Из пепла

      — Святые ветра, — выдыхает Дилюк, когда они медленно разнимают объятия.       Альбедо немного жалеет о том, что рождён безбожником. Ему остаётся только сгорать от стыда. Но стыд не отменяет того, что он в ответе за всё, что произошло… что происходит прямо сейчас.       — Послушай, — говорит он; Дилюк роняет голову в ладони, и выбившиеся из хвоста пряди скрывают его лицо, — если ты не хотел…       — Я хотел, — печально отзывается Дилюк.       — Я… — Альбедо сглатывает, стискивает край скамьи. Руки снова начинают зябнуть. — Если тебя это тревожит… Кэйа сказал, что не будет против.       — Итэр тоже.       Некоторое время Альбедо переваривает эту информацию.       — То есть, — наконец соображает он, — ты об этом думал?       — И мне стыдно. — С заметным усилием Дилюк выпрямляется, трёт лоб и щёки; показать глаза он всё ещё не решается. — Ты… может быть, я надумал лишнего, а тебе просто понравилось меня рисовать.       — И рисовать тоже. — Альбедо выдыхает. Становится легче. Он подбирает пальто, снова натягивает на плечи, откидывается на спинку скамьи. Здесь, в парке, воздух кажется почти неподвижным, но высоко над головой облака мчатся быстро-быстро. — Дилюк…       — М?..       Вот почему, — с грустью думает Альбедо, — они с Кэйей так никогда и не поговорили. Потому что они одинаковые. Невыносимо, невозможно одинаковые в своём стремлении удержать всю боль внутри. Не выплеснуть наружу ни капли. И они задыхаются, тонут сами в себе, во внутреннем море, из которого не спастись в одиночку, пока их не захлестнёт с головой.       — Давай не будем усложнять. — Альбедо скрещивает руки на груди. Внутреннее равновесие возвращается, и это ощущается почти как физическое удовольствие. — Что бы ни случилось, ты и Итэр мои друзья. Я не хочу, чтобы кто-то из нас поссорился… из-за чего угодно. Если настанет момент, когда мне нужно будет сделать шаг… сколько угодно шагов назад, чтобы сохранить дружбу, я их сделаю.       — Тебе не придётся, — глухо отвечает Дилюк. — То, чем мы с Итэром стали друг для друга… нельзя разрушить.       — Я не хочу разрушить то, что есть между мной и вами. — Обычно Альбедо сложно формулировать мысли, но сейчас слова складываются так легко. — И то, что, может быть, будет. Я не знаю, что.       Помолчав, Дилюк откидывается на спинку рядом с ним, так же закидывает голову. Взбесившееся пламя из обжигающего снова становится тёплым.       — Не станем загадывать, — говорит он. — Десять лет назад я думал, мир будет длиться вечно. Но у всех нас есть только сейчас. Может быть, последнее сейчас.       Несколько седых волосков, прорезающих его кудри, на солнце блестят ещё ярче.       Я знаю, почему ты так говоришь, — думает Альбедо. — И знаю, почему для тебя это правда. Знаю… нет, догадываюсь, о чём ты жалеешь. О чём жалеет Кэйа. Знаю, что у вас обоих последнее «сейчас» уже случилось. Знаю, что вы потеряли друг друга. Но могу ли я помочь?.. И имею ли право?       Он вдыхает и выдыхает, зажмуривается, начинает считать до десяти.       На «девять» Дилюк касается его пальцев, и Альбедо сжимает его руку.              ~       

Enigma — Sadeness

             — Не думал, что в клинике может скрываться такая роскошь, — удивлённо говорит аль-Хайтам. Купальня большая даже по меркам Сумеру. В нишах для живого огня установлены волшебные светильники и ароматические свечи, на бортиках бассейна заботливо разложены халаты и комплекты полотенец для двоих.       — Бай Чжу сказал, вся клиника выстроена вокруг старого особняка. Его пожертвовал один из магнатов, когда в Ли Юэ стали привозить заражённых Бездной. Сначала здесь устроили лазарет, потом появилось оборудование, комнаты переделали под палаты. Когда пристроили новый корпус, почти всех пациентов переместили туда. Здесь остался реабилитационный центр и… — Кави переводит дыхание, навалившись на руку аль-Хайтама. — Вот эта купальня. Бывший владелец любил подолгу принимать ванны.       — И крикливые интерьеры.       — Не будь занудой! — смеётся Кави и стаскивает больничную рубашку. — Привезёшь мне красивый халат? Мой любимый совсем истёрся за полгода.       Полгода. Они здесь почти полгода.       — Кави.       — Что? — Кавех оглядывается через плечо, держа в зубах заколку. Рассеянный свет золотит его кожу, очерчивает каждый изгиб тела. — Почему ты так на меня смотришь?       Аль-Хайтам подходит вплотную, обнимает его со спины. Острые лопатки упираются ему в грудь; какая разница, если это Кави. Его, его Кави.       — Давно не видел тебя обнажённым.       — Брось, — смеётся Кави; его голос становится на тон ниже, дыхание учащается, и когда аль-Хайтам прижимается губами к его шее, чувствует заполошный, как у птицы, пульс. — Ты меня десять тысяч раз видел… таким…       Он стонет, закидывает голову; аль-Хайтам подставляет плечо.       — Мне не хватит и ста тысяч, — шепчет он и стаскивает наушники.       — Ещё, — просит Кави, — люблю, когда ты трогаешь меня в перчатках…       Жар его кожи через тонкую ткань ощущается острее; аль-Хайтам водит ладонями по его груди и животу, по рёбрам и бокам, по внутренним сторонам бёдер. Руки помнят, где нажать сильнее, а где коснуться вскользь, где задержаться и где лишь слегка подразнить… Кави. Аль-Хайтаму так не хватало права ласкать его везде, где вздумается.       — Да, — шёпот Кави будоражит его, путает мысли, — да, вот так… так…       Из того, что нравилось в сексе им обоим, они попробовали всё, но ничто не могло сравниться с тем, чтобы ласкать Кавеха вот так, без изысков, ничем не перебивая удовольствие быть с ним наедине, снова и снова запоминая ощупью его тело.       — Моё солнце… не ты отражаешься в небе, небо отражается в тебе… — Голос изменяет ему, садится совсем как в юности, когда он ещё не понимал, как играть в игру, которую Кавех начал первым. С тех пор прошло почти двадцать лет, но рядом с Кави он так и остался безнадёжно, беспомощно влюблённым мальчишкой, для которого весь свет мира сфокусировался в единственной нестерпимо яркой точке. — Как я тосковал по тебе…       — Возьми меня здесь, — просит Кавех и подаётся вперёд. — Боюсь, секс в воде мне пока не по силам.       — На каменном полу? — Аль-Хайтам готов взять его где угодно, но здравый смысл его всё ещё не покинул. — Тебе не пойдёт на пользу.       Кави сбрасывает его руки, снова оглядывается через плечо и с манящей улыбкой идёт к бассейну. Аль-Хайтам тянется следом — и вспоминает, что даже не разулся.       — Раздевайся. — Снова Кави читает его мысли по лицу. — И иди ко мне.       Держась за перила, он усаживается на полу, скручивает волосы в жгут, закалывает на затылке. Спеша присоединиться к нему, аль-Хайтам без всякой грации скидывает сапоги, куртку и брюки.       — Нет! — останавливает Кави, когда он берётся за боди. — Его оставь.       — Снова ты… — бурчит аль-Хайтам.       — Да. — Кави и не думает отнекиваться. — Думаешь, я забыл обо всех своих предпочтениях?       — Это вряд ли.       Кави медленно откидывается назад, опирается лопатками на сложенные стопкой полотенца, скрещивает щиколотки, разводит колени. Он улыбается победно — когда речь заходит о соблазнении, последнее слово всегда остаётся за ним. Что бы он ни сделал, аль-Хайтам рано или поздно согласится на любые условия и сложит оружие, не обнажив.       Именно поэтому они здесь. До сих пор вместе. До сих пор ближе, чем две переплетённые лозы, чем ростки, берущие начало от одного корня. Что бы ни случилось.       Аль-Хайтам сбегает к нему по низким ступеням (шершавые плиты и впрямь приятно тёплые), преклоняет колено и целует острые щиколотки, ведёт языком по лодыжке к колену. Кави закидывает ногу ему на плечо, второй касается паха, подцепляет большим пальцем перемычку.       — Нет, — бормочет аль-Хайтам, но сам же подаётся навстречу. — Эволюция дала тебе руки, чтобы…       Обхватив ладонями его голову, Кави в глубоком поцелуе валит его на себя. Боковой шов рвётся, боди расстёгивается, больно врезавшись в ягодицы. Аль-Хайтам возмущённо вскрикивает в поцелуй, но Кави не позволяет ему отстраниться, обхватывает талию ногами, увесисто шлёпает по заду.       — Кавех! — рявкает аль-Хайтам, забывшись.       — Кави.       Становится до смерти стыдно, но Кави слишком разнеженный, чтобы всерьёз злиться. Он еле слышно, гортанно смеётся — плавящееся божественное золото, эликсир вечной жизни, совершеннейший из цветков, — и вновь тянет аль-Хайтама к себе.       — На первый раз прощу, — шепчет он и, держась за плечи аль-Хайтама, приподнимается, чтобы было легче. Аль-Хайтам ласкает его сразу пальцами и членом; скупиться на смазку не стоит, пусть терпение и на исходе, но Кави торопится не меньше. Его стоны становятся похожи на всхлипы; он пытается насадиться на аль-Хайтама с таким остервенением, словно от этого зависит его жизнь.       Так в его духе.       — Кави, — напоминает аль-Хайтам. Кави недовольно дёргает его за волосы. Макушку обжигает короткой болью; аль-Хайтам ненавидит, когда он так делает… ненавидел, потому что и по этому он до безумия скучал.       И, не будь Кави именно таким, аль-Хайтам никогда не узнал бы, что ему нравится, а что нет.       — …ну же, — выдыхает Кави, впиваясь ему в плечи.       Аль-Хайтам давит головкой на скользкий от смазки вход, медленно, надеясь не причинить лишней боли, но Кавех сводит все его усилия на нет, резко дёрнувшись навстречу. Он такой тесный, что становится больно; аль-Хайтам вскрикивает, перехватывает его за талию. Двигаться невозможно, нужно хотя бы полминуты…       …но раскалённый взгляд Кави околдовывает его, подчиняет без остатка, и он сам вталкивает член глубже, морщится, подаваясь назад, и вбивается глубже.       — Вот так… — Кави сплетает пальцы у него на затылке, большими прижимает кончики ушей; аль-Хайтам краснеет от возбуждения и удовольствия, — да… как в наш первый раз…       Их первый раз был ужасен. Аль-Хайтам две недели был уверен, что Кавех из-за него чуть не умер. По его мнению, оргазм не должен был выглядеть как агония.       Как многого он не знал.       Их губы встречаются — нет ничего естественнее и приятнее, — и больше аль-Хайтам не отстраняется. Болезненное удовольствие становится тягучим и сладким… слаще… ещё слаще… Ни от какого вина он не чувствовал себя таким пьяным. Таким счастливым. Таким завершённым.       Дрожа, Кави сжимается на его члене, сильнее стискивает его коленями, закидывает голову. Крики рвутся из него один за другим, и чем быстрее и сильнее аль-Хайтам растрахивает его зад, тем крепче Кави прижимает его к себе. Его руки соскальзывают с плеч, оставляя всё новые царапины.       В последние жгучие мгновения перед оргазмом аль-Хайтам отрешённо думает: раньше он не представлял, каково это. Не знал, чего Кави стоят такие ночи, потому что сам Кави был с ним бережен. Может быть, даже слишком.       Он вскрикивает, когда удовольствие становится нестерпимым, ложится Кави в объятия, снова целует его, прижимается лбом к его шее.       — Прости меня, — шепчет он. — Прости.       — За что? — удивлённо шепчет Кави. Его ещё не отпускают последние, совсем слабые спазмы наслаждения. — Мне так хорошо…       Я объясню потом, — думает аль-Хайтам. — Мы молчали слишком долго… Но мне нужно ещё немного, совсем немного тишины.       Поддавшись слабости, он просто плачет, так же безутешно, как в тот первый раз, когда был уверен, что Кави никогда больше не захочет лечь с ним в постель, потому что аль-Хайтам по неосторожности сделал ему слишком больно.       Сколько раз после он делал Кави ещё больнее?       — Ты ни в чём не виноват. — Кави обнимает его крепче. — Я люблю тебя. Люблю больше всего, что видел в своей жизни, мой свет, моя луна, мои звёзды… Всё хорошо, ну же… не плачь… Я так рад быть с тобой.       И аль-Хайтам хотел бы так много сказать в ответ, но ему снова изменяют слова.              ~              — Доброе утро! — улыбается Джинн. Сонно помахав ей, Итэр плюхается рядом. — Сделать кофе? Или поспишь ещё?       — М-м-м… Точно. Я должен был открыть кофейню…       — Ты? — Джинн смотрит на часы. — Уже полдень. Кажется, она открывается раньше…       — Ну, — Итэр безуспешно трёт глаза, — официального графика нет, а Томе не мешает поспать. Никто не умрёт, если я приду чуть позже. Хочешь, пойдём вместе? Сварю нам кофе сразу там.       — Уверен, что хочешь работать, едва проснувшись? — Джинн ласково треплет его по волосам. — Может, сначала поешь? Дилюк принёс завтрак.       — И ушёл? — Итэр на мгновение концентрируется, нащупывает стихийный след Дилюка, касается мыслями его мыслей — не проникая в них, только улавливая общий настрой. Их связь быстро стала крепкой настолько, что в любой точке Тейвата Итэр мог почувствовать, когда Дилюку становилось плохо. К счастью, сейчас он не более чем взволнован, но само ощущение от него… стабильнее. Ровнее. — Сказал что-нибудь?       — Что должен встретить Альбедо. Мне показалось, он бодрее обычного. — Джинн понижает голос: — Попросил у меня номер Кэйи. Думаешь, это хороший знак?       — О, — довольно улыбается Итэр, — кажется, мы наблюдаем движение тектонических плит. Так где мой завтрак?       Джинн заливается смехом.       — Иногда мне кажется, что Дилюк на время болезни одолжил тебе свой сарказм.       — Это плохо? — Набив рот тёплым омлетом, Итэр хитро улыбается. — Кажется, в Тейвате говорят, супруги со временем становятся похожи?       — Правда. — Джинн наклоняет чашку с остатками кофе, задумчиво вглядывается в смазанный след гущи на белой стенке. — До тебя я не могла представить его ни с кем, кроме Кэйи.       — Знаю. — Итэр пожимает плечами. — Я тоже не мог. Думал, мы навсегда останемся друзьями. Как с Кэйей и с тобой.       — Тебе было бы больно?       Её вопрос застаёт врасплох.       Их народ не знал слова «мечта». Единственным похожим словом было «стремление». Стремление выжить. Стремление защитить. Стремление остаться вместе.       С тех пор как они с Люмин, взявшись за руки, ступили на борт последнего Ковчега и погрузились в искусственный сон, не осталось ничего кроме стремления.       Тейват подарил им новые слова. Надежда. Доверие. Дружба. Дом. Никогда прежде Итэр не знал, что такое дом. Ему понравилось.       Но могло ли хоть одно чувство называться болью после того, как место его путеводной звезды заняла зияющая чёрная дыра?       «Малая боль — всё ещё боль, — сказал Чжун Ли вскоре после отбытия Экспресса. — Ты заплатил высокую цену, чтобы быть здесь, чтобы сохранить жизни тем, кого полюбил. Но и твоя жизнь продолжается, звёздное дитя. Ты не должен игнорировать свои страдания».       Итэр предпочёл бы игнорировать их всегда.       — Я привык отпускать, — наконец, говорит он.       — Я не об этом, — печально отвечает Джинн.       У неё звонит телефон.       — Привет. Как ты? Правда? Что сказала Лиза? Ох… вряд ли она обрадуется. Думаешь? Хорошо. Конечно, я рада! Не знаю. Итэр? Барб и Розария едут в Гавань. Хочешь с ними встретиться?       — Здесь ещё четыре свободных комнаты, — усмехается Итэр. — Пусть остаются.       — Итэр готов вас приютить. — Из трубки слышится ликующий вопль, и Итэр тоже улыбается. — Скажи спасибо ему, а не мне. И веди себя хорошо, поняла? Я знаю, что ты большая девочка, Барб! Конечно, я вас встречу! Барбара, — вздыхает она, положив телефон. — Прости… не слишком много людей в твоей квартире?       — Я столько времени провёл в Монде, что вы стали моей семьёй. — Итэр говорит это раньше, чем чувствует. Слова для него ткут реальность. Слова создают чувства. Именно поэтому, попав в Тейват, он так мало разговаривал вслух. Не замкнутость, всего лишь осторожность. — Разве я могу вам не радоваться?       — От семьи тоже можно устать.       — Ты устала?       — Да.       Итэр дотрагивается до её виска, заправляет за ухо вьющийся локон, улыбается — привычные чёрные серьги Джинн сменила на длинные и блестящие, со светлыми изумрудами.       — Тебе идёт.       — Поняла, что завидую твоей. Такая красивая. — Джинн касается его левого уха. — Ты ни разу не надевал другую.       Итэр отводит глаза.       — Слишком много для меня значит.       — Я так и подумала.       Ещё немного они молчат.       — Пожалуй, пойти в кофейню хорошая идея, — сдаётся Джинн. — Не могу сегодня сидеть дома. Даже Дилюк вышел гулять!       — Это знак, — с серьёзным лицом кивает Итэр. — Нельзя игнорировать движение тектонических плит.       — Что такое тектонические плиты?       Тейват плоский, — вспоминает Итэр.       — Долго объяснять. Если упростить, это когда сама земля даёт тебе поджопник.