Из пепла

      Альбедо стыдно, но он никак не может расстаться с пальто — кутается в него, пока умывается и причёсывается в ванной, пока судорожно глотает воду из-под кухонного крана, пока бестолково бродит из комнаты в комнату. Он не может понять, куда подевал все свои вещи, хотя и надевать их не хочется: все они напоминают о Дориане, о старой квартире и подступающем безумии, о запахе масляных красок и растворителя, въевшемся в кожу, о том, как кисти и карандаши начали выпадать из трясущихся рук. Альбедо тогда пытался рисовать только левой, но и это не помогло.       Помрачение толкает на странные поступки: он возвращается в ванную, садится перед чистящей машинкой, вытаскивает из неё вещи. Грязные они или нет, его совершенно не волнует; он на минуту снимает пальто, чтобы переодеться в трусы Чайльда и длинную футболку Кэйи. Затолкать всё обратно сил уже не хватает. Альбедо клянётся себе, что немного полежит и обязательно приберёт за собой.       Когда он заглядывает в спальню, кровать застелена свежим бельём, а Кэйа курит, лёжа посередине и поставив рядом с собой пепельницу. Постояв немного, Альбедо подходит, садится на самый краешек.       — Прости, — тихо говорит он, — обещаю, я его скоро сниму.       — Зачем? — Кэйа хлопает по одеялу рядом с собой. — Ходи так, сколько захочешь.       — Это пальто Дилюка.       Альбедо ждёт… резкой реакции, но Кэйа улыбается — весело, без тени растерянности или страха.       — Я тоже постоянно таскал его вещи. Они успокаивают, правда?       С облегчением вздохнув, Альбедо кивает.       — Я думал, это особенность Пиро, согревать чужие души, но… — Кэйа переводит взгляд на потолок, вспоминая что-то, глубоко затягивается, — скорее, это особенность Дилюка. Ложись, тебе пора отдохнуть.       Альбедо ложится на спину, с Кэйей голова к голове на одной подушке. Силы воли не хватает, чтобы устроиться с ногами, но ему и так хорошо.       — Он пахнет точно так же, как раньше, — задумчиво говорит Кэйа и, смяв окурок в пепельнице, проводит кончиками пальцев по мягкому кашемиру воротника, касается волос Альбедо, задевает мочку уха. — И слишком тепло одевается даже в такую жару.       — Я боялся, ты расстроишься.       — Глупо прикидываться, что я по нему не скучал.       В каждом его слове запечатано так много одиночества; Альбедо прижимается щекой к его ладони, целует внутреннюю сторону запястья и основание ладони.       — Хочешь с ним встретиться?       — Конечно. Но не прямо сейчас. Нужно привыкнуть… — Голос у него садится, становится грудным; Альбедо не поворачивается, чтобы не смущать. Ему самому такие слёзы не хотелось показывать другим. — …привыкнуть к тому, что он здесь. Что я перешагнул свой самый большой страх и даже не помню об этом.       Альбедо сжимает его пальцы.       — Ты боялся сделать ему больно?       — Да, но ещё сильнее — что он меня не узнает. Что всё это… — Он прерывается, чтобы снова закурить. — Изменило меня слишком сильно. Что даже Дилюк примет меня за самозванца. От прошлой жизни у меня ничего не осталось. Ни вещей, ни фотографий. Может, у меня совсем другое лицо. Может, от прошлого Кэйи совсем ничего не осталось, а я самозванец, которому вживили чужие воспоминания.       Альбедо тихо всхлипывает.       — Скажешь, глупый страх?       — Я часто боялся того же самого. До сих пор боюсь. Может, я чудовище, которое привыкло считать себя человеком, и всё это, — Альбедо кладёт руку Кэйи себе на грудь, прижимает рядом с сердцем, — маскарад, чтобы от меня не отвернулся социум. Что моя страсть к рисованию, к знаниям, к красоте — ложь, способ отвести людям глаза от монстра у меня внутри.       Кэйа поднимается на локте, и Альбедо торопливо прикрывает голову воротником пальто.       — Это только страх, — говорит Кэйа тихо; его голос тянет Альбедо к реальности, прочь из бурлящей пучины воспоминаний. — Мы оба умеем отличать подделки, ведь так?       — Я уже ни в чём не уверен, — устало признаётся Альбедо, но всё-таки решается показать лицо. — Наверное, нам нужно записаться на приём к Чжун Ли.       — Даже у меня появилась для него парочка историй, — усмехается Кэйа и, наклонившись, целует его в щёку, в бровь, в кончик носа. С судорожным вздохом Альбедо тянет его к себе за шею, прижимается губами к губам, спускает его ладонь себе на бедро, под край футболки. Он готов к тому, что Кэйа не захочет или что у него самого ничего не получится после ужасного утра, но тело отзывается мгновенно. Возбуждённо усмехнувшись, Кэйа задирает на нём футболку до груди — и, удивлённо моргнув, заливается смехом. Теперь теряется Альбедо, но через секунду до него доходит — Кэйа в домашних штанах Чайльда.       Ему тоже становится смешно.       — У нас, похоже, одинаковые представления о комфорте, — шепчет Кэйа ему на ухо; Альбедо упирается стояком ему в живот, и это так привычно, так хорошо, что страх тает, уступая место удовольствию. — Что скажешь, если потом мы заставим его всё это надеть?       — Да, — соглашается Альбедо сипло, — ему… должно понравиться…       Они просто целуются и трутся друг о друга, без одержимости, без спешки; только перед оргазмом Кэйа отводит в сторону перемычку трусов, а Альбедо спускает резинку штанов, и они дрочат друг другу, сталкиваясь зубами в поцелуях и коротко постанывая. Оргазм накатывает плавно, а сразу после Альбедо охватывает блаженное спокойствие. Кэйа ещё несколько раз толкается ему в кулак и с тихим вскриком кончает, забрызгав спермой его живот.       Не разрывая объятий, они перекатываются на бок, прижимаются друг к другу.       — Возможно, пальто стоит всё-таки почистить, — бормочет Альбедо, пытаясь отдышаться.       — Нет. Верни так.       — Думаешь, Дилюк не расстроится?..       — Он тоже крал мои вещи, — коварно усмехается Кэйа. — И никогда не сознавался. Считай это моей маленькой местью.       Альбедо заражается его весельем — и чувствует себя до странности счастливым.       Мир снова становится понятным и простым, и Альбедо не одинок в нём. Больше не одинок.              ~              Картины вдоль стены выставлены в ряд, и так же, рядком, стоит вся семья: старик-реставратор, его молодая жена, глухая тётка, четверо детей и нянька с младенцем. Все смотрят в пол. Не из вежливости, конечно, — никто не хочет встречаться взглядом. Глаза Чайльда навевают жуть, а его слава и того жутче.       Как же он соскучился по животному ужасу своих должников. Давненько его никто не боялся.       — Все здесь? — спрашивает он для порядка. Самому считать было некогда, так что он положился на работников мастерской. Вряд ли бы эти трусы решились на кражу, а из того, что он хорошо помнит, всё здесь: и уродливый толстый дракон, и портрет стрёмной женщины, и всякие виды.       Сзади на холсты Чайльд решает не смотреть — он в этом не смыслит, — хватает того, что разрывы и пятна от растворителя удалены и перекрыты, рамы новенькие… Теперь и не поверишь, в каком виде всё это сюда привезли.       Чайльд останавливается около небольшой картины, которую не запомнил, когда бывал у Альбедо. Снежновский дворец, срисовка с одного из самых известных фото. Альбедо никогда его своими глазами не видел, иначе, Чайльд уверен, нарисовал бы по-другому, как он сам считает красивым. Но то, что Альбедо утром сказал про масляные краски, Чайльду сейчас становится понятно, не головой, а сердцем.       В каждом мазке столько восхищения красотой, столько уважения к чужому труду, столько… любви. Чайльд думает о том, как Альбедо касался холста кончиком кисти (мазки маленькие-маленькие, почти точки, как будто вся картина выложена цветной мозаикой), как смотрел на него своими огромными светлыми глазами. Может, когда он рисует красками, у него другой взгляд. Сам Чайльд видел только, как он делает наброски карандашом, и в те моменты мог бы смотреть на его лицо вечно.       — Эта сильно пострадала, — выпаливает старик, когда Чайльд приближается к той самой картине, — мы сделали всё, что могли, клянусь, но…       Чайльд поднимает палец, требуя заткнуться.       Хорошая работа. Разлохмаченные дыры от пуль и огня добросовестно залатаны, даже узор восстановлен… ну, не похоже, но и не плохо. По тому, что от него осталось, сам Чайльд бы даже не понял, что там вообще было.       — Нормально. А вещи?       — Там, в ящике, можете проверить…       — Мне твоё разрешение не нужно, — обрывает Чайльд.       Ящик ждёт на деревянном столе, таком широком, что можно машину припарковать. Чайльд снимает крышку, смотрит на украшения и портупеи, разложенные по прозрачным мешочкам, на аккуратно свёрнутое бельё. Незачем проверять, он и так знает, что всё сделано на совесть, просто хочется потрогать. Он вытаскивает то, что попалось первым, тонкий пояс, почти прозрачный, с рельефной вышивкой. Кажется, Альбедо его ни разу и не носил…       Думая, что он не видит, жена старика косится из-под ресниц и чуточку лукаво улыбается уголками губ. Это она шила, штопала и восстанавливала, где могла, волокна ткани; может, она и не в курсе, сколько её муж задолжал Банку, пока развлекался азартными играми. Надо ей оставить на чай, пусть купит себе пару украшений. Такие руки и без браслетов…       Сразу за этим Чайльд задумывается, почему не подарил ни одного браслета Кави, и почему у Кэйи и Альбедо до сих пор нет шуб. Как они вообще поедут в Снежную без шуб? Да и без нормальных сапог…       — Всё хорошо, господин? — Голос у мастерицы вкрадчивый и мелодичный; Чайльд возвращается к реальности, кивает и наконец кладёт пояс обратно в ящик. — Простите, я заволновалась, что вашей невесте не понравится.       Ещё и шутит, плутовка.       — Если не понравится, я найду, чем её утешить, — ухмыляется Чайльд.       — Уж на вас она вряд ли разозлится, господин Тарталья.       Блядь, думает Чайльд, она решила, что это я всё порвал.       Нет, ну…       Ладно, стоит такие мысли оставить до дома. Или до любого места, где можно спокойно подрочить.       — Это я заберу, — говорит он, защёлкнув ящик на замочки, — а картины сегодня-завтра перевезите. Комнату на первом этаже занимайте любую, где им лучше. Ключи потом под дверь запихни.       — Так мне можно… и ключи вам вернуть? — лепечет старик, подняв голову. Глаза у него загораются надеждой.       Да чего мелочиться, решает Чайльд.       — Возвращай. Считай, ты сегодня выиграл.       Старик ему кричит что-то вслед, пока Чайльд идёт к машине. Эта для выездов по делам, большая, чёрная, с зеркальными стёклами и гербом Снежной на заднем крыле. Обычная рабочая тачка, Чайльд даже не помнит, какая по счёту. Он садится за руль, ставит ящик на соседнее сиденье, заводит мотор.       Звук тоже безликий. Скукота. То ли дело его ласточка. Из сотни бы её рокотание узнал.       Он выезжает на шоссе и даёт по газам. Десять минут до гаража, оттуда ещё максимум полчаса, если долго проторчит на светофорах, и всё. До конца месяца никакой больше работы.              ~              Раньше от стресса Дилюка мучила бессонница; теперь он засыпает, сам не заметив как, стоит ему прилечь, а когда открывает глаза, за окном уже плотная сизая темнота.       — ...такие арки раньше строили на счастье. Нужно было только сказать архитектору, с чем у вас не ладится.       — И это правда?!       Барбара.       Дилюк закрывает лицо ладонью. Он не готов к неожиданным гостям. Вообще, кажется, ни к чему не готов.       — Всегда действует! — Незнакомая женщина заходится хриплым чувственным смехом. — У меня были годы, чтобы проверить!       — Альбедо бы понравились твои рассказы. — Итэр. Это кто-то из его подруг? Кажется, он знает столько людей, сколько Дилюк не в состоянии запомнить по лицам, не то что по именам. — Нужно вас познакомить.       — Он тоже архитектор?       — Художник.       — О, мы найдём о чём поговорить. Мы с сыном обожали рисовать вместе. У него потрясающий стиль.       В этих словах столько искреннего восхищения. Если бы отец говорил о Дилюке так...       Ему становится горько, а от воспоминания о том, как Альбедо стоял в их с Итэром ванной, ещё и стыдно.       О чём он вообще думает?       То, что здесь Розария, выдаёт только уверенные удары каблуков по деревянному полу и сиплый кашель.       Лиза, наверное, осталась в Мондштадте. Она точно не молчала бы.       Дилюк правда любит их, но слишком устал, чтобы составить достойную компанию. В чём радость разговаривать с тем, кто не слышит тебя, только пустыми глазами смотрит в стену? Это... скорее жутко, чем приятно.       — Хотите, приготовлю коктейль?       — Ты радушный хозяин, маленький господин. — Женщина снова смеётся. У Дилюка дёргается веко. Маленький господин?! — Думаешь, я откажусь? Ну уж нет, тётушка Фаранак отвратительная гостья. Всё, что есть у тебя в холодильнике, исчезнет к завтрашнему утру.       — Значит, ты останешься на ночь, — хмыкает Итэр, и теперь смеются все четверо.       Джинн до сих пор нет. Или, может, она у себя в спальне? Хотя... нет, Джинн бы обязательно вышла поприветствовать гостий. И тем более Барбару. Если только они не встретились раньше где-то ещё...       Неприятно получится, если гости застанут его во время бегства. Унизительно. Слишком унизительно, чтобы рисковать.       Но это его дом. Скоро будет и по документам его, раз Итэр сказал, что хочет его купить. Почему Дилюк должен оставаться заложником приличий даже на своей территории?       Но увидеть грусть в глазах Розарии и Барбары больнее, чем таиться у себя под одеялом.       «Не хочешь выходить?»       Конечно, Итэр чувствует его присутствие.       «да», — неохотно пишет Дилюк.       «Если захочешь сбежать, напиши Я прикрою»       В груди становится горячо — любви так много, что переполняется сердце.       Итэр. Дилюк доверил бы ему что угодно. Он и доверил...       В списке его контактов один без аватара. Дилюк долго смотрит на безликий силуэт, голубой на тёмно-синем фоне. Кэйа даже не стал прикреплять свою фотографию. Или скрыл её от незнакомцев, которых не добавил в свой список контактов.       От таких незнакомцев, как Дилюк.       Становится ещё гаже.       Почему, встретившись с Кэйей лицом к лицу, он не набрался смелости поговорить? Разве не об этом он так безнадёжно мечтал?       ...то есть, запрещал себе мечтать.       Он открывает пустой чат. Слова роятся в голове, путаются, рассыпаются в пыль и пепел; говорят, фениксы умирают, чтобы снова расправить крылья, но ведь и у них случается последняя смерть?..       Я жив, напоминает себе Дилюк. Пока я дышу, пока моё сердце бьётся, всё ещё можно исправить...       ...или хоть что-то.              Что, если он не ответит?              С этой мыслью Дилюк проводит ещё какое-то время, стараясь сбросить оцепенение страха. По инструкции Чжун Ли он ровно дышит и представляет, как выпутывается из паутины.       Он не сможет узнать, пока не проверит. Он никогда не остановил бы армию, которая грызла его землю, будь в его сердце хоть крупица сомнений.       Страх отнял у него слишком много лет, чтобы стоило своей рукой скармливать ему ещё хоть день.       И разве Кэйа — настоящий, как он убедился, — когда-нибудь намеренно причинял ему боль?       Клубок навязчивых мыслей, в которых вина перемешалась с отчаянием, вот-вот опутает его снова, но это — его. Не Кэйи. И за Кэйю он решать не может. Не вправе.       То письмо... Кэйе пришлось пройти много больше, чтобы его написать. И разве Дилюк сможет спокойно жить, если не сделает ответный шаг?       Он несколько раз набирает и стирает сообщение. Каждый раз слова не те.       Что по-настоящему важно?..       Итэр на кухне взбалтывает коктейль. Можно и не предупреждать о побеге — кто бы оторвался от такого зрелища?       Дилюк скручивает волосы в тугой узел, перевязывает лентой и, запретив себе думать (а следовательно, снова погружаться в сомнения), надевает строгий костюм, повязывает галстук.       Ему нужно немного тишины. Только наедине с собой можно принять верное решение.       Сколько раз эта истина его подводила?       Об этом он себе думать тоже запрещает.       — С пенкой или без?       — Я люблю пузырьки! — Барбара хлопает в ладоши. — Если никто больше не будет, всю лей мне!       — Лишь бы покислее. И добавь ещё льда.       — Я думал, сумерцы любят погорячее! — дразнит Итэр. Шумит шейкер; иногда Дилюк скучает по этому звуку. По временам, когда у него были желание и силы что-то делать.       — Только не те, кто месяцами пропадает в пустыне! — Их гостья снова смеётся. Она навеселе — Дилюк всегда безошибочно отличает пьяных по голосам. — Я уничтожу весь лёд из твоих припасов!       — Подбиваешь меня перейти в Крио?       — Это угроза, маленький господин?       У Дилюка сводит скулы. В Итэре он не сомневается, но грубоватый флирт этой женщины... Итэр для такого слишком хорош, а она слишком раздражает.       Под звон льда в стаканах он обувается и выскальзывает из квартиры. Шум и веселье остаются за толстой дверью.       Дилюк же окунается в темноту, пустую и тихую, как он сам, — и здесь его место.