражаемом в собственном существовании.       Охваченный собственными чувствами, чувством глубокой любви, Шим теснее прижался к Сонхуну, более не позволяя себе поддаваться сомнениям, секундами погодя отстраняясь, и только на жалкие миллиметры. Сонхунов вздох ощутился на губах, растёкся на тех, подобно обжигающему касанию. А после Шим позволил себе затеряться в чувствах вновь, и поцелуй, некогда торопившийся иссякнуть, поспешил повториться вновь. Грудь Пака прижалась к его груди, и в краткий миг Джейк уловил чужое сбитое сердцебиение, точно вторящее собственному, и губы, ощущавшиеся по новому тёплыми, по новому манящими, припали к его, неторопливо приоткрываясь.       Шим пьянился чувством собственной привязанности, сильнее, чем каким-либо известным ему алкоголем, и не желал треклясть собственное сердце, бившееся так часто, как, казалось, никогда прежде. В ту краткую минуту между ними разгорелась искра; та искра, которая повлияла на их обоих, в груди Шима растворяя луч привязанности, а для Сонхуна — заходящаяся огнём безрассудства, поддаться которому оказалось так пленительно. Тогда, как секунды растягивались в неизвестный поток остановившегося для них обоих времени друг для друга остались только они сами, парализующий поцелуй и фейерверк разделённых чувств, зашедшийся где-то глубоко в груди.       Джейк положил этому конец, ощущая от этого едва ли не болезненное волнение, вдруг наливавшее грудь свинцом. Шим отстранился, совсем не торопясь убирать руки, всё выводившие никому из них неизвестные узоры на коже, и чужое разгорячённое дыхание лизнуло его шею. Отстраняясь в поцелуе, он неторопился открывать глаза, веки предательски подрагивали, точно выражая его нетерпение, и лёгкое «ха», растаявшее между ними, вбилось точно в уши, разносясь эхом. Шим очнулся, подобно проснувшись от приятного, сладостного в собственной иллюзии сна, и разминулся миг, прежде чем взгляд чужих агатовых глаз встретился с его собственными. Тогда в сонхуновом взгляде масляным блеском искрились искры, переливающиеся для самого Джейка чувствами, скрытыми глубоко в душе.       Растянулось мгновение, описавшее для них обоих собственную разделённую бесконечность, и секундами погодя из сонхуновой груди выбился неоднородный вздох, окруживший их, пленивший и точно вобравший в себя сонхуновы чувства, нашедшие отклик в душе Шима. Окончательно обмякая в удерживающих руках Джейка, Пак окончательно потерял себя. Тогда он наклонился, и сменилось мгновение, прежде чем смущение вновь налило щёки Сонхуна краской — яркой и неподдельной, — он уронил голову Джейку на плечо.       Пак спрятал собственное лицо в футболке Шима, точно полагая, что это укроет его, и новый неоднородный вздох покинул его губы, растворившись в тягучести воздуха, казавшегося только более разгорячённым; тот упал точно на открытую ключицу, лизнул кожу трепетом и вызвал в Джейке бурю, ему уже знакомую. Перед взглядом Шима мелькнула макушка Пака, и волосы, перебираемые лёгким ветром, зашевелились. Сонхун дышал учащённо, всё не имея возможности вернуть собственному дыханию привычный темп, и Джейк, только более терявший взгляд в Сонхуне, кажется, окончательно себя растерявшем, находил в этом соверешенство.       Его ладонь, соскользнувшая с кожи Пака, как только того пробило движением, неторопливо замерла в воздухе, и Шим разменял недолгие секунды, всё прислушиваясь к сонхуновому дыханию, его сердцебиению и неоднородному гортанному мычанию, неторопливо пробивающемуся через приоткрытые губы, которыми, он всё так же пряча лицо в плече Джейка, жадно хватал кислород. Шим опустил собственную ладонь на сонхунов затылок, теряя пальцы в его волосах, и Сонхун, точно сражённый неожиданностью, дрогну в его руках. Джейк немо пропускал тёмные пряди волос сквозь пальцы, и те рассыпались, возвращаясь на место, когда оказывались отпущены, он неторопливо поглаживал его по голове, тихо нашёптывая слова, звучавшие, подобно заклятиям, и чужое имя с собственных губ срывалось полушёпотом, растворяясь на губах приторной сладостью разделённого момента.       — Давай вернём тебя домой, Сонхун, — он выдыхал слова поочерёдно, делая недолгие паузы, всё продолжая поглаживать Пака по голове.       Растянулось мгновение, прервать которое Джейку не желалось, однако он всё же видел в этом необходимость. Он приобнял Сонхуна за плечи, и мысль о том, что в собственных руках Пак ощущался до невозможного правильно, разрезала сознание трепетом. Джейк медленно таял в чувствах собственной любви.       Шим не торопил, однако, как только обе руки оказались на сонхуновых плечах, он сделал неторопливый шаг назад. Тогда им удалось выровняться, и Сонхун, всё ещё только обретавший устойчивость в ногах, вновь находил в Шиме поддержку. Он смотрел на Сонхуна, вновь и вновь открывая достоинства его профиля, взгляда, точно затерянного в смущение. Красивый подобной своей новой красотой, для Джейка Пак был прекрасен. Сонхун не осмеливался поднять на Шима свой взгляд, в смущении всё опуская голову и теряя тот где-то у Джейка на груди, и Шим, точно замечающий волнение, выражающееся в подрагивании сонхуновых ресниц, оторопевшем взгляде, смешавшем в себе все чувства, что бурлили в нём; волнение это точно вторило собственному, неумолимо стегая по подсознанию, однако же разнося по телу невиданное блаженство и лёгкую истому, подобную той, что можно получить от выпитого вина.       Всё прислушиваясь к сонхуновому дыханию, Джейк отмечал, как-то, подобно собственному, замедлялось, неторопливо возвращаясь в норму. Шим перевёл свой взгляд на краткий миг, и тогда ранее блестевшие вдалеке огни фар мелькнули рядом. Такси остановилось, и водитель, точно заметивший лёгкий жест Джейка, брошенный ранее, торопливо ждал, замерев на подъездной дорожке. Тогда в тёмных, отполированных дверях автомобиля он смог заметить собственное отражение, искажённое и неясное, лишённое деталей, однако определённо прекрасное, и всё лишь потому, что Пак оказался в его руках.       Ему желалось задержаться в этих мыслях дольше, однако он точно знал, что ситуация более не позволяла ему подобной жадности. Он вновь посмотрел на Сонхуна, едва ли только осмелившемуся поднять на него свои глаза, и тогда их взглядам удалось слиться, проникнуться и отразить всё то, что ураганом копилось в душе: Джейк не увидел во взгляде агатовых глаз Пака страх, там нерешительность мешалась со смущением и материализовалась в яркие вспышки, самому Шиму уже ранее знакомы — так, именно так рушились стены, когда-либо между ними выстроенные, порождёнными одними только условностями поведения.       — Давай вернёмся, — Шим вновь шептал слова, теряя взгляд и самого себя в глазах Сонхуна, заключивших для него тогда Вселенную.       Брошенные слова растянулись в тяжёлом июльском воздухе, точно вбившись в уши, а после смеркли, прозвучав между ними подобно откровениям — тем, о чём знать будут только они. Однако Пак молчал, и Шим прощал ему это, точно зная, что, стоит сорваться с губ, сонхунов голос задрожит, и Джейк вновь падёт перед ним ниц, слишком затерянный в светлых чувствах собственной любви.       Сменились секунды, прежде чем Сонхун всё же ответил, тогда он только нерешительно кивнул, вновь спрятав свой взгляд, и Джейк уже привычным полушёпотом зашептал «хорошо», растаявшее в воздухе раньше, чем движение пробило кисти рук. Шим нехотя убрал руки, ранее Сонхуна приобнимавшие, и те скатились с плеч Пака в лёгком, поглаживающем движении, продлевая миг необходимого касания на жалкие секунды, всё ещё казавшиеся необходимыми. Джейк сделал неторопливый шаг, и Сонхун, возросший одинокой фигурой, нашёл последнюю опору во всё ещё только несколько подкашивающихся ногах.       Шим отходил, непременно следя, как расстояние между ними растягивалось, а Пак, всё едва ли только вернувший себе крупицы собственного самообладания, покачиваясь стоял на месте. Джейк возрос фигурой рядом с остановившемся такси, и кинул разбитые фразы шофёру. Сменилось мгновение, прежде чем пальцы, обвившись вокруг лизнувшей теплом ручки, отворили дверь, запуская в салон свежий воздух стоявшей летней ночи, вытесняя спёртый, пропитанный чуждыми запахами. Подобно Сонхуна, Джейк замер, снова теряя свой взгляд в фигуре Пака, так и застывшей тенью там — на расстоянии пяти насчитанных ранее шагов, — Сонхун только неторопливо поворачивал голову, всё теряясь в нерешительности.       Джейку не без доказательств казалось, что он знал всё до последнего, что в тот миг удавалось Сонхуну чувствовать, точно так же, как ясными для него казались и сонхуновы мысли, очерняющие его разум. Шим неторопливо вздохнул, позволив вздоху слететь с губ только с тихим мычанием, ненадолго закружившем в воздухе, и разминулся миг, в котором заплясал факел неугасающей мысли, и Джейк, оказавшись нерасторопным в собственных движениях, неторопливо поднял руку. Та повисла в воздухе, ладонью направленная к Паку, и Сонхун, заметив движение, приковал к той свой взгляд.       Чувство дежавю неоспоримой липкостью лизнуло кожу, однако Джейк не противился, точно зная, что Сонхун понимал, что этот жест значил для них. Всё стоя на былом месте гротескным изваянием, Шим более не двигался, так и застыв у пещерки такси, точно давая Сонхуну выбор. Проигнорировать его протянутую руку значило бы точно отказаться от всего, чему удалось между ними зародиться; принять его предложение знаменовало бы согласие — столь трепетное и ропотное, однако вместе с тем поистине безумное. Шим давал ему выбор, точно зная, что должен был позволить Сонхуну выбирать.       Это случилось позже — тогда, как вытянувшиеся секунды на скорости врезались в другие и ознаменовали долгие мгновения, точно наполненные волнением, скребущем по костям и обвишем руки дрожью, застывающим где-то под кадыком тяжёлым комом, осложняющим дыханием. Пленённый сонхуновым взглядом Джейк смотрел на него, всё не позволяя протянутой руке опуститься в нерешительности — он знал, что не мог позволить этому случиться, точно полагая, что от этих жалких минут в памяти после останется только один неоднородный гул, значивший бы для него разное, в зависимости от принятого решения.       Когда тело Пака пробило лёгким движением, Джейку казалось, он перестал двигаться, перестал думать и даже дышать, точно схваченный безрассудством и волнением, ведь всё то, что он сейчас делал в том или ином случае точно обозначало крутой перелом в их жизнях, настолько это не вязалось со всем тем, что было раньше, и право свернуть в одну или другую сторону оставалось за Сонхуном, точно ему принадлежавши. Тогда, разменяв секунды в смятении, Пак неторопливым шагом сдвинулся с места, на этот раз более не пряча свой взгляд в предметах, в окружении или же в носках собственной обуви. Сонхун смотрел на Джейка, и Шим, более не замечавший ничего, томился в волнении, стегавшем с каждым новым сонхуновым шагом.       Сменился миг, описавший для Джейка волнительную бесконечность, а после тепло чужой ладони коснулось кожи, расходясь жаром от самого очага. Затерянный в собственном смущении, Сонхун нерешительно вложил собственную руку в руку Шима, и теряя собственный взгляд в его тёмных глазах, стал причиной, почему ранее до предела натянутые струны души с треском лопнули, растянув по телу вместе с тем и бившее дрожью облегчение.       Они более не стояли так долго, не теряли собственные взгляды в чужих глазах, точно зная, что всё произошедшее непременно значило для них обоих крутой поворот в переплетённых судьбах. Тогда, прежде чем сонхунов силуэт поспешил исчезнуть в пещерке такси, точно укрытый тенью стоявшей сумрачной ночи, Джейк мало знал, как лёгкая, блаженная улыбка, заключившая в себе всё то, что водоворотом переливалось в душе, упала на его губы, заставив щёки Пака вспыхнуть ещё ярче.       Сонхун нашёл своё уединение в салоне автомобиля, и разминулись секунды, прежде чем Джейк, вновь ощутивший лёгкость в теле, торопливо скрылся за ним следом. Вытянулся миг, в который вместились неосторожно брошенные шофёру адреса сперва сонхунового, а после и собственного дома, и такси, заблестев фарами в сизом переливе ночи, скрылось в сумраке, где там между ними уже неторопливо зародилась симпатия до последнего безрассудная, однако настоящая.       Сизая ночь превратилась в перламутровый туман, невесомый, как сон, окутавший их так, что они стали похожи на призрачные тени властвующей ночи, бесконечно мимолётные и уже поблекшие. Пыль страсти лежала на них обоих, но сквозь эту пыль они обоняли друг друга, скрытые замкнутым пространством такси, неторопливо и так невинно приближаясь друг к другу в непорочных касаниях чужой головы, вновь нашедшей свой покой у Шима на плече — цветущий новым началом амбровый дух Сонхуна и легчайший аромат тепла от шеи и плеч Джейка.