Из пепла

             Они просыпаются почти одновременно, не открыв толком глаз, путаются в объятиях, целуются, пробуя друг друга на вкус. Чайльд уже ведёт ладонью по животу Кэйи вниз, когда вспоминает вчерашний перенасыщенный день и особенно его окончание.       — Я приготовлю поесть. Как насчёт яиц?       — Ммм, если ты настаиваешь... — Кэйа тянется потрогать его член, но Чайльд со смехом отталкивает его руку.       — Ну уж нет! Этот фокус больше не прокатит. Сначала завтрак!       — И ты правда пойдёшь готовить?       Кэйа потягивается так соблазнительно, что... нет, на этот раз Чайльд не поддастся.       — Конечно! — Он решительно выкатывается из постели и, натянув штаны, заправляет стояк под резинку. — Приходи, как встанешь!       — Я уже, — доносится вслед; Кэйа так откровенно хочет его и так глумится, что желание вернуться и отпиздить его (а потом оттрахать, или наоборот, или одновременно) становится невыносимым.       Нет. Нет. Чайльд должен быть сильным.       Срочная доставка прибывает, пока он чистит зубы и мысленно повторяет, что вернуться в постель не вариант. В конце концов, ему и самому хочется жрать.       Когда он проходит мимо гостиной, не замечает под одеялами ни движения. Может, Кэйа не хочет вставать, может, уснул. Ему не помешает, но…       …лишь бы он не обиделся за вчера.       Да не мог он обидеться. Иначе бы сразу сказал. Он вообще когда-нибудь обижался? Ну, кроме того раза, когда уехал в Фонтейн…       Занятый этой мыслью, Чайльд залипает на мондштадтские булочки в «разогрей-сам» упаковке. Торговать с соседним Мондом, конечно, выгоднее, чем со Снежной, но почему ни в одной лавке не отыскать самого простого хлеба? Проще самому испечь!       Сколько лет он не возился с тестом?.. Раньше ему нравилось.       …лучше не вспоминать.       Проигнорировав специальную ленточку, он зверски разрывает упаковку сбоку. Булочки прямо под пальцами становятся горячими — ещё чуть-чуть, и обожгут, — и пахнут одурительно. Под китовый вой желудка Чайльд ставит на огонь сковородку для какого-то сложного местного блюда, кромсает булочки на толстые ломти, вырезает в каждом неаккуратную дырку (это часть рецепта!) и в очередной раз закатывает глаза. Конечно, ни топлёного сала, ни сливочного масла здесь не водится, а подозрительное кокосовое одним своим видом оскорбляет лик Царицы.       Из сытного блюдо на ходу становится диетическим.       Подождав, пока булочки на сухой сковороде подпалит с одной стороны, Чайльд запихивает в рот оставшиеся корочки. Сладковаты, но сойдёт, всё равно должно быть вкусно.       Искать лопатку, как водится, лень, так что ломти он переворачивает рукой, дует на пальцы и, довольный собой, разбивает в каждую дырку по яйцу. Спасибо, хоть куры здесь водятся, — думает он с сарказмом и отходит помыть руки.       Кэйа выдаёт себя только дыханием — за секунду до поцелуя затылку становится щекотно. Чайльд замирает, чтобы не мешать, а Кэйа ведёт ладонями вдоль резинки его штанов, подсовывает под неё мизинцы, сцепляет руки в замок над лобком.       — Пахнет соблазнительно.       — Самый простой быстрый завтрак, — хвастается Чайльд — и по томному смешку понимает, что снова попался.       — Еда тоже.       — Перестань, — шепчет он. — Кэ…       Голос срывается — Кэйа давит ладонью под кадыком, слегка сжимает горло, кусает за загривок.       У Чайльда встаёт так, что член больно упирается в край столешницы.       — Погоди… — сипит он и разворачивается лицом к лицу. Кэйа тут же подхватывает его, сажает на край раковины. Заднице становится очень мокро — Чайльд не успел закрыть кран, — но Кэйа только довольно усмехается, потираясь о него через штаны.       — Нет, сними, я не… — пытается возмутиться Чайльд, но Кэйа целует его — не чтобы заткнуть, а потому что хочет целоваться, гладит по затылку, слегка зажимает кожу между пальцев. Дурея от желания, Чайльд пытается слезть с раковины, но Кэйа не отпускает; глупо дрыгнув ногами, Чайльд не достаёт до пола, сдаётся и обхватывает Кэйю коленями, обнимает за шею.       — Слышишь, — шепчет он, прижавшись лбом ко лбу, и смотрит Кэйе в глаза, — я сказал не… ах!..       Ему становится стыдно за собственный стон, слишком томный. Откуда вообще в нём берутся такие звуки?       Держа его за бедро, чтобы не подмахивал, Кэйа дрочит о его член и страстно прихватывает зубами за губы. Ещё никогда Чайльд не ненавидел так сильно факт, что, в отличие от Кэйи, не привык ходить по квартире совершенно голым.       — Кэ… Кэйа… — сдавленно выдыхает он, когда Кэйа утыкается ему в плечо, длинно выдыхает и вздрагивает. На живот брызгает сперма. — Эй, а я… я… ах!..       Да снова этот похабный звук!       Ткнувшись членом ему под яйца, Кэйа наконец отстраняется, толкает его к стене, прижимает за горло и сдёргивает штаны. Кончить хочется так сильно, что Чайльд почти готов заплакать.       — Будешь слушаться? — тихо спрашивает Кэйа и, дождавшись кивка, заставляет его скрестить запястья над головой, а потом опускается на колени. — Постоишь так, пока я не закончу?       Чайльд яростно кивает. Задница и ноги ещё мокрые, лужа, расползающаяся по полу, холодит ступни, но тем горячее кажутся губы Кэйи, сомкнувшиеся под головкой.       — Блядь, — стонет Чайльд, — блядь, блядь, блядь…       Он хочет, чтобы это кончилось прямо сейчас, и чтобы никогда не кончалось, хочет вечно ебать этот сладкий рот, вставлять до горла, пока Кэйа не начнёт кашлять, да и тогда…       Блядь, нет, он не должен, не…       Больно впившись ногтями в ягодицы, Кэйа заставляет его вставить ещё глубже, выдыхает через нос и медленно берёт до упора. Его влажный язык касается яиц, и Чайльда выносит. Не в силах остановиться, он дёргается навстречу с такой силой, что самому страшно, но ему слишком хорошо — и, кажется, у Кэйи получается его удержать. По крайней мере, настолько, чтобы Чайльд не свернул ему челюсть, пока трясётся от оргазма.       — Кэйа… ты пиздец… — выдыхает он и сползает по стене. Кэйа, вытерев рот, медленно поднимает глаза — и Чайльд притягивает его к себе, нежно обцеловывает губы. — Ты что такое творишь…       — Соблазняю тебя, — усмехается Кэйа. — Разве не видно?       Чайльд откидывается на стену, закрывает глаза и повторяет себе, что должен быть сильным.       — Я заметил, — бурчит он, — но за завтрак не считается. Давай, вставай.       Он встаёт первым, тянет Кэйю за руки, помогая подняться, отворачивается и возвращает сковороду на огонь. Яйца успели растечься, но совсем немного… в отличие от его мозгов, эти раскисли в кашу после первого же поцелуя, не говоря уже про минет. Пытаясь взять себя в руки, Чайльд с трудом вспоминает про перец и соль. Потом приходится всё-таки отыскать лопаточку — рукой уже не перевернуть.       Кэйа снова подходит сзади, обнимает — на этот раз чтобы просто побыть рядом.       Это разъёбывает втрое сильнее.       — Извини за вчера, — тихо просит Чайльд, — я не хотел на тебя орать. Само как-то получилось… Меня занесло.       — Я знаю. — Кэйа упирается подбородком ему в плечо, обнимает крепче.       — Чего тогда промолчал? Мог бы врезать или в ответ наорать!       — Я не хотел.       Его ответ из Чайльда душу выворачивает.       — Почему не хотел?! — Он сопротивляется, хотя уже проиграл. — Почему не защищал себя?!       — Ты мне не враг.       Отлично. Ещё хуже.       — Но мы же пиздились потом на диване! — всё ещё пытается он.       — Это было не всерьёз.       Каждым новым словом Чайльд задевает в Кэйе какую-то тайную струну — может, не впервые, но она звучит всё громче, в незнакомом тембре его голоса, в том, как спокойно он открывает свои чувства, доверяет как есть, не приукрашивая, не драматизируя, не умаляя.       Чайльд всегда знал: своё надо защищать. Драться до крови, хоть до смерти, но не уступать. Отвоёвывать. Не щадить ни себя, ни тех, кто посмел посягнуть. Бить раньше, чем успеют ударить.       Он думал, только трус не станет бить в ответ. Дурак, какой же дурак.       Жмурясь, он закусывает губы, откидывается Кэйе в объятия.       Дурак, и слёзы его тоже дурацкие.       — Не злись, — просит он, утирая глаза кулаком, но лицо только делается ещё мокрее, — я не хотел… я тоже не хотел… да блядь, я не знал! Не знал, что вообще так бывает! Как… да как так можно-то! Ты почему мне разрешил?!       Кэйа обхватывает его голову ладонями, сжимает виски, целует в макушку, утыкается в неё носом. Они стоят так, пока Чайльд не успокаивается; потом Кэйа отпускает его, снова обнимает сзади, с любопытством смотрит в сковороду через его плечо.       — Что это?       — Яйцо в хлебе! — Чайльд с облегчением меняет тему. В общем-то, добавить ему и нечего. — Желток, правда, уже запёкся… — Он тыкает лопаткой в подрумяненную корочку. — Но так тоже ничего. Иди садись, я сейчас всё принесу.       Когда готовит, он начинает ворчать на всех вокруг в точности как мать.       — У тебя не так много времени, — вкрадчиво говорит Кэйа и тянет его зубами за ухо, — я почти готов позавтракать тобой.       Он снова дразнится — и у Чайльда камень падает с сердца. Значит, между ними всё хорошо.       — Не успеешь. Давай, давай! — Чайльд подталкивает его и лезет в шкаф за тарелками. Конечно, и эти с драконами. — Я тут сегодня хозяйничаю, делай как я сказал!       И улыбается он тоже как дурачок, но он влюблён, ему можно.              ~       

The Field Mice — Letting Go

             — Да, вот так… и чуть ниже. — Кавех подставляется под руки, сам показывает, где и как ему приятнее, пока аль-Хайтам щедро мажет его грудь, лопатки и плечи душистым бальзамом и взбивает плотную пену. — Приласкай немного, не будь врединой.       — Разве тебе хочется? — спрашивает аль-Хайтам, в который раз чувствуя себя глупцом. — Ты ведь не…       — Член можешь не трогать, — хрипло смеётся Кавех и, повернув голову, обнимает его за шею, тянет ближе. Аль-Хайтам думал, однажды это пройдёт. Нельзя всю жизнь обмирать от восторга, когда вы просто целуетесь… нельзя ведь?       Но то, как Кави водит ногтями по подбритому затылку, против роста волос, превращает аль-Хайтама в совсем другого человека. Нежного, уязвимого, слишком влюблённого, слишком открытого для любого удара. В человека, о котором он сам не знал, пока не познакомился с Кави. И что бы ни происходило между ними… нет, неважно…       — О чём думаешь? — шепчет Кави ему в губы. Его глаза мерцают так нежно; аль-Хайтам в очередной раз жалеет, что выдал себя. — Расскажешь?       Вздохнув, аль-Хайтам несколько секунд торгуется с собой. Здравый смысл говорит, не нужно накалять атмосферу, рушить то, что только начало отстраиваться заново, но Кави обращается и не к здравому смыслу. Не к тому аль-Хайтаму, которого многие называют высокомерным, язвительным и невыносимо нудным.       — О том, что боюсь тебя потерять.       Кави снова смеётся, измученно, тихо. Он всё ещё болен, напоминает себе аль-Хайтам, ему тяжелее, чем мне, пусть смерть больше и не ступает за ним след в след.       — Обними меня покрепче. — Кави обхватывает себя его руками, прижимается теснее. — Я ведь твой?       — Конечно, мой! — возмущается аль-Хайтам. — Мы женаты!       — Что твоё, не потеряется. — Уткнувшись носом ему в шею, Кави довольно вздыхает. — Если сам не выбросишь. Только не забудь, от меня не так-то легко избавиться! Не исключено, что я стану тебя преследовать. — Он улыбается, целует аль-Хайтама в подбородок, обводит кончиками пальцев линию челюсти. — Например, подкараулю тебя у дома и наброшусь, когда будешь открывать дверь. Влезу в окно твоей спальни и буду голым ждать под одеялом. Завалю твой кабинет бесполезными заявлениями. Начиню твои книги своими эротическими фотографиями.       — Звучит абсурдно, — смущается аль-Хайтам. От того, как Кави касается губами кожи, по телу снова растекается жар.       — Так же, как то, что я вдруг исчезну. Я хочу быть с тобой до последнего вздоха.       — Но тогда… — Воспоминание отдаётся неожиданной болью. — Прежде чем ты погрузился в сон, рядом был не я.       Как аль-Хайтам и боялся, Кави отворачивается. Всё ещё так близко, всё ещё в его объятиях, но взгляд становится отсутствующим, лицо заостряется, уголки губ опускаются в точности как у его матери.       Они снова по разные стороны… всего. Всего, что пропастью легло между ними.       — Знаешь, почему? — глухо спрашивает Кавех, и он не проронит ни слова, пока не услышит вопрос, который аль-Хайтам хочет и боится задать.       Но он должен.       — Почему? — наконец решается он.       — Мне нечем было тебя утешить. — Кавех глубоко вздыхает, и всё равно у него не получается скрыть всхлип. — Я не мог обещать, что проснусь. Ничего не мог обещать. Не мог солгать, глядя тебе в глаза. Пусть бы лучше ты на меня злился, чем оплакивал и годами носил вуаль вдовца.       — Я всё равно бы носил.       — Я знаю! — яростно восклицает Кавех. — Лучше тебя знаю!       — А этому Фатуи ты посмотреть в глаза мог?!       — Ему было всё равно! Когда мы трахались, я не чувствовал себя ни жалким, ни безнадёжно больным! Просто секс, и нам обоим было хорошо!       — Он сделал тебе больно!       — Я люблю боль! — Кавех так бьёт кулаком по воде, что и ему, и аль-Хайтаму брызгает в лицо. — Уж лучше она, чем вина, бесконечная вина, которая тащится за мной с детства! Я загнал отца в смертельную ловушку, я чуть не потерял мать, я совершил тысячу глупостей, я не смог собственного мужа сделать счастливым! Вся моя жизнь состоит из стыда и вины, перед тобой, перед моей семьёй, перед всеми проектами, которые я не смог воплотить достойно, перед людьми, которых я видел всего раз, перед самим небом! Я не могу, аль-Хайтам… я больше не могу… не могу быть во всём виноватым…       Аль-Хайтам смотрит, как он размазывает по щекам слёзы, безутешный, один на один со своей злостью, с горем, которое ломает его изнутри каждый день, каждую минуту. Они столько лет провели вместе, бок о бок, говоря о множестве вещей, самых простых и самых невероятных, но никогда Кавех не рассказывал о том, что так сильно его мучает.       — Кавех, — говорит аль-Хайтам и, зачерпнув горячей воды, льёт ему на грудь и на плечи, — ты ни в чём не виноват.       Прикрыв ладонями нос и рот, Кавех оборачивается к нему, пристально смотрит в глаза.       — Кави, — поправляет он. — И знаешь, что? Я начинаю отсчёт заново.       — Ты отвратительный человек. — Аль-Хайтам обнимает его крепче, целует в висок, в затылок под золотыми волосами, а потом добавляет почти шёпотом: — Видишь, я тоже перед тобой виноват.       — Не хочу, чтобы ты из-за меня чувствовал ещё и вину! — огрызается Кави. — Будто я и так доставляю тебе мало проблем!       — Всего одну. — Сняв заколку, аль-Хайтам разбирает его влажные волосы на прядки, втирает в них шампунь со сладким миндалём. — Я не могу каждое утро просыпаться с тобой.       — И ворчать, что я сплю до обеда.       — И что ты опять до утра шумел в своей мастерской.       — А потом молоть кофе прямо на пороге спальни, чтобы я поскорее встал, а вечером лёг пораньше.       — Я не уверен, что мои усилия когда-нибудь дадут плоды.       — Конечно! Потому что это так не работает!       — Прости. — Аль-Хайтам разворачивает его к себе боком, гладит по щеке, прося поднять взгляд. Вздохнув, Кавех неохотно косится на него. — За всё, что я сделал и не сделал. За все дни, когда я был слеп и не пытался прийти тебе на помощь. Я хотел бы стоить твоей любви, но я не стою и кончика твоего ногтя.       — Хватит, — ворчит Кави. — Я не могу тебя простить, потому что никогда на тебя не злился. По крайней мере, всерьёз. А теперь потри под мышками. Знаю, тебе нравится.