Особенный

      С нескрываемой нежностью и ярким весельем Минхо, кутаясь в тёплое одеяло после быстрого горячего душа, рассматривал стоящего рядом Джисона, выглядящего так, будто течка была у него, а не у Ли. Измотанный, уставший, с заколотыми назад волосами какими-то заколками из ближайшего магазина — но с сияющими глазами, отчего Минхо и не мог перестать улыбаться. Все эти дни Хан действительно оставался рядом, помогал, поддерживал и проводил течку, хотя был чудовищно сильно напуган. Пусть мятыми урывками, однако Ли помнил и дрожь рук заботливых, и тихие всхлипы, просьбы прислушаться и перестать кричать. Вот только в то время Минхо не мог внять этим мольбам, ведь находился совершенно не в себе, словно сторонний свидетель происходящего с ним. Его тело изводилось жаром, болью, жаждами, в удовлетворении которых отказывали, пока голос срывался в сипение от криков, стоило мягким рукам боязливо чего-то коснуться в неподходящий момент. Сознание оборонялось, даже если тело просило этих ласк, подставлялось, отчего, вероятно, картина такого поведения виделась устрашающей для неопытного Джисона. Гнездо без конца переделывалось в неудовлетворении, обзаводилось новыми вещами, когда Ли, в этот раз совсем не обездвиженный, добирался до своего же шкафа, устраивая бардак полный. А Хан, подвергнутый дикому шипению и рычанию, прибирал всё следом, прежде чем вернуться к работе за отнятым временно ноутбуком не своим. Не планировал задерживаться так надолго в чужой обители, а оказался неотъемлемой частью существования близкого человека. И так от часа к часу, о чём Ли даже не задумывался, будучи пропитанным природными инстинктами, Джисон подходил, проверял, пытался накормить и напоить. Сейчас же разум постепенно прояснялся, несмотря на остаточные ощущения и противное жужжание уже угасающих мыслей, какие могли преследовать во время течки. Оттого Минхо и смотрел на стоящего поодаль от кровати Хана, изучая тёмным взглядом его сонное состояние и чуть заметные покачивания из стороны в сторону. Резко ударило в голову самое, вероятно, уродливое воспоминание, от которого Ли звучно выдохнул и потёрся носом об одеяло, прежде чем снова поглядеть в блестящие интересом и ожиданием похвалы глаза Джисона. Сочащийся из окна тусклый свет облизывал его фигуру и сотворял на лице такие уродливые тени, аж в носу щипать начинало от подступающих слёз. Помятая одежда тёмных тонов и неряшливая причёска будто усугубляли вид некогда нежного очарования. В своей жизни Минхо случайно лишь несколько раз заставал Хана в подобном состоянии, только сейчас причиной этого стал сам он. Сердце неприятно сжималось от такого противного осознания. — Иди сюда, — севшим из-за крика голосом попросил мягко Ли и подвинулся ближе к подушкам. И этой осторожной просьбе Хан поддался более чем охотно. — Покажи?       Подрагивающие пальцы выглянули из тёплого плена одеяла, скрывающего обнажённое тело в своей любви, пока взор изучал серые тени на досконально изученном лице. Подушечки указательного и безымянного пальцев притронулись к острой линии челюсти, чуть поглаживая кожу, дабы подбираться ближе к тому месту, где заметной стала достаточно жёсткая щетина. Нежными, почти порхающими движениями, Минхо огладил подбородок небольшой, чем позволял подушечкам быть покусанными колючестью волосков. Почему-то внутри, под самыми рёбрами, подобное разжигало какой-то необычный огонь. Весь Джисон виделся и ощущался сотканным трепетом и чуткостью, но такие мелочи как щетина, сильное тело с каменными, напряжёнными мышцами, накаченные руки — всё же демонстрировали его обратную сторону. За такой миловидной внешностью, способной одурачить кого угодно, за поведением невероятно разнеженным, заигрывающим и учтивым, скрывался настоящий мужчина, а не простой мальчишка, каким многие Хана видели. И почему-то это сводило с ума. Может, из-за того, что мало кому было позволено лицезреть это. Может, Минхо внутри продолжал сгорать от понимания, кем именно являлся Джисон. И эту тайну первому он открыл именно ему. Но всё же когда с заметным содроганием Хан ухватился за низ объёмной толстовки, однозначно украденной из шкафа Бан Чана, померкла оставшаяся радость, только воспетая ушедшей течкой. Смуглая кожа постепенно обнажалась, отчего Ли вздохнул достаточно тяжело, аж Джисон плечами повёл, словно оставался не до конца уверенным, правильно ли поступал. Вероятно, при иных обстоятельствах, Минхо позволил бы себе отвесить интересный комплимент или пошутить так, как любил: и с намёком, и не совсем. Происходящее же скорее располагало к проливанию слёз, когда красивый рельеф полностью оказался пред взором. — Прости, — единственное, что смогло слететь с почти белых губ, потерявших свою мягкость после тяжёлой и горячей течки. — Мне так жаль! — Ну, — Хан вновь повёл плечами вновь и улыбнулся, — моя омега может себя защитить? — Нет! Больше похоже на то, что я сожрать тебя собирался!       Потемневший взгляд не останавливался и скользил по рассыпанным меткам-следам на невероятном теле. Сам же Минхо действительно не готов был поверить, что сотворил нечто уродливое именно он в своём природном безумстве. Обычно, как и в этот раз, он кричал и молил о том, чтобы от этой боли и агонии избавили, только в больнице ему всегда оказывали помощь — бесконечные уколы, а тут Джисон отказался. Решил утешить, дозваться до разума, только омега в Ли восприняла столь непривычную заботу посягательством, хотя должна была в ногах валяться у потенциального любовника, как естество заверяло. И усугубилось угрожающее рычание, когда случайно Хан задел сооружение, названное гнездом. Необузданная, совершенно дикая природа завладела полностью всем живым в сгорающем лихорадочным жаром теле. Минхо, будто обернулся третьей личностью, вынужденной жертвой разыгранной сцены, помнил, как повалил испуганного Джисона, обездвижил и принялся кусать, желая пустить яркую кровь. Эта жажда осела на корне языка вместе с металлическим привкусом. Не так сильно оно всё было похоже на защиту самого себя, теперь же стыд яростный сковывал за содеянное, пусть и в безумстве. — Не получилось, — со смешком в тихом вещании. — А ты всё же выбрал меня. Ты принял меня, — необыкновенно мягким тоном щебетал Джисон. И подобного Ли ранее никогда не ощущал. Хотя, казалось, он видел и слышал Хана во всех его состояниях. — Помнишь? — Что именно? — туманные, резкие обрывки пролетали перед глазами без устали, чем вынуждали болеть и голову. Целиком же картину собрать не удавалось, так ещё и потряхивало знатно. — Мы же не?.. — Нет, конечно! — широкая ладонь интуитивно прикрыла багровеющие укусы возле ключиц. — Я бы не посмел, — Ли верил и знал.       Нахмурился, не понимая абсолютно ничего, и спрятался полностью обратно под одеяло, будто отгородиться хотел. Для восприятия этого не очень дружелюбного мира, который продолжал терзать плоть импульсами жара и боли, он оставил одни глаза и моргал часто, словно мечтал согнать пелену, доселе не пускающую полноценно в реальность. Таращился на Хана пугливо, при этом с некоторым волнением, что Джисон, конечно, подметил. Торопливо и с шипением из-за боли в разных частях своего тела, как от укусов, так и от неудобных поз, в которых спать приходилось возле течной омеги, он натянул под уже смягчившимся взором почти чёрных глаз толстовку и будто невзначай сообщил о возвращении Чана и Чанбина через несколько дней. Размышления о собственных чувствах к друзьям помогли переключить сознание. Ненадолго потерять нить истинности ситуации, сплотившей в том, что на самом деле Минхо не хотел открывать столь скоро. Судьба же мнения иного была: они всё ещё сидели на кровати, требующей ухода, и рассматривали лица друг друга, словно без слов пытались отыскать ответы на все терзающие душу вопросы. От досады Ли даже губу прикусил, потому что из-за ворота толстовки на теле Хана выглядывало им созданное. С какой силой нужно было кусать, чтобы оставить такие следы? И как Джисон вытерпел это? Если бы кто-то так поступил с самим Минхо, то он бы попросту связал этого человека, а возможно, покусал или побил бы в отместку от всего яростно стучащего сердца. Но прежде чем удалось глубже провалиться во что-то бессмысленное и достаточно неприятное по ощущениям, Ли вспомнил нечто, от чего лицо моментально воспламенилось заревом смущения. Уши заполыхали тоже густой яркостью, аж пульсировали жаром. Хорошим виделось исходом то, что Джисон не видел этого за тканью спасительного одеяла, пропахшего чайной мятой от уголка к уголку. Только будто понял всё по ошарашенному взгляду. — Спасибо, что позволил остаться рядом, — с не менее стыдливым выражением лица отозвался Хан и натянул на пушащиеся волосы капюшон: тоже хотел спрятаться. — Я… Не мог даже представить, каким ты можешь быть. — Мерзким? — вытекающая скудно смазка позволила притронуться только к такому слову. — Ирино, не говори такого о себе, — рука осторожно прикоснулась к голове и стянула плотную ткань одеяла, обнажая пылающие смятением уши. — Ты настолько чувствительный, нежный, податливый, когда не происходило… Были пугающие моменты, но мы справились? Даже когда тебе было плохо? — словно не уверенный в выборе описания состояния чужого, вопрошал-повествовал Хан. — Ты наставлял меня, говорил, что делать, как помочь. Потрясающий.       Тёплая раскрытая ладонь Хана прошлась по растрёпанным волосам и проскользила к запредельно горячей щеке, дабы ласково погладить и утереть капли проступившего пота. А Минхо откликался не очень охотно, ведь его всё это пугало в ушедшие моменты, по сию секунду не отпустило полностью. Протрезвевший от течки мозг вспоминал, как дрожащие руки касались обнажённого тела, трогали, сжимали, пока плоть воспламенялась от низменных жажд. Помнилось и то, как собственный голос звал, почти приказывал взять, повязать, слиться воедино, но ни единая попытка не увенчалась успехом. Джисон слишком хороший для чего-то порочного. Но кожа помнила ласку, такую пугливую, неуверенную, жаждущую утихомирить хотя бы немного, что действительно получалось. Будучи не в яростной агонии, Минхо сам заставлял Джисона устроиться в подушках, а сразу после, полностью нагой, подваливался к нему, утыкался носом в шею, запах в попытках отыскать, и урчал. Он урчал чертовски громко, аж горло саднило до сих пор: потому от одного воспоминания смутился ещё ярче, хотя было уже попросту некуда. Не существовало и малейшего представления, что организм умел нечто подобное, зато теперь оказалась открытой новая особенность. Однако самым порочным в памяти очутилось то, где Джисон трогал осторожно там, куда сам Минхо боялся руку протянуть. И насколько же другие ощущения воспалялись под рёбрами при пугливых надавливаниях и поглаживаниях.       Дабы прогнать те вытанцовывающие под веками картинки того, как шумно дышащий Джисон стоял позади него, занявшего позу настоящего течного животного, приходилось думать об ином, закономерно не выходило. Тогда бёдра были подняты высоко, грудь упиралась в матрац узкой кровати, руки вытянуты вперёд оказались, спрятаны были под подушки, где безжалостно пальцами комкали ткани при каждом осторожном касании. И вопреки жаждам не воспроизводить канувшее в жар расплавленного сознания, тело возгоралось тактильными воспоминаниями: пальцы проникали внутрь, разгоняли смазку, действовали осторожно, словно весь Хан боялся навредить. Вторая его рука покоилась на пояснице, поглаживала, утихомиривала дрожь неистовую. Потому вырваться из этой греховной пелены, порождающей свихнувшееся биение горячего сердца, показалось чем-то нереальным, однако очередное прикосновение, более чувственное, аж урчать захотелось, вытащило в реальность вновь. Вынудило распахнуть сомкнутые веки, на чьих ресницах чёрных скопились капли непрошенных слёз. Джисон ласкал его лицо, оглаживая нежную кожу всё ещё полных щёк, перемещался терпкими движениями к шее, чем постепенно добивался приближения осоловевшего Минхо к себе, дабы упасть в объятия. — Что с родителями? — желая отвлечься, поинтересовался Ли и прижался теснее интуитивно. Пометил перемены в себе неожиданные, но такие, которые нравились. Сам медленно избавлялся от плотного одеяла, чем дарил дозволение касаться своего обнажённого тела. И Хан не отказывался, только и границу не переходил. Возвращал ткань обратно, лишь подушечками чуть шершавыми из-за мозолей от струн любимой гитары скользил по коже плеч и груди. — С работой? — Ну, думаю, отец убил меня во всех возможных вариантах в своей голове, — нервный смешок. — Для работы я использовал твой ноутбук. Ты, если что, разрешил! Даже если не помнишь. — Пользуешься моими провалами в памяти, да? — с лёгкой силой Минхо хлопнул Джисона по ноге и направил взгляд на календарь, где, к его искреннему удивлению, были отмечены дни уродливой течки. Сразу от этого рёбра сдавило, стоило поплыть воспоминаниями о том, что рассыпалось по медовой коже: дикий зверь. — Прости меня. Нужно было выставить тебя за дверь, — обижался сам на себя. — Почему? Я что-то сделал не так? — Четыре дня ты меня тут выхаживал, а чем я тебе отплатил? — загоны по поводу своей природы будто только укреплялись и прорастали глубже в подсознании. — Любовью? — озадаченно ответил Джисон, после чего Ли сразу выпрямился и уселся на кровати в лужице собственной смазки. Заморгал глупо и неловко голову склонил вбок, прежде чем рукой глупо потряс перед телом Хана, где прятались следы-метки. — Не думай об этом. Я сам виноват. Ты просил об одном, я решил, что смогу совладать с тобой по-другому.       И чтобы успокоить изумлённого Минхо, заметно возвращающего себе контроль над разумом и телом, Джисон просто рассказывал всё то, что делал Ли в моменты полного безумия, но истинной омежьей сути. Вероятно, будь обстоятельства другими, Ли рассмеялся бы, не поверив ни единому слову, однако Хан выглядел достаточно серьёзным. Что ощущалось чем-то непривычным и дозволяло притронуться к мысли, что всё же он — настоящий альфа. Ведь с Минхо разговаривал не так, как бывало обычно, а будто старше и сильнее был. Наставлял, успокаивал, хотя сам заметно подрагивал, пока голос неприятно поскрипывал от трогательных, на его личный вкус, воспоминаний. Зато Ли постепенно изучал и открывал себя с другой стороны: стоило всего лишь провести внезапно начавшуюся течку так. С тем, к кому столь учащённо сердце стучало с момента первой встречи, даже если виделось многое поспешным и неуместным. Минхо по-прежнему желал искупаться в моментах, дарованных парочкам влюблённых, но не мог теперь поверить в подобное после произошедшего. Ему думалось о каждом упущенном шансе, потому и сожаление текло охотнее по венам, разжижая густую кровь.       Не мог распробовать свой собственный образ, открыто ластящийся всем телом, урчащий при этом, целующий и зажимающий несопротивляющегося Джисона тёмными ночами. Представление того, как полностью обнажённый он подбирался к сидящему за работой Хану, укладывал руки ему на плечи и с нажимом скользил ладонями вниз по груди, пока склонялся ниже, чтобы кончиком острого носа уткнуться в макушку, вновь и вновь пытаясь запах отыскать, вызывало мурашки. Им руководила природа, пусть всё это он с удовольствием однажды сделал бы и сам. А пока он сам неосознанно только ластился безмолвно, утягивал на кровать и забирался сверху, чтобы прижаться, накрыть всем собой, ведь Джисон имел более миниатюрное сложение сильного тела, и пропитывал его своим запахом — чайной мятой. Помечал так, как умел, прежде чем одичать и искусать того, кто был готов подарить заботу и физическую любовь. Конечно, такая защитная реакция не являлась чем-то новым: в первую течку в другой больнице и с незнакомым персоналом медицинским Ли искусал медбрата, собиравшегося сделать ему укол успокоительного. Тогда пострадала только рука, а теперь… Вина переплеталась со стыдом при каждом слове, слетающем с красиво очерченных природой губ. И это заставляло задуматься вновь над привитой никчёмностью. Так ещё и побуждало проснуться страх в понимании того, что слепо его внутренняя омега тянулась к альфе, а сам он жаждал очутиться в объятиях Джисона. Было ли это нормальным, Ли не знал, потому и пугался. Вроде стоило размышлять над тем, что рядом с ним находился его партнёр, с кем Минхо согласился вступить в отношения, а с другой стороны, никакого основания для этого принятия не находилось. Они начали встречаться на словах и неумелых поцелуях, потом потеряли друг друга из поля зрения в занятой реальности, а сейчас сидели на грязной постели после самого неприятного для организма и души Ли периода. Пусть в отношениях Минхо не разбирался, только знал, что всё не очень-то и верно происходило.       Не терзали подобные мысли, как казалось, Хана, который продолжал что-то лепетать о тепле и вкусной чайной мяте, при этом заправляя пушащиеся волосы Ли за его аккуратные уши. Сам Минхо, достаточно нахохлившись, сидел и рассматривал очаровательное лицо, и взглядом притрагивался к щетине, отчего левый уголок его губ то и дело подёргивался. Ему мерещилось забавным сочетание круглых глаз, наполненных огнями счастья и задора, и таких черт настоящего мужчины. Интересным было и то, что даже до удаления собственной растительности на лице, она никогда не проявляла себя такой жёсткой и заметной — особенности омежьей сути, как полагал Ли. Удариться же глубже в познание Джисона альфой не вышло, ведь этот самый уютный и покусанный альфа, не имеющий ни запаха, ни феромонов, предложил перекусить. Тогда накрыло до ощутимой, порочной дрожи: Хан столько заботился о нём, а Минхо продолжал чуть ли не сопли на кулак наматывать, размазывая по рассудку представления о личной трагедии. Что-то перемкнуло и вынудило прямо в одеяле подняться с постели. Слабость оставалась, потому что течка грубо и с усердием выматывала неслабый организм: ноги чудились ватными, чужими. Охи и вздохи со спины распускали волны достаточно неприятных мурашек вдоль позвоночника — всё внимание оставалось на нём, разве не мило? Хотя даже в компании близких друзей Минхо чувствовал взгляд Джисона на себе всегда, как и сам бессовестно залипал на его лице и движениях, словно налюбоваться не мог. Что и подметил ехидный Бан Чан не так давно. Из-за воспоминания о довольном выражении бледного лица Ли плечами потряс, сбросить хотел наваждение от смущения. Вытянул из небольшого шкафа чистую одежду, продолжая кутаться в ткань одеяла, согретую собственным телом, и обернулся, ожидаемо сталкиваясь с подкравшимся Джисоном, собравшимся рот открыть и что-то произнести. — Я схожу в душ и приготовлю нам вкусную еду, — мягко заверил Минхо. — Если продукты есть, — тут же исправился он. — Вчера была доставка, — промямлил Хан, пока старался заглянуть в бездонные глаза Ли, потемневшие из-за потёкшей по бёдрам смазки. Омега не собиралась успокаиваться так просто. — Но я не уверен, что там есть что-то подходящее. — Разберёмся. И поговорим. Мне надо, — тяжёлый вздох, — привести себя в порядок.       Джисон кивнул и устало покачал после этого головой. Казалось, что оба помнили те моменты, когда Хан, как уличного, грязного, озлобленного кота, тащил Минхо в ванную, а после, через шипение, рычание и попытки укусить, отмывал его от пота из-за жара, обилия смазки из-за течки. Нежными прикосновениями пропитывал гладкую кожу вкусно пахнущим гелем, перебивая чудовищно острый запах мяты, а ведь Хан не полностью её чувствовал, только голова всё равно шла кругом. Потому и вопросы возникали, все ли омеги были такими, или только Минхо умудрился выделиться и здесь. Омеги это про нежность, ласку, податливость, особенно в такие периоды уязвимости, про подчинение, про семью и очаг, про детей. Минхо знал это, потому что читал, когда познавал себя. А он больше на озлобленную собаку походил, изуродовав тело того, кто помочь желал, убаюкать, утихомирить. Даже горячая вода не смывала стыд от принятия проведённой течки так. Его нагого тела касался Джисон везде. Без конфетно-букетного периода, без свиданий и походов в кафе, где украдкой за руку подержаться можно было. Но дарованная свобода от оков больничных позволила наконец стать собой. Никаких плотных пижам, в которых удушиться виделось реальным, никаких неудобных кроватей и бесконечного контроля — оказывается, чувствовать всё кожей, нравилось. Наверное, единственным плюсом проведения личного ада в больнице, какой отыскать возможно было, оставался момент введения необходимых препаратов. Минхо обычно много спал, мало ел и почти не сосуществовал с болью. Тут же пережил вообще всё разом.       Кости ломило, мышцы жгло, позвоночник чесался изнутри: последствия самого лучшего периода в жизни омеги, который мог бы подарить беременность. Минхо фыркнул громко, но этот звук остался пойманным шумом воды. Ничего хорошего, радостного, замечательного и уж тем более волшебного он не видел в своей же сути. Так много людей росли обычными, здоровыми. Парни были парнями, девушки — девушками, а Ли — ошибка природы. В настоящее время несомненно он являлся таковым и мечтал, чтобы всё прекратилось. Хоть заведомо и знал, что подобному не бывать. Рассуждал про себя, упиваясь грубыми ударами напора горячей воды по плечам, изменила бы его состояние близость с альфой. С Хан Джисоном. Уже одними неоднозначными воспоминаниями, заполонившими сознание и рассудок, где сам ластился, будто действительно принял, признал, можно стало внять окончательно истине, озвученной с самого первого дня врачами. Только вот Минхо и представить себе этого не мог даже при прочном основании для веры: он нашёл своего человека. Вовсе не был уверен, что желал всего законами природой отведённого, словно, если перейти тонкую грань, то всё рухнет. Предполагал, без иронии в своём рассудке, о чём мог молить в горячей агонии, пока над ним резвилась природа. Припоминал прерывистые фразы-приказы, озвученные не своим голосом, а омежьим существом. И заиграла улыбка на поджатых секундой ранее губах: его не тронули, пусть и имели возможность. Потому что это был его Хан Джисон. А глупцом Ли себя не всегда считал, осознавал истинную влюблённость и жажду. Ведь знал иную сторону этой порочности, секса, близости, грязи: взять другого человека не такая уж и проблема, лишь силу нужно иногда применить. К самому же Минхо и её не требовалось применять — он отдался бы так, был готов, способен — только время подгадать нужно было. — Всё равно заебало, — с протяжным, судорожным выдохом, — никогда не смогу принять это, — от представления в голове того, как его безвольного могли бы трахать на протяжении всей течки, передёрнуло. И Ли торопливо кинулся смывать с себя обилие геля для душа, лишь бы отбить мерзкую чайную мяту.       После привычных уходовых процедур, в которые Минхо окунулся достаточно любовно, ведь благодаря им он начал ощущать себя человеком, ему действительно стало легче. На выходе из ванной его уже верным псом поджидал обеспокоенный и нервный Джисон, отчего тут же кошки оголодавшие на душе заскребли. Пришлось даже вернуться к мыслям о том, что течку пережил именно он, а не сам Минхо. Потому, поддавшись застучавшему горечью сердцу, Ли бережно ухватился за тонкое запястье и потянул несопротивляющегося Хан на себя, чтобы укутать в своих объятиях. Неровная улыбка поселилась на губах, когда кожей шеи удалось почувствовать прикосновение кончика чужого холодного носа. Почти боязливо Джисон поглаживал им то место, где железы пахучие располагались, однако аромат оставался тихим, истончённым из-за ярости прошлых дней. И Минхо готов был расплавиться от такой невинной близости, да руками сильнее прижимал к себе тёплое тело за узкую талию. Сейчас, как часто и бывало, им обоим не требовались слова. Осторожным движением Ли нащупал прохладную ладонь Джисона и переплёл их пальцы, дабы неспешно увести на кухню. Там, в том же ласковом безмолвии, Минхо готовил, ощущая спиной на себе сонный взгляд влюблённых глаз. Даже не требовалось поворачиваться, дабы увидеть, что его беззастенчиво рассматривали. И согревала мысль об этом, ведь в данные секунды растягивающегося в вечности времени Ли оставался облачённым в бесформенный спортивный костюм, а его всё равно оглаживали взором.       Стыд за осознание себя расхаживающим перед Ханом несколько дней в полном отсутствии одежды куда-то исчез, растаяв на коже лёгким покалыванием. Обязательным Ли посчитал вернуться к самобичеванию позже, а пока желал приготовить что-то вкусное и сытное для того, кто сделал для него так много. К тому же сейчас ему виделось всё излишне сладостным и принятым, ведь это был бы первый совместный приём пищи, будучи в отношениях. И первый раз, когда Минхо готовил и сразу подавал Джисону приготовленную им еду. Из-за этого и трепет под рёбрами разрастался: невыносимо мило и чудовищно пугающе одновременно. А вдруг не понравится? А вдруг получится не так вкусно? Пусть его кулинарные навыки хвалили все, кто имел честь отведать пищу, то Хан Джисон определённо являлся огромнейшим исключением. Потому и дыхание спёрло, когда тарелка с горячей едой опустилась перед почти уснувшим возле дивана Ханом. Пугливо и растерянно Минхо присел на пол рядом с Джисоном и упёрся спиной в небольшой диван, прежде чем подтянуть невысокий столик, уставленный снеками и добавками, ближе. Уголки его губ тут же дёрнулись, когда Хан звонко, гортанно и удовлетворённо замычал при первом попадании сочного куска курицы в рот. Пожалуй, удалось впервые увидеть человека, так отчаянно страстно поглощающего пищу под невменяемые звуки и сбивчивые комплименты. Эти всем Минхо наслаждался. Дёргающимся кадыком при сглатывании; зажмуренными глазами, отчего длинные прямые ресницы картинно трепыхались; перепачканными в тёмном соусе губами. Он застывал во времени, пока непристойно долго рассматривал красивую родинку на забитой едой щеке. Каждая мелочь, крошечная деталь, воздушная эмоция сплетались воедино, образуя нечто странное, упоительное и шёлковое, по рёбрам потёкшее. — Я люблю тебя. Я очень сильно люблю тебя.       Эти тихие слова сорвались самостоятельно, даже не удосужившись связаться с рассудком или сознанием. Понимание истинности своих открытых, настоящих чувств пробило до дрожи ещё не восстановившееся тело. Познавать всё с нуля, позволять всему новому овладевать собой и ощущать мир вокруг себя иным— вот, что сводило с ума без особых усилий. Отсутствие препаратов в крови, отравляющего яда и заглушающих весь внутренний мир компонентов возрождало то, к чему притрагивался Ли лишь в далёком детстве. К непорочным и живым эмоциями, пылким ощущениям. К тому, что обычные люди способны проживать каждый новый день, к тому, что Минхо убивал в себе целенаправленно. А теперь расцветал самым пёстрым и красивым цветком. Неопытным, только дотянувшимся до солнечного света. До своего Личного Нежного Солнца. — Я люблю тебя, — повторил Минхо более громко, чтобы самому удостовериться, что произнёс это. — Ханни… — Ирино? — Джисон отставил тарелку слишком резко, Ли аж вздрогнул от звучного удара. Прохладными пальцами он впился в чужие руки, подёргивающиеся от переполняющих чувств, под рёбрами взбунтовавшихся. — Ещё. Повтори ещё раз. — Что люблю тебя? — глупо спросил Ли, ударяясь в заикания. — Да. — Я люблю тебя, — тише, чем секундой раньше. — Ещё. Прошу, — волнительная дрожь ощущалась двумя телами, чьи сердца застучали в унисон. — Люблю тебя, — шелестящим шёпотом. — Очень люблю. — Люблю тебя, — тоже тихо, пугливо, — так сильно люблю, — широко улыбаясь, всё же громко заверил Хан, и Минхо загорелся румянцем в ответ, вновь и вновь проскальзывая взглядом по каплям соуса на очаровательном лице. — Могу ли я считать такое твоё признание за то, что ты готов переехать ко мне? — А? — недоумённо заморгал Минхо, хмурясь слегка. Но в этом был порой весь Хан Джисон. — Помнишь, я говорил, что мечтаю делить свою жизнь с тобой в той огромной, безжизненной квартире? — неровный кивок. — Вот, переезд туда, где мы вместе создадим жизнь в этих холодных стенах, — куда Джисон нёсся даже на словах, понимания не находилось. И Минхо правда представить не мог, что не только его разрывали острые чувства и боязнь всё потерять. — Во-первых, — Ли скинул с себя спесь наивности и романтизма, вытянув свои руки их чужих, — утри лицо. Во-вторых, про какой такой переезд ты говоришь?       Несмотря на неприкрытую строгость в голосе, Джисон улыбался, когда Минхо потянулся за салфетками, а затем бережно утёр уголки его губ и подбородок. И стоило изумлённому диалогом Ли взяться за свою порцию уже подстывшей еды, Хан забормотал про то, что его слова не были выдумкой или мимолётной фантазией: он хотел видеть Минхо рядом с собой каждый день. Поэтому уже подготовил речь для изгнания родителей из собственной квартиры, ведь их дом почти закончили ремонтировать, а истеричный контроль над любым чихом, телодвижением испепелил остатки послушания. Стал он готовым буквально украсть Ли у Чана и Чанбина, о чём Бан естественно знал, однако не был «за» такой подход. Пусть он всецело поддерживал то, что начало происходить, развиваться, и вообще видел взаимоотношения парней чем-то милым и комичным, только боялся за Минхо. Никто из них не знал правильного ухода за омегами, отчего паника разрасталась у самого сердца и неистово громко кричала. Аж начинало казаться, что Ли смертельно больной, а не омега. Джисон же, переживший, казалось, всё самое болезненное и пугающее неопытного альфу, преисполнился, уже отрисовывая в своей голове то, каким будет совместный быт. Чем заставлял Минхо чуть ли не давиться рисом. В его-то голове подобная мысль ещё даже не зародилась, он слишком одомашненный был и привязанный к своей созданной собственными руками обители, где теперь мог проживать позорные моменты более спокойно. А Хан затыкаться не собирался, словно в нём второе дыхание открылось после ошеломляющей усталости. Он рассказывал свой неловкий план и действительно собирался всю свою жизнь выстроить с нуля, с Минхо, уже начинающего гореть не только ушами ярко, но и щеками. Ему не представлялась встреча с родителями Джисона в ключе избранника, парня, омеги. Всю их компанию ни отец, ни мама Хана на дух не переносили, а тут из низшего сословия сын приволок бы в дорогие апартаменты кота с улицы и назвал бы своим партнёром. Страшно было и в голове своей увидеть гнев того сильнейшего альфы, от запаха которого у Ли ноги подкашивались. Даже под препаратами Минхо чувствовал его, потому и боялся ощутить всем собой чужие феромоны. Однако Джисон пытался успокоить, заверить, что не даст в обиду. Сбивчиво объяснял, как на него повлияло согласие Минхо на отношения, и как переменила многое течка. — Я хочу быть с тобой. Хочу строить нашу совестную жизнь и защищать тебя. Ты стал тем, ради кого и я хочу стать лучше, перестать плыть по течению, понимаешь? — и Ли-то понимал. Однажды он сделал шаг в неизвестность ради себя самого, из-за чего и разделял чувства Джисона, только всё равно был напуган. — Это не произойдёт так быстро, как ты думаешь, — с виной, — даже если я мечтал об этом каждую ночь здесь, пока обнимал тебя. — А если, — Минхо вновь обернулся пугливым котёнком, неуверенным ни в чём, — твой запах… Твои феромоны… Ты же знаешь, что альфа и омега должны найти гармонию друг в друге? Для жизни.       Но даже тут Джисон старался избавить от сомнений. Клялся, что когда дойдёт до того, чтобы испить в близости природную сторону до дна, он будет готов к потреблению блокаторов и подавителей до конца своих дней, если Минхо не подружится с его родным запахом. Главным для него оставалось то, что его обескураживал аромат Ли, а значит, в своём новом, уютном и безопасном доме ему не нужно будет отравлять себя. И от услышанного под рёбрами выла звучно омега, которая вторила о найденном успокоении и чувстве защиты. Без сомнений лишних Минхо плавился от серьёзных слов, вслушивался в то, как голос дрожал от жажды уже ощутить всё в реальности, и просто не верил. Не верил, что его мягкий, неловкий, неуклюжий Джисон на самом деле был вот таким вот. Сильным, способным пойти против своей холодной семьи, бесстрашным и до одури влюблённым. Будучи же полностью подверженным всему, что не заглушалось препаратами, Минхо поддавался чарующим обещаниям, потому что был уверен в Хане. Впереди всё виделось тяжёлым, к чему стоило подготовиться, чтобы не посметь пролить и капли слёз горьких, ведь по щелчку пальцев точно ничего не разрешиться, однако сбежать больше не хотелось. Душу и сердце согревало понимание истиной потребности Джисона в нём, как в партнёре и друге, а уже потом в омеге. За все эти дни Хан сделал так много для него, вероятно, испуганный до икоты и крупных слёз, но он и не подумал всё бросить. Даже сейчас, прижимаясь, он шептал о важности посещения врача, чтобы дали необходимые рекомендации после такого сбоя. И самоотверженно он собирался пойти с Ли, лишь бы самолично удостовериться, что всё в порядке. Отчего Минхо чувствовал привычную сверхопеку, которая не давила так, как родительская: его не собирались ограничивать, Джисон был готов принять отказ, пусть и смотрел своими огромными глазами, полными печали — манипулировал играючи, без злобы. Поэтому без тяжести на сердце и острых страхов Минхо согласился попробовать. Остаться без Хана, без запаха его духов, без тепла рук и поцелуев, которых было так мало, но которые так сильно нравились — чудовищно. Как пуля в висок. Уж тут сомнений не было.       И когда самолично избавив Джисона от щетины, сотворив с ним красоту кучей собственных баночек, помогающих с проблемной кожей, Минхо утянул Хана на свежую постель, тут же обнимая. Он буквально завернул его в своих руках, позволил спрятаться от всего внешнего мира и тихо запел: настала его очередь заботиться и убаюкивать. Себя со стороны ему увидеть, конечно, не удавалось, но почему-то он знал, насколько глупо влюблённым выглядел. С каким трепетом рассматривал расплывшуюся по подушке щёку, надутые губы, аккуратный нос, в который аж подушечки пальцев кололо тыкнуть, и переживал сотню непознанных чувств. Его распирало от всего воспламенившегося внутри, напрягались мышцы, и всё тело становилось каменным, ещё и кричать во весь севший голос хотелось. Так запредельно глубоко для самого себя он опустился в мир обычных людей. Гнал прочь мысли о разделении полов, ведь Джисон дал понять настойчиво, что хотел его просто рядом, быть ближе, совсем не намекал на секс и остальное, даже если к подобному рано или поздно нужно будет притронуться. Всё просто вот так сложилось само собой. Для Минхо на самом деле не существовало другого варианта, как найти себе альфу, такова была его задача с самого рождения. Зато за Ханом оставалось право на выбор. И он мог взять в партнёры красивую, милую девушку, с кем обзавёлся бы большой семьёй, удовлетворяя все прихоти и свои, и родителей. Однако пошёл против всех и выбрал обычного Ли Минхо. Простого, небогатого, не очень-то и привлекательно сейчас, когда тело стало больше приемлемого. Его. Своего близкого человека, с кем судьба свела довольно-таки давно. И заметно гордился этим, отчего и Минхо не мог перестать испытывать миллиарды импульсов от чувств и ощущений.       Он не знал, каким будет новый день. Не хотел думать о будущих сложностях, через которые, была вероятность, они вместе не пройдут. Минхо просто наслаждался в полумраке комнаты очарованием тёплым и вслушивался в тихий храп. Заправил осторожно тёмные пряди чистых волос за ухо, на мочке которого висела затасканная серёжка, и решил, какой подарок хотел преподнести за пережитый рядом непростой этап. Всё же во влюблённости ничего плохого не было, раз она дарила так много эмоций. Пусть пугало то, что настанет скоро, пусть поспешность от действий продолжала выгрызать дыры в плоти, Ли не желал прятаться в свой привычный кокон. За эти утёкшие дни ему предстояло сделать кучу выводов и подготовить себя в новому этапу своей жизни. А ещё он захотел осуществить один огромный шаг к этому. Ему пожелалось рассказать всё-всё тому, кто когда-то стал тем самым спасательным кругом в водовороте отчаянных поступков: он собирался поведать о себе Чанбину.