Из пепла

      Аль-Хайтам так взбешён, что Бай Чжу приглашает его жестом издали.       — Я знаю дорогу, — бросает аль-Хайтам, пройдя мимо, вызывает лифт и всё время, пока тащится до пятого этажа, нервно стучит по полу носком ботинка.       Вездесущая сестра с рожками цилиня перехватывает его у дверей.       — Простите, — голос у неё такой тихий, что бурлящая ярость аль-Хайтама как-то… притихает, — господин Кавех отдыхает. Не могли бы вы подождать немного?       — Конечно. — Сбитый с толку, аль-Хайтам оглядывается в поисках места, куда можно приткнуться. — Сколько нужно.       — Можете присесть на диван. И вот, — сестра суёт ему в руки запотевшую бутылочку, — попробуйте свежий лимонад.       Аль-Хайтам хочет сказать, что хочет попробовать только кровь единственного в мире человека, которого ненавидит до мути в глазах, но сестра с удивительным проворством исчезает из виду.       Рассеянно вертя бутылку в руках, аль-Хайтам разглядывает плавающие внутри листья мяты, зелёного чая и базилика, ломтики лайма и пузырина. Вода, охлаждённая силой Крио… больше, чем просто ледяная.       Странно, но от одного вида его начинает мучить жажда. Даже если не поможет остыть, пара глотков не помешает. Он скручивает крышечку, прикладывается к узкому горлышку, и приятный холод расползается по языку, касается нёба. Головная боль угасает как пламя свечи на отсыревшем фитиле, с ней тает и злость.       …как хорошо, что сестра вынудила его задержаться. Кави и так нелегко. Было бы нечестно сваливать на него своё раздражение.       Аль-Хайтам присаживается на подлокотник дивана, по маленькому глотку выпивает всё, выуживает корочку лайма и, поддавшись порыву, трёт ей лоб и виски.       — Господин аль-Хайтам! — Снова эта сестра, такая незаметная, что он вздрагивает и торопливо запихивает корочку назад в бутылку. — Прошу за мной, господин Кавех вас ожидает.              Когда аль-Хайтам входит, Кавех лежит на боку и пустыми глазами смотрит в стену.       Слова излишни. Им обоим предстоит нелёгкое время.       Аль-Хайтам садится рядом, сцепляет руки на коленях.       — От тебя вкусно пахнет, — тихо говорит Кавех, покосившись на него.       Тысячи и тысячи раз этот взгляд сводил аль-Хайтама с ума — сводит и сейчас.       — Кави… — шепчет он и целует — в шею, в висок, в скулу, в дрожащие ресницы. Кавех поворачивает его к себе, подставляет губы; оторваться от него невозможно. С каждым годом он только желаннее, красивее, ближе… ещё ближе, хотя аль-Хайтам до него не был так близок ни с кем.       Этот безумный человек научил его любви, и аль-Хайтам будет бороться за него до последнего.       — Любовь моя… — шепчет Кави, прижавшись лбом к его лбу, и устало вздыхает, — поможешь мне искупаться?       — Разве можно?       — Конечно. Не хочу, чтобы со мной возились сёстры, а одному не разрешат.       Он слишком слаб, даже чтобы посетить купальню. От одной мысли у аль-Хайтама щемит сердце.       — Сделаю всё, что ты скажешь.       — Правда всё? — Улыбка у Кавеха становится хитрой.       — В пределах возможного, — бурчит аль-Хайтам.       — Не будь занудой. Здесь недалеко есть сумерская лавка. Купишь мне масло для волос? С любым запахом, какой тебе понравится. Я всё ещё не очень хорошо их различаю.       — Сейчас схожу.       — В следующий раз! — Кавех цепляется за его руку. — Не уходи.       Аль-Хайтам послушно садится обратно. Натянув одеяло до подбородка, Кави переворачивается ногами к изголовью, кладёт голову ему на колени.       Раньше казалось, его вспыльчивость, взбалмошный характер и бесконечные капризы выматывают, но сейчас аль-Хайтам многое бы отдал за полушутливую ссору или требование немедленно принести персик.       Кави даже персики нельзя. Нельзя ничего, что он любит.       — Видел бы ты себя, — тоскливо говорит Кавех. — Какой ты красивый. Как будто из прошлой жизни только ты и остался. А я похож на использованный помазок.       У аль-Хайтама щёки вспыхивают от гнева.       — Нет! — восклицает он. — Мне бы такое и в голову не пришло!       — Чувствую себя именно так. — Кавех переворачивается на бок, прижимает одеяло к лицу и задушенно всхлипывает. — Что, если я никогда больше… не стану красивым…       — Ярче тебя только солнце, — отзывается аль-Хайтам тихо. — Нежнее тебя только луна. Даже родись я слепым, чувствовал бы твою красоту. Она всегда с тобой, Кави. Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой столько, сколько проживу на свете. Скажи, когда будешь готов, я попрошу сестру принести полотенца.       — Знаешь, — голос у Кавеха становится немного бодрее, — когда мы только начали жить вместе, меня изумляло, что ты можешь назвать меня медоносным цветком и тут же отправить прибирать за собой посуду. Но я даже скучал по этой отвратительной привычке.       — Что такого? Твоя красота и то, что весь дом заставлен чашками с недопитым кофе, никак не связаны.       Кави спускает одеяло до переносицы. Веки у него покрасневшие, но глаза уже веселее.       — После комплимента должен идти поцелуй. Может быть, секс. Знаешь, чтобы подкрепить эффект. А занудство после. Новая глава начинается с новой страницы. Иногда перед ней какая-нибудь симпатичная завитушка…       — Это называется виньетка.       Пихнув его в живот, Кавех снова прячется под одеялом с головой.       — Хорошо, хорошо, я понял! — возмущается он. — Попросить у сестры полотенце и ключ от купальни будет достаточно!              ~       

Placebo — Happy You’re Gone

             — Всё в порядке, — заверяет Альбедо. — Это нервное.       От судорожных всхлипов дёргает всё тело, но пока от этого не избавиться, как и от слёз. Они просто текут, пусть Альбедо и стало лучше.       — Понимаю, — Дилюк деликатно придерживает термостакан, пока Альбедо делает ещё пару глотков кофе.       — Спасибо, что не споришь со мной. — Говорить об этом неловко, но Альбедо… просто хочется, наверное. — Многие не верят, что такая реакция, — он снова всхлипывает, — может быть скорее физиологической, чем эмоциональной.        — Вероятно, ты лучше других понимаешь, что чувствуешь, — усмехается Дилюк и, сложив руки на груди, откидывается на спинку скамьи.       — Тебе не холодно? — спрашивает Альбедо. Он до сих пор кутается в шерстяное пальто, пусть одежда на нём и подсохла, а Дилюк в тонкой рубашке, даже без шарфа, хотя в жарко натопленной чайной не снимал свитер. — Может…       Он собирается вернуть пальто, но Дилюк останавливает его.       — Не холодно. Сиди сколько захочешь. Можешь в нём даже уйти.       — Боюсь, Чайльд порвёт его в клочки, как только я перешагну порог, — фыркает Альбедо.       — Почему?..       Кажется, Дилюк правда не понимает.       Не стоило говорить, но слова назад уже не возьмёшь.       — Он ревнует. Боится, что ты Кэйе дороже, чем он.       — Вот как. — Дилюк прикрывает глаза, до белых суставов впивается себе в предплечья. — У вас с Кэйей проблемы из-за меня?       — Не сказал бы, что это проблемы. Я… — Альбедо не знает, что сделать, но и не делать ничего невозможно. Может показаться, что у Дилюка нет с Кэйей ничего общего, кроме прошлого, что они на разных полюсах, но, не желая выдавать своих истинных чувств, Кэйа в кабинете Чжун Ли точно так же застыл в надломленной позе, окружив себя стеной молчания.       При воспоминании, как Кэйа расплакался у него в объятиях, Альбедо становится ещё дурнее.       — Послушай, — тихо говорит он и трогает Дилюка за локоть. Дилюк не двигается и не открывает глаз, но его лицо неуловимо меняется. Он больше не погружён в себя. — Я знаю, как много Кэйа для тебя значит…       — Не думаю, что я так же много значу для него, — отрывисто, зло бросает Дилюк и тяжело сглатывает. — Чайльд, кем бы он ни был, может не переживать. Я ни на что не претендую. И между нами ничего не было в прошлом.       Его начинает трясти, губы кривятся.       Альбедо ощущает его страдания почти физически, но клятва молчать, которую он дал себе сам, не может быть разглашена, ни ко злу, ни к благу.       — Будет лучше, если ты сам услышишь от Кэйи, что это не так.       — Он сбежал от меня, — цедит Дилюк раздражённо. — Даже если у него были какие-то добрые чувства… я уничтожил их сам. Сделал то же самое, что много лет назад. Чуть его не убил.       — Что?..       — Разве он не рассказал? — Дилюк снова кривится, и между его век проступают слёзы. — Я выпустил на него феникса. Страх затмил мне глаза. Я был уверен, что он мёртв. Я видел, как он умирает. Я стоял и смотрел, как он превращается в ничто. Он спас меня, в очередной раз спас и погиб сам, а я ничего не мог сделать, не мог встать между ним и его смертью, хотя должен был. Я думал, что его письмо — блестящая подделка. Что всё — и твои рассказы, и фото, и рисунки в альбоме, всё подделка. Что кто-то из его семьи хочет добраться до меня, назло самой его памяти уничтожить всё, что ему было дорого. Нет, поверь, я не считал тебя чудовищем под красивой маской. Но почти любым человеком легко управлять так, чтобы не заметил ни он, ни его самые близкие друзья. Я знаю, как такое случается. Я не поверил, пока не увидел его сам, его взгляд, когда он уклонился от моего удара. Я мог сжечь его дотла… разве после этого я заслуживаю его… нет, не любви даже, участия? Мне стоит уехать. Пусть с ним останутся Итэр и Джинн… пусть его навещают девочки. Они верили в него, ждали его, пока я… пока я…       Он до скрипа стискивает зубы.       Всхлипнув, Альбедо встаёт коленями на скамью, обнимает Дилюка за шею, прижимается щекой к его волосам. Пальто соскальзывает, падает на деревянную спинку.       — Я не заслуживаю твоей дружбы, — тихо продолжает Дилюк. В его голосе страдание столь бездонное, что у Альбедо начинает болеть в груди. — Ни дружбы, ни любви, ни участия. Если ты видел шрам у него на лице, знай, что его оставил я. Я попытался убить его уже дважды. Ты не должен жалеть убийцу.       — Кэйа не любил бы тебя так сильно, будь ты убийцей, — задыхаясь, шепчет Альбедо. — Поверь мне… просто поверь, что ты ему нужен.       Придержав его за плечо, чтобы не столкнуть, Дилюк осторожно поворачивается, смотрит ему в глаза. Альбедо становится ещё хуже от того, как близко оказываются их лица.       — Разве? — спрашивает Дилюк с надеждой.       — …поверь, — повторяет Альбедо; изумлённый выдох Дилюка касается его губ, и желание помочь, подарить нужное как воздух утешение пересиливает и страх, и стыд, и неловкость.       Альбедо не замечает, кто первым делает встречное движение, — но мгновение спустя они целуются, так отчаянно, будто вечность были в разлуке. Нужно остановиться, но Альбедо не может, просто не может. Не может отказаться от нежного тепла, прогоняющего внутреннее оцепенение, не может выпустить из рук карминовые кудри, такие мягкие, что тело переполняется блаженством. И не может, хотя должен, отказаться от чувства, которое коснулось его сердца, когда он первый раз увидел набросок фотографии и улыбку мальчика, стоящего рядом с Кэйей.       — …я… — лепечет Дилюк, оторвавшись от него, и краснеет. У Альбедо тоже горит лицо. — Я… прости, я не…       Он хотел. Так же сильно, как сам Альбедо. Поцеловать, укрыть в своих объятиях.       Защитить.       Альбедо прячет лицо у него на плече.       У него нет оправданий, нет объяснений. Ничего нет, кроме чувства полной безопасности, будто огненный купол укрывает его от всего мира.       Дилюк осторожно кладёт ладонь ему на затылок, и в его скомканном шёпоте Альбедо скорее угадывает, чем слышит «люблю». Он слишком ошеломлён, чтобы ответить; получается только обнять Дилюка крепче и надеяться, что он поймёт.       А потом Дилюк бережно поворачивает его к себе, и они целуются снова.              ~              Они гуляют — Барбара меряет дорожку широкими шагами, заложив руку за спину, а Розария старается не спешить. Ей нелегко, но она делает успехи.       — Почему мы не могли остаться вместе с сестрой? — спрашивает она наконец и надувает губы.       — Потому что у тебя концерты? — предполагает Розария.       — Я могу их отменить!       — Ты никогда не отменяла концерты, — замечает Розария, вытаскивая сигареты.       — Дай! — Барбара тут же отнимает одну и наклоняется к зажигалке. — Значит, будет первый раз.       — Уверена, что не пожалеешь?       Барбара останавливается, задирает подбородок. От гнева её голубые глаза становятся синими-синими, как море перед близкой бурей.       — Кэйа мой лучший друг! Если понадобится, я отменю концерты на год! Скажи, что ты ради него не готова поехать прямо сейчас!       — Мне и бросать нечего. — Розария пожимает плечами. — Я остаюсь в соборе только ради тебя.       — Знаю. — Барбара осторожно касается её перстней-когтей, переплетает с ней пальцы, гладит кожу между стальными кольцами. — Поэтому и говорю. Давай поедем. Я так не могу. У меня сердце рвётся.       Розария не смогла бы сказать лучше.       — Давай позвоним Джинн, — сдаётся она. — И заглянем к Лизе.       — Лиза не поедет, — фыркает Барбара. — Во-первых, должен кто-то остаться в городе. Во-вторых… Я знаю, что она скажет. «Моя девочка должна порезвиться». Пф! Джинн давно не девочка!       — Ты, наверное, тоже, — привычно поддевает Розария.       — Да, я тоже! — Барбара так топает каблуком, что эхо отскакивает от городской стены. Из прибрежной травы взлетает испуганная утка. — Что ты так смотришь?!       — Ничего.       — Знаю, что у тебя на языке мерзкая старушечья шутка!       — Может, — коротко усмехается Розария. — А может, и нет.       Обняв за талию, Барбара пытается дёрнуть её на себя, но сама же и падает ей в объятия.       — Что, не по силам пошатнуть старушку? — Закинув голову, чтобы не подпалить ей волосы, дразнит Розария. — Ничего, ещё годик-другой…       — Поехали, — тихо просит Барбара, обняв её крепко-крепко. — Из машины позвоним Джинн… я хочу поговорить с Кэйей. Хоть полчаса. Давай погуляем по Ли Юэ. Мы с тобой так мало видимся, Роз.       — Ну что я тут сделаю, — Розария целует её в макушку, — поехали.