Из пепла

      Как только Итэр отходит к стойке, Чайльд двигается к Кэйе вплотную и стискивает его колено.       — Вы ебались? — драматически спрашивает он.       — С кем? — рассеянно уточняет Кэйа. Спать не хочется, но стресс берёт своё — собраться с мыслями всё тяжелее.       Сбитый с толку, Чайльд хлопает ресницами, и Кэйе становится абсолютно необходимо сейчас же его поцеловать. Так он и поступает.       Охнув, Чайльд заваливается к Альбедо на колени и утягивает Кэйю с собой. Футболка у него задирается до груди, Кэйа поднимает её ещё выше, гладит Чайльда по животу и бокам. Удивительно, насколько сексуальными могут быть вещи на несколько размеров больше…       — Так ебались? — переспрашивает Чайльд почти с надеждой, как только Кэйа отвлекается, чтобы обцеловать его живот.       — С Итэром? — приходит на помощь Альбедо.       — Да! — Теперь Чайльд хватает Кэйю за плечи и для верности слегка встряхивает. — Ты же его трахал?!       — Зачем?       Чайльд открывает рот, но молчит так долго, что Кэйа не выдерживает и снова целует его, придавливает к Альбедо. Эмоциональные потрясения, в отличие от любых одурманивающих веществ, часто толкают его на странные поступки. Раньше после них становилось за себя стыдно, теперь… уже всё равно, что будет после.       — Кэйа, — мягко зовёт Альбедо, касаясь его щеки, — тебе плохо?       Этот вопрос ставит в тупик уже Кэйю. С трудом взяв себя в руки, он выпрямляется, откидывается на спинку дивана, чтобы продышаться, но под одинаково взволнованными взглядами Альбедо и Чайльда восстановить равновесие не так-то легко.       — Я в порядке, — сдавленно говорит он, зачёсывая чёлку назад, — просто…       Он забыл надеть повязку. Забыл даже, где её оставил.       — Детка! — Чайльд подскакивает, чуть не уронив стол, хватает Кэйю за плечи. — Тебе помочь? Хочешь, я поищу? Принести водички?!       Покачав головой, Кэйа снова стряхивает чёлку на правую сторону лица.       — Никто не заметит. И нет, мы не трахались.       — Я так и понял, — вздыхает Чайльд разочарованно. — А я-то думал приревновать!       — У тебя ещё будет повод, — сообщает Альбедо очень серьёзно.       — Что?! Ты сейчас про Дилюка?!       — Я этого не говорил.       — Вы всё-таки мутили!       — Чайльд…       Слушать их так уютно…       Почувствовав, что сознание уплывает, Кэйа заставляет себя сесть ровнее, давит кулаками на виски. Почему именно сейчас…       — Вас ожидают! — Таким игривым тоном Итэр говорит только с близкими друзьями. — Нет, не она. Посмотри вон туда.       Кэйа не находит сил полюбопытничать, кто пришёл. Всё, что ему нужно, — хоть немного сфокусироваться на окружающем мире. Скоро пройдёт, но… он так ненавидит терять над собой контроль.       — Можно посидеть с вами?       Джинн. Её широко распахнутые светлые глаза, её локоны, рвущиеся на свободу даже из самой строгой причёски, её робкая улыбка, и до боли знакомый жест, которым она прижимает к груди какую-нибудь вещь, чтобы скрыть волнение…       Сдвинувшись на край дивана, чтобы не сбить столик, Кэйа встаёт; сохранить равновесие удаётся относительно легко. За годы болезни вошло в привычку не делать резких движений и не задевать предметы, когда становится плохо.       — Пожалуйста, — судорожно выдыхает Кэйа и прикрывает ладонью правый глаз, — побудь со мной.              В худшие дни он повторял имя Дилюка как мантру. Окажись рядом настоящий Дилюк, Кэйа и близко не подпустил бы его к себе — никто не должен был видеть его больным, уродливым и отчаявшимся. Когда становилось лучше, он фантазировал, как пьёт у Лизы чай с горьким ликёром; для одиноких дней он хранил воспоминания о вылазках с Розарией и перекурах за собором; для дней, полных беспричинной тоски, — их с Барб общие секреты.       Для дней, когда появлялась надежда, у него были мечты о поцелуях Джинн.              — Кэйа, — её дыхание касается кожи, — я рядом.       Не игра воображения — настоящая Джинн прижимается губами к его переносице, к векам и скулам, к щекам, к подбородку… Усталость никуда не уходит, но в голове проясняется достаточно, чтобы Кэйе стало спокойнее.       — Ты не уехала?       — Дилюк попросил остаться… — она смущается, будто произнесла запретное слово. — Я не хотела отказывать…       Уткнувшись Кэйе в плечо, она обвивает руками его талию, и Кэйа с облегчением прижимается щекой к её волосам. Смысл слов тает, едва касаясь сознания, но достаточно только голоса, чтобы улеглась внутренняя буря.       — Нет, — продолжает Джинн, срываясь на всхлипы, — не «я не хотела отказывать»… Я не хотела возвращаться без тебя. Не хотела торчать в своём кабинете и думать, как ты здесь. Я бы с ума сошла, если бы не увидела тебя ещё хоть раз… Мне нужно было с тобой увидеться! Я бы заглянула под каждый камень, чтобы тебя найти!       — Ты же знаешь, малышка, искать меня нужно не под камнями, а под симпатичным парнем в мягкой постели.       Как легко с языка срывается ужасная шутка.       — Кэйа, — сквозь всхлипы смеётся Джинн, поднимает взгляд — и испуганно ахает. — О нет… я совсем забыла, что накрасила губы…              ~       

In This Moment — Out of Hell

             Чайльд не думал, что столкновение с прошлым Кэйи будет настолько… тяжёлым.       — Как думаешь, они ебались? — спрашивает он первым делом, оттащив Альбедо за угол кафе, где Тома предусмотрительно оборудовал зону для курения.       Вынув из его пальцев прикуренную сигарету, Альбедо делает одну короткую затяжку; когда у него так западают щёки, Чайльд хочет его вдвое сильнее.       — Не думаю.       — Она его целовала!       — Это не выглядело как флирт.       — Ты часто целуешь друзей в лицо?!       Судя по лёгкой улыбке, Альбедо забавляют его чувства. Чайльд начинает злиться и предсказуемо заводится настолько, что перестаёт себя контролировать.       — Будешь надо мной смеяться — выебу прямо здесь! — рычит он сквозь зубы, грубо толкнув Альбедо к стене, давит ему ладонью на солнечное сплетение, чтобы не вырвался. Кровавая пелена застилает глаза, и через неё бледное лицо Альбедо кажется ещё совершеннее. Ещё желаннее.       Быть таким привычно. Приятно получать то, что захотел, сразу, брать силой, не думая о последствиях. Разве не поэтому Чайльд добрался до вершины жизни? Разве не сила превратила трусливого неудачника Аякса в величайшего из воинов?       Он так любит ломать что-то красивое, но упиться этим чувством без оглядки не получается. Почему-то ему мешает… что? Что не так?..       Злость как рукой снимает, когда Альбедо кашляет, и Чайльд чувствует ладонью такие знакомые рывки диафрагмы, когда кто-то пытается вдохнуть.       Блядь, блядь, он, что…       Это же Альбедо. Альбедо, а не какой-нибудь там…       На лбу и спине выступает ледяная испарина; Чайльд в ужасе пытается отпустить, но слабеют только колени.       Что, если Альбедо сейчас его оттолкнёт? Назовёт психопатом и запретит приближаться к себе и к Кэйе? Разве получится взять его силой? Разве Чайльд сможет причинить ему боль… нет, захочет ли?..       Альбедо сгребает его за ворот футболки, дёргает к себе так, что трещат нитки в швах, кусает за губы, раздвигает их языком, целует ещё, давя на затылок, и, пока Чайльд пытается расхуеть, подтягивается, упираясь лопатками в стену, обхватывает его ногами, давит голенями на задницу, а каблуками — на внутренние стороны бёдер.       Он вырвался так легко, будто Чайльд никогда его и не держал.       — Ещё с того утра в клинике мечтаю почувствовать твой член ты помнишь где, — говорит Альбедо, выделяя каждое слово; слабое золотое сияние на ободках его радужек напоминает о взгляде Чжун Ли.       Теперь Чайльд прибивает его к стене всем собой, тискает за зад так, чтобы остались синяки. Причинять желанную боль… странно и в то же время безопасно, потому что Альбедо его не оттолкнёт.       Уже не оттолкнул. Значит…       Становится так легко от мысли, что Альбедо не назвал его психом и, вроде как, не собирается.       Не сдержав чувств, Чайльд дёргает его воротник, чтобы верхняя пуговица вылезла из петли, кусает между шеей и плечом, под правой ключицей. Красные следы вспухают раньше, чем он разжимает зубы, но Альбедо стонет так сладко, так стискивает его волосы…       Кэйа прав. Если перепихнуться сейчас, Чайльд останется лежать прямо здесь, и никакое чудо его не поднимет.       — Так что, думаешь, они не трахались?       — Я бы сказал, они очень близки эмоционально, — даже задыхаясь от возбуждения, Альбедо умудряется внятно формулировать мысли. — Нежная дружба вполне допускает тесный физический контакт. Со стороны может показаться странным… но Дилюк не кажется человеком, к которому легко прикоснуться, а Кэйа, как мы знаем, нуждается в тактильном взаимодействии.       В его фразе слишком много умных слов, а шестерёнки у Чайльда в башке двигаются с трудом.       — Погоди, то есть… Кэйа, типа… мог нормально потискаться только с девчонками?..       — Лучше спросим у него, — усмехается Альбедо.       Чайльд приободряется: когда чувствуешь себя желанным, ревность бесит меньше.       — И он нас не бросит ради этой вот?..       Обняв за шею, Альбедо прижимается щекой к его щеке, поглаживает по затылку, и хотя у них обоих стояк, это не намёк поебаться, а утешение, такое нежное, какого Чайльд не получал даже от семьи.       — Нет. Просто мы привыкли, что он всегда один. Но у него были и, вероятно, остались друзья. Люди, которые всё это время волновались о нём. Мы не находили себе места, потеряв его всего на несколько дней. Не лет.       Лет. У Чайльда от одного слова волосы вздыбливаются.       — Значит, мы тоже должны с ней подружиться! — объявляет он.       — Да, — кивает Альбедо, и, когда они всё-таки расцепляются, застёгивает рубашку. Укусов теперь не видно, но Чайльд знает, что они есть. — Не думаю, что это будет сложно.       В последнем Чайльд, конечно, сомневается, но он готов стараться… наверное.              ~       

Fleetwood Mac — The Chain

             В нескольких шагах от палаты аль-Хайтама пробирает нервная дрожь. Тома снова ободряюще пожимает его ладонь, но это не помогает — зубы всё равно мелко стучат.       Что сейчас случится? Как бы повёл себя он сам, приведи Кавех знакомиться любовника? В воспоминаниях всплывает обозлённое лицо Чайльда, и к страху примешивается доходящая до бешенства ревность.       Вероятно, я бы пришёл в ярость, — делает вывод аль-Хайтам, и в довершение всего ему становится стыдно.       — Можно к тебе? — спрашивает Тома, деликатно стукнув в дверь.       — Конечно!       Кави… Почему от одного звука его голоса аль-Хайтам чувствует себя провинившимся студентом?..       Неумолимо утягивая его за собой, Тома входит в палату.       Кави сидит на кровати скрестив ноги, из-под длинной рубашки торчат острые колени, ворот снова сползает с плеча, — но улыбка на исхудавшем лице почти прежняя. Такая солнечно приветливая. Аль-Хайтам с трудом припоминает, когда видел Кави таким в последний раз.       — Привет! — кивает Тома и, подойдя к кровати, протягивает руку. — Мы уже знакомы, но…       Кави отвечает крепким рукопожатием (по крайней мере, старается, чтобы оно выглядело таким), потом они с Томой обмениваются такими же сумерскими приветствиями, какими аль-Хайтам недавно обменялся с Джинн и Дилюком.       — Присядешь? — Кави хлопает по кровати рядом с собой, и Тома незамедлительно принимает приглашение.       — Тебе не скучно? Хочешь, занесу что-нибудь?       — Бай Чжу запрещает работать и даже читать. — Кави надувается, совсем как раньше, и аль-Хайтам не понимает, как это пережить. — Умираю со скуки! Телефон мне пока не отдают, иначе я бы всем друзьям уши прожужжал. Может, потому Бай Чжу и держит его в сейфе! — Он искренне смеётся, начинает кашлять, и Тома придерживает его за локоть, чтобы не потерял равновесие. — Ох, прости, я всё ещё чувствую себя не очень… Слабость продержится ещё несколько недель. Но, может, погулять разрешат раньше. Первым делом дойду до твоей кофейни, даже если мне ничего нельзя, просто посижу. Схожу с ума от белизны. Когда всё болело, было даже легче, я хотя бы не мог сосредоточиться на всём этом…       Он раздражённо взмахивает рукой.       — Постараюсь что-нибудь придумать. — Тома деловито оглядывает палату. — Кажется, у меня сохранилась пара иназумских гобеленов и натланский плед.       — Думаешь, Бай Чжу разрешит?       — Я знаю, когда у него самое хорошее настроение, — усмехается Тома, и аль-Хайтам, всё ещё слишком потрясённый, чтобы мыслить трезво, замечает в их движениях и взглядах что-то… знакомое. Знакомое только потому, что они оба были его любовниками. — И сколько кокосового молока добавить в матчу, чтобы сделать его ещё лучше.       — Подкуп? Это нечестно!       — В Иназуме все так делают!       — Так в мире и множится несправедливость!       — Он всегда может отказаться! Я же не собираюсь ему угрожать! — Тома складывает ладони в шутливой мольбе. — Не думай, что я плохой человек! Я и несправедливость — мы на разных полюсах, как север и юг!       Они… что, флиртуют?..       — Знаешь, какая несправедливость самая страшная? Мой муж здесь, а я до сих пор его не поцеловал. — Кави поворачивается к аль-Хайтаму, с хитрой улыбкой наклоняет голову к плечу. В такой же позе он часто сидел в спальне, разбросав по кровати вещи и инструменты, и звал присоединиться, но аль-Хайтам соглашался всего пару раз. Перестал, как только ему под бок попал сначала липкий ластик, а потом жестяной футляр с карандашами.       Сейчас Кави тень себя прошлого — отросшие волосы падают на грудь, чёлка закрывает щёку, глаза в глубоких тенях кажутся почти чёрными, — но ведёт себя так, будто все ужасы лечения уже стёрлись из его памяти. Вряд ли так, но…       — Ужасно! Нужно немедленно это исправить! Иди к нам! — со смехом поддерживает Тома и протягивает аль-Хайтаму руку.       Чувствуя себя омерзительным человеком, аль-Хайтам её обходит и втискивается к изножью кровати, чтобы ни с кем не соприкасаться, скрещивает руки на груди. Это… выше его сил. Ему нужно время. Много времени, чтобы привыкнуть. Кави с такими ситуациями всегда справлялся лучше. Именно поэтому они и поженились — никто больше оказался не способен пробить глухую оборону внешнего безразличия.       Кави сводит все усилия на нет: перебирается к нему под бок и устало роняет голову на плечо. Обнять его — выработанный годами рефлекс. Аль-Хайтам не успевает заметить, когда это делает.       — Свободно передвигаться — такое наслаждение… — Кави приваливается к нему, принимается поправлять перекрутившуюся рубашку. Наверное, нужно помочь; аль-Хайтам наклоняется, пытаясь понять, где именно собрались складки, и попадает в ловушку. Кави изгибается, прижимается ключицами к его губам, поворачивает его к себе, обводит большими пальцами скулы. Его глаза смеются, и не поцеловать невозможно, но…       — Но… — жалко выдавливает аль-Хайтам, когда Кави давит ступнёй ему на колено.       — Что? — Кави вскидывает брови. Дразнит без всякого стыда. — Мы столько лет женаты. Разве нам есть что скрывать?       Аль-Хайтам панически косится на Тому, но тот с любопытством наблюдает, расслабленно облокотившись на спинку кровати и откинувшись затылком на стену; его рельефная грудь в этой позе ещё привлекательнее.       Снова ловушка — Кави целует в шею, гладит по лопаткам. Причина, по которой аль-Хайтам старательно избегает чужих прикосновений — они легко воздействуют на эмоции. Он раздражается, если оказывается слишком близко к коллегам или незнакомцам в людных местах, нервничает, когда слишком близко подходят приятели и даже друзья, а от прикосновений Кавеха внешняя невозмутимость рассеивается как пыль на ветру.       Он стонет и с горящим лицом утыкается Кави в грудь.       — Аль-Хайтам, — говорит Тома успокаивающе, — всё в порядке. Я знаю, что вы женаты. Вообще-то, с самого начала знал.       — Слышишь? — Кави снова смеётся через кашель, и аль-Хайтам невыносимо хочет его взять, прямо сейчас, заставить стонать и вздрагивать, довести до неистовства…       Вряд ли Кави будет полезно.       — Поцелуй меня! — Кави касается губами его макушки, ерошит волосы на затылке. Аль-Хайтам соскучился по этому озорному и чуть капризному тону, но упрямо не поддаётся на провокацию. — Не хочешь? Ну и пожалуйста. Тома, раз уж нас официально представили… поцелуемся?       Что?..       — Конечно.       Что?!       Когда аль-Хайтам возмущённо поднимает голову, Тома уже рядом — и его тяжёлая ладонь ложится на поясницу. Становится ещё жарче; стараясь не выдать возбуждения, аль-Хайтам изо всех сил держит лицо, но терпит сокрушительное поражение.       Кави подставляет губы, и Тома целует его так просто, будто они видятся в сотый раз. Даже приобнимает за талию — ничего за гранью приличий, — а Кави теребит серёжку у него в ухе и трогает перекинутый на плечо хвостик.       Они нежны, и их взаимное удовольствие очевидно настолько, что даже аль-Хайтам не в состоянии усомниться.       Почему он запрещал себе думать, как это будет?..       — Ох… — выдыхает Кави и снова сползает в объятия аль-Хайтама, — как я хочу посмотреть на вас вместе.       — Надеюсь, сложится, — хмыкает Тома и возвращается на своё место чуть поодаль. Кави пользуется шансом вытянуть ноги, двигает пальцами, чуть морщится. Может, ему снова от чего-нибудь больно. — Судороги?       — Постоянно. Бай Чжу говорит, если слишком часто принимать расслабляющий бальзам, сложнее будет ходить, так что приходится потерпеть.       — Размять?       — А ты можешь? — оживляется Кави.       — Конечно. — Тома укладывает его ноги себе на колени. — Скажи, если будет неприятно.       От первого прикосновения к лодыжкам Кави стонет почти как перед оргазмом.       — Какие горячие руки. Это Пиро?       — Нет, у меня всегда была тёплая кожа. — На контрасте с его большими ладонями ещё заметнее, что мышц у Кави почти не осталось, и аль-Хайтаму снова стыдно за своё возбуждение, за свою недогадливость и за полную неспособность помочь собственному мужу. Простой массаж… почему он не предложил? Хотя он никогда не умел и не видел смысла учиться; к чему, если существуют профессиональные массажисты? — Хотя немного прогреть мышцы не помешало бы, как минимум для восстановления тонуса.       — Знаешь, как сделать мужчине приятно, — с придыханием смеётся Кави. — Можешь немного выше? Под коленями тянет просто отвратительно.       — Бай Чжу не предлагал физиотерапию? Или пока нельзя? — Тома выглядит встревоженным; его неравнодушность так приятна, но из-за неё аль-Хайтам всё сильнее уверяется в своей бесполезности.       Кави отводит взгляд. От его весёлости и следа не остаётся.       — Я… не говорил. Знаешь, после всего, что было, жаловаться на простые судороги… Когда немного восстановлюсь, смогу разминать сам, разве это сложно? Сейчас не хватает силы рук, только и всего.       Покачав головой, Тома берёт руку аль-Хайтама, опускает Кави на бедро у края рубашки, накрывает своей. Аль-Хайтама охватывает паника. Разве не рано для такого откровенного…       — Вот так, — глядя ему в глаза, Тома ведёт его ладонью выше, слегка нажимает. — Давить не нужно. Достаточно поглаживаний, чтобы немного разогнать кровь и согреть кожу.       Аль-Хайтам собирается выразить сомнение в пользе такой процедуры, но Кави вцепляется в боди у него на груди и снова стонет.       — Неужели настолько приятно? — не выдерживает аль-Хайтам.       Закинув голову, Кави целует его в подбородок, давит на затылок, чтобы наклонился ближе.       — Очень… — шепчет он, опустив ресницы. — Теперь поцелуешь?..       Присутствие Томы совершенно его не смущает; тем более оно не должно смущать и аль-Хайтама, но…       Как вышло, что Тома и Кави с полуслова заговорили на одном языке, а аль-Хайтам до сих пор не слышит даже сам себя? Почему он так скован с теми, кого по-настоящему любит?       Требовательно сунув его руку под ворот больничной рубашки, Кави со стоном находит губами его губы — а потом зажимает их с Томой ладони между бёдер, и аль-Хайтам сгорает дотла.