Из пепла

      — Теперь понимаешь, что он такое?       Чайльд с сомнением смотрит на вторую бутылку (опустела максимум на четверть), на Фаранак (говорит, вроде, на общетейватском), на свои пальцы (по-прежнему десять, а значит, до полярного песца он ещё не упился), и понимает только, что все сумерские имена и названия городов слиплись в невразумительный ком.       — Нихуя, — честно признаётся он. — Давай ещё раз и попроще.       Звонко хлопнув себя по лбу, Фаранак смеётся (для разнообразия как нормальный человек, а не злобная сука).       — Лилупар, названная Матерью Джиннов, от смертного возлюбленного родила дочь Сирин. Так джинны породнились с людьми. Если не вдаваться в подробности, — Фаранак горько усмехается, наполняя рюмки, — мужчины в те далёкие времена дурно обходились даже с величайшими из женщин. С тех пор кровь джиннов пробуждается только в девочках, и если такие девочки становятся матерями, у них всегда… почти всегда рождаются дочери. История знает всего троих сыновей. Первый — сын Сирин, Шируе, проклятый своей бабкой ещё до рождения. Второй — плод инцестуальной связи, недоношенный младенец, чьё появление на свет повлекло казнь отца и изгнание матери. По разным источникам, он прожил от десяти до двенадцати лет и скончался от наследственного заболевания, больше похожего на проклятие. Третий — Кавех.       На донцах её зрачков снова вспыхивают призрачные огоньки, и Чайльда мороз продирает по позвоночнику.       — Нет, подожди, стой, ты что, тоже… из этих?       — Дочерей Лилупар? Да.       Чайльд встаёт и, слегка пошатываясь, обходит стол, чтобы рассмотреть Фаранак как следует.       — Я думал, у джиннов вместо ног хвост?..       — Дурачок! — Фаранак взрывается хохотом. — Потомки — не то же самое, что джинны! У меня нет хвоста!       — У Кави, вроде, тоже.       — Зато есть то, чего у дочери Лилупар быть не должно. — Небрежно облокотившись на стол, Фаранак отпивает огненной воды и обводит кухню задумчивым взглядом. — Я глазам не поверила, когда он родился. Никто не поверил. Лекарки подняли тревогу, послали за матрами, уверяя, что нас одурманили, наслали морок, чтобы подменить моё дитя. С матрами явилась старая жрица. Когда она опустилась на колени, все замолчали. — Она вздыхает, и её губы трогает нежная улыбка. — Мой сын родился избранным, сами джинны вплели солнце в пушок на его голове и помазали его веки тёплой кровью. Жрица провела над ним все необходимые ритуалы, а когда положила его мне на руки, в глазах у неё стояли слёзы, и я заплакала вместе с ней.       — Ты хотела девочку?..       — Я ждала девочку. Таких как я называют, — она произносит несколько слов на языке, которого Чайльд никогда не слышал, — «та, кто мстит за первую из обманутых», или «воздающее лоно». Если у дочери Лилупар рождается мальчик, это значит, что его отца ждёт ужасная, мучительная смерть.       Пока она молчит, погрузившись в воспоминания, Чайльд снова заглядывает в холодильник в поисках чего-нибудь поострее, выдвигает ящик с овощами, но обнаруживает только пучок вонючей местной травы и одинокий кочан капусты.       — Я уговаривала мужа совершить паломничество к останкам храма Алого Короля, попросить жриц о благословении джиннов и забыть обо мне, уехать как можно дальше, чтобы сохранить жизнь. Но он сказал, сколько лет ему осталось, столько он проведёт рядом со мной и нашим сыном. — Она основательно отпивает из горлышка, откидывается на спинку стула и пронизывающе уставляется Чайльду в глаза. — Пустыня забрала его, когда он был моложе, чем Кави сейчас. В тот день моё сердце окаменело.       — То есть все, с кем ты ебалась, умерли? Или проклятие мстительной пизды срабатывает только с мужем?       Несколько секунд Фаранак озадаченно смотрит на него — и снова начинает хохотать.       — Я перевела! Умеешь поднять настроение! Что ты собираешься делать с капустой?       — Квасить. — Чайльд выдёргивает из стойки нож-топорик. — Можно чем угодно закусывать, но без капусты всё не то.       — Хочешь, закажу готовую? Привезут за час.       — Час? — усмехается Чайльд, отыскав в шкафу разделочную доску и большой салатник. — Я управлюсь вдвое быстрее.              ~       

Nine Inch Nails — And All That Could Have Been

             Как только двери лифта закрываются, Альбедо становится душно. Он пытается расстегнуть верхние пуговицы рубашки и понимает, что они уже расстёгнуты, и что он оставил пальто в холле… или дома? Кажется, он надевал что-то, когда выходил…       Всё вокруг покрывается мигающими чёрными точками, и к нехватке воздуха добавляется тошнота.       Нет, нельзя закрывать глаза. Только не это.       — Держитесь за мою руку. — Спокойный голос Чжун Ли перекрывает и шум в ушах, и подступающую панику. — Доктор Бай Чжу уже ждёт. Вашей жизни ничего не угрожает.       Альбедо хотел бы поблагодарить его за заботу, но если он откроет рот, его стошнит.       Неважно. Сейчас нужно просто идти. Ему помогут. Наверняка Бай Чжу вылечил сотни пациентов и с более тяжёлыми симптомами… вылечил же он Кэйю…       Словно в ответ на его мысли, лба касается целительная сила Дендро.       — Альбедо! — Бай Чжу, как всегда, приветливо улыбается. Раз он не нервничает, всё будет хорошо?.. — Твои данные уже в системе, обработаются меньше чем через минуту. Ложись на спину и постарайся расслабить плечи и шею.       С помощью Чжун Ли Альбедо почти ощупью доходит до кушетки, пытается сесть и теряет равновесие. Тело почти перестаёт слушаться, как будто его набили ватой.       Меньше минуты. Даже если нервная система повреждена, за такое короткое время необратимых изменений произойти не должно, успокаивает себя Альбедо.       Придерживая за плечи, Чжун Ли помогает ему лечь.       — Вы в безопасности, — напоминает он. — Можете сделать глубокий вдох? Давайте попробуем вместе.       Стараясь сосредоточиться на тонких трещинах на потолке, чтобы проще было игнорировать рой точек перед глазами, Альбедо вдыхает полной грудью, делает паузу и выдыхает — медленно, долго, пока не опустошает лёгкие.       — Вот так, — поощряет Чжун Ли, — и ещё раз.       — Сейчас придётся потерпеть. — Бай Чжу брызгает ему на шею чем-то очень холодным, но Альбедо рад и такому ощущению. По крайней мере, оно настоящее. — Я сделаю укол, довольно болезненный, но после него сразу станет лучше. Постарайся не двигаться.       — Глубокий вдох. — Гипнотизирующий голос Чжун Ли лишает его воли. — Задержите дыхание и посмотрите на лампу. Видите крылышки?       Крылышки? Неужели в кабинет залетела бабочка?.. Как Альбедо ни старается сфокусировать глаза, на белом плафоне не видно даже мошки. Может, спряталась?..       — Теперь медленно, очень медленно выдыхайте, — продолжает Чжун Ли. Альбедо подчиняется — и чувствует, как по вене вдоль шеи растекается жжение, не столько болезненное, сколько… мерзкое. — Видите бабочку? Прямо над вами. Не дышите.       Альбедо подчиняется рефлекторно, не успев задуматься. Прижимая стерильным тампоном, Бай Чжу медленно вытягивает из-под его ключицы очень длинную иглу и сразу выбрасывает шприц. Укол в яремную вену?.. Но зачем…       — Выдох. Чувствуете своё тело?       Приказ Чжун Ли выводит его из транса. Сознание проясняется; Альбедо морщится, сжимает кулаки, сгибает колено и кивает.       — Через пять-десять минут должно стать терпимее. — Бай Чжу прикладывает к его шее прохладный компресс. В действии травяного отвара Альбедо не уверен, но приятный освежающий запах помогает расслабиться. — Отдохни. Я ввёл минимальную дозу, чтобы снять синдром отмены до следующего приёма капсул. Если хочешь, можешь поспать в свободной палате.       — Откуда вы знаете, что мне страшно спать одному? — Альбедо пытается улыбнуться, но получается бледно. — И что дома никого нет?       — Иначе ты бы не пришёл один, — спокойно говорит Чжун Ли. — Чайльд склонен драматизировать, а Кэйа сделал бы тебе укол сам.       — Может, позвонил бы, чтобы уточнить дозировку, — усмехается Бай Чжу.       — Кэйа уже мог бы здесь работать, — теперь улыбка у Альбедо получается лучше.       — Иногда он мне помогал. — Бай Чжу похлопывает Альбедо по плечу. — На него можно положиться. Как себя чувствуешь? Голова ещё кружится?       — Кажется… — Альбедо осторожно поворачивает голову к правому плечу, потом к левому. — Уже нет.       — Хорошо. Сейчас сделаю тебе питательный коктейль.       — Доверю вас доктору Бай Чжу, — улыбается Чжун Ли, поправляя галстук. — Восстанавливайте силы. Хотите, позвоню кому-нибудь из ваших близких?       — Спасибо, не нужно. Господин Чжун Ли?..       Уже на пороге кабинета, Чжун Ли оборачивается.       — Да?       — Вы сказали, на лампе была бабочка. — Альбедо снова смотрит на потолок. — Но я так её и не увидел.       — Ах да. — Чжун Ли поднимает руку, раскрывает кулак, и золотая Гео бабочка вспархивает с ладони ему на плечо. — Вот же она.       Заложив руки за спину, он степенно удаляется.       Альбедо вздрагивает от смеха и с облегчением прикрывает глаза. Теперь под веками просто темно, а ничего больше ему и не нужно.              ~              Аль-Хайтама будит голод. В комнате неестественно тихо от чар обеззвучивания, но запах по-мондштадтски поджаренных яиц с целым желтком и копчёного мяса слишком манящий…       Не самый здоровый завтрак, в котором нет ни малейшей нужды после плотного ужина, но во рту так сухо, что определённо стоит выпить воды.       Выбравшись из-под одеяла, аль-Хайтам надевает пижамные брюки, не глядя зачёсывает волосы и рассеянно идёт на кухню. После сна с обеззвучиванием слух на несколько секунд притупляется — совсем незначительное неудобство, хотя аль-Хайтам предпочёл бы обойтись без него, потому что не так уж он и чутко спит…       — Аль-Хайтам! — восклицает Джинн с полным ртом и приветственно машет вилкой, на которую насажена колбаска. — Позавтракаешь с нами?       Аль-Хайтам смотрит на часы. Шесть десять утра.       — Я обычно завтракаю ближе к восьми.       Перестав жевать, Джинн задирает бровь под встрёпанную чёлку.       — Что-то не так? — уточняет аль-Хайтам и, отвернувшись, наливает себе воды из кувшина, набитого мятой.       — М-м-м-м… нет, всё в порядке, расписание — это важно.       — Не обязательно делать унылый тон. Мои привычки даже мужу кажутся невыносимо скучными. Буду благодарен, если ты воздержишься от дальнейших комментариев. — Он наконец делает большой глоток — и понимает, как сильно хотел пить. Стоит взять ещё один стакан с собой и лечь, иначе ломота в висках превратится в полноценную головную боль.       — Останешься здесь? — спрашивает он, наполнив стакан.       — Нет, — сухо отзывается Джинн. Когда Кавех находил очередной повод для обиды, в его голосе появлялись те же нотки напускного равнодушия. — Думаю, посижу с Томой ещё немного и всё-таки вернусь домой.       Когда она смотрит на Тому, её голос теплеет.       Я не буду об этом думать, говорит себе аль-Хайтам и, кивнув на прощание, возвращается в спальню, ставит стакан на раскладной столик около кровати, ложится, подсовывает под затылок скатанную подушку и заставляет себя расслабить мышцы.       И, конечно, он пялится в потолок, морщась от спазмов в шее, и думает о том, что Тома нравится абсолютно всем. И что Томе тоже нравятся многие люди. Что их двоих, его и Тому, совершенно ничего не связывает, кроме добровольного взаимного желания не расставаться… пока. Что у Томы нет причин любить именно его. Как и у Кавеха…       Когда аль-Хайтам ответил согласием на предложение Кави, чего он хотел на самом деле? Уверенности в том, что документ о законном браке защитит его от потери, гарантирует статус самого важного человека, сколько бы вокруг ни было других?       Любил ли он Кавеха — или не хотел терять единственного человека, который всегда к нему возвращался? В юности аль-Хайтам думал, что согласиться жить вместе — уже достаточная благодарность за то, что Кавех вынужден терпеть его сложный характер, тем более и его характер тоже не был простым. С учётом постоянных ссор их быт первые годы походил на взаимное наказание. Когда Кавех уезжал надолго, аль-Хайтам наслаждался тишиной и порядком, но пять-шесть дней спустя начинал скучать, а когда приходило письмо о скором возвращении, по нескольку раз за ночь просыпаться от фантомного звука поворота ключа в замке.       Он терпеть не мог ссориться, но когда Кавех врывался в спальню и кидался в постель в дорожной одежде, чтобы поскорее его обнять… Если вы не виделись несколько месяцев, что может изменить одна минута, за которую ты разденешься и отряхнёшь с себя пыль? Он столько раз повторял это, и Кавех извинялся и даже плакал, но в следующий раз делал то же самое, как будто издевался над самим феноменом человеческой речи, призванной доносить мысли до других представителей своей расы…       Тихо стукнув в дверь, Тома заходит, садится на кровать со своей стороны.       — Я купил бальзам от головной боли. Попробуешь?       — Оставь на подушке, — бурчит аль-Хайтам.       Усмехнувшись, Тома ложится на живот, подползает к нему, кладёт голову на грудь. Аль-Хайтам обнимает его за плечи.       — Злишься?       — Нет.       — Скажешь сам, или мне лучше уйти?       Над этим аль-Хайтам некоторое время размышляет.       — Почему ты здесь?       — Это моя квартира! — Тишина превращает его смех в цветастый витраж, разбивает и глотает осколки.       — Я не о квартире. — Конечно, аль-Хайтам знает, что он шутит, но по академической привычке всё равно уточняет. — Ты совсем другой рядом с Джинн. Разве тебе не хочется быть с кем-то… похожим на неё? Провести годы с человеком, который сделает твою жизнь приятной и лёгкой?       — Не знаю. Как-то не задумывался. — Тома трётся щекой о его плечо, касается губами подбородка, и у аль-Хайтама учащается пульс. — Я вообще никогда не ставил целью найти себе пару.       — Но… у тебя был партнёр?       — И не один, если ты имеешь в виду более или менее продолжительные отношения. Иногда я встречался с несколькими. Они все знали об Аято. Знали, что я люблю их, но любой его приказ важнее моих самых сильных желаний.       — Он может тебе приказывать вне работы? — хмурится аль-Хайтам. — Но ведь это… противозаконно.       — Может быть. — Тома пожимает плечом. — Знаешь, говорят, если на горе Ёго гулять в лунную ночь, можно случайно ступить на призрачную тропинку и уйти в мир ёкаев. Строго говоря, это не отдельный мир, просто другой слой реальности, который для нашего глаза обычно неразличим. Мы существуем бок о бок со стихиями, призраками и демонами, и для всех действуют разные законы. Я, ты, Аяка и Аято, Кави, доктор Бай Чжу, все мы люди, которые живут как умеют, встречаются и расстаются, знакомятся и ссорятся, теряют и находят друг друга. В людском мире я никому бы не позволил себе приказывать. Но… — Он улыбается, глядя вникуда, и аль-Хайтам чувствует холодок иррационального страха, ползущий между лопаток. — В мире, где браки заключаются ради политики, а жизнь не так уж сложно отнять, в знак любви ты можешь обещать только преданность до последнего вздоха. Я обещал Аято свою. Клятва не делает нас рабом и хозяином или кукловодом и марионеткой. Это… другое. Это когда вы кружитесь, держась за руки, и если один отпустит, разобьётесь оба. Аято знает, что я исполню любой его приказ, а я знаю, что он не прикажет без крайней нужды. Мы верим в то, что не дрогнем, и наша вера слепа, но иначе и не бывает. Нам не нужны доказательства того, что наша клятва ещё в силе. Единожды данная, она будет существовать, пока хоть один из нас жив. Может, и дольше. Аято часто шутил, что после смерти станет самым гнусным ёкаем… — Тома так искренне смеётся, что у него краснеют щёки.       — Жутковатая шутка, — бормочет аль-Хайтам.       — Как и многое в Иназуме. — Тома подсовывает голову под его ладонь и, довольно жмурясь, касается носом его носа. — Я не думаю, какой я с другими людьми. Просто иду за своим сердцем, вот и всё. Натереть тебе виски бальзамом, или хочешь сам?       Из упрямства аль-Хайтам хочет отказаться, но сразу сдаётся.       — Пожалуйста, — просит он.       Бальзам пахнет мятой, лилиями и полынью; Тома втирает его, почти не касаясь кожи, сначала у висков, потом над переносицей и под ушами.       — Ты вернёшься к нему, если он попросит? — спрашивает аль-Хайтам тихо.       — Да. — Тома не пытается ни увильнуть, ни смягчить истину. — Ты должен знать, раз между нами всё стало серьёзнее.       Аль-Хайтам хмуро смотрит на его разукрашенную засосами шею и грудь, на следы пальцев и царапины на плечах, но почему-то не ревнует. Не только потому что с Джинн они были вместе… Он не знает, что чувствует. Может, вообще ничего. Он так устал. И ещё Фаранак… Одна мысль о ней выжимает из груди стон.       — Болит? — встревоженно спрашивает Тома.       — Нет. — Аль-Хайтам берёт его за подбородок, притягивает к себе; даже от такого простого жеста Тома начинает сиять, и это почти больно. Разве он не заслужил много больше? — Всё хорошо. Спасибо, что позаботился обо мне.       — Хочешь что-нибудь ещё?       — Нет. И скажи Джинн, что… нет, ничего не говори. Я ей потом напишу.       — Как скажешь. — Тома целует его — и они сразу увлекаются настолько, что стоит труда отстраниться. — Напиши и мне, если что-нибудь понадобится, но будет лень выйти.       Сладко потянувшись, он сползает с постели и уходит.       Пока слух привыкает к тишине, аль-Хайтам обдумывает слова Томы и искренность, с которой они были произнесены. Превозношение личной верности и преувеличенное презрение к смерти казалось ему чем-то вроде фетиша, на котором держится морально устаревшая клановая культура Иназумы. Разве всё это не звучит как полная бессмыслица? Но если для иназумцев человеческая и метафизическая реальности переплетаются так тесно в самой обыденной жизни, возможно, сумерский культ разума кажется им не менее странным…       Какие же утомительные рассуждения, думает аль-Хайтам, мрачно лёжа в облаке травяного аромата, и приходит к решению, что лучшим вариантом будет заснуть.