Из пепла

             — Осторожно! — смеётся Джинн, крепче обнимая аль-Хайтама за талию. Пока они шли к дому, у неё из головы алкоголь уже выветрился, а аль-Хайтама, кажется, развезло ещё сильнее, хотя выпил он вдвое меньше.       — Поверить не могу, — бурчит он, — эти настойки даже не были крепкими...       — Тебя обманула брусника! Она слишком сладкая! — Джинн ободряюще хлопает его по груди. — Скоро пройдёт. Даже похмелья быть не должно.       — В Снежной даже ягодам верить нельзя…       Джинн снова хохочет.       — Позвонишь или зайдёшь сразу?       — Тома, может быть, спит. — Аль-Хайтам трясёт головой, но легче ему не становится. — Не станем его будить.       — Тогда провожу тебя до порога. Мне будет спокойнее.       В лифте аль-Хайтам приваливается к стене, снимает наушники, трёт лоб и виски. Джинн на всякий случай придерживает его под локоть, а когда они поднимаются на нужный этаж, снова закидывает его руку себе на плечи.       — Осталось немного, — подбадривает она.       — Я могу идти, — бурчит аль-Хайтам, но он еле переставляет ноги.       — Ты и идёшь!       У двери в квартиру аль-Хайтам со второй попытки прикладывает руку к пластине замка. В прихожей темно, у порога аккуратно стоят гэта.       — Помочь? — шёпотом спрашивает Джинн. Аль-Хайтам качает головой, отстраняется, и его тут же мотает в сторону. — Сделать тебе чай?       — Тогда я не усну. Всё в порядке, сейчас лягу в постель, и...       Они оба вздрагивают, когда вспыхивает свет.       — Аль-Хайта... — радостно восклицает Тома и давится остатком фразы: он абсолютно голый. — Джинн, прости, я... не услышал...       Уши, шея и щёки у него становятся красными.       — Я видела много голых мужчин, — весело успокаивает Джинн..       — Тебе нравятся женщины? — растерянно спрашивает аль-Хайтам, пристально глядя Томе в пах.       Джинн деликатно не отпускает взгляд.       — Конечно. — Тома пожимает плечами и трёт затылок. Похоже, злится. — Это проблема?       — Нет. — Аль-Хайтам не меняется в лице. — Я просто... забыл, что такое возможно.       Святой Барбатос, думает Джинн, он хоть раз задумывался, что женщины тоже занимаются сексом?       — Правда? — Тома саркастически выгибает бровь. — И как же ты появился на свет?       Аль-Хайтам искренне пожимает плечами. На его лице медленно проступает изумление. Джинн изо всех сил крепится, чтобы не засмеяться.       — Мои родители умерли, когда я был маленьким. Не будь здесь меня, вы бы захотели?..       Джинн рефлекторно окидывает Тому взглядом, и он делает то же самое.       — Почему нет. — Конечно, Джинн не стала бы с ним флиртовать, зная, как эта тема сложна для аль-Хайтама, но... Тома привлекательный. В её вкусе.       — Послушай, аль-Хайтам. — Тома раздражённо трёт лицо ладонями. — Я понимаю, что свободные отношения не для тебя, но то, что я…       — Я не против, — перебивает аль-Хайтам. И с нажимом добавляет: — Не хочу быть против. Не хочу тебя ограничивать. Не хочу заставлять тебя спрашивать разрешения, чтобы быть собой и жить так, как ты привык. — Он опускает голову и с длинным выдохом прикрывает глаза. — Быть тебе в тягость... невыносимо.       — Разве ты не будешь ревновать? — потрясённо спрашивает Тома.       — Сейчас сложно сказать. Но ревность — это моя проблема. Не твоя и не моего мужа. Я буду решать её сам.       — Аль-Хайтам... — потрясённо шепчет Тома. Джинн прикрывает рот ладонью, переводя взгляд с одного на другого. Невежливо смущать их во время такого разговора, но неловко и прерывать, чтобы попрощаться. Она предпочитает не вмешиваться.       — Если вы нравитесь друг другу... — аль-Хайтам медленно поднимает голову, смотрит на Тому, потом на Джинн. — Я не хочу быть причиной, по которой вам придётся отказаться приятно провести время вместе. Если хочешь, — теперь он смотрит только на Тому, — я могу лечь в другой комнате.       — Мне, наверное, пора, — торопливо вставляет Джин в затянувшуюся паузу, но аль-Хайтам стискивает её предплечье — слишком крепко, пьяным ему тяжело соизмерять силу.       — Подожди. — Тому он тоже берёт за руку, притягивает ближе. — В том, чтобы открыто проявлять желание, есть что-то, чего я не понимаю... но хочу понять.       — Ты уверен? — тихо спрашивает Джинн — и теперь кажется себе опьяневшей. У неё давно не было мужчин, её возбуждает близость Томы... и близость аль-Хайтама, что скрывать.       — Я знаю, что не стану лишним.       Он становится таким печальным.       Тома прижимает его лбом к своему плечу, обнимает. Джинн тоже хочется его обнять; пока она думает, как сделать это, не помешав, аль-Хайтам кладёт руку ей на поясницу, подталкивает к Томе.       — Ты знаешь, что это так не работает? — весело фыркает Тома. У него блестят глаза и губы кажутся припухшими. — Недостаточно просто прижать людей друг к другу, чтобы они начали трахаться.       — Со мной бы сработало, — фыркает Джинн. Тома смеётся, морща нос; Джинн смотрит на аль-Хайтама — он тяжело дышит приоткрытым ртом, потому что Тома трётся членом о его бедро. — Можно тебя поцеловать?       Аль-Хайтам трудно сглатывает.       — С тобой... — тихо говорит он, — с тобой я бы, наверное, хотел... да, хотел бы...       Джинн встаёт на цыпочки, целует его в щёку и уголок губ. Последнему поцелую её научил Кэйа, и он до сих пор кажется ей самым трогательным.       У аль-Хайтама розовеют скулы.       — Скажи, если будет слишком, — шепчет Джинн, а потом поворачивается к Томе, тянет его к себе за лохматый после сна хвостик. — И ты тоже.       Тома кривовато улыбается.       — Мне слишком не будет, — хрипло говорит он и стаскивает с Джинн свитер. — Даже не думай.       — Уверен? — Джинн снова смеётся, тискает его за задницу. Мужчины с формами всегда были её слабостью.       Глядя на неё исподлобья, Тома спускает с её плеч лямки бюстгальтера, приподнимает грудь, целует соски.       — Сожми, — просит Джинн. — Сильнее.       Ладонь аль-Хайтама всё ещё у неё на пояснице — скорее знак восхищения, чем желания, но Джинн распаляют такие жесты. Она пытается стащить джинсы и жалеет о том, что выбрала такие узкие, — выбраться из них то ещё испытание. Тома подсовывает пальцы под расстёгнутый пояс — чтобы помочь, но Джинн захлёбывается стоном, подаётся задом под его ладони. Ей нравятся уверенные прикосновения и ласки без лживой скромности, и она так устала постоянно кого-нибудь уговаривать…       Тома притягивает её к себе, и Джинн нетерпеливо обхватывает его член, дрочит его кулаком, хотя он и так твёрдый, прижимает головкой к клитору. Со сдавленным стоном Тома прикусывает губу.       — Ты уже… — шепчет он; джинсы наконец поддаются, Джинн собирается их снять, но Тома опускается на колени, бережно снимает с неё туфли, стягивает штанины, целует лодыжки и колени, бёдра, проводит языком по внешним губам. Джинн подаётся навстречу, сжимает его плечо, тянет, требуя встать. Она такая мокрая, что не может больше терпеть.       Поднимаясь, Тома подхватывает её под зад. Джинн обхватывает его ногами за талию, приподнимается, чтобы было проще вставить. Член толстый, и она хочет, чтобы стал ещё толще.       — Аль-Хайтам, — выдыхает Тома, — пожалуйста, иди сюда.       Придерживая Джинн одной рукой, второй он за ворот куртки притягивает к себе аль-Хайтама, целует в губы, в шею. Аль-Хайтам смотрит на него и Джинн почти не моргая, и Джинн немного стыдно, но всё, о чём она может думать, — как занялась бы любовью с ними обоими (и насколько большой у аль-Хайтама член).              ~       

Cassyette — Porcelain

             Всего пара минут пешком вглубь по аллее — и тёмные стволы деревьев отрезают его от остального мира. В парке ни движения; странно, что в большом городе бывают настолько безлюдные места. Слишком тихо. Неужели здесь даже птицы не гнездятся?..       Дилюк плохо видит в темноте, поэтому идёт медленно, и это доставляет ему удовольствие. Приятно сосредоточиться на чём-то, кроме своей боли.       Эта боль. Она должна уйти. Дилюк уничтожит её, выжжет так же, как выжигал яд из некогда зелёных полей, не оставит от неё ни следа. Лучше шрам, чем гноящаяся рана. Лучше оборвать всё сейчас, пока их с Кэйей жизни не переплелись снова… может, ещё теснее прежнего, потому что теперь Дилюк лучше понимает себя… и понимает, чего хочет. Чего всегда хотел.       …как страшно.       Почти ощупью он доходит до одной из широких аллей, где горят фонари, оглядывается — и ему становится жутко. В Монде днём и ночью не найти уголка, где бы не гуляли, не смеялись, не пили; здесь пустота кажется абсолютной, она крадёт звуки, запахи и вкусы. Дилюк не чувствует холода, от которого только что покалывало подушечки пальцев, не чувствует даже земли под ногами. Грудь пережимает паникой; следующий выдох кажется последним, но Дилюк заставляет себя закрыть глаза и выключить все мысли. В ушах стучит от недостатка кислорода, но даже так можно различить поскрипывание веток. Пустота — очередной обман травмированного сознания. Таких было множество. Достаточно остановиться, чтобы понять, что реальность никуда не пропала, и вспомнить, как много в ней тех, на кого можно опереться.       Как обычно, Дилюк думает об Итэре, о его сипловатом голосе и запахе, напоминающем о звёздах, о звуке его дыхания и ровном, почти неслышном биении сердца. В ночи, когда сон не шёл, Дилюк так много часов провёл, прижимаясь щекой к его спине, стараясь убаюкать болезненные воспоминания. Порой получалось погрузиться в подобие транса, и тогда не оставалось ничего, кроме дыхания и пульса Итэра. Вся вселенная состояла из двух этих звуков, и измученный разум Дилюка плыл в них, как плывёт по Млечному Пути к своему далёкому дому заблудившаяся звезда…       Он встряхивает головой и быстро переходит освещённую аллею. Пусть и получилось себя отвлечь, рисковать не стоит.       Ближе к клинике тоже безлюдно, но обжитое пространство не вызывает страха. Отыскав скамью, с которой, если сдвинуться к другому краю, можно увидеть парковку, Дилюк ослабляет галстук и снова достаёт телефон.       Играть в гляделки с безликим аватаром можно бесконечно, но Дилюк нарочно оделся слишком легко, чтобы не торчать тут до утра. Холодок уже пробирается под пиджак, прихватывает суставы; не так много времени, чтобы раздумывать о подобающих словах.       Может, Кэйа спит. Или занят. Или…       «я хотел бы», — набирает Дилюк и сразу стирает последние два слова. — «я хочу встретиться».       Он отправляет сообщение раньше, чем успевает засомневаться, а потом вспоминает, что у Кэйи, наверное, нет его номера.       «это я», — торопливо добавляет он.       Сколько в Тейвате людей, которые могли бы написать Кэйе «это я»? Приятели, сослуживцы, любовники, друзья… Дилюк давно выпал из круга тех, кого стоило бы помнить. Мысль причиняет очередную боль — но это тоже его проблема, следствие череды поступков, каждый из которых он в своё время посчитал правильным.       Он заносит палец над буквой «Д» — и чуть не роняет телефон.       «Не уходи»       В чате высвечивается статус «онлайн» и картинка профиля.       «Пара минут»       «Я скоро буду»       Кэйа выходит из сети. С трудом попадая по экрану, Дилюк разворачивает аватар. На фото рука Кэйи в обтрёпанной кожаной перчатке, между расслабленными пальцами зажата сигарета, из-под рукава куртки тускло поблёскивает металлическая цепочка. Дилюк лихорадочно цепляется взглядом за каждую крошечную деталь — и с трудом заставляет себя остановиться. Ему пора. Наделённые силой Стихий на небольших расстояниях способны чувствовать друг друга, так что Кэйа не нуждается в координатах. Не нуждается в них и Дилюк — наверное. Он давно не пользовался этим даром.       Он касается Глаза Бога, пытаясь настроиться на Глаз Бога Кэйи, но не находит отклика.       …что?..       Вторая попытка тоже ничего не даёт.       Дилюк сглатывает всухую, стараясь расслабить пережатое горло, оглядывается по сторонам. Если у Кэйи больше нет Глаза Бога…       …какая разница.       Он снова прикрывает глаза, мысленно прикасаясь к Стихиям; потоки воздуха, слабое дыхание деревьев и трав, частицы земли, скованные в единство почвы, позволяют ему расширить восприятие. Некоторое время он ждёт, замерший в иллюзорном пространстве, заворожённый единством с миром, на который люди привыкли не обращать внимания, — пока мнимый покой не нарушает движение другого человека.       Теперь Дилюк знает направление. На ходу растирая виски, чтобы избавиться от неприятного чувства, что прохладный ветерок и все окружные деревья успели слишком много о нём узнать, он торопится к парковке, оттуда поворачивает на аллею вдоль старого корпуса клиники. Здесь горят только фонарики над окнами первого этажа, да и те скорее слепят, чем освещают дорогу. Дилюк прикрывает глаза ладонью, пытаясь что-нибудь рассмотреть. Что, если чувство Стихий его обмануло? Что, если они с Кэйей разминулись, если…       Того, кто появляется из темноты на другом конце аллеи, Дилюк узнаёт сразу — по походке, по осанке, по манере держать голову. Сколько бы лет ни прошло, Кэйю невозможно перепутать с кем-то другим.       Дилюк заставляет себя сделать шаг, потом ещё один и ещё — а потом не может поверить, что сомневался. На место страха приходит радость, такая чистая и яркая, будто он снова ребёнок, ещё не повенчанный с пламенем, не прикованный долгом к блестящему будущему. Он успел забыть, что так бывает. Что и это чувство когда-то принадлежало ему.       Чем меньше пространства остаётся между ними, тем медленнее Кэйа идёт; в паре десятков шагов он останавливается. Дилюк застывает тоже, только теперь поняв, что задыхается от волнения.       Они смотрят друг на друга, не двигаясь. Остальные четыре чувства снова пропадают — но теперь Дилюк этому рад. Достаточно только смотреть.       Кэйа в пижамных штанах, шлёпанцах и выцветшей футболке, в пальто Дилюка, накинутом на плечи, небрежно скрученные волосы перекинуты на грудь. Он спешил. Он правда спешил.       Будто могло быть иначе. Будто Дилюк не бежал бы к нему через весь Тейват, получи хоть намёк, где искать.       — Привет, — говорит Кэйа, и кривоватая улыбка делает его таким…       Таким Кэйей.       Дилюк больше не сомневается.       Бросившись навстречу, он сгребает Кэйю в объятия, поднимает, утыкается лицом ему в грудь, трётся щекой.       — Кэйа, — выдыхает он, — Кэйа.       Это он. Правда он.       — Поставь меня, — хрипло смеётся Кэйа; он ещё сонный, и у Дилюка щемит в груди от нежности. — Я хочу курить. Давай присядем где-нибудь.       Но когда Дилюк отпускает его, Кэйа не размыкает кольцо рук вокруг его плеч; не говоря больше ни слова, они стоят обнявшись, тесно прижавшись друг к другу. Может, Кэйа тоже пытается поверить.       Так же, как Дилюк, который про себя повторяет всего одно слово.       Живой. Живой.       Живой.