Из пепла

Kishi Bashi, Nu Deco Ensemble — Theme for Jerome (Orchestral Edition)

             Они с Кэйей на краю утёса Звездолова. Вид давно потерял свою прелесть. Знал бы прошлый Дилюк, что будет грустить о влюблённых парочках, из-за которых спокойно полюбоваться городом с высоты нечего было и мечтать.       — Туда, — он указывает на север, — скверна добраться не успела. Остальное…       Скрестив руки на груди, Кэйа молча рассматривает сочащиеся тёмной слизью провалы, наслоения проклятых кристаллов и лоскуты обугленной земли.       — Госпожа Кокоми прислала освящённой воды. Мы потушили очаги пожара ближе к городу, но ямы всё равно остались глубокие. Кое-где мне удалось выжечь скверну. В основном на камнях. Там, где ушла глубже, было не достать.       Он мог бы лучше. Мог быть упорнее. Однажды даже Бездна сдаётся огню.       Но Дилюк сдался первым, когда понял, что его Глаз Бога становится чёрным как уголь.       Кэйа осматривает пустошь так же, как поле боя. Оценивающе. Уже думает, что можно сделать. Не в его натуре сидеть сложа руки, хотя он только что вернулся…       …вернулся?       — Ты давно приехал? — хмурясь, спрашивает Дилюк.       — Приехал? — Кэйа приподнимает брови — как всегда, если Дилюк его удивляет. — Разве я уезжал?       Становится трудно дышать.       Дилюк пристальнее смотрит на закопчённые стены города, на мельницу, у которой осталось всего два крыла, на сбитые башни собора, на захлебнувшуюся отравой землю. Он помнит, как по стенам домов расползались молодые побеги плюща, как Сидровое озеро стало прозрачным, как Джинн сажала юное деревце между расколотых щеп, оставшихся от священного древа Веннессы, как Барбара кропила вином колокола в отстроенной башне.       Раз всего этого не случилось, значит, Дилюк не может быть здесь — он между Ли Юэ и Сумеру, скитается между учёными, лесными стражами и гадалками в поисках чуда. Но зачем он отправился в то безнадёжное путешествие, если Кэйа жив?       — Я знал, что мы больше не встретимся. Ты умер у меня на глазах. Я видел, как ты становишься ничем. Ты был прав, девочки не поверили в твою смерть. Как бы я мог отнять у них надежду? Я уезжал всё дальше, чтобы не смотреть им в глаза. Я говорил себе: они верят, смогу поверить и я. Смогу вытолкнуть из памяти это воспоминание. Смогу притвориться, ради них. Смогу вместе с ними обсуждать твои поиски и воображать, как ты вернёшься. Но, Кэйа, я не умею врать. Я не смог. Не смог защитить тебя и поддержать их. Не смог даже покончить с собой. Я жил, жил, жил и жил, во сне и наяву в кошмаре, пока всё во мне не превратилось в золу, но и тогда не стало легче. Чжун Ли говорил, ты хотел бы видеть меня счастливым. Говорил, факты, которые нельзя изменить, можно только принять. Говорил, чем скорее я перестану сражаться с прошлым, тем больше счастливого будущего меня ждёт. Я не хотел счастливого будущего. Я хотел вместе со всеми верить, что однажды снова увижу тебя живым. Но, Кэйа, я всё ещё не умею врать.       Сквозь кружащийся в воздухе пепел Дилюк смотрит на отстроенный Монд, на исцелившиеся от смертельной болезни равнины, — а когда поворачивается, на утёсе Звездолова нет ни Кэйи, ни его самого.              ~              — Не спи, — нежно просит Чайльд. — Пока не поешь, всё равно не отстану.       Кэйа лениво приоткрывает глаз.       — Что там?       Альбедо никогда раньше не видел, чтобы он привередничал. И тем более не думал, что ему так идёт.       — Суп. — Он помогает Кэйе приподняться, укладывает его спиной себе на грудь. — Попробуешь немного?       — Выбирай! — Чайльд начинает по очереди открывать крышечки боксов. От запаха овощей Кэйа отворачивается сразу. — Тогда этот?       Мясной тоже не вызывает энтузиазма. Чайльд с сомнением открывает последний. Специй не пожалели — у Альбедо начинает чесаться в носу.       — ...мм. — Кэйа всё ещё сомневается, но Альбедо чувствует, как он сглатывает слюну. — Этот ничего.       Он снова закрывает глаза. Чайльд вынимает ампулу, жестом предлагает вылить её в суп, но Альбедо качает головой.       — Сможешь выпить питательный раствор? — Он гладит Кэйе виски, осторожно массирует лоб. — Могу развести в бульоне или в воде.       — Пощади, — бормочет Кэйа и, отобрав у Чайльда ампулу, ломает её большим пальцем и опрокидывает содержимое в горло. — Не выношу этот вкус.       Он морщится, хотя на язык должно было попасть совсем немного.       — Ну вот и всё, — Чайльд тут же садится верхом ему на бёдра, зачерпывает ложкой и сначала пробует сам. На глазах у него выступают слёзы. — Остро. Может, разбавить?       Кэйа тянет к себе его руку с боксом и пьёт через край. Теперь глаза начинают слезиться и у Альбедо. На лице Кэйи отражается только блаженство.       — Выбрал восемь перчиков из десяти? — спрашивает он, слизнув последнюю каплю, и закидывает голову Альбедо на плечо.       — Как себе. Не подумал, наверное, стоило меньше…       — Я обычно прошу тринадцать. — Кэйа слабо усмехается и выдыхает. — Но так тоже хорошо.       Его начинает знобить.       — Ну всё, всё, — Чайльд тут же перехватывает его у Альбедо, пытается укутать в одеяло, но Кэйа недовольно выворачивается. — Что? Тебе разве не холодно?       — Полежите со мной?.. — Кэйа утыкается лбом ему в грудь. — Немного. Просто поцеловаться.       — Что захочешь, детка. Потерпи, переберёмся в другую комнату, буду целовать тебя хоть до завтра. Ну, держись крепче.       Когда он уносит Кэйю, Альбедо задумчиво смотрит на овощной бульон и, немного подумав, выпивает его так же как Кэйа, через край. Ему не хочется есть, но так приятно почувствовать тепло.       Может, сейчас не тот момент, чтобы присоединяться. Помрачение после приёма у Чжун Ли... после всего этого дня сходит на нет, и Альбедо становится стыдно.       Как он сразу не понял, что Кэйе настолько плохо? Зачем вообще затеял весь этот разговор про общий сеанс терапии? Разве это не могло подождать?..       Чайльд возвращается, в несколько глотков выпивает бульон из мяса, закусывает креветкой в кляре, ещё одну запихивает Альбедо в рот, а потом берёт на руки и его.       — Чего сидишь? — хмыкает он. — Не хочешь целоваться?       — Не знаю. Наверное, хочу. — Альбедо правда не знает. Его хватает только на «могу», и то не очень. — А может, вырублюсь прямо сейчас.       — Тогда буду целовать тебя во сне, — шепчет Чайльд. — А потом тебе подрочу. Если кончишь не проснувшись, посчитаю за комплимент.       — Чайльд, — смеётся Альбедо на выдохе; звук получается совсем слабым.       — Что? Не хочешь попробовать?       — Хочу. Но не прямо сейчас.       — Недотрога, — дразнит Чайльд и на пороге спальни целует его так, что Альбедо снова становится горячо. — Давай, теперь ты первый, хочу на вас посмотреть.       Во второй гостиной, куда они раньше почти не заходили, разложен большой диван. Чайльд укладывает Альбедо к Кэйе под бок, подталкивает ближе. Кэйа уже спит, но даже так двигается ближе в уютном коконе из пледов и одеял, закидывает на Альбедо руку, тянется губами к губам. Можно ли устоять? Альбедо придерживает его за подбородок, целует, едва касаясь, чтобы не разбудить. Ему пока не хочется секса, но сердце грохочет так, будто вот-вот накроет ещё один оргазм.       Стащив джинсы, Чайльд забирается к ним, ложится у Кэйи за спиной, трётся всем телом. Нежится так откровенно, что невозможно не улыбнуться.       — И ведь молчал же, — ворчит он, уткнувшись Кэйе в затылок. — Можно подумать, один любишь сто часов целоваться после секса!              ~       

Kishi Bashi — Penny Rabbit and Summer Bear

             — Можно потише? — бормочет Дилюк. Тяжёлое послевкусие сна не отпускает, давит на грудь, лёгкие рывками пытаются втянуть воздух, но только бьются вхолостую. Бояться нечего, такое было тысячу раз. Просто… неприятно.       Джинн снова захлёбывается смехом. Наверняка они с Кэйей начали с шёпота, чтобы никого не будить, но посиделки за чаем снова закончились попойкой с половиной Ордена. Как им только хватает трёх часов сна до подъёма…       Чувство реальности возвращается медленно; Дилюк уже рефлекторно выцепляет взглядом предметы вокруг, чтобы вспомнить, где он. Низкая кровать, на которой легко поместились бы шестеро; изголовье из песчаного дерева; гладкие простыни — в Ли Юэ любят добавлять в ткани шёлк. Итэр перед сном открыл баночку с душистым воском; пахнет сладковато, свежо… умиротворяюще.       В жизни Дилюка было всего двое тех, кто так о нём заботился.       Он переворачивается на спину, закрывает лицо сгибом локтя. Правый висок снова ломит и жжёт от фантомной боли.       Девочки были правы. Как же они были правы. Почему Дилюк так и не смог…       Непосильного груза лжи больше нет, с изумлением понимает он. Лгать незачем. Кэйа здесь. Даже если они никогда больше не увидятся. Он здесь, он ходит по той же земле. Дилюк может увидеть его фотографию. Новую, а не десятилетней давности…       Кэйа.       Губы сами растягиваются в улыбке, пусть щёки до сих пор мокрые от слёз.       Дилюк чувствует себя новым. Таким лёгким, будто гравитация над ним больше не властна. Таким живым, будто его омертвевшее сердце научилось биться как прежде. Под одеялом становится слишком жарко; он нащупывает Глаз Бога — и вместо уже привычного сухого тепла чувствует буйный, ласковый жар.       Пламя вернулось. Даже если только на миг…       Зажмурившись, Дилюк прижимает Глаз Бога ко лбу и замирает так, слушая ни с чем не сравнимую песнь Пиро. Песнь самого мира, согретого и оберегаемого священным огнём.       Он так давно забыл, что значит быть живым. Забыл, что в начале весны ему хватало перчаток и лёгкого пальто, чтобы не замёрзнуть. Забыл, как громко смеяться.       В ответ на его мысли раздаётся новый взрыв смеха.       Как хорошо, что Джинн ещё здесь.       Дилюк слишком переполнен энергией, чтобы лежать дальше. Он выпутывается из одеял, осматривается. Итэр спит на другом краю кровати; судя по взрытой перине и перекрученным одеялам, Дилюк снова метался всю ночь. Как хорошо, что Итэра тяжело разбудить.       Прихватив Глаз Бога (что, если пламя угаснет?), Дилюк собирает волосы, стягивает хвост выбившейся прядью, с наслаждением потягивается и выходит из комнаты.       Отделка на стенах и раньше была такого насыщенного цвета?..       Из комнаты Джинн доносится сдавленное хихиканье. На сердце становится так хорошо.       Привычно выпив стакан воды, Дилюк понимает, что голоден, но ему не хочется готовить. Может, стоит пройтись до кофейни. Всё равно дома ему не сидится.       Он возвращается в спальню, чтобы поцеловать спящего Итэра, наскоро одевается. Всякий раз, когда Итэр расчёсывает его после купания, наутро можно не беспокоиться о волосах — они сами ложатся идеально. Заглянув в зеркало, Дилюк в очередной раз в этом убеждается.       В привычном свитере и зимнем пальто на улице быстро становится жарко. Сама эта мысль приводит в такую эйфорию, что тянет смеяться. Дилюк давно перестал верить, что однажды такое случится. Что он сможет вернуться к настоящему себе. Его даже посещает дурная мысль предложить Кэйе встретиться, но он сразу себя одёргивает. Вряд ли сейчас подходящее время. Но, по крайней мере, он может узнать, всё ли в порядке.       По пути к кофейне он находит контакт Альбедо — и теряется, глядя в пустой чат. Что прилично писать людям, с которыми знаком совсем недавно? «Доброе утро»? Поинтересоваться здоровьем?..       Дилюк сдаётся без боя. Беседы ни о чём его раздражают, особенно если предваряют вопросы по делу. Может, и в этом они с Альбедо окажутся похожи?..       «как Кэйа? с тобой всё в порядке? Итэр сказал, вчера ты показался ему усталым»       Ещё несколько секунд он мучительно пытается придумать что-то ещё, стоя посреди парковой дорожки, но идей нет. Лучше отправить так, чем не отправить совсем.       К его удивлению, кофейня закрыта. Может, у Томы выходной. Пустой желудок таким аргументом не утешить, но поблизости, кажется, ни одного приличного заведения.       Дилюк уже морально готовится посетить центр Гавани, когда вспоминает о столовой реабилитационного центра. Раньше бывшие пациенты и просто посетители могли поесть там за небольшое пожертвование. В любом случае, никто не помешает проверить, раз уж он оказался поблизости.       — Позавтракать? — уточняет медсестра, быстро переключаясь между цветными панелями на экране планшета. — Да, разумеется, сегодня остались лишние порции. Постарайтесь выбрать блюдо за ближайшие полчаса, потом меню сменится на обеденное. Можете приложить карту.       На терминале высвечивается более чем скромная минимальная сумма пожертвования. Дилюк добавляет к ней два нуля, благодарит и быстро проходит через холл.       Когда ему стало немного лучше, Чжун Ли в качестве части терапии предложил хотя бы раз в день посещать столовую. Сначала Дилюк забивался в угол, до боли стискивал ладони и сидел так несколько минут, умоляя пламя не убивать всех, кому не повезло оказаться здесь вместе с ним. Постепенно его визиты удлинялись; иногда Чжун Ли или Бай Чжу составляли ему компанию. Мало-помалу Дилюк тоже начал есть. После войны и до встречи с Итэром вкус сладкой утренней каши был одним из лучших его воспоминаний.       Как и во многих местах клиники, обстановка сильно изменилась к лучшему, но запах остался прежним: горячая выпечка, молочный омлет, слабый кофе и та самая каша. Удивительно, но ничто из этого не провоцирует болезненных воспоминаний.       После плотного завтрака жизнь становится ещё лучше, а настроение не спешит сползать под черту бессильного уныния.       Дилюк берёт пару блюд с собой для Итэра и Джинн и уже по пути к выходу слышит от одной из сестёр:       — …и ещё эти бутылочки для господина Кавеха.       Кавех?..       Нет, вряд ли тот самый. Слишком фантастическое совпадение. Он не приезжал в Монд, до Сумеру очаги скверны не добрались. С чего бы ему оказаться здесь? В Сумеру лечат почти все известные заболевания.       И всё же Дилюк не может уйти, не проверив. Он возвращается к сестре, которая дежурит у входа в клинику, вежливо прокашливается.       — Да, господин Рагнвиндр?       — Вы меня знаете?       — Как я могу не знать? — Она застенчиво улыбается. — Я родилась в Монде. Училась ухаживать за виноградом, мечтала работать на вашей винокурне, а когда началась война, стала тренироваться с луком и шестом. Я не очень сильная, но руки у меня ловкие. Ещё полгода, и я могла бы примкнуть к обороне города, но отец силой увёз меня в Ли Юэ. Уговаривал и маму, но с ней так легко было не совладать. Она сказала, у Барбатоса и так много работы, если умирать, так на родине.       По тому, как она отводит взгляд, легко угадать продолжение истории.       — Мама две недели не дожила до прибытия Экспресса. Скверна убила её. Как многих других, но… Я так жалею, что не осмелилась сбежать. Что не приняла копьё из её рук, как обещала в детстве. Конечно, я бы её не спасла, но могла быть рядом. Теперь я знаю, как важно хоть словом перемолвиться с дорогими людьми, когда понимаешь, что неизлечимо болен… Ох, господин Рагнвиндр, простите, я… я не должна была… — Она быстро прикладывает к глазам салфетку. — Вы, наверное, слышали тысячу таких историй.       — Как звали вашу мать? — спрашивает Дилюк. Чем дольше они разговаривают, тем сильнее ему кого-то напоминают черты её лица и крупные завитки локонов, заправленных за ухо. — Я многого не помню, но…       — Мира, господин Рагнвиндр! Её звали Мира, до войны она держала гончарную мастерскую в Спрингвейле. Делала кувшины, в них молоко дольше оставалось свежим, так что спрос всегда был. Её подруги расписывали посуду глазурью и делали стеклянные украшения… Когда я была маленькой, всех троих называла мамами…       Она замолкает, глядя Дилюку в лицо, и печально, немного виновато улыбается.       — В Монде так много жителей. Кто мог бы упомнить всех?       — Нет, — медленно произносит Дилюк, — я хорошо помню Миру. Если не ошибаюсь, её копьё хранится в Ордо Фавониус среди оружия других павших воинов. Многие оставляли прощальные письма для друзей и родственников. Если направите официальный запрос Магистру, Орден передаст вам её вещи.       — Я сейчас же его направлю… — выдыхает сестра. К облегчению Дилюка, эта новость скорее воодушевляет её, чем расстраивает. — Спасибо, господин Рагнвиндр! Когда пришло сообщение, что наш дом сгорел, я подумала, ничего не сохранилось… иначе поехала бы, как только открыли границу!       — Меньшее, что я могу для вас сделать, — сдержанно кивает Дилюк и уже собирается прощаться, когда вспоминает, зачем пришёл. — Если правила клиники позволяют разглашать такую информацию, скажите, могу ли я навестить господина Кавеха?       — Господин Кавех… — Сестра снова обращается к планшету, быстро прокручивает какие-то списки. — Да, на днях ему разрешили свободно приглашать гостей. Вы можете прийти в вечерние часы посещений. Документы предоставлять не нужно, достаточно регистрации на стойке и устного согласия пациента. Обычно приходится ждать не дольше десяти минут.       Поблагодарив, Дилюк выходит из клиники, поворачивает к парку.       …тем, кого отравила Бездна, жрицы и лекари предлагали провести остаток жизни в более мирных местах, воссоединиться с семьями, повидать друзей. Некоторые соглашались. Дилюк надеялся, что их смерть будет лёгкой.       Мира осталась. После боя с Чтецом болезнь покрыла её лицо бархатной маской цвета зимней ночи, вплела в волосы мерцающие фиолетовые пряди, раскрасила лиловым плечи и грудь. Когда она такой вернулась в город, один из целителей сел на землю и заплакал. Даже справиться с метками меньше монеты мало у кого хватало сил. Мира знала это лучше многих.       — В этой стране мужчин ни на минуту нельзя оставить одних, — смеялась она, смазывая наконечники стрел горючей смесью. — Только отвернись, их уже окружат монстры! Вы уж не обижайтесь, мастер Дилюк, но мы с вас глаз не спустим!       К тому времени обе её возлюбленные были мертвы, как и семьи тех, кто добирался до столицы из разрушенных городков и деревень. Осиротевшие дочери, матери, лишившиеся детей, вдовы, — все прибивались к Мире Безликой и брали в руки оружие. Они называли себя львицами; безнадёжно больные, они ничего больше не боялись.       Мужчин и правда почти не осталось.       Каждый раз, выходя за городскую стену, Дилюк знал, что его крошечная армия станет ещё меньше. Что все, кто по своей воле или по приказу пришёл Монду на помощь, мертвы, и только безумец решится повторить такую судьбу. Бесплотные твари множились, а люди таяли вместе с надеждой спасти пустеющий город.       Они остались одни, и уповали лишь на то, что Бездна, поглотив Монд, остановится. Хотя бы ненадолго — и это выиграет время другим королевствам. Может, у них будет шанс выстоять.       В то время Дилюк старался не думать о Кэйе, а если всё-таки думал, говорил себе: хорошо, что случилось так. Умереть в бою, прикрывая друг друга, было бы совсем не так романтично, как ему казалось в двенадцать.       (Но, конечно, он хотел, чтобы Кэйа оказался здесь. Чтобы уговорил девочек уехать и уехал сам. Чтобы последняя волна скверны унесла только тех, кто и так был обречён.)       Привычка носить закрытую одежду оказалась ему на руку. Ни Джинн, ни Розария так и не узнали, что Бездна надела ему на палец пурпурное кольцо. Наделённые Глазом Бога не заражались от ядовитой крови — или прежде такие случаи не были известны. Дилюк надеялся остаться единственным исключением.        (Лиза, наверное, знала. Вряд ли Дилюк мог хоть что-нибудь от неё утаить. Они не говорили об этом.)       — Если встретишь однажды мою дочь, — сказала Мира в один из последних вечеров, — не говори, чем я стала. Пусть запомнит свою мать красоткой.       — Все запомнят тебя красоткой, — усмехнулся Дилюк.       Она до последнего вздоха была красивой. Очень красивой. И Дилюк, как обещал, запомнил её такой.