Из пепла

Palaye Royale — Addicted to the Wicked and Twisted

      По пути Чайльд придумывает десяток вариантов ответа на вопрос «кто там?», но когда звонит в домофон, открывают сразу.       Если Итэр ждал Джинн — его проблемы.       Пока в щели между дверей лифта мелькают полоски света, отмечающие этажи, Чайльд нервно щёлкает пальцами и продолжает перебирать объяснения, зачем и почему он среди ночи ломится в чужую квартиру.       На пороге ждёт женщина, которую Чайльд точно никогда раньше не встречал, но что-то в её чертах кажется неуловимо… знакомым?       — Ты друг Итэра? — Она молниеносно хватает Чайльда за плечо и втаскивает в квартиру раньше, чем он успевает открыть рот. — Заходи.       Так и тянет сострить, но жизненный опыт (весьма болезненный и оставивший на память парочку шрамов) заставил Чайльда уяснить одну важную вещь: с женщинами, которые не трудятся надеть под костюм трусы, связываться себе дороже.       — Снежновец? — Она снова не дожидается ответа. — Выпьем?       Вином от неё пасёт будь здоров, но она не пьяна — так, навеселе.       — Что, вот так сразу? — ухмыляется Чайльд, заправляя волосы за ухо, чтобы татуировка оказалась у неё перед глазами. — Даже имени моего не спросишь?       Её взгляд останавливается, но не на татуировке — на браслете, выглядывающем из-под задравшегося рукава.       — Знаешь Кавеха?       — Мы трахались.       — Правда? — Она приподнимает брови, с новым интересом оглядывает Чайльда с ног до головы и хватает за волосы на макушке. Скрипнув зубами, Чайльд дёргается, но она только сжимает кулак крепче, так, что натягивается кожа. Пальцы у неё как каменные, так что Чайльд решает не рыпаться.       — Думаешь, пизжу? — с вызовом выплёвывает он.       Она не отвечает — пристально, словно ища скрытый изъян, всматривается в его лицо, заставляет повернуть голову, ощупывает тонкий шрам на левом виске, который под волосами даже мать не замечала.       — Неплохо, — заключает она тоном оценщика. — И к тому же Фатуи. Значит, и огрызаться умеешь.       — Хуже, чем убивать, — скалится Чайльд. — Это могу не просыпаясь.       Она коротко хмыкает, будто услышала хорошую шутку, и выпускает его, небрежно, как если бы держала за шкирку хорька-воришку. А потом отступает на шаг и протягивает руку:       — Я Фаранак. Мать Кави.       У Чайльда отвисает челюсть.       Кави похож на неё — как садовая роза похожа на розу, выкованную из стали. У них одинаковый цвет глаз, она тоже блондинка, высокая, даже сейчас, босиком, ростом почти с Чайльда, долговязая, с костлявыми плечами и коленями, и у неё точно такие же длинные пальцы с заметными суставами.       — Зови меня Чайльд, — быстро говорит он и сжимает её ладонь.       — Чайльд, — повторяет Фаранак с кривой усмешкой. Знает, кто он такой, может, слышала даже, что некий Тарталья больше не в чести. — Ладишь с Хайтамом?       — Только не с ним.       — Отлично. — Она не перестаёт удивлять. — Значит, поладим. Иди за мной.       Скинув куртку на вешалку, Чайльд идёт на кухню, злорадно думая, как бы на него посмотрел Дилюк. Но за столом, уставленном открытыми бутылками, бокалами и стаканами, никого.       — А где…       — Уже спят. — Фаранак достаёт из огромного посудного шкафа две стопки, выдёргивает пробку из бутылки тёмного стекла. — Когда доходит до крепкого алкоголя, от мондштадтцев никакого толка.       Чайльд морщит нос.       — Водки нет?       — Не любишь коньяк?       — Клопами воняет.       Расхохотавшись, Фаранак затыкает бутыль.       — Возьми в холодильнике.       Бутылок в дверце целых три. Чайльд даже присвистывает от удивления — сорокаградусную «Лéдушку» с бело-голубой этикеткой можно купить только в Снежной. Для других королевств её выпускают под названием «Ледовая», с красно-белой биркой на горлышке, и градусов там всего тридцать восемь.       — Ты привезла?       — Итэр. Сказал, всегда держит хороший алкоголь для гостей.       — Надо сюда захаживать почаще, — фыркает Чайльд, наскоро перебирая еду на полках. Ни солений, ни вяленой рыбы нет, но копчёные колбаски и острый натланский сыр тоже годятся. — Закусывать будешь?       — Пф. — Фаранак отодвигает стул, садится боком, закидывает руку на спинку, кладёт ногу на ногу, как аль-Хайтам, щиколоткой на колено. В тёмной прихожей особо заметно не было, а теперь видно, что комбинезон у неё почти прозрачный. Может, манера ходить полуголым Кави досталась от неё. — Только водку переводить.       — Ну, — захлопнув холодильник, Чайльд открывает бутылку, наполняет рюмки доверху, — тогда за знакомство?       — В Сумеру говорят, случайные встречи приносят удачу. — Чокнувшись с ним, Фаранак не проливает ни капли. — За знакомство.       По-снежновски она говорит хорошо, почти без акцента, и пьёт как надо. Чайльд тоже опрокидывает рюмку в горло, занюхивает колбаской из открытой упаковки и садится за стол напротив.       — Ну, — он снова разливает, — давай по второй, а потом рассказывай.              ~              Вещи, которыми Кэйа пользовался часто, всегда были красивыми. Немного вычурными на вкус Дилюка, но не кричащими. Со временем на них появлялись неизбежные потёртости и царапины, и странным образом это только дополняло неповторимость их образа.       За всем, чего касался, Кэйа ухаживал с любовью. И точно так же берёг людей, которыми дорожил.       Глядя на отделанный кожей портсигар, который Кэйа вертит в руках, прежде чем открыть, Дилюк понимает — это подарок. Себе Кэйа никогда бы не купил что-то настолько дорогое. Не из-за скупости или нехватки моры, конечно. Ему просто не хотелось.       — Будешь? — спрашивает Кэйа. Внутри портсигара плоская зажигалка с откидной крышечкой и ряд чёрных с серебряной полоской сигарет.       Дилюк кивает, берёт одну, держит между пальцами, пока Кэйа её подпаливает и пока закуривает сам, потом на автомате подносит к губам, вдыхает — и его пробивает до слёз, так сжимается горло. Откашливаясь, он едва не роняет сигарету. Кэйа придерживает его руку, но не смеётся, смотрит ласково. Как всегда смотрел, если Дилюк себя… немного переоценивал.       — Не куришь, — угадывает он с усмешкой, когда Дилюк приходит в себя.       — Нет, — он упрямо зажимает фильтр снова. Внутри лопается капсула, и на языке оседает привкус горького шоколада. На этот раз Дилюк набирает крепкий дым только в рот. Так намного… приятнее. — Итэр курит, но из-за меня ему приходится отходить подальше. — Выдохнув через ноздри, он с сожалением добавляет: — У меня от вида дыма случаются… приступы.       Он снова затягивается, прикрыв глаза, и чувствует, как в районе затылка расслабляется болезненный зажим. Снова перенервничал и не заметил, как свело мышцы.       — Дилюк?..       Даже в полумраке видно, насколько Кэйа побледнел.       — Что случилось? — Дилюк испуганно окидывает его взглядом. — Тебе плохо?!       — Приступы? — Кэйа говорит так медленно, будто опасается, что Дилюк его не расслышит или не поймёт. — Как я могу помочь?..       — Не обращай внимания, — отмахивается он, — остались только панические атаки. Доктор Чжун Ли сказал, со временем лекарства помогут моей нервной системе перестроиться, и я перестану реагировать на триггеры, которые бесконтрольно искажают восприятие. В любом случае, теперь я больше не пытаюсь себя сжечь. Мне лучше, правда, — добавляет он взволнованно, потому что Кэйа бледнеет ещё сильнее. — Намного лучше! Из всех триггеров остались только звуки, похожие на взрывы, страх, что кому-то рядом грозит опасность, и дым.       — Дым, — повторяет Кэйа ещё медленнее.       Кажется, он начинает понимать.       — Да. Напоминает о… — Горло снова пережимает, но Дилюк нарочно затягивается глубже. Уже лучше. По крайней мере, он не кашляет. — О войне.       — Почему ты сразу не сказал? — тихо спрашивает Кэйа.       — Как-то не подумал… — пожимает плечами Дилюк, а потом смотрит на сигарету у себя в руке.       Переплетающиеся струйки дыма, серебристые в свете настенного фонаря, скользят вниз по его запястью, плывут к Кэйе, лёгким облачком окутывают его голову и плечи.       Часовые руин, один за другим падающие с подрубленными коленями, удушливый чад кровавой гари, пропитавший весь мир, Кэйа в ледяной броне, один против множества тварей из Бездны, и беззвучная вспышка, оставившая после себя только искры посмертия… Израненное сознание Дилюка разложило каждое воспоминание на кадры, дорисовало смазанные детали так ярко, что, будь это картины или фотографии, стало бы больно глазам.       С усилием сглотнув через сдавленную глотку, Дилюк делает ещё затяжку, совсем короткую. Получается не сразу, слишком дрожит рука, но ведь получается? В висках пульсирует, сердце колотится о рёбра — не в первый раз. День за днём, год за годом Дилюк повторял себе, что прошлое нельзя изменить, что Кэйа не пожелал бы ему такой жизни, что всем станет лучше, если он смирится, но мозг предавал его, снова и снова швырял в клетку закольцованных воспоминаний, и Дилюк бился там, сходя с ума от ужаса, готовый заплатить любую цену, лишь бы это закончилось.       Но Кэйа здесь, смотрит на него, держа у губ тлеющую сигарету, и дым — просто дым.       Медленно протянув руку, Дилюк трогает Кэйю за плечо через тонкую футболку, выглядывающую из-под ворота пальто. Нестерпимая боль воспоминаний отступает, покрывается коркой, как лава, проигравшая снежной лавине.       — Не волнуйся, — он улыбается, надеясь, что застывшие мышцы подчинятся, и гримаса получится не слишком пугающая, — я в порядке.       Кэйа выдыхает нервный смешок.       — Поверю на слово, — кивает он.              ~              — Как насчёт раннего завтрака? — спрашивает Тома. Джинн целует его улыбку, прикусывает мочку уха, играет языком с маленькой серёжкой. — Нет, моя госпожа, если мы продолжим, я умру от голода!       — Ты не ужинал? — Джинн становится стыдно, и она сама отстраняет Тому, свешивает ноги с кровати. — Аль-Хайтам, ты, наверное, тоже…       Ни слова не сказав, аль-Хайтам переворачивается на другой бок и накрывается одеялом с головой. У Джинн холодеет в груди. С ней самой такого не случалось, но она слышала, что некоторые люди после секса чувствуют себя… плохо. По-разному плохо. Ей тяжело понять, что мешает сразу отказаться от всего, что не понравилось или не принесло удовольствия, но она могла предположить, что с аль-Хайтамом может такое случиться… Зря, зря она позволила себе потерять голову…       Она порывается вернуться в постель, но Тома прикладывает палец к губам, а потом поднимает её на руки, выносит из спальни и плотно прикрывает за собой дверь. Джинн чувствует, как срабатывает заклинание тишины.       — Он очень чутко спит, — говорит Тома.       — С ним всё в порядке? — Джинн обнимает Тому за шею. Сразу становится спокойнее. — Я обидела его? Натворила лишнего? Прости, я… когда я хочу кончить, превращаюсь в чудовище.       — Ты не сделала ничего плохого. Он устал и хочет побыть один. — Тома останавливается посреди коридора, чтобы её поцеловать. Только при ярком свете потолочных ламп Джинн замечает, что прикусила ему нижнюю губу и оставила на шее несколько царапин… если бы только на шее. Наверняка есть ещё.       — Прости, — бормочет она. — Я залечу.       — Не стоит, — хмыкает Тома, — мне нравится. Хочешь мондштадтскую яичницу с колбасками?       — Конечно! Разве можно отказаться? — У Джинн начинает сосать в желудке. — Ох, я думала, плотного ужина хватит надолго…       — При твоём темпераменте еда должна растворяться ещё на языке.       — Ты мне льстишь! — Она прижимается щекой к макушке Томы и вздрагивает, когда он ловит губами её сосок.       …может, завтрак подождёт… за полчаса без еды ещё никто не умер…       Пока Джинн торгуется с голодом, Тома усаживает её на мягкий кухонный диванчик, нежно целует в губы, потом в ладони.       — Сделать тебе какао?       — Лучше чай. — После настоек её одолевает жажда, но во время секса она даже не почувствовала. — Любой, на твой вкус.       Понимающе кивнув, Тома ставит на огонь сковороду и достаёт большой заварочный чайник. В кофейне было не посмотреть, как он готовит, зато теперь Джинн наслаждается зрелищем. Любовники, которые после горячей ночи предлагают завтрак, знают толк в удовольствиях. Выбираясь куда-нибудь втроём, они с Кэйей и Дилюком по очереди готовили завтрак на всех. У неё получалось сытно, у Кэйи красиво, а у Дилюка бодряще — он обожал сыпать побольше специй. Тогда он мог идеально поджарить даже закатник, и у него ничего никогда не подгорало…       Джинн вздрагивает, когда Тома ставит перед ней большую кружку тёплого чая с лимоном и мятой.       — Если хочешь что-нибудь рассказать, я выслушаю.       Сочувственно улыбнувшись, Джинн обхватывает его лицо ладонями.       — Хочу оттрахать тебя так, чтобы ты вырубился часов на двенадцать. Может, тогда это, — она обводит большими пальцами глубокие тени у него под глазами, — не придётся замазывать консилером.       — Не буду спрашивать, как ты заметила. — Тома улыбается шире.       — Я трудоголичка. — Джинн пожимает плечами. — Потому и здесь. Поняла, что больше не могу. Что жизнь проходит мимо, пока я вязну в бессмысленных мелочах. Сегодня был мой лучший секс за… я не помню, за сколько лет. Не потому что я не люблю свою жену, нет, она вся моя жизнь. Потому что с тех пор как стала Магистром, я не высыпалась чаще раза в неделю… и то если повезёт.       — Хорошо, что ты нашла в себе силы остаться здесь, — тихо говорит Тома. В его усталом взгляде столько понимания. — Когда выбираешь служить другим, тяжело оставить что-то для себя.       Деликатно отстранившись, он возвращается к плите. Джинн припадает к кружке и опустошает её почти залпом. К счастью, свежий вкус успокаивает жажду, иначе она высосала бы ещё пару литров и превратилась в чайного слайма.       Служить другим… кем Тома был в Иназуме? Джинн не довелось побывать там; она виделась с Гудзи Яэ Мико и переписывалась с госпожой Кокоми, а о войнах кланов слышала только краем уха, но, если судить по шрамам… Только дурак может так нелепо подставиться под удары.       Дурак или телохранитель.       Святые ветра, думает она. Шрамов так много. Те, что подчёркнуты изящной татуировкой, запечатлённые, остальные побледнели — их пытались свести целители или жрицы, но следы всё равно остались. Сколько Томе было лет, когда он перестал обращать внимание на свои раны?       — Можно побыть нахалкой?       Тома быстро оглядывается через плечо, сверкает улыбкой.       — Да?..       Подойдя сзади, Джинн обнимает его за талию, прижимается щекой к плечу.       — Только не подсказывай! — смеётся Тома, но Джинн чувствует, что он растроган. Неужели и он скучает по простым нежным жестам, по близости, по утренним объятиям?..       — Не буду, — весело обещает она, глядя, как на сковороде шипят полоски бекона. — Мой максимум — грибная пицца.       — Звучит вкусно!       — Я бы предложила угостить, но… — Джинн тихонько вздыхает. У Дилюка всё пригорает, а у неё перестало пропекаться тесто. — Кажется, из всех нас вкусно готовит только Итэр.       — Можно попробовать приготовить что-нибудь всем вместе. Когда мы с господином и госпожой делали сябу-сябу, было весело!       Он кажется таким уязвимым, когда доверяет свои чувства.       — Мне нравится, — улыбается Джинн и обнимает его крепче. — Нужно обязательно позвать Итэра!       — И Дилюка. Я бы хотел попробовать его особое блюдо.       — О да, ты обязан увидеть это мясное чудовище!       — Неужели «расти гора»?       — Так и знала, что с первого раза угадаешь!       Тома так хохочет, что чуть не разбивает яйцо мимо сковороды.       — Теперь я ещё сильнее заинтригован!       Как же с ним легко, думает Джинн. Вот бы получилось остаться друзьями.              ~              Привычка спать, держа телефон под ладонью, прижилась сама собой, когда сбежал Кэйа, — Альбедо слишком боялся пропустить сообщение или звонок. Нужды в этом больше нет, но прикосновение к экрану успокаивает. Если что-то случится, Альбедо, может быть, успеет…       Он то проваливается в тревожную дремоту, где роятся смазанные пугающие видения, то почти просыпается, и тогда до него долетают приглушённые звуки проезжающих вдалеке автомобилей и редкие голоса. С каждым новым сном наваливается усталость, но если в прошлый раз Альбедо поднялся с постели, чтобы успокоить Чайльда, то ради себя он на такой подвиг не способен.       Пожалуйста, думает он, когда очередное безумное видение тянет его в свою утробу, разбудите меня. Я не хочу…       Но у него хватает сил только сильнее сжать телефон.       Сон швыряет его — Дориана? — в пасть агонизирующего дракона, пропускает через центрифугу гортани, перемалывает в мускульном желудке. Альбедо столько раз думал, как это произошло, сколько ужаса и боли пережил его близнец, став жертвой матери; это он, а не Дориан, заслужил наказания, он должен был…       От вибрации телефона он взвивается на кровати, не глядя принимает вызов.       — Да, — пытается сказать он сквозь ссохшиеся губы, но выдавливает только жалкий еле слышный звук. — Д-да…       — Эй, — окликает Дориан громко и нарочито небрежно, как всегда, если чувствует себя виноватым, — я не хотел.       Альбедо зажмуривается и натягивает на лицо край одеяла.       — Я знаю. Ты не хотел меня, ни как возлюбленного, ни как человека. Ты не хотел меня даже как привлекательное тело. Ты хотел, чтобы я от тебя зависел, хотел отнять мою волю, заслонить собой весь мир. У тебя получилось.       В трубке так долго держится тишина, что, не будь это Дориан, Альбедо уже положил бы трубку.       — Нет, — Альбедо слышит, как Дориан затягивается и выдыхает дым сквозь сжатые зубы, — не хотел, чтобы ты меня неправильно понял.       Теперь молчит он. Дориан вздыхает, щёлкает зажигалкой.       — Хотел предложить тебе встретиться. Может, через пару недель, когда у меня закончатся съёмки. Надоело торчать в Фонтейне. Сейчас здесь мерзко.       Альбедо не отвечает.       — Это не обязательно. Дай знать, если надумаешь. Может, тебе есть что рассказать.       Он обрывает звонок.       Альбедо перекатывается на спину, роняет руку с телефоном и тупо смотрит в потолок.       Кошмарное утро, вытянувшее наружу столько неожиданных откровений, было уродливым детищем фантазий — и ничем более. Облегчение от того, что Дориан не собирался предлагать ему секс, мешается с застарелой болью вечной отверженности, и последней — к сожалению — больше. Времени, проведённого с ней, так много, а с тех пор, как Альбедо начал с ней бороться, прошло только полгода.       Эта мысль помогает взять себя в руки.       Дотянувшись до тумбы, Альбедо шарит в ящике, но от снотворного осталась только пустая бутылочка. Может, если сходить в клинику, дежурная сестра выдаст ему новую порцию…       Еле волоча ноги и держась за стену, он доходит до ванной, включает все светильники и заглядывает в зеркало. Дориан никогда не выглядел таким… потраченным, как любит говорить Чайльд.       Кто-то (наверное, Кэйа) вечером запустил чистку — индикатор на табло мигает зелёным. Альбедо открывает люк, вытаскивает ком вещей, переносит их в гостиную, бросает на диван. Рубашка и брюки мятые, как, по субъективным ощущениям, и сам Альбедо.       Больше не обязательно следить за собой каждую секунду, чтобы не оскорбить чужие взоры. Каким бы бледным, встрёпанным и больным Альбедо ни просыпался, ни Кэйе, ни Чайльду он ни разу не показался непривлекательным. Разве он мог представить себе такой мир, когда проводил дни на Драконьем Хребте?       Приятные воспоминания придают ему сил — немного, но достаточно, чтобы суметь застегнуть рубашку на нужные пуговицы, отыскать подходящие ботинки, закутаться в шарф и надеть самое тёплое пальто.       Расслабленным шагом он дойдёт до клиники меньше чем за четырнадцать минут, быстрым — за девять, за семь — если срежет через парк. Всего полчаса — и можно будет лечь обратно в кровать. Или в ванну с горячей водой. Может, к тому времени вернётся Чайльд или Кэйа. Или они оба.       Признаться, сейчас Альбедо был бы рад любой компании. Стремление к социализации мать называла слабостью, но доктор Чжун Ли не раз повторял, что любой способ облегчить своё состояние — естественный механизм сохранения и умножения сил, и пренебрегать им не стоит, как не стоит намеренно избегать удовольствий или жертвовать беззаботным отдыхом.       Альбедо никогда не пытался спорить, но только теперь ему кажется, что он немного приблизился к пониманию того, что доктор Чжун Ли имел в виду.       Если снотворное поможет ему восстановиться, не стоит откладывать визит в клинику только ради соблюдения приличий. Лучше потратить выигранные часы на сон, чем на бесконечную тревогу и воспоминания о старых обидах.       Пару лет назад такие мысли даже не пришли бы ему в голову. Значит, утешает себя Альбедо, закрывая дверь и медленно шагая к лифту, я настоящий по сравнению с прошлым собой почти в порядке, но в полчаса уложусь вряд ли.