Из пепла

      Дилюка трясёт от холода к тому времени, когда они с Кэйей доходят до закусочной. Над морем брезжит рассвет, ночные заведения уже закрыты, дневные ещё не открылись, а все круглосуточные ближе к порту.       — Может… — снова пытается Кэйа, порываясь отдать пальто.       — Нет! — огрызается Дилюк. Ему тут же становится стыдно. — Прости, я…       Кэйа смеётся.       — Что? — Дилюк как будто сотню лет не ершился на чьи-то слова, и теперь это кажется… таким странным. Он успел отвыкнуть от сильных эмоций. Может, и от самого себя тоже. — Веду себя как дурак?       — Как Дилюк.       — Это одно и то же!       Потрепав по плечу, Кэйа подталкивает его к узкой лестнице в подвальчик. Над дверью болтаются потрёпанные красные фонарики, из открытой двери звучит заунывная мелодия и пахнет острым мясом. Дилюк пытается взять меню, но у него не гнутся пальцы.       — Только лепёшка и чай! — выкрикивает хозяйка из-за тонкой занавески. — До обеда больше ничего! Лепёшка и чай!       Тон у неё такой вздорный, что Дилюк гневно набирает воздуха в грудь, чтобы отказаться, но Кэйа не даёт ему шанса.       — Спасибо за гостеприимство, — опять он пускает в ход чарующий тембр, от которого люди теряют волю, — накормите двоих?       — Садитесь где есть место, — раздаётся после паузы. Кэйа первым идёт в дальний угол тесного зала, сдвигает стол, чтобы протиснуться на диванчик, вытягивает ноги. Помявшись, Дилюк садится напротив. Ему снова делается неловко.       — Что? — усмехается Кэйа, переплетя пальцы у подбородка.       — Не могу поверить, что ты настоящий.       — Можешь потыкать в меня пальцем, — полушутя предлагает Кэйа. Но Дилюк и правда тянется к нему, только вместо того, чтобы ткнуть, касается плеча, еле ощутимо проводит по коже вдоль ворота футболки. Кажется, что Кэйа не двигается, но Дилюк чувствует, как меняется темп его дыхания, поза, даже пульс.       Он настоящий, и это самое невероятное из чудес.       — Ты точно такой же как раньше, — горько говорит Дилюк. — А я...       — Изменился к лучшему.       — Что? — Дилюк вздрагивает и наконец решается посмотреть ему в лицо.       — Стал ещё красивее. — Улыбаясь краешками губ, Кэйа смотрит на него исподлобья, и как же ясно Дилюк помнит этот нежный, чуточку лукавый взгляд. — Не думал, что и такое возможно.       Быть искренним сейчас или молчать вечно?..       — Кэйа, я…       — Давай после еды, — прерывает Кэйа почти шёпотом, — иначе я и кусочка не проглочу.       У Дилюка снова сосёт в желудке. Как всегда, Кэйа прав, но…       Потеснив его локтем, хозяйка ставит между ним и Кэйей отколотое по краям блюдо с двумя горячими лепёшками и стакан кипятка.       — Чая больше нет! — Она удаляется, всем видом демонстрируя величайшее недовольство.       — Можно подумать, я весь чай выпил, — бурчит Дилюк раздражённо, но запах мяса со специями слишком манит. Кэйа сбрызгивает свою лепёшку кристалликами льда, чтобы немного остыла, и жадно вгрызается в поджаристое тесто. — Надеюсь, не отравлены.       — Точно нет, — отвечает Кэйа с набитым ртом, — яд тем более кончился.       Дилюк смеётся на весь зал. Наверное, это глупо, но он чувствует себя таким счастливым.              ~              — И что, — переспрашивает Чайльд, — ты попыталась его вразумить?       — Кави? — восклицает Фаранак и, выпив, грохает рюмкой о стол. — Конечно, нет! Зачем бы я стала на него давить? Ему и так тяжело пришлось… — Она мрачнеет, опускает глаза и сразу становится похожа на сына. Саркастичная улыбка и тяжёлый взгляд — главное, что делает их настолько разными. — С самого рождения ему ничто не давалось легко. Он всего себя вкладывал в карьеру, в проекты… — Фаранак не морщась отпивает из горла и разливает по-новой. — В людей. Обычно не в тех.       Задумавшись, она смотрит в стопку как в колодец воспоминаний, а Чайльд разглядывает её шрамы: сеть совсем тонких на костяшках, один глубокий на виске, кривой и рваный наискось через плечо к шее, уходящий под волосы. В вырезе костюма видно ещё парочку, но ткань, хоть и тонкая, размывает их как мокрая кисть акварельные линии. След на шее точно от хвоста пустынного змея, те, что поменьше, от ятаганов или кривых ножей, которыми пользуются наёмники в пустыне. И она точно несколько раз пробивала кулаками стекло. Чайльд знает, потому что сводил такие следы у лекаря. Тот, что оставил Кави, так просто не сведёшь…       Чайльд снова смотрит на пальцы. Странно, но эта история совсем перестала его злить…       — Они поссорились, — продолжает Фаранак так неожиданно, что он вздрагивает, — сильно. Кави ничего не рассказал, но я сразу приехала, как только увидела его почерк. Он даже в четыре писал ровнее! Никогда не видела, чтобы он так злился. Как будто ему вырвали сердце.       Теперь из горла отпивает Чайльд.       — А ты чё? — подталкивает он.       — Старалась поддержать. Подбросила ему пару хороших заказов. Ничто так не лечит душу, как проектирование оранжерей! Он обожает возиться с цветами и стеклом не меньше, чем я с оросительными системами. А Хайтам… — Фаранак морщится. — Я была уверена, что он приедет мириться. Но он не приехал. Даже письма не написал. Кави разорвал всё, что было с ним связано, когда вернулся из Пардис Дхяй, а ночью я услышала, как он плачет, и отвела его выпить. Потом… нет, конечно, он ничего не стал мне рассказывать, но ему стало легче. Мы провели вместе чудесный год. Сделали большой совместный проект. Кави снова начал брать на практику смышлёных студентов. Как он горел своим делом! Я была счастлива за него… слишком счастлива.       — А он чё?       — Работал над восстановлением подъёмника в Порт-Ормосе. Уникальный проект, как раз для него. Никто другой не справился бы. Восстановить грандиозную постройку без единого чертежа, на сложнейшем природном рельефе, без использования новых технологий… Говорят, матери склонны преувеличивать достижения своих детей, но Кави гений, я повторила бы это тысячу раз, будь даже мы смертельными врагами. Мы расстались на хорошей ноте. Я уехала в Натлан, чтобы укрепить осыпающиеся скалы, оттуда вернулась в Сумеру, восстанавливать оазис. Ты когда-нибудь видел оазис? Это чудо. Отдельная экосистема, где каждый элемент связан с другим. Одно неверное решение — и пески сожрут всё, что было живым. Людей, животных, растения, воду… нет ничего драгоценнее воды. — Фаранак со вздохом закрывает глаза. — Когда я вернулась, Кави с Хайтамом уже поженились.       — А ты чё? — Выцедив ещё рюмочку, Чайльд расслабленно подпирает голову ладонью. — Разозлилась?       — Удивилась. Думала, Хайтам постарался заслужить моего сына. Но, — она кривится, — он остался таким же. Даже бандит бы лучше него справился с ролью мужа! Ты куришь?       — Сигарету хочешь стрельнуть? — благостно спрашивает Чайльд.       Фаранак сдёргивает его со стула и тащит за собой. Покорно переставляя ноги, Чайльд вместе с ней выходит в подъезд, спускается на пролёт ниже.       — Итэр запретил курить в квартире, — говорит она, прислонившись к витражному окну на площадке между этажами, и вынимает сигареты. — Сказал, его муж не выносит запах дыма из-за какой-то болезни... Я не запомнила. Может, астма. — Она пожимает плечами и закуривает.       — Думаешь, выйти сюда достаточно? — хмыкает Чайльд. — Дым всё равно долетит до квартиры. Мы даже дверь не закрыли.       Фаранак презрительно усмехается.       — Мне плевать. Для больных существуют больницы.       Она или никогда не болела, или болела очень тяжело и справилась сама, думает Чайльд. Он видел примеры тех и других, и все демонстрировали хладнокровную жестокость к слабым.       Он и сам таким был.       — Значит, и мне из клиники лучше не выходить? — скалится он.       — Тебе? — Она изгибает бровь и снова становится похожа на Кави. Его тёмную версию. — То, от чего ты страдаешь, не болезнь. Ты платишь жизнью за силу, от которой не можешь отказаться. А кроме жизни у человека ничего толком и нет. — Задумчиво осмотрев металлические рамки, она тыкает в одну, погнутую, кончиком сигареты. — Паршивая работа. На материалах не стоило экономить. Когда-нибудь это поймут и на земле Моракса, где средств в достатке, а наследие принято сохранять. Эти стены видели великих героев. Стоило переплатить за традиционные цветные стёкла, а не довольствоваться крашеными подделками. — Она поворачивается к Чайльду, смотрит на него так пристально, будто и он может оказаться фальшивкой. — Если уж взялся, делай во всю силу. И не разменивайся на пустяки. Бери лучшее, дерись за него. Драться ты умеешь. А на то, что до тебя никому не было нужным, и смотреть не стоит. Только мусор выбрасывают на обочину.       Наверное, Чайльд бы с ней согласился... пару лет назад.       — Не все могут отличить медь от золота с первого взгляда, — возражает он.       — Раз золото выглядит как медь, достойно ли оно попасть в руки ювелира? Пусть пылится, пока пески не поглотят его. Значит, такова его судьба.       У Чайльда сжимаются кулаки.       — Злишься? — Коротко хохотнув, Фаранак покровительственно треплет его по голове. — Это хорошо. Есть злость — есть и воля. А воли человеку достаточно, чтобы справиться с бедой.       С этим Чайльд тоже бы согласился... когда-то.       Когда жизнь перемолола его и вышвырнула как мусор, воля перестала иметь значение. Но от него не отказались. Не отказываются до сих пор, потому что каждый достоин помощи. Вот какую истину раз за разом пытался донести до него Чжун Ли.       — У нас в Снежной, — говорит Чайльд зло, — даже мёртвых забирают домой.       Задумчиво взглянув на него, Фаранак прикуривает ещё одну сигарету, вставляет фильтр ему в рот, как будто он кукла.       — Мёртвые с годами становятся лучше. Живые — не всегда.       — Твой сын тоже в больнице! Он мог умереть! — Чайльду становится невыносимо обидно за себя, за Кави, за Кэйю, даже за ебучего Дилюка и его «астму». — Об этом ты не думаешь?!       — Кави особенный. — Она не меняется в лице, но Чайльду становится не по себе от странного свечения в глубине её зрачков. — Его судьба вышита золотой нитью. Всем, кроме себя, он приносит счастье. Покуда великие духи не решат, что пришло его время взойти на последний трон, с ним ничего не случится.       — Ты вроде столько не пила, — бурчит Чайльд с сомнением и понимает, что успел стать отвратительно трезвым.       — Слышал о крови Лилупар?       — Кого?..       — Это долгая история. — Фаранак тушит сигарету о бледно-розовое витражное стекло и бросает окурок в щель между рамами. — И в ней много смертей. Тебе должно понравиться.              ~       

Mumford & Sons — Broken Crown

             — Признайся, ты её хотела? — шепчет Барб. — Смотрела на неё? Думала, что она привлекательная?       Спиртное быстро даёт ей в голову, как и многим Гидро. Что касается Розарии, она просто устала пить.       — Нет, — усмехается она. Спорить бесполезно, если Барб взбредёт что-нибудь в голову, она не остановится, пока не устанет болтать. — Думаешь, Фаранак в моём вкусе?       — Она такая!..       — Так и скажи, что на неё запала. Я, вроде, не по мамочкам?       — Ты видела её ноги? Разве бы ты не хотела... Оооо... — Барб наконец исхитряется засунуть руку Розарии под лосины. — Ты вся мокрая...       — Не вся, — ехидничает Розария. Голова у неё всегда холодная, и Барб от этого бесится. Она полна решимости заставить Розарию стонать и извиваться от страсти, умолять о ласке и всё такое... жаль её разочаровывать, Розария никогда себе не изменяла. Так уж она устроена.       Что не значит, что она сейчас не сходит с ума.       — Заткнись, — шепчет Барб и зажимает ей рот. — Слушай меня! Слушай, поняла?!       Розария кивает.       — Вот так. — Недовольно повозившись, Барб втискивает в неё два пальца. Розария стискивает зубы — ей не очень-то нравятся проникающие ласки, но если это Барб… нет, ей не приходится терпеть. Немного странно, вот и всё, но она почти привыкла. — Никто, никто не посмеет тебя отнять…       В своей необоснованной ревности она так очаровательна.       Розария хмыкает ей в ладонь. Притворяться смирной — такая забавная игра. Барб лучше всех знает, что Розарию не прогнуть, но не перестаёт пытаться, ещё с тех пор, как малышкой вила из Кэйи верёвки.       Как же сильно Розария её любит.       — Барб, — шепчет она, когда Барбара спускает руку ей на горло, — я хочу только тебя.       — Потому что я красивее всех? — Барб всё ещё строит вредную мордашку, но один комплимент — и она сразу перестаёт злиться. Да и злится не по-настоящему. Не так, чтобы поссориться дольше чем на день. — Скажи, что я красивее всех!       — Конечно, — фыркает Розария.       — Скажи! — снова злится Барб, пытаясь вставить третий палец, но у неё, как обычно, не получается. Поморщившись, Розария уворачивается; достаточно, чтобы Барб отвела руку. — Прости, Роз, я не… я не хотела сделать больно, правда, прости, я… — всхлипнув, она поспешно целует Розарию в шею, в плечо, стягивает с плеча ворот рубашки, прижимается лбом к груди. Её слёзы такие горячие… слишком горячие, чтобы сердце Розарии могло это выдержать. — Я думала, может, тебе понравится… я такая дурочка, прости меня… прости, я знаю, что ты никогда не злишься, но всё равно прости…       Розария заставляет её поднять голову, целует мокрые щёки и слипшиеся ресницы.       — Ты не сделала ничего плохого. Может, мне однажды понравится. Откуда мы узнаем, если не попробуем?       — Но сейчас…       — Сейчас ты извинилась, правда?       — И всё хорошо? — неуверенно спрашивает Барб.       Расстегнув на корсете верхние крючки, Розария открывает грудь.       — Ты знаешь, через что лежит путь к моему сердцу. — Она ехидничает, но с каждым днём её тон становится мягче. Тёплая вода плавит лёд понемногу, почти незаметно, но однажды он треснет, и Розария не знает, что будет тогда. Может, она впервые за много лет заплачет.       — Я тебя обязательно вылижу, — жадно шепчет Барб, стиснув её соски. Розария становится мокрее. — Буду ласкать языком, пока ты не попросишь разрешить тебе кончить… я заставлю тебя прочитать молитву в постели, вот увидишь, так тебе будет хорошо…       Розария задирает ей платье почти до подмышек, сдвигает тонкую перемычку трусиков, гладит припухшие от возбуждения внешние губы. Ей в ладонь тягуче капает смазка.       — Роз… — тонко стонет Барбара, прижавшись к её пальцам. — Сделай мне хорошо… Я так устала тебя хотеть…       — С полудня? — Розария не может перестать её дразнить.       — Всего один разок в машине! Ты даже корсет не сняла!       — Зато ты сняла всё.       — Мне надо, чтобы ты сняла тоже! — Она стискивает грудь Розарии в ладонях, щиплет соски, потом оба берёт в рот, чтобы укусить. У Розарии поджимаются пальцы на ногах. — Хотя бы это…       Она недовольно пытается сдвинуть корсет ниже. Розария проводит костяшками пальцев между внутренних губ (что за нежные лепестки), легко надавливает.       — Вставь! — требует Барб, дёрнув её грудь так сильно, что Розария закусывает губу. — Сейчас же!       Розария вталкивает в неё сразу четыре пальца.       То, как у Барб расширяются зрачки в такие моменты… лучше, чем самый сильный оргазм.       — Ах… — Она так легко берёт высокую ноту, что Розария съязвила бы про удачную репетицию, не будь так возбуждена. — Роз… разведи, разведи их… я хочу кончить, прямо сейчас, я так сильно хотела тебя, пока мы там сидели с Итэром и этой… она на тебя смотрела, точно тебе говорю, на твою грудь и твои но…       Розария растягивает её, трёт костяшками нежные стенки, и Барб со звенящим криком соскальзывает с её пальцев, ложится грудью ей на лицо, вся трясясь и постанывая на каждом выдохе. Розария касается губами её груди над краем кружевного лифчика, зубами стягивает лямку.       — Кончи для меня, — Барб сжимает её коленями, чтобы свела бёдра, трётся мокрой киской о низ её живота. — Пожалуйста… хочу послушать твой голос…       Ещё слабая после оргазма, она сползает ниже, снова забирает соски Розарии в рот, громко втягивает глубже, прикусывает. Розария давит ей на затылок, чтобы укусила сильнее, и приподнимает зад.       Несколько коротких спазмов внутри… освобождают её. Совсем не так впечатляюще, как если бы она заставила Барб покричать ещё пару раз.       — О-о-о, — Барбара проводит языком между её мокрых сосков, по очереди тянет их зубами, — какая же ты горячая, Роз…       Намного чаще Розарию называли ледышкой.       — Роз, Роз, — повторяет Барбара, снова целуя и вылизывая её шею, — я так сильно тебя хочу…       Она трогает себя между ног, довольно вздрагивает, и Розария снова ласкает её до крика.       Намного, намного лучше, чем ещё раз кончить самой.              ~              На стойке дежурной сестры пусто. Приложив браслет, Альбедо проходит в холл и там садится на один из диванчиков, чтобы сделать передышку. Стоит моргнуть, как пугающая галлюцинация возвращается: разверстая пасть заслоняет весь мир, тянет в бездонную воронку.       Вздрогнув всем телом, Альбедо распахивает глаза и уговаривает себя сделать хотя бы несколько шагов до лифта… нет, для начала встать. Ноги не слушаются; может, он всё ещё спит?..       Кто-то наверху вызывает лифт. Альбедо слушает, как гудит мотор и, стараясь не моргать, мучительно размышляет, стоит ли попросить помощи, если этот кто-то спустится на первый этаж. Может, ему повезёт, и это окажется сестра…       — Альбедо? Вы кого-то ждёте?       Чжун Ли.       Пытаясь удержать веки пальцами, чтобы не моргнуть ещё раз, Альбедо поднимает голову.       — Доброе утро, — тихо говорит он.       Лицо Чжун Ли остаётся привычно невозмутимым, но во взгляде проскальзывает беспокойство.       — Опишите, что чувствуете, — просит он и, подойдя ближе, протягивает руки. — Я могу вам помочь?       Конечно, он может, а если нет, то не спасёт больше никто.       — Да, пожалуйста, — почти беззвучно просит Альбедо и цепляется за его пальцы. — Мне страшно и я почему-то не могу встать. Но, может быть, мне только кажется. Это из-за ночного кошмара, и ещё я немного беспокоюсь за Чайльда. И, может быть, за Дилюка. Знаете, он показался мне таким уязвимым, когда мы виделись в последний раз. У меня закончилось снотворное, поэтому я не могу перестать думать, что будет, если они встретятся. Я боюсь, что они поссорятся из-за Кэйи, и я… что тогда должен буду сделать я? На чью сторону встать? У Чайльда нет никого, кроме меня и Кэйи, и то, что его бросят, его самый большой страх, но я не готов позволить ему причинить кому-нибудь боль, а он может обидеться и подумать, что я отталкиваю его, потому что ему тоже снятся кошмары, сегодня он даже плакал, и ему было так плохо… Я очень хотел спать, и ничем не смог бы ему помочь, потому что я не могу положить ему в голову свою мысль, как много он для меня значит, и помочь ему в это поверить… Я и сам ревновал, когда Дориан отталкивал меня раз за разом, я понимаю и чувствую его боль, я растерзал бы любого, если бы Дориан попросил меня, и мне так страшно от этой мысли… но я ничего не могу сделать, не могу встать между ними, просто не могу, я… я никого из них не смогу защитить, у меня ничего нет, даже Глаза Бога, чтобы создать щит… Господин Чжун Ли, мне так страшно, и я такой глупец, почему я всё ещё готов поверить, что Дориан любит меня, что я хоть на мгновение был ему по-настоящему нужен… Я узнал, что такое любовь, настоящая любовь, какой у меня никогда не было, но я был готов… готов поехать к нему в чём был, если он найдёт для меня хоть одно доброе слово, я перечеркнул бы всё, чего вы помогли мне добиться, чтобы получить хоть один поцелуй… Как я могу себе верить? Что, если мне уже не помочь, если я уже сошёл с ума, и всё это бесконечная галлюцинация? Если мать погрузила меня в сон в стеклянной колбе, и когда я проснусь, вокруг снова будет только стекло, за которым склянки с другими, с моим телом и моим лицом… Разве ту тьму, которая скрывается у меня внутри, кто-нибудь смог победить? Нет, господин Чжун Ли, я должен избавиться от себя… пока не поздно… я попался в ловушку, которую мать спрятала в том, кто мне так дорог, я думал, что должен убить Дориана, чтобы стать величайшим из гениев и раскрыть тайну тайн, но я ошибся, я должен убить себя. Миру не нужны новые гении, гений может быть только один, и это моя мать, а я просто ещё один сумасшедший среди её чудовищных детей, и однажды я уничтожу весь Тейват, не потому что захочу, а потому что такова моя суть, порочная, проклятая с самого начала. Никто, ни я, ни Дориан, ни даже мать не смогут удержать меня, если я… если я…       Это последнее слово. Больше у него нет, и он не посмел бы назвать то страшное деяние, ради которого Рэйндоттир синтезировала его, сосуд для самого смертоносного из своих творений.       Всё, что она создала, несло только беды.       Если бы только Чжун Ли мог уничтожить его прямо сейчас, стереть саму память о нём, чтобы спасти всё живое, всё невиновное, дышащее и стремящееся расти и двигаться дальше. Или… может быть, Итэр? Сошедший, он наверняка знает способ…       — Альбедо, — тихо говорит Чжун Ли, глядя ему в глаза, — позвольте проводить вас в кабинет доктора Бай Чжу. Там мы снимем показания с вашего браслета и узнаем, что с вами произошло и в каких медикаментах вы нуждаетесь.       — Думаете, меня ещё можно спасти? — изумляется Альбедо.       — Я в этом уверен, — мягко улыбается Чжун Ли. — И почти уверен, что вы просто забыли выпить утреннюю таблетку.