Из пепла

      — С тобой всё в порядке?       — Да, — уверенно отвечает аль-Хайтам.       Время рядом с текущей водой остановилось. Так легче ни о чём не думать.       — Ты сидишь там третий час, — продолжает Тома. Аль-Хайтам слышит, как он приваливается плечом к стене около двери, тихий перестук гэта о деревянный пол. — Тебе точно не нужна помощь?       Помощь.       Аль-Хайтам про себя повторяет это слово несколько раз.       Какая ему может понадобиться помощь? Разве он в беде? Или болен?       — Ты плохо себя чувствуешь?       — Нет. — Аль-Хайтам не сомневается ни секунды. Ему совершенно точно не плохо.       — Ты хочешь побыть один?       Почему-то именно от этого вопроса становится дискомфортно, и понять природу, исток этого чувства… как?       Что-то неоформленное в слова пытается пробиться наружу как упрямый росток, лезущий из-под каменной плиты. Пробьёт ли он дорогу к свету? Скорее нет, чем да. Запаса из питательного семени хватит, чтобы какое-то время продержаться без фотосинтеза. Судьба этого ростка — смерть, как бы он ни упирался корнями в недружелюбную почву. Быть может, на чистом упрямстве он продолжит свой инстинктивный, бессознательный путь через тьму, повернёт вбок, тыкаясь нежными первыми листьями в шершавость непоколебимой преграды, и успеет протиснуться в щель, прежде чем его стебель одрябнет, а корни иссохнут. Он спасётся — но навсегда останется уродливо кривым, неустойчивым, истощённым; пока он прокладывал путь наверх, его более удачливые собратья выстрелили сочными побегами к солнцу, раскинули первые листья — ещё бархатистые, детские, а после — широкие, мясистые, заслоняющие свет. Останется ли шанс у жалкого растения, вложившего так много усилий в зыбкое обещание свободы? Скорее, оно сгинет в густой тени, такое же одинокое, как…       — Не знаю, — сдаётся он.       — Расскажешь?       — Что именно?       — Что ты чувствуешь.       — Ничего.       — Тебе показалось, что ты лишний?       Нет. Совершенно точно нет.       — Тебе было неприятно, что я притронулся к твоему мужу?       — …       — Ты не хотел, чтобы мы с Кави разговаривали?       — Хотел.       — Но ждал чего-то другого?       Чего аль-Хайтам ждал?       — Я ничего не ждал.       — Тебе было сложно?       — Очень. — Слово вылетает изо рта раньше, чем аль-Хайтам успевает сформулировать мысль. Вид и звук текущей воды начинает раздражать; он закрывает кран. Гулкая тишина тоже бесит, но и голос Томы, отчётливо спокойный, звучит в ней красивее, так что не хочется закрыть уши.       — Сделать тебе такой же массаж?       — Нет.       — Вымыть голову?       Аль-Хайтам уже открывает рот, чтобы отказаться, но головная боль сводит его с ума.       — …пожалуйста.       — Тогда я зайду?       — Хорошо.       Тома входит, приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы хватило втиснуться боком, присаживается на край ванны. Нет ничего дискомфортного в том, чтобы сидеть перед ним голым: глупо стыдиться наготы, когда у всех есть тела, более или менее похожие. Тогда почему столь ничтожный их процент кажется привлекательным?..       — Хочешь этот?       Запах из флакона, который Тома подносит к его носу, свежий, как гроза и те иназумские сигареты, но цитрусовая горчинка делает его привлекательнее. Понятнее. В Сумеру мало что не имеет запаха; пахнут фрукты, цветы и растения, духи и масла, которыми пользуются все вокруг, мебель, сделанная из душистой древесины, табак для кальянов и приправленное специями вино.       В Ли Юэ, где пахнет только еда, где за долгую зиму, зажатую стылым межсезоньем, из жизни успели выветриться все ароматы, где весь мир пропитался стерильностью больничных палат, где даже Кави утратил запах, аль-Хайтам успел потерять чувство, что всё ещё жив. И сам не заметил, как.       — Возьми другой.       — С маслами?       — Да.       — Теперь я знаю секрет, — улыбается Тома. Щёлкает колпачок, воздух наполняется густым ароматом нероли, палисандра и иланг-иланга, и это так… правильно. Почему любимый шампунь полгода стоял на полке нетронутым? — Вот почему у тебя такие густые и гладкие волосы…       Он взбивает пену в ладонях, прежде чем втереть её в кожу головы, льёт из горсти тёплую воду. За сбегающими по затылку струйками следуют пальцы; наверное, Кави было так приятно, когда Тома массировал ему ноги…       — Я бесполезен, — говорит аль-Хайтам, хотя всё ещё не чувствует ничего, кроме горечи, едва ощутимой, как ноты высушенной кожуры красного апельсина, притаившиеся в тяжёлом облаке древесной сладости. — Я даже не могу понять, что нужно моему мужу.       — Когда ты вошёл, Кави засветился изнутри, — усмехается Тома, и аль-Хайтам с неожиданной ясностью чувствует ту же горечь в его голосе. — Хотел бы я, чтобы так встречали меня.       Аль-Хайтам перехватывает его руку, целует внутреннюю сторону запястья, прижимается к ней щекой.       — Что, если тебе не хватит моей любви? — встревоженно спрашивает он. — Что, если ты не захочешь ей делиться?       — Любовь, как и знание, бесконечна, — задумчиво отвечает Тома и со смешком мажет пеной кончик его носа. — Для двоих её становится вдвое больше, чем было. Ну… в теории.       — Правда?       — Конечно, нет! — Тома наклоняется к нему, чтобы посмотреть глаза в глаза, и нежно давит кончиками пальцев ему на виски. От удовольствия у аль-Хайтама поджимаются пальцы на ногах, и с этой сладкой судорогой головная боль неожиданно отпускает. — Может стать впятеро больше, а может не остаться ни капельки. Бывает по-всякому. Что до меня, мне хватит столько, сколько захотят дать, ни больше и не меньше. И я сам отдам столько, сколько захочу. Тебе, — он наклоняется ещё ближе, и аль-Хайтам закидывает голову, трётся затылком о его ладонь, — я хочу отдать много.       Они целуются.       Может, обогнув камень, пустив втрое больше корней, чем его избалованные братья, упрямый росток поднимется выше всех и переживёт самые сильные шторма. Жизнь так непредсказуемо разнообразна.       Тома прав. Бывает по-всякому.              ~              Вместе с кружкой крепкого чая Итэр ставит на стол бутылку горького травяного ликёра и миску солёных крекеров.       — Хотите ещё чего-нибудь?       Чайльд демонстративно его игнорирует, но засранец только ухмыляется впятеро гаже. Что за пидорас, подстать своему грёбаному мужу.       — Если можно, ещё один латте, — просит Альбедо. Ему то ли душно, то ли тоже кроет; как только Итэр отходит, Чайльд тянет Альбедо к себе, шепчет в ухо:       — Может, домой?       — Хочу посидеть немного. — То, с какой благодарностью Альбедо на него смотрит, наполняет Чайльда блаженством. — Но ты прав, им стоит поговорить наедине.       Наедине, — с сомнением повторяет Чайльд.       Да их и сейчас ничего не смущает.       — Тебе можно? — спрашивает Джинн, зубами выдернув пробку. Кэйа сидит, опустив голову ей на левое плечо, и улыбается беспрестанно; да, Джинн экономит движения, чтобы его не тревожить, — плюс сотня очков на её счёт. За бесконечные обжимания Чайльд влепил бы ей минус двести. Ебались они там или нет, уже не имеет значения. Да сколько можно?! Просто отлепись от него и потрогай себя, если нечем занять руки!       А что, если Кэйа её любит?..       — Наверное. — Кривая ухмылка, с какой Кэйа при нём никогда ни на кого не смотрел, только добавляет подозрений. — Я слез с таблеток.       — Не помню, когда в последний раз пила. Прости, если поведу себя глупо… — Она уже ведёт себя глупо: целует Кэйю в лоб и в нос, покровительственно треплет по волосам; хуже того, ему нравится. У него, что, слабость к старшим сестричкам? — Ох, я тебя снова измазала, схожу стереть помаду…       — Не надо, малышка. Обожаю кровавые отпечатки твоих губ.       Чайльд закипает.       — Будешь так, или лучше налить в кружку?       — Смысл разбавлять? — Кэйа фыркает, взглянув на этикетку. — Тридцать пять градусов.       — Всего? Я думала, он крепче… — Джинн отхлёбывает из горла, кашляет и передаёт Кэйе. Пока она запивает чаем, Кэйа не поморщившись делает несколько глотков и, к возмущению Чайльда, возвращает ликёр Джинн.       — А мне?! — взрывается Чайльд.       — Тебе разве можно? — поднимает брови Джинн.       Мондштадтцы, что, все такие омерзительно красивые?       — С моими лекарствами можно алкоголь! Я уже пил, и мне ничего не было!       — Аха-ах, — Джинн прикладывается к бутылке ещё разок, — я имела в виду, тебе есть восемнадцать?       От возмущения у Чайльда из головы вылетают все слова.       — Есть, — Кэйа гладит его по колену, но с подружки своей глаз не сводит, — я проверял.       — А. — Озадаченно нахмурившись, Джинн смотрит на Чайльда в упор. — Вы встречаетесь?       — Проблемы? — Чайльд выпячивает грудь и облокачивается на стол, чтобы как следует посветить татуировкой. За кого эта Джинн его принимает? За какого-то сопляка?!       Татуировка эффекта не производит.       — Прости, — Джинн поворачивается к Кэйе, как будто Чайльд для неё прекратил существовать, — я думала, твой парень аль-Хайтам.       Да как она…       — Нет, — Кэйа смеётся; да он её соблазняет! — У него есть муж.       — Красивый?       — Очень.       Их беседа становится хуже с каждым словом. С каждым!       — И ты не очаровал их обоих?       — Я уже не тот что прежде, малышка.       Хватит так её называть!       — Ты каждый год так говоришь! — смеётся Джинн и утыкает его лицом к себе в грудь. Хохот Кэйи тонет где-то глубоко между её сисек. — Щекотно!       — Думала, так легко от меня отделаешься?       — Подлец!       У Чайльда начинает дёргаться глаз.       Если это дружеские отношения, то Чайльд с Альбедо просто приятели. Ну, так, перекурить, выпить чаю, перепихнуться на сдачу…       Альбедо тянет его за футболку, и Чайльда как током прошивает.       — Что?! — шипит он, гюрзой развернувшись в его сторону.       — Ты хотел перекусить, — невозмутимо напоминает Альбедо. — Что тебе взять?       — Сэндвич, — выжимает Чайльд сквозь зубы. — Помяснее.       — Кэйа, а ты что-нибудь хочешь?       — М-м-м? — Кэйа только теперь выныривает из декольте этой сучки. — Схожу с тобой. Джинн, ты голодная?       — Я недавно позавтракала, спасибо. — Она встаёт первой, подаёт Кэйе руку, помогая подняться, а потом отправляет его к стойке фривольным хлопком по пояснице. — Вы идите, а я сейчас вернусь.       Она направляется к туалету, и мир Чайльда сужается до одной точки среди кровавого марева.       Есть ли ему восемнадцать? Да не будь эта Джинн Кэйе так дорога, он бы… он бы…       Он выскальзывает из-за стола и направляется следом.       Никакого рукоприкладства, просто разговор. Чжун Ли всегда советует обсуждать проблемы ртом, и чем быстрее, тем лучше. С утра, вроде, получилось, можно продолжить.       — Эй! — грубо окликает Чайльд, распахнув дверь. Джинн даже не оборачивается, намыливает руки перед зеркалом. — Слышишь меня?!       — Сложно не услышать. — Её спокойный тон и насмешливый взгляд в отражении бесит до трясучки.       — Так вот слушай. — Может, он и в клинике, может, в него вливают лекарства, а маску Предвестника отобрали вместе с Глазом Порчи, но Тартальей он быть не перестал, и если кто-то забыл своё место, Чайльд готов любезно указать на досадную оплошность. За ним не заржавеет. — Если думаешь, что можно вот так просто взять и подкатить к моему парню…       Он подходит не спеша, чтобы нахалка успела хорошенько испугаться, останавливается за её спиной, так близко, что чувствует тепло кожи под полупрозрачной блузкой и сладковатый запах дезодоранта.       — То что? — Она закрывает кран, вынимает из корзины свёрнутое в валик полотенце, комкает в ладонях. Всё ещё не показывает страха. Неужели настолько уверена, что никто не посмеет её тронуть?       — Жди беды, — выдыхает Чайльд и заносит руку.       Когда жертва хорошо тебя видит, ложный замах срабатывает всег…       Джинн бьёт его без замаха, локтем точно в солнечное сплетение, с такой силой, что Чайльд теряет равновесие, заваливается назад и бьётся спиной о дверцу кабинки. Уцепившись за край раковины и кран, он бросает себя вперёд — и не успевает отбить удар в шею.       Больно до искр из глаз. Пара сантиметров выше — и его бы вырубило; да что она…       За горло прижав к стене, Джинн тычком колена раздвигает ему ноги и берёт за яйца. То, какие у неё острые ногти, чувствуется даже через джинсы.       — Успокоился? — спрашивает она так, будто беседа началась с приветствия, а не с драки; только теперь Чайльд замечает Глаз Бога, прицепленный к поясу её юбки. Анемо… Да они же все ёбнутые. — Тогда говори, чего хотел.       Она сдвигает руку Чайльду на плечо, упирается большим пальцем в яремную впадину.       — Вы трахались? — Чайльд собирается спросить внушительно, но получается только сипеть; он прокашливается, но помогает не особо.       — С Кэйей? Нет.       Точно не врёт; Чайльда попускает, и теперь он замечает, какая у неё красивая грудь. Настолько большая, что расходится ткань между пуговицами блузки.       Он бы, может, и сам в такую уткнулся.       — Ещё вопросы? — торопит Джинн и тискает его между ног, но уже без угрозы, скорее…       …почти приятно. Наверное.       — М-м-м… — растерянно отвечает Чайльд. Член начинает твердеть, но так… без огонька. — А будете? Трахаться.       — Вряд ли. — Джинн с разочарованным вздохом отпускает его яйца, а потом и плечо. — Ещё вопросы, или я всё-таки пойду пописать?       — Можно потрогать?..       Опять у него язык срабатывает вперёд головы, так что он на всякий случай заслоняется руками, но Джинн только поднимает брови, а потом весело улыбается и щёлкает его по носу.       — Если будешь хорошим мальчиком.       Чайльд остаётся в закутке у раковины неприлично долго. Только когда звуки в запертой кабинке утихают, он спешит удрать из туалета.       Ну нет. Не могла же она ему… Что за глупости, ему же не пятнадцать, чтобы стоял на первую попавшуюся женскую грудь!       Кэйа и Альбедо всё ещё торчат у стойки, о чём-то болтая с Итэром; Чайльд за их спинами прокрадывается к двери, на ходу вытаскивает сплющенную пачку, вытягивает зубами сигарету, вытряхивает зажигалку и, присев на корточки у пепельницы, закуривает.       Ну нет. Если бы она его не отмудохала… ничего в ней нет такого, чтоб увидел — и свет клином сошёлся. Мало ли у кого сиськи…       Фильтр становится мокрым от слюны.       Надо было пожрать сначала.       На хлопок двери и стук каблуков он лениво поворачивает голову — и чуть не давится дымом.       Вздёрнув узкую юбку до середины бёдер, Джинн присаживается рядом, распускает волосы.       — Угостишь?       Чайльд суёт ей пачку вместе с зажигалкой. Засмеявшись, Джинн закуривает, с облегчением выдыхает дым, прикрывает глаза.       — Спасибо, что не стал предлагать закурить.       — Я и не собирался, — обиженно бурчит Чайльд. Из-под края юбки выглядывают края чулков — совсем не такие секси, как были у Альбедо, просто плоские резинки. Вызывает уважение, как и то, что она даже не покачивается на своих высоченных каблуках.       — Тем лучше.       В целом, Джинн вроде как нормальная. Кэйа с кем попало не стал бы дружить до поцелуев в лицо… хотя дружил же он с Дилюком… вряд ли хоть с какими-нибудь поцелуями, этого и за руку не взять, от всех нос воротит, раз уж даже от Кэйи…       — А с Дилюком Кэйа тоже как с тобой целовался?       — С Дилюком?! — Джинн прыскает от хохота. — Нет. Этого единорога смог приручить только Итэр.       — То есть ты, типа, пыталась?       — Кто не пытался… — Она вздыхает, глядя куда-то вдаль, хотя прямо перед ними только куст, ощетинившийся дрищавыми почками. — Ты его видел?       — Конечно. — Чайльд выдыхает дым через ноздри, как разъярённый дракон, и с ненавистью добавляет: — Выебонщик. Рожу бы ему обоссал.       На этот раз Джинн хохочет до слёз. Чайльд даже приосанивается, но для верности всё-таки решается на ещё один вопрос:       — Ничего, что я о нём так? Вы же с Кэйей с ним вроде как… дружите?       — Дружим, — спокойно кивает Джинн, и по её взгляду Чайльд понимает: не только у Кэйи с этим Дилюком проблемы. — Но иногда я и сама на него злюсь.       — Почему?       — В двух словах не расскажешь. С ним непросто. А ты почему?..       Под её внимательным взглядом весь скопившийся гнев, огромный, как воздушный шар, сдувается в одну фразу.       — Кэйа заслужил кого-нибудь получше.       Задумчиво рассмотрев жалкий куст, Джинн приканчивает сигарету, поднимается, поправляет юбку. Чайльд залипает на её ноги, на грудь, на тонкие предплечья и пальцы. Она даже украшений не носит.       — Пойдём. Кэйе нехорошо, не будем его волновать.       — Эй! Что ты о нём знаешь? — Чайльд хватает её за локоть, но сразу отдёргивает руку. Впрочем, Джинн теперь не спешит ему вмазать. — Так бывало и раньше? Не только после клиники, но и… до вот этого всего?..       Джинн прищуривается — запомнила и, возможно, выжмет из него «вот это всё» при удобном случае. Ну… пусть попробует.       — Я знаю его очень давно. — Джинн сгибом пальца отирает губу, вслепую поправляя смазанную помаду; теперь у Чайльда почти встаёт, хотя вряд ли он хочет секса. Вот если бы Кэйа трахнул его, уткнув Джинн в грудь… — Когда он расстроен или болен, всегда ведёт себя одинаково. И ему всегда помогали поцелуи.       — Правда? — тихо спрашивает Чайльд. Во всём этом есть что-то… невыносимо печальное. — Это же… такая малость?..       — Он ни у кого не просил много, хотя я отдала бы ему всё. — Джинн снова щёлкает Чайльда по носу и открывает дверь в кофейню. — У меня нет друга ближе.       Хрен с ней. Раз так, пусть целует.