Из пепла

      «Не надо», — Дориан пытается произнести вслух, но омертвевшие губы не слушаются. Он не чувствует тела, но не чувствует и долгожданного освобождения.       Мать разрезала его бесчисленное количество раз, и он быстро перестал считать эти пустяки чем-то особенным. Раздражение рецепторов, которое передавалось в мозг, не могло сравниться с болью, которую способно причинить существо, рождённое Кхемией, выбранное из сотен менее удачных экземпляров, взращённое для битвы. Стоящее целой армии.       Дориан до своего перерождения в лаборатории не стоил ничего. Он не помнил, как появился, да такие мелочи и не имели значения. Как многое в Бездне, он просто был. Бытие — единственное по-настоящему важное определение для таких как он.       — Посмотри сюда. — Лишённый эмоций, голос Альбедо звучит непривычно. Слишком сухо. Сколько в нём было неиссякаемого тепла, которое Дориан получал, что бы с ним ни делал. Сколько в нём было любви… — Видишь меня, Два?       Всё тело Дориана наполняет панический страх — и от него ощущения возвращаются. Прибитый ремнями к холодному столу, он не может пошевелиться; электроды, приклеенные к его ступням, запястьям и груди, держат мышцы под напряжением, чтобы замедлить регенерацию; вколотые в сонную артерию иглы гонят по телу очередной релаксант, такой сильный, что иммунитет не успевает справляться.       Такое бывало и раньше. Он почти привык.       Единственное, что причиняет ему боль, — лицо Альбедо. Исхудавшее, безразличное как маска, с поджатыми губами. Волосы забраны в небрежный пучок на макушке, в точности как у матери во время работы.       Потом за его спиной появляется мать. Она всегда рядом во снах, из которых Дориан по своей воле никогда не может найти выхода. Такая высокая, что Альбедо не достаёт ей до подбородка, она с вялым интересом осматривает приборы, выбранные для эксперимента, и кивает.       — Приступай.       Альбедо слишком похож на неё. Жутко, необъяснимо похож. Они с матерью почти никогда… никогда… не…       Даже шевельнуть зрачками — непосильная задача. Под двумя безразличными взглядами Дориан беспомощен, и ему становится по-настоящему страшно. Страшно за себя, пусть он никогда и не был человеком.       Альбедо делает всего один идеально ровный надрез поперёк горла; скальпель звенит о блюдце для использованных инструментов; края раны расходятся. Как часто бывает во снах, Дориан видит эту сцену своими глазами, но также и со стороны. Его тело в панике, парализованное, лишённое воли; его дух переполняет возбуждение и такая естественная для создания Бездны радость. Он заглядывает в свой немо распахнутый рот, смотрит, как Альбедо медленно вводит два пальца ему в гортань, разворачивает ладонь вверх (какой же изящный жест!), с силой давит на корень языка. Это Дориан ещё чувствует, а потом связь с телом теряется.       Ритмично двигая рукой, Альбедо холодно смотрит, как скопление химических элементов, которое присвоило фальшивое имя Дориан, безжизненно вздрагивает на большом столе. Мать, утомлённо вздохнув, уходит. Оставляет любимому созданию его сломанную игрушку.       За годы в плотском мире Дориан почти забыл, как быть собой бестелесным. Он спускается из-под потолка, касается Альбедо всей своей сутью, прижимается к его щеке — и страх пронизывает его, как тело пронизывал лютый мороз Хребта.       Это не Альбедо. Ещё один клон. Такой же гениальный, но…       Отпрянув назад, Дориан случайно меняет угол зрения — и замечает рядом ещё один стол.       Распятый в той же позе, Альбедо утыкан крошечными иголками датчиков. Его грудная клетка вскрыта, обломки рёбер вывернуты наружу, а остановившийся взгляд направлен на Дориана.       Дориан много раз задавался вопросом, способен ли Альбедо умереть. Что будет, если он погибнет. Сможет ли он восстановиться, если останется только небольшая часть?       Его сердце с ноздреватыми отверстиями небрежно срезанных артерий и вен всё ещё бьётся. Раз оно способно существовать, брошенное на металлический поднос, сможет ли Дориан украсть его? Сможет ли вспоить своей кровью, чтобы вернуть в этот мир? Сможет ли отыскать его дух и унести с собой в Бездну?       Конечно ли существование светоча? Сколько лет Дориан проведёт в полной тьме бессмысленного земного существования, прежде чем найдёт путь домой?       Мать возвращается, заученными движениями отстёгивает с рук и ног Альбедо крепления, ослабляет фиксатор на талии, наклоняет стол. Тело мягко падает на кучу таких же.       Непостижимо. Неужели она так и не поняла, какое сокровище родилось в её грязных руках? Неужели она предпочла ему, тому, кого сама назвала гением, очередную скучную копию?       Успел ли Дориан сказать Альбедо, что он всегда был особенным? Что среди сотен живых и мёртвых ни один клон не был похож на него? Что Дориан никогда не жалел о цепи ужасных событий, которыми жизнь приковала их друг к другу…       Знает ли новый любимчик, что его ждёт? Или ему всё равно?       Скорей бы труп Дориана оказался в той же куче, укрыл Альбедо от тех, кто не заслужил на него смотреть.       — Когда закончишь, — говорит мать, — выброси его в печь.              Его встряхивают — наверное, пытаются отцепить электроды, прежде чем стащить со стола. Дориан всхлипывает, трясёт рукой — запястье перехвачено ремнём, он не может двинуться, не может…       — Дориан, — повторяет Фремине. — Дориан. Проснись.       Ещё не открыв глаза, Дориан бросается ему на грудь. Страх, испытанный во сне, колыхается внутри как вязкое желе, отказывается уходить.       — Дориан, — повторяет Фремине ласково, поглаживая его по голове, — расскажи, что тебе снилось? Мама говорила, если кошмар рассказать, он точно не сбудется.       — Ты каждый раз это говоришь, — сипит Дориан. — У меня всего два сна!       — Люди меняются.       — Я не человек!       — Ты тоже меняешься.       — Я родился точно таким же!       — Нет. — Фремине улыбается; после съёмок у него рассажена скула, на шее синяки от пальцев, и он выглядит таким довольным. — Ты вернулся совсем другим.       — Ты заметил? — расстроенно спрашивает Дориан и снова прячет лицо. Совсем отказываться от маскировки было бы глупо, но… всё чаще ему хочется посмотреть на мир своими настоящими глазами, пусть и бесцветными.       — Конечно. Ты стал расслабленнее. Даже веселее. Как будто прогнал большую беду.       — Какую ещё беду… — бурчит Дориан. Сентиментальная любовь Фремине к народным поверьям его порой раздражает. — Если хочешь, чтобы я выполнил очередной примитивный ритуал из древней приметы, так и ска…       С тихим смешком Фремине трётся о него, проводит ногтями под лопаткой — и Дориан, вкладывая пальцы между его ягодиц, в первую секунду уверен, что даже для этого экстремала смазка слишком ледяная.       Стихия безжалостно пронзает его руку тысячей игл, отшвыривает прочь; перекатившись на спину, Дориан несколько мгновений лежит неподвижно, будто кошмар стал явью. От того, как взгляд Фремине застывает на его лице, делается ещё жутче.       Но это не…       Это невозможно.       Он заставляет себя сжать пальцы, с усилием подносит онемевшую руку к лицу.       Заключённый в тусклую звезду оправы, не принадлежащей ни одному из королевств, в его ладони льдисто-голубым пульсирует Глаз Бога.       — Так ты тоже! — взволнованно шепчет Фремине, поднявшись на локте. — Ты…       — Были другие варианты? — Растерянный, Дориан становится втрое язвительнее обычного. — Ты Крио, а учитывая, откуда я его достал…       Хотя, если учесть нюансы киномонтажа, это почти его задница.              ~              — Господин Кавех… Господин Кавех! Пожалуйста, проснитесь, ваша мать хочет с вами поговорить.       — Мать?.. — Кави пытается стащить с головы одеяло. Он, как всегда, уснул сжавшись в комок, и тело не желает его слушаться. — Разве она не в экспедиции?..       — Да, лучик мой, я была в экспедиции, и только поэтому не приехала сразу.       Её голос звучит не из телефонной трубки. Она здесь.       Здесь? Как?..       — Дай взгляну на тебя, лучик. — Она тянет одеяло так же, как делала в детстве, собирает в гармошку на плече, чтобы было время проморгаться. Кави этого времени катастрофически не хватает — он слишком слаб даже чтобы волосы пригладить, не говоря о том, чтобы привести себя в порядок.       — Прости, — бормочет он, пытаясь спрятаться за подушкой, — ты бы предупредила… я даже душ не успел принять…       — Кави.       Он сдаётся просящему тону, поднимает голову — и сразу виновато отводит взгляд. Она в защитном костюме для пустынных работ, к поясу пристёгнуты маска и перчатки. Прилетела сразу из экспедиции, а Кави даже не знал дату её возвращения.       — Ты хоть поесть успела? — сдавленно спрашивает он.       — Я вас оставлю, госпожа Фаранак, — кланяется сестра с рожками, — но через двадцать минут господину Кавеху необходимо будет начать процедуры.       — Да-да. — Торопливо отмахнувшись от неё, мама садится на край кровати. — Кави, как ты себя чувствуешь?       — Намного лучше. — Он пытается сесть, но от резкого движения начинает кружиться голова. — Я сейчас…       Кави был совсем маленьким, когда мама подхватывала его сонного под мышки и усаживала себе под бок, чтобы заплести косу. Сейчас она делает точно так же — только опускает его головой себе не на грудь, а на плечо, потому что он стал слишком высоким.       — Много раз тебе удавалось меня обмануть?       — Ни одного.       — Так и начинать нечего, — усмехается мама. — Давай честно: мора нужна? Лекарства, сиделки, какие-то препараты? Я обо всём позабочусь.       — Не нужно. — Кави вздыхает и легонько толкает её лбом в щёку. — У меня всё есть. Обо мне хорошо заботятся.       Она позволяет себе всего один короткий недовольный вздох, означающий «кто угодно, но не твой муж».       — Как ты узнала, что я здесь? — продолжает Кави, надеясь отвлечь её от единственной темы, в которой они никогда не могут сойтись. — Вытрясла из аль-Хайтама?       — Вот ещё! — с негодованием отвечает мама. — Ты не ответил в чате, домашний телефон выключен, в Академии сказали, что не видели тебя почти полгода. Последний большой проект ты продал другому подрядчику в конце сентября, и с тех пор не взял ни одного нового заказа, даже консультаций не давал. Сам понимаешь, я немного удивилась.       — И правда, на меня непохоже, — соглашается Кави.       Она так небрежно рассказывает самые безумные истории.       — Я прилетела домой в десять вечера. Сам понимаешь, в такое время жандармы не примут официальный запрос на поиск родственника, но не ждать же мне было до утра! Я поступила в точности так, как сделала бы на моём месте любая мать!       — Как?       — Позвонила мсьё Невиллетту на домашний, конечно!       — Что?! — восклицает Кави.       — Что? Я отстраивала его покои. Конечно, у меня есть его личный номер.       — Мама… — Он только вздыхает. — Есть хоть одна проблема, которую ты не сможешь решить за двадцать минут?       — Конечно. Твой вкус на мужчин, мой милый. — Теперь вздыхает она, рассеянно приглаживая Кави волосы. — Я не стала звонить твоему мужу. Вы улетели в Ли Юэ, и с тех пор он регулярно появлялся в городе, а ты пропал. Твои друзья-женатики только один раз слетали сюда и довольно быстро вернулись. Учитывая, что один из них Махаматра, и у него много связей в Сумеру… Я предпочла увидеть тебя своими глазами. Прости, что без предупреждения.       — Ты правда думаешь, что аль-Хайтам захотел бы мне навредить? — устало спрашивает Кави.       — Я могу думать что угодно, лучик, но ты здесь. — Мама поворачивает его к себе, смотрит в глаза. Она очень зла. Не на Кави, конечно. На всё остальное. И на аль-Хайтама особенно. — Будь твой муж хоть немного внимательнее, ты бы здесь не оказался.       — Хватит винить аль-Хайтама во всём подряд! — Кави выкручивается из её рук, сдвигается к изголовью. Ещё бы подушкой прикрыться, но тогда он покажет себя слабаком. — Я ни разу не сказал ему, что нуждаюсь в помощи! Он не мог знать!       — Когда я лежала в тёмной комнате, отказываясь от еды и питья, ты не спрашивал, нужна ли мне помощь! Ты тащил меня с того света, пока я не встала на ноги! Ты был мальчишкой, Кавех! Тебе не было даже десяти!       — Мама! — огрызается Кави. Слёзы брызгают из глаз. — Пожалуйста!       — Твой доктор кратко посвятил меня в историю болезни…       «Замолчи», — хочет сказать Кави, но только заслоняется предплечьями. Она не замолчит. Такая же отвратительно упёртая, каким бывает аль-Хайтам. Только отец мог её переубедить.       — Значит, мне не придётся рассказывать, что я наркоман! — бросает он, дрожа от стыда, усталости и бешенства. — И про свои беспорядочные связи! Надеюсь, Бай Чжу удовлетворил твоё любопытство в полной мере!       Вопреки его ожиданиям, ссора не продолжается. Немного продышавшись, Кави недоверчиво поднимает покрасневшие глаза.       Мама смотрит на него мрачно.       — Что за глупости? — спрашивает она сурово. — С каких пор лёгкие стимуляторы стали считаться наркотиками? От эссенции твоя кровь чиста. Что до связей… — Она вскидывает голову, поджимает губы; её голос становится стальным, пробирающим до костей, как звук гонга. — Согреть постель учёному твоего уровня — большая честь. В мои времена никому бы и в голову не пришло считать такое изменой! Раз твой белоручка-муж так против, грел бы твою постель сам!       — Ты хочешь от людей невозможного, — вздыхает Кави. — Но… я рад, что ты меня не осуждаешь…       — Бай Чжу сказал, что причиной было хроническое переутомление. — Мама снова притягивает его к себе, забирает его волосы назад, делит на пряди. — Спрошу ещё раз. Нужна помощь? Мора, связи, наёмные убийцы? Вчера как раз познакомилась с ещё одним…       — Правда, мне всего хватает, мам.       — Я знаю, что у тебя на счетах пусто, Кави.       Это удар.       — Тоже мсьё Нёвиллет сказал?       — Ты забыл, что информация о финансовом состоянии ежегодно вносится в архив? Я никогда не считала нужным ей интересоваться… до этой ночи. На сколько Дори тебя надула?       — Я не скажу!       — Больше миллиарда?       — Конечно, нет!       — А ты везучий, лучик.       Кави так сильно любит её — и иногда ещё сильнее хочет убить.       Словно читая его мысли, мама смеётся.       — Могу помочь с ней разобраться. У меня есть адвокат, который отлично торгуется.       — Если будет нужно, я попрошу, правда.       — Кави… — Она обнимает его голову, целует в макушку. — Очень прошу, не молчи, когда тебе плохо. Я давно здорова. Моих сбережений хватит, чтобы мы оба могли до старости жить в роскоши и ни в чём себе не отказывать. Ты мой единственный ребёнок, моя семья. Я хочу, чтобы у тебя было всё. Ты не обязан справляться один.       — В мои-то годы просить мору у матери? — горько улыбается Кави. — Разве я не в состоянии себя прокормить?       — Конечно, в состоянии, мой яркий лучик. Но меньше всего я хочу, чтобы ты загнал себя до смерти, пока твой…       — Ни слова про аль-Хайтама!       — Кстати, ты не думал взять мужа помоложе? Ему уже тридцать пять.       — А мне почти сорок!       — Вот именно. Наверняка у тебя много поклонников. Присмотрись хорошенько к вольным слушателям на лекциях. Двое-трое обожателей ещё никому не мешали…       — Мама! — рычит Кави, стиснув в кулаках одеяло, чтобы не начать трясти её за плечи. — Пожалуйста! Хватит!       — Иногда ты так похож на меня, — с нежностью говорит она и завязывает кончик его косы. — Раз уж я в Ли Юэ, задержусь на пару дней. Можно будет ещё тебя навестить?       — Я буду рад, но только если ты не будешь говорить о…       — Не проси у людей невозможного! — парирует она его же словами и как ни в чём не бывало чмокает в кончик носа. — Сегодня отосплюсь в отеле, загляну вечером или завтра. Попрошу сестру предупредить, когда приду. Если откажешься, не обижусь.       Она лучезарно улыбается. Искренне верит в свои слова, но вломится без приглашения и, возможно, через чёрный ход. Мама…       — Прости, что ничего не сказал, — шепчет Кави. — Не хотел волновать. Не хотел, чтобы ты знала, что я… что я не так хорош, как обо мне говорят.       — Что о солнце ни скажи, оно одно на небе. — Мама снова смотрит Кави в глаза. — Мы все бываем не правы. Все ошибаемся. Но это не причина считать себя плохим. Не буду задерживать докторов. Отдыхай, лучик.       В дверях она треплет Бай Чжу по щеке и, кажется, отвешивает сестре игривый комплимент.       Кави вздыхает и трогает пальцем завившийся вверх кончик косы. Она всегда заплетала слишком туго.       Пристроившись на краю кровати, Бай Чжу кладёт на колени закрытый планшет. Молчит, теребя краешек накидки.       — Я тебя не виню, — угрюмо говорит Кави, точно так же теребя подушку, и, не выдержав, обнимает её, прижимает к груди, утыкается лицом. Они с мамой не виделись… точно больше двух лет. И как же до её приезда всё было проще.       — Она твоя ближайшая родственница. Я был обязан сообщить… — Бай Чжу вздыхает, снимает очки, трёт переносицу. Он выглядит побитым, как большинство маминых собеседников. За свою жизнь Кави их навидался. — Моя вина. Я не позаботился о том, чтобы ты оформил отказ от разглашения данных твоей медкарты, и… прости.       — Ей плевать, чем я болен. — Кави подтягивает колени к груди, выдыхает, стараясь расслабиться, но каждая мышца натянута до предела. — Единственное, чего она хочет — в очередной раз попытаться разрушить мой брак.       — Зачем? — удивляется Бай Чжу. — Разве аль-Хайтам не завидный супруг?       Кави поднимает голову, устало трёт ладонями лицо. За время разговора он успел вспотеть, замёрзнуть и ещё раз вспотеть. Омерзительно.       — Сразу видно, что ты недолго жил в Сумеру.       — Секретарь Академии — какая-то проклятая должность? — Кави сам протягивает руку, чтобы Бай Чжу снял показания за ночь.       — Проклятая должность — быть моим мужем. Ни один человек не хорош достаточно, чтобы сделать меня счастливым. А гарема воздыхателей у меня по какой-то досадной случайности до сих пор нет. — Голос начинает сочиться ядом, и Кави ненавидит это. И себя ненавидит. Да, с мамой бесполезно спорить, но он мог бы… мог бы попытаться ещё. Наверное. Должна же она когда-нибудь услышать? — Можно тебя попросить кое о чём?       — Конечно. — Бай Чжу сжимает его плечо.       Потянув кончик косы, Кави сдёргивает резинку и распускает волосы. За пару минут затылок уже начало ломить.       — Попроси аль-Хайтама зайти. Я должен его предупредить.              ~              Даже после душа от Джинн пахнет Кэйей, и это Дилюка… тревожит. Наверное.       Почему он вообще помнит этот запах?       — Не думала, что вкус овсянки может вызвать ностальгию… — Джинн прикрывает глаза; её улыбка становится такой нежной и немного озорной, что у Дилюка сжимается сердце. — Завтраки в Ордене казались мне ужасными.       — Старик Орфей ужасно готовил.       — Да, всё остальное было ещё хуже.       — Будешь смеяться, но теперь каша мне нравится.       — Будешь смеяться, но мне тоже.       Им нравилось отзеркаливать слова друг друга. Давно. Так давно, что Дилюк почти об этом забыл. И только теперь воспоминание к нему возвращается. Прошлое… обретает давно потерянные краски. Фрагменты мозаики, которые, он думал, утеряны навсегда, снова притягиваются один к другому.       — Джинн, — зовёт он тихо. Его волнует всего один вопрос, но задать его… нет ни решимости, ни сил, и он спрашивает совсем о другом. — Что тебя так развеселило утром?       — Разбудила? Прости!       — Нет. Просто спросил. Давно не слышал такого искреннего смеха.       — О, я… — Она чешет нос и заедает смущение ещё парой ложек каши. — Тебе покажется глупым.       — Расскажи!       — Я купила книгу. Вчера. Случайно, и… Святые Семеро, я и подумать не могла, что будет так смешно! Посмотришь?       — Почему нет?       Сунув Дилюку контейнер с завтраком, Джинн уходит в свою комнату и возвращается с толстой книгой в мягкой обложке. Что-то иназумское — фирменные цвета издательского дома Яэ Мико настолько известны, что их узнает даже тот, кто никогда не интересовался лёгкими романами.       — Открой на любой странице! — Джинн садится рядом, подтягивает колено к груди. Такой расслабленной Дилюк её тоже давно не видел. — Я так и не смогла уснуть, пока не прочитала всё!       — Что?.. — удивляется Дилюк, открыв разворот ближе к середине. — Почему эти женщины так тесно друг к другу прижаты? Какая-то пытка?..       Джинн дёргает его за прядь на виске.       — Это смешная манга, — сурово говорит она. — Никаких пыток. Только хентай.       — Что?       — Порно! Героиня попадает в левую грудь Сёгуна Райдэн…       — Что?..       — А в правой груди оказывается её давно потерянная первая любовь!       — Что?!       — Они пытаются делать вид, что их это совсем не волнует, но, конечно, они волнуются! — Джинн отлистывает на четверть назад. — Вот, героиня думает, что её соседка не услышит… а-а-а-а! — Она снова начинает хохотать. — Просто посмотри на их лица!       Дилюк растерянно моргает.       — Они немного… гипертрофированно эмоциональные…       — Не будь скучным! — На этот раз Джинн пихает его в бок. — Страниц двести, и ты привыкнешь!       — А сколько их всего?       — Триста двадцать. Давай. — Она отнимает у него бокс и открывает книгу на первой странице. — Читай. Вот увидишь, будет смешно!       — Джинн… — Дилюк приглаживает ладонью разворот; яркие чёрно-белые линии начинают плыть.       — Что? — взволнованно спрашивает она, наклоняется ближе. — Тебе плохо?..       — Нет. Я… у тебя ведь есть телефон Кэйи?       Джинн приподнимает брови.       — Да?.. Ты хочешь?..       — Может быть, — неуверенно говорит Дилюк и почему-то смущается. Как будто ему четырнадцать. Как будто всего этого ещё не случилось.       Этого. Всего. Он даже про себя не хочет называть словами.       — Я, — продолжает он, — хочу, чтобы был под рукой. На всякий случай.       — На всякий случай, — повторяет Джинн мягко и сбрасывает ему контакт. — Вот.       Она как будто хочет сказать что-то ещё, но удерживается.       Дилюк не знает, благодарен ли ей. И хотел ли услышать правду о том, что она думает.       Наверное, нет.