Лабиринтами иллюзий

      Легче.         Знаете, значительно легче дышать. И, кажется, больше не нужна веская причина для улыбки – я все чаще отпускаю ее, не вынужденную, не выцыганенную, позволяя порыву сердца свободно вспархивать с губ. И она летит – просто потому, что за окном догорает, шепча и шурша желтеющими кронами, четвертый месяц лета. Потому что черный бархат неба расцветился в лилово-розовый, взошла Венера, выцвела луна и встало солнце, и я тоже – я тоже встала вместе с ним. Потому что, насыщаясь палитрой красок, своим чередом идет жизнь, я вижу завтрашний день и знаю, что он будет другим – новым. Осенний воздух втягиваешь до переполненности, а о следующих страницах книги судьбы думаешь теперь не в летаргической апатии, а в предвкушении сюжетных поворотов. Прохладный ветер бесцеремонно играется с листами, «перематывая» историю от эпилога к сердцевине; шалит, сдувая последние абзацы и оставляя на их месте таинственную пустоту.          Я сама автор своей жизни, и мысли о предопределенном ею финале посещают все реже: их уносит с перелетными птицами. Позади больше полугода в гордом одиночестве, и, знаете, полет нормальный. Наконец, в вышину, а не в пике́. В ноздри проникает прелый запах листвы и влажной почвы, и рецепторы распознают его пряные, насыщенные дождями, густые оттенки. Как, оказывается, высоко сентябрьское небо, и как ласково касаются кожи прощальные лучи тепла. Совсем скоро они перестанут греть, но я все еще дышу, я здесь и сейчас, а вокруг целый мир. И мне кажется, что и у меня – и у меня тоже! – впереди тот самый, однажды обещанный, рассвет.          А еще, знаете, по полкапли, по капле душа наполняется верой, и я, страшась обезвоживания, теперь не хочу возвращаться к блокноту. Теперь я чувствую так, будто он выполнил свою роль подушки для слез и больше не нужен мне. Он начинался как попытка избавиться от тяжелой ноши обиды. Продолжился как небесполезная история об одном абьюзе, его корнях и закономерном итоге. Теперь я смотрю на него и… В нем заперты демоны, он пропитан солью растаявших миражей и блеклой энергией истощения. Он исподволь тлеет, источая едкий дымок унизительного бессилия и смрад внутреннего разложения. Чад отравляет воздух новой жизни, круг замыкается, и подушка начинает душить. Я делала первую запись по́лой, но сейчас… Сейчас мне хочется уберечь то, что – я чувствую, я же ведь чувствую… – проклюнулось внутри крошечным ростком. Он там, пробился из-под бетона, и я едва над ним дышу. И на полном серьезе думаю поехать загород и сжечь дневник в лижущем звезды костре. Я спляшу вокруг иступленный ритуальный танец, как плясала когда-то, сигая над пламенем собственной глупости. Пусть коптит и трещит, пусть плавятся ржавые цепи прошлого, я предам его праху, я клянусь – я не лягу в землю рабыней своих страхов!          Место им в доменной печи.         Высеченную пером обиду поглотит очищающий, обнуляющий огонь.          …Но, наверное, случится это не ранее, чем проявятся последние штрихи на картине, которую я пока способна дорисовать. Время идет, связи с мертвой собой истончаются, драматичные кадры блекнут, и с каждым подаренным днем мне все больше претит выгребать из колодца памяти те бесплодные мрачные годы. Внутри назревает протест: он становится громче, а раздробивший легкие крик – слабее. Это не я сгинула в забвении, это Он – Он движется туда мелкой поступью. И все же…  Теперь я ощущаю ответственность. Вы должны увидеть это полотно завершенным. Должны знать.          И поэтому блокнот и только-только купленная книга виднеются из раскрытой сумки, а сама я…         Ну, и как вы думаете, где?         Угадайте.         Угадали?         Правильно.         Здесь мне теплее.         Я тут, потому что страх и холод вновь сплетаются в хаотичном вальсе. За последние годы был познан один гарантированный способ околеть и уснуть навеки – для этого надо позволить вере выпариться из сердца. За последние месяцы было обнаружено два действенных, пусть и болезненных способа чуть-чуть согреться – надо лишь ввести в вену чужое счастье и разрешить чужим словам дотянуться до твоего сознания.          Лишь. Знали бы вы, сколько сил и храбрости порой нужно, чтобы достичь всего лишь «лишь». Ведь вместе с теплом чужого счастья под кожей струятся жгучая зависть и брезгливая жалость к себе, а чужие слова кутают в одеяло возрожденной веры, которая тут же подвергается гонениям твоей реальности.          И все же… Последние лет пятнадцать я крепла в подозрениях, что ду́ши люди умеют только иссушать. Оказалось, что люди умеют их и питать. И здесь я за этим. Во мне теперь, знаете, поселилось убеждение, что даром самовоскрешения из глубокой комы человек не наделен – так или иначе, ему необходима помощь: ударный разряд токами надежды, гипс из новых смыслов, таблетки с верной дозировкой поддержки, а главное – врач, который способен определить природу болезни и пойти поперек протоколов.          От падения в бездну самоуничтожения меня уберегли Марина и «Прованс». Здесь работают удивительно участливые и вместе с тем весьма тактичные врачи, здесь можно причаститься и к счастью, и к горести. Сюда хочется прийти лишь за тем, чтобы унести в закромах еще немного целебной веры, которая в моменте согреет изнутри.         Так что да, я вновь тут.          И мне легче. С каждой минутой здесь становится легче дышать.            В «Провансе» не была с того ливня, десять дней. Конечно, из-за Мая: он растормошил потерявших бдительность таракашек, и они повысыпали на очередную акцию протеста. Клянусь, внутренним взором я видела миниатюрные таблички Warning в мерзких лапках! Однако дихлофос разгоревшейся тоски их разогнал.         Так что я тут, да – ищу потерянное. Вдруг Май был прав, и оно действительно здесь? Кто знает. Больше полугода мне казалось, что потеряла я смыслы. К этому моменту про личный смысл я поняла лишь, что спрятан он там, где у тебя болит.           А во мне – и это счастье! – все же болит. Что лишний раз свидетельствует об одном – несмотря ни на что, никто не умер и жизнь продолжается.          Если по правде, еще я здесь потому, что скучала по лучезарным, ребячески честным, заряжающим энергией беззаботной молодости улыбкам. Когда тебе улыбаются так, поверьте, черное сереет, а затем выбеливается за секунды.          А если совсем уж по правде, кажется, я в принципе скучала.         По свету.         Который особенно полно заливает именно это расцветающее гулом голосов, салютами смеха и букетами чувств пространство.          Оно и впрямь особенное.         Потому что, несмотря на мое полуторанедельное отсутствие, столик в самом уютном углу по-прежнему пустовал, как пустовал всегда и как было обещано мне одной дождливой ночью. Потому что, не успев войти, я попала в перекрестие сразу нескольких цепких взглядов – двух стрел, летящих из разных точек кафе. Вы, может, зададитесь вопросом, и как же это так ты их на себе ощутила, сразу два, из разных точек кафе. И мне придется признаться, что я искала их сама, как в безликой толпе ищешь своих. Искала их двоих, и это было так на меня не похоже. И выдохнула, обнаружив каждого. Лицо Никиты, занятого приемом заказа у семьи с детьми, тут же озарилось сияющей улыбкой от уха до уха, и на нее захотелось ответить, и я отозвалась своей неуверенной и скупой. А Май готовил кофе затылком к залу, но обернулся на тонкий звон колокольчика. Его взгляд был долгим, изучающим и чуть хмурым. В конце концов он кивнул, кончики губ приподнялись едва ли, однако лучики гусиных лапок все же побежали. Они снова достались мне! Пока пыталась приютить на забитой вешалке тренч, за спиной со столика сняли табличку, а слуха коснулось: «Рады видеть».         Меня ждали. Меня...         И теперь я сижу над дымящейся чашкой эспрессо с лимоном, кошусь на тирамису «от заведения», оцениваю кислотные малиново-зеленые шнурки на снующих туда-сюда подкрадулях и мечусь между желанием продолжить заниматься шпионажем под прикрытием раскрытой книги и чувством невыполненного долга. Я должна бы сделать запись в блокноте.             Но пока не могу справиться с потоком сознания и скребущим чувством вины, так что слушайте дальше.          Последние дни я фиксируюсь на милых парочках, которые как нарочно выскакивают на меня из-за каждого угла. А может, раньше я просто осознанно их игнорировала, чтобы меньше болело.          Далее. Владелец кафе возмутительно убедительно прикидывается рядовым сотрудником, просто диву даешься. Вон, склонив голову, слушает какого-то пристроившегося за стойкой мужчину, отточенным движением заправляя кофе ликером. А я гадаю, зачем ему это все-таки надо.          Далее. Меня опять повело мыслями, и они опять кренятся в небезопасную зону.          Далее. От повторного предложения подбросить меня до дома я в тот вечер повторно отказалась. За это я себя хвалила и кляла одновременно. А вам слабо? Одновременно?          Далее. Мне плохо, но поделать с собой я решительно ничего не могу. Преступные мысли я унесла с собой той сырой ночью, провела с ними десять вечных дней и вернула сюда. Точнее, они меня сюда вернули.         Далее. Мне хорошо, потому что в тот вечер я заподозрила, что Он самым чудовищным образом врал и интересной я быть могу: на такое допущение наводили блеск в глазах напротив и чистосердечное любопытство в чуть шуршащем голосе. Внимание собеседника рождало во мне замешательство и волнение, и колкие, крушащие фундамент личности слова бывшего долбились о кости черепа, схватываясь с увиденным, услышанным и коснувшимся меня. И растворялись в бездонной черноте обрамленных голубой каемкой зрачков. Все минувшие десять дней один короткий разговор ложился бальзамом на совместимые с существованием ножевые.           Далее. Тогда со мной прощались то ли утвердительным, то ли вопросительным: «До завтра» (?).           Далее. Стукните меня кто-нибудь. Умоляю.         Или я сама себя стукну. Увесистым томом по дурной голове.         Вот он.         Достаю книгу, открываю ее на первой странице, прячу лицо. Читаю: «Глава Первая. О том, как одна девочка задумала победить смерть», – и поднимаю глаза на жизнь. За столиком через два от моего сидит любопытная пара: вроде вместе, а ведут себя так, словно друг друга не знают. Она строчит в ноутбуке, а он штрихует карандашом в блокноте. Я тут же придумываю им историю. Передо мной писательница и художник – оригинально, правда? – и за одним столиком они оказались волею судеб, просто свободных мест не оказалось. Звучит, конечно, сомнительно, но вы не сомневайтесь, так и есть. Они действительно не знакомы, но уйдут отсюда вместе, потому как пока она с одухотворенным выражением лица остервенело наяривает на клавиатуре, он рисует ее портрет. А потом он ей его покажет, и завяжется знакомство, и он скажет, что бирюзовый шейный платок подчеркивает ее небесные глаза, а она скажет, что его интересный типаж помогает ей представить своего протагониста – вот такую вот ванильную чушь и скажут, да, а вы как думали? И он, пусть его зовут Кеша (художник Иннокентий – звучит!), предложит прогуляться по уютному осеннему парку, раскинувшемуся за «Провансом». А ее тогда пусть зовут Алиса. И Алиса, конечно, согласится – она же не такая дурочка, как некоторые. Кеша и Алиса возьмут у Мая кофе навынос и уйдут, все так и будет, совершенно точно. Они внезапно обнаружат много общего, не захотят теряться и обменяются телефонами. Через два года он сделает ей предложение на аллее в парке, и над ними будет кружиться конфетти из опадающей листвы, а воздух будет хрустальным и холодным, а через три года они придут сюда с малышом, чтобы предаться романтической ностальгии о временах, когда ему не хватило столика и он попросил разрешения подсесть. Вот такие радужные единороги… И пушистые облачка. А, как вам? Девочки же такое любят? Я тоже, знаете ли, раньше любила – до тех пор, пока на первом попавшемся под руку единороге не сверзилась с облачков прямиком в Ад. Так что теперь я за реализм. А в реальности Алиса с Иннокентием коллеги, которые еле друг друга терпят. И троп их пусть будет «От ненависти до любви. И к безразличию».         Ладно, на самом деле я не такая. Это период такой: яд моего ожесточения продолжает из меня сочиться. Однажды я смягчусь и вновь поверю в розовые чудеса, это будет потом. А Кеше с Алисой я желаю, конечно, счастья, в чем бы оно для них не заключалось.         — Тоже нравится парочка, да? — раздалось над ухом приглушенное бормотание. — Классные ребята, уже не первый раз тут.         Никита! Опять подкрался! И разнес мою фантазию в пух и прах, черт белокурый!         Вскинув глаза, я вопросительно уставилась на ухмыляющегося официанта.         — Вас давно не было, мы уж не знали, что и думать, — невинно хлопая ресницами-опахалами, расплылся он в очаровательной улыбке. Нет, ну ангел, ей-богу. Озаряющий наползающий мрак ангел в кислотных малиново-зеленых шнурках.  — Вам, кстати, не дует? А то могу прикрыть.         — Мы? — эхом повторила я. Это «мы» прозвучало где-то в начале, там дальше что-то еще было, но мозг на «мы» слегка заклинило и пока не расклинило. На поверхности кристально чистых озер искрились озорные блики. И… И вообще…          И вообще – я смотрела этому мальчику в глаза. Секунда, две, три, четыре. Рекорд.          Месяц назад я не могла заставить себя поднять на него лицо. Прогресс.          А теперь покорно погружаюсь на глубину. Полундра!         — Угу, — охотно кивнул Никита. — Май даже сказал, что вы, наверное, больше к нам не придете.          Не выдержав, я таки спрятала взгляд на первом попавшем в поле зрения посетителе – им оказалась милая девочка лет семнадцати на вид. И обнаружилось, что девочка эта не без ревнивого беспокойства посматривает на нас. Ну, ясно все – тут треть клиентов ходит «на Никиту», а еще треть – «на Мая», я вам уже говорила. А треть, наверное, просто слепцы. Монахини или верные семьянины. Похвально. Эта девочка явно из Никитиной фан-базы.         — Почему не приду? — глухо поинтересовалась я.         Официант наклонился чуть ниже.         — Сказал, потому что он вас, наверное, напугал и… — интонации сменились совсем уж на доверительные, словно мы лет сто как закадычные друзья. — Как там он это сказал?.. «Отвадил». Пришлось даже уточнить у него, что это значит.         Пфф! Если бы кое-кто за баром представлял масштаб собственных заблуждений. Пусть лучше не представляет. Нужно перевести тему. Срочно!         — Как ваши дела, Никита? — вновь вскинула я ресницы. О-о-о… О-о-о! Второй раз за минуту! Да эдак я и тонуть разучусь, и стану устраивать заплывы на дистанцию! Да вы там надо мной угораете, наверное. Да на здоровье.         Мальчишка округлил глаза, а затем широко заулыбался. Ну еще бы, сколько сюда хожу, его делами интересуюсь впервые. Обычно я закрываюсь волосами, задраиваю двери и окна и вешаю на лоб табличку «Не беспокоить», однако сегодня со мной что-то происходит: мне и правда хочется знать, как у него дела.         — Вообще ништяк! — очнувшись, спохватился он. — Вот вы пришли, и дела у нас сразу стали зашибись. Видите, какой довольный?         Не получилось перевести. С той стороны корта мне вернули подачу.         Вслед за Никитой я невольно метнула взгляд на бариста, точнее, на владельца. Понятия не имею, как Никита умудрился определить уровень его довольства по взлохмаченному затылку и прямой как доска спине – Май опять увлеченно общался с кофеваркой, – однако в голосе официанта слышалась уверенность в сказанном.         — Не вижу, — честно признала я.         — Потому что пока плохо его знаете. Видите, движения плавные, музыке в такт кивает еле заметно, из рук ничего не сыплется, — понизив голос до еле различимого, Никита пустился в охотные пояснения. — Он тут столько посуды успел переколошматить на днях или раньше, дерганый какой-то весь был, весь какой-то не в духе, вообще страшно было к нему подойти, а сейчас вон... Вообще, устает он с этой работой, пипец. Всегда здесь первый, ну, потому что… — юноша со взором горящим выдержал паузу. — И последний уходит. Я ему говорю, на фиг так зашиваться, давай второго бариста, на этой неделе он даже согласился подумать.         — Согласился подумать? — усмехнувшись, переспросила я. Определенно, Никита знал больше остальных. Где это видано, чтобы персонал сам принимал решение о найме подмоги. Пока откровения официанта лишь подтверждали мою теорию об их дружбе.           — Ну да. Я ему говорю, давай девчулю красивую, а он мне говорит губу закатать. Говорит, что… — вдруг замолчав, Никита выразительно уставился на меня. — А ваши дела как?         Точно все знает. И делится конфиденциальной информацией с таким беспечным, неотягощенным признаками уколов совести выражением лица, что выводов невольно напрашивается два: или действительно не осознает, что сдает истинную позицию своего друга с потрохами, или уверен, что я уже в курсе.         — Неплохо, спасибо, — неопределенно откликнулась я.          Были. Пока не услышала про «красивую девчулю», которая будет трудиться с бариста бок о бок, толкаясь плечами у кофемашин.          Мне это не нравится. Не нравится, что меня это колышит. Что меня колышит, как болотный камыш на ветру. А я все еще в болоте, я пока там. Хоть и солнышко над ним встает, и утки, крякая, полетели, и вообще… В лучах утреннего солнца болото выглядит симпатичнее и жизнерадостней, чем в ночи или хмурым дождливым днем, укрытое серым покрывалом неба. Но…          — Я вижу, — лучисто заулыбался Никита. — Вы даже со мной говорите, это же просто вообще! Атас.          — Все-то вы видите, Никита, — с деланым недовольством проворчала я. По правде сказать, общаться с ним мне нравилось. Потому что…         Вы помните кота Леопольда? Вот это Никита, лишь банта на шее не хватает. И этот кот не без успеха усмиряет двух досаждающих ему мышей: мою ожесточенность и мою мнительность.         — Да. А еще я вижу, что вы тоже видите, — растягивая уголки губ от уха до уха, заговорщицки прошептал он.          Нет, ты смотри. Кто мог подумать, что дай ему зеленый свет, и у него перестанет закрываться рот, и ты узнаешь о себе много интересного.         — Пока я вижу только, что вы дружите, — уклончиво ответила я.         Бросив в сторону бара косой взгляд, Никита наклонился и ткнул пальцем в лежащее на столике меню.         — Ну… Вообще-то… — раздалось бормотание у самого уха, — со старшим братом так-то лучше дружить. Я еще в детстве просек, что от этого одни плюшки.         Резко распрямившись, воззрился на меня такими круглыми глазами и с таким комически испуганным выражением лица, что я нервно рассмеялась. Новости о родственных связях вдруг выбили из колеи. Я смотрела на Никиту и не понимала, почему за эти месяцы не заметила их сходства сама. Оба русоволосые, Никита посветлее, оба высокие, голубоглазые, только у Мая цвет радужки уходит в серый отлив, а у Никиты они яркие, как незабудки. Оба – обладатели высоких красивых лбов и широких пшеничных бровей. Румянец на Никитиных скулах порой цветет маковым полем, а у Мая проявляется розоватой вечерней дымкой, но оба могут им похвастаться. Уверена, поставь их рядом, получится обнаружить и другие общие черты. Уверена, не сиди я носом в блокноте, поднимай я глаза почаще, я бы давно заметила.         — Только это ж секрет, — картинно схватившись за сердце, спохватился Никита вдруг. — Все, что его касается – большой-большой секрет. Покрытая мраком тайна.         Какой дурашливый, однако, здесь работает официант. Точнее, по-другому: какой дурашливый, однако, у Мая брат. Местами прямо невинное дитя. Вот здесь, в этом месте, они будто бы вообще не похожи. Ставлю на то, что все дело в жизненном опыте – спутнике возраста. А может, все проще, и дело в банальной усталости.         — А ничего, что вы за две минуты выдали уже две? Две тайны? — вкладывая в голос все ехидство, полюбопытствовала я.         — Ну я же знаю, что вам интересно, — ничуть не смутившись, хмыкнул он. — И еще могу, мне не жалко.         Я ужаснулась.         — Так заметно?         — Ну… Извините, но мы тут с коллегой зарубились, что случится раньше: прогорит «Прованс», или кто-нибудь из вас позовет другого пройтись вечерком по нашему чудному, прекрасному, усыпанному осенней листвой парку, — Никита фыркнул и закатил глаза. — Так что нет, на самом деле нет. Тому, кто стоит к залу спиной, уж точно. Тому, кто по нему бегает… Ну, знаете, зависит от того, кто бегает.          Многозначительно замолк. Нет, ей-богу, Никита – воплощение самой непосредственности. Даром что уже студент. Этот странный диалог затягивал и заставлял беспокоиться, отпускать его от себя не хотелось, хотя я понимала, что должна, потому что помимо меня здесь еще куча-мала посетителей. А еще не хотелось слышать, что он скажет дальше. Я чувствовала себя лодочкой на гребне штормовой волны.         Сдаюсь.         — И на что же поставили вы? — переведя взгляд на напряженные плечи, тихо поинтересовалась я. Сегодня Май действительно работал спиной к залу, и это выглядело непривычно, неправильно и… объяснимо. С другой стороны, возможно, у кофейни сегодня внезапно «День кофе».          — Я… На вас, — непринужденно отозвался Никита. — Серый – на апокалипсис. Извините, но остальные условия я разглашать не могу. Но вообще – на кону целый отгул. Да.         Немыслимо – то ли ангел, то ли черт, то ли кто.          — Ну, тогда можете пойти спросить у Серого, когда именно ему нужен отгул, — отлепив, наконец, взгляд от бариста и предприняв попытку спастись на страницах раскрытой книги, проворчала я.           — Настолько плохо?         — Хуже, чем вам кажется, — пробубнила я, уткнувшись в плывущие строки. И это правда. Хотя уже гораздо лучше, чем пару месяцев назад. Это тоже правда. — Я уж не говорю о том, что спорить на живых людей – так себе идея. Помните Тосю Кислицыну?         Хотелось увидеть реакцию, так что я все же подняла на Никиту лицо. Предсказуемо, никакую Тосю он не помнил и вообще вряд ли был с ней знаком, иначе вспышка понимания озарила бы его разрумянившуюся физиономию. Перекатившись с носков на пятки, официант покачал головой:         — Не-а, не буду у Серого спрашивать. Пока дела у «Прованса» идут неплохо, времени вагон, — хмыкнул он. — А я терпеливый очень. А брат мой, между прочим, еще терпеливее меня. Раз в сто. Знаете, он как китаец на берегу. Только он не труп ждет, а просто… У нас это семейное.         — Я учту, — возвращаясь к книге, пробормотала я.          — У нас тринадцать лет разницы.         — И это тоже.         — И он весь в своем деле. Уже два года его ничего больше не интересует.          Тем лучше. Для меня, разумеется.         Нет. Да.         — Ясно.         — Глядите, до сих пор ничего не грохнул и не пролил. Просто не день, а праздник какой-то.         Я не выдержала. К этой минуте уколы совести где-то в районе солнечного сплетения стали болезненней. Не оставляло ощущение, что Никита пытается что-то до меня донести, но сделать это так, чтобы никого не подставить, не обидеть и не выкурить отсюда с концами. Мне казалось, я слышу его посыл. Да только… В ответе ли мы за тех, кого «приручили»? Способен ли привязать просто постоянный посетитель или, допустим, читатель, вот как вы? За кого и что несет ответственность автор? Только ли за героев и сюжет? Или и за не-разочарование прирученного читателя? А если речь идет о книге его, автора, жизни, тогда за что? А кто в ответе за прирученного автора? А за посетителя? Официант с бариста? Да разве?.. Или Никита что-то другое имеет в виду? Я уже не уверена, что он ничего не имеет в виду. Уже давно.          Я в одном теперь уверена: за кого мы абсолютно точно несем колоссальную ответственность, так это за самих себя. Не рассчитывай на чье-то понимание и протянутую руку – береги себя сам, цени себя сам, спасай себя сам и все такое. Да, меня по-прежнему перетряхивает при мысли, во что меня угораздило вляпаться и что могло случиться, не сохранись внутри последней искры. А угодила я туда потому, что похоронила собственные чувства под плитой желания быть искренне любимой. Принесла их в жертву чужому отношению. И когда корабль налетел на айсберг и пошел ко дну, мне не за что было ухватиться: все мои опоры оказались фантомами. Я выплыла к берегу вовсе не на лодке веры в себя и не на веслах собственного достоинства и моральных установок; не облачившись в жилет, сотканный из принятия близкими и жизненного опыта. Спасли меня обломки инстинкта самосохранения и слабой надежды на шанс прожить жизнь иначе. Если бы я не осознала обреченность собственного положения, не стряхнула так умело взваленную на плечи ответственность и не взяла ее за саму себя, вполне вероятно, я бы вам сейчас эту историю не рассказывала.         Нет, тогда, на ночной остановке у кафе, я растерялась и на его «до завтра (?)» лишь плечами повела, а значит, не дала обещания, а значит, не взяла ответственность. Я поблагодарила за чай и разговор. И немного улыбнулась. Почти случайно. И мало ли вообще, почему меня тут так долго не было! Может, я действительно слегла! С пневмонией! А почему нет? Осень – время простуд. Или на что Никита намекает? Что поступать так не слишком-то по-человечески? Что кто-то зашился на работе? Что удастся сэкономить на новом сете посуды в бар?         — Никита, вас там, кажется, ждут. Вон за тем столиком, — кивнула я наугад абы куда. Неважно. Где-нибудь уж точно. Шкурой ощущала чужие испепеляющие взгляды, но определять их принадлежность не желала. Я слишком стара для вашего белокудрого Чуда, расслабьтесь.         —  Но смотрит как-то… Что-то словно не очень добро, — со мной как ни в чем не бывало продолжали делиться наблюдениями, и интонаций не поменяли, будто пропустив мой посыл мимо ушей. — Да, пожалуй, меня действительно уже ждут.         А, нет, не пропустив.         — Идите-идите, — пробормотала я.         Никиту сдуло. Только подняв глаза, я заметила, что почему-то не в сторону указанного столика, а к барной стойке. Вновь уткнувшись носом в книгу, прикинулась, что читаю, однако после услышанного от этого болтунишки-гипнотизера погрузиться в процесс получалось еще хуже, чем до его налета. То есть никак. Значит, достану блокнот и очнуться себя заставлю силком.         Я не виновата!         Настроение разводить из полученного опыта вселенскую драму, растрачивая накопленную энергию на жалость к себе, начало сходить на нет, так что далее вас ждут сухие факты.          Например, такие.   «Помню, как однажды, году на четвертом (мне тогда уже начали подкидывать крамольную мысль, что у Него имеются девушки, с которыми Он общается ближе, чем следует), удалось влезть в Его переписки. Да-да, фу такой быть и все такое. А я такой и не была, пока на меня не посыпались намеки. Так вот. Я рассказывала вам, что со своим телефоном Он не расставался, и это правда – Он повсюду таскал его с собой и всегда клал на поверхность экраном вниз. И вот Он пошел с ним в душ, а на телевизоре с выходом в интернет оставил открытым приложение известной соцсети, через которое слушал музыку. И я не удержалась. Пока Он отмокал (или просто умело притворялся, что отмокает, впустую переводя воду), я вышла из раздела «Музыка» и отправилась прямиком в раздел «Сообщения». Помню, как тряслись руки, как лупило сердце и как густым тягучим туманом затягивало тяжелеющую голову. О, там, в этих переписках, обнаружилось много интересного – сплошь бабы. Уличить Его в измене не удалось, возможно, мне просто не хватило времени, однако те беседы, на мой неискушенный взгляд, все равно оказались довольно откровенны. Тогда я не стала признаваться, что лазила в Его сообщения, я бросила Ему это в лицо при очередной попытке уйти. Он долго не мог понять, каким таким образом мне удалось проникнуть в Его аккаунт, а потом знаете, что я услышала? «Я в сообщениях уже сто лет не сижу, дал пароль от профиля Кольке, а сам только музыку пользую». На мой резонный вопрос о том, зачем Кольке Его аккаунт, последовали убедительные пояснения, суть которых сводилась к тому, что «у Кольки давно плохо с деньгами, а у меня платная подписка на музыку, решил поделиться с другом по доброте душевной. По твоему мнению, я жлоб какой-то?» Как вам такое, а? «По доброте душевной, а ты вон как плохо обо мне думаешь, еще и черт знает в чем обвиняешь»… Лапшу на уши мой бывший вешать мастер, порой аж завидно, как стремительно Он находится с ответом.           Или такие.   Из позднего, не рассказать об этом невозможно. Его папа, Владимир Николаевич, позвонил мне однажды и настоятельно попросил о встрече. Я пошла, куда мне было деваться? Пошла, пусть чувствовала, что ничем хорошим для меня это рандеву не обернется. Там, в битком набитой кафешке на Арбате, извинившись за уготованные слова, Его родной отец поделился со мной мнением о наших отношениях. Это был долгий, мучительный, почти получасовой монолог, который я не прервала ни единым всхлипом, который унесла с собой, который похоронила в себе и с которым похоронила себя. Не стану дословно его приводить, но суть выжму. «Я наблюдаю за вами и за ним пятый год. Вы очень хорошая девушка, слишком хорошая, чересчур, и мне жаль видеть, в кого он вас превращает. Вы этого не заслуживаете, вы заслуживаете совсем другого. Поймите, он вас не любит. Ему просто с вами удобно, он вами пользуется. Постираете, погладите, накормите, еще и дадите, когда захочет. Я знаю, о чем говорю, он мой сын, я узнаю в нем себя. Я был такой же и таким остался. И он не изменится. Если в вас есть хоть капля гордости, уходите от него».   Я возвращалась домой, не понимая, как остановить внутреннее кровоизлияние. Я прикладывала к хлещущей боли пластырь, отказываясь принимать взгляд Владимира Николаевича и уверяя себя, что он заблуждается. Да, конечно, он заблуждается, ведь видит нас в лучшем случае раз в пару месяцев, как он может судить? Я нашла тысячу и одно опровержение его доводам и миллион и одно оправдание его сыну и себе. Признать, что все это время убийственным образом заблуждалась я, оказалось задачей невозможной. С момента того разговора до февраля, когда я сбежала (а точнее, спасая свою жизнь, отползла), прошел почти год. Вы – понимаете? Четыре года – и прорваться к моему сознанию уже не могли никакие слова, никакие аргументы Его родных и близких, тех самых, кто, в отличие от меня, знал Его всю жизнь. Четыре года рядом с моим палачом превратили меня в зомби. В зомби!   Он был во всем прав, Владимир Николаевич. Во всем прав. Я помню каждую его фразу и каждый шокирующий выпад в адрес сына, резь от каждой полученной в той простенькой кафешке раны, все, что он тогда сказал.   Ну, хватит, довольно. Надоело».         Знаете, кажется, не так уж далек тот день, когда в блокноте пропадет нужда, и тогда занавес упадет и я откланяюсь. Потребность выговориться постепенно исчезает, а еще я вдруг почувствовала, насколько это противно – вариться в собственном соку. Процесс томления завершается, сказать мне осталось мало. Я попрощаюсь с вами. А с ними?         С «Провансом» тоже?.. Ну, а что «Прованс»? «Прованс» – это наблюдения, которыми я делюсь в моменте, это приют для потрепанной души, это люди, настроение, спасение… Свет солнца, свечей и ламп и тортики «от заведения» подсластить пилюлю, и какая разница, сколько в тебе килограмм.         Знаете, ведь тут и правда тепло, здесь ставят капельницы веры, и она тонкой струйкой возвращается в кровь. Она – как белые тельца, что борются с вирусом. Здесь таблетки – искренний интерес, в котором ты, не надеясь его увидеть, тем не менее очень нуждаешься. Я прогнала Никиту – он заставил меня тревожиться, – но в минуты общения с ним было… Так, словно в моей жизни все хорошо. Знаете, на секунды даже почудилось, что безмятежно юно. А с Маем тогда было так, словно я могу быть любой, совсем любой, понимаете? Скучной, в красных пятнах, зареванной, зашоренной. Без маникюра. Будто имею право на каждое выражение лица, каждую интонацию и реакцию, и на слезы, и на кривящийся рот. Любой, настоящей, собой! Быть! Тогда наставал штиль, в грузных тучах появлялись просветы, и я хотела, чтобы приложение ошиблось и дождь за окном продолжался. И продолжался. Чтобы дождь продолжался…          Вечность.         Меня проводили до остановки. Посадили в пустой автобус. Махнули рукой на прощание, и я тоже махнула. Прошло десять суток…         Я дура.         И все же настанет тот день, когда я проснусь свободной, и мне больше не будет больно, и я тогда прощу не только себя, но и того, кто это со мной сотворил. Я нас отпущу. Исчезнут нить эмоциональной связи и обида, и вместе с ними, наверное, и потребность в спасительных капельницах, и смысл прийти сюда вновь… Все исчезнет, и… Ну… Наверное, мне будет жаль. Да, жаль. Уже жаль.         … … …         Где именно я ошибаюсь?.. Почему так щемит?..          — Видите того мужика за стойкой? — раздалось над головой на придыхании. Можно не опускать взгляд на белоснежные подкрадули с малиново-зелеными шнурками, чтобы понять, кто же это вновь явился по мою душу в момент душевного раздрая.         Оторвав взор от строк, в которые все равно не вчитывалась, я послушно обратила его куда велено. Помимо мужика, там ведь было, на кого посмотреть.          Меня вынудили!         Да!         Нет.         — Вижу, — констатировала я ровно, пусть внутри все и ликовало от осознания, что, судя по дружелюбному и вместе с тем загадочному тону, Никита не обиделся на меня за внезапную резкость. Господи, выскочил опять как черт из табакерки и врубил солнце прямо над головой. Повеяло летом.         — Приезжает сюда аж из Питера, чисто чтоб с брательником поговорить. Наболтается – и назад, на «Сапсан», — задумчиво сообщил Никита.         — Ничего себе, — протянула я, исподлобья наблюдая, как уверенно Май управляется с соковыжималкой и кофемашиной одновременно. — И как успевает? И работать, и с посетителями болтать?          А вы что, подумали, что меня интересуют какие-то левые залетные мужики?          — Ну, это просто он, он такой, — откликнулся Никита совсем тихо. — Ну, а с другой стороны, я же вот тоже как-то успеваю. Было бы желание, да? Это, кстати, вам. Заведение нахимичило.         Перед носом возник стеклянный чайник, и взгляд впился в буйство пятен из ягод облепихи, смородинового листа и брусков наструганного имбиря. Там даже, кажется, гвоздика в листьях заварки плавала, а дополняли натюрморт малина и ежевика. Красно-оранжевый. Сочный весенне-зеленый. Кремовый. Коричный. Черно-коричневый, кардинал и винный. Ноздрей коснулся острый запах жизни. Май тогда вроде говорил, что любит фьюжн.          Не вроде. Разбудите меня, и я наизусть повторю, что он в тот вечер сказал.          — У вас здесь очень хорошо, — вновь вскинув глаза на бар, перехватив встречный взгляд и одними губами ответив «спасибо», пробормотала я. — Как дома.          На «спасибо» мне кивнули и сдержанно улыбнулись. С лучиками. Вот о чем я буду рассказывать, когда все кончится? О том, какой невозможной трусихой и дующей на воду паникершей стала? О том, что сама себя не понимаю? Вы это и так уже заметили. А вообще… Вообще я собиралась больше не рассказывать.         — Да, это потому, что мы всем рады, — ловко подхватывая со стола пустую чашку, согласился Никита. Звучал он по-прежнему еле слышно, что для Никиты не очень-то характерно. — Он говорит, позволь людям почувствовать себя дома, и они к тебе вернутся. Мы вообще-то сами из Питера. Он там все бросил, продал, прошлый бизнес, ну, бар там у него был, квартиры, прошлое бросил, вообще все – и начал здесь. Два года уже. Вот. А я следом увязался. Хотя Москва не Питер ни разу. Душевности вам тут очень не хватает, все бегут куда-то с выпученными глазами постоянно. Утром бегут, днем бегут, вечером бегут, даже ночью. Вот мы и пытаемся. Ну, чтобы люди притормозили, почувствовали себя дома. Он говорит, чтобы с собой побыли. Концепт у нас тут такой. Вот вы очень замечательно тут с собой бываете, прямо вписываетесь в нашу идею.         Похоже, сегодня Никита задался целью вывалить на мою бедную голову все, что не получилось за минувшие месяцы. Сегодня Никита расстреливал без ружья.         — И поэтому вы оба в зале? Чтобы мы почувствовали?         Официант хмыкнул.         — Ну да, в том числе. С людьми мне нравится, ему тоже. Это первое. Второе – я ему помогаю этот концепт внедрять. Ну, понимаете, посетители привыкают к неспешности, знают, что персонал тут разговорчивый и неторопливый. Что сюда можно прийти поболтать, но, кстати, если ты болтать не настроен, тебя принуждать не станут. Понятно, что не каждому такое место подходит, но у нас тут философия именно такая, мы за чеком и посадкой и не гонимся, она вон сама как-то все уплотняется. В-третьих, мы остальным сотрудникам подаем пример, как тут можно, — кажется, Никита не на шутку завелся. Его голос продолжал звучать приглушенно, но пальцы загибались, а глаза разгорелись. — В-четвертых, он эксперимент проводит: никто ж из персонала не знает. Вот он наблюдает не только за посетителями, но и за ребятами. Выводы там свои какие-то делает. Я все хочу посмотреть на их лица, когда все вскроется, — усмехнулся он. — Все эти вопросы управления на аутсорсе, другие люди этим занимаются, пока нае… Ой, обмануть вроде не пытались. Ну, он там бумажки эти проверяет, конечно, и пока дебет с кредитом сходится, я так понял.         — В-пятых, у вас отлично получается, — вмешалась я, пока Никита выдерживал паузу, возможно, за тем лишь, чтобы перевести дыхание и зайти на новый круг. — Жаль только, что ваше признание изничтожает ощущение собственной исключительности. Это в-шестых.         Ведь и правда чувствовала себя здесь немножко особенной. А оказалась такой же, как все. Философия у них такая. «Уютно-домашняя».          Ну а моя новая философия – впредь быть собой. И больше не пытаться никому понравиться. От этого одни проблемы – не у тех, кому ты пытаешься угодить, а у тебя, потому что на себя ты забиваешь и чувствовать себя разучаешься.         Если Никита и стушевался, то на жалкую секунду. Полыхающий взгляд округлившихся глаз вперился в меня. Удивительно, как я вообще вытерпела. Никиту. Взгляд. Все. По его предплечьям струятся зеленые ручьи, а по предплечью Мая над голубыми реками поднимается стая черных птиц.           — В-седьмых, столик у нас в вечной брони только для вас, — растопырив вторую ладонь, Никита продолжил невозмутимо загибать пальцы. — Для остальных только по звонку. В-восьмых, сегодня чудо-день: разбита всего одна чашка, и та утром. А колошматил по три за смену. Я уж молчу о том, что закрываемся мы – во-об-ще-то – всегда вовремя. Так что не теряйте. Ощущение. Оно оправдано.         Не выдержала:         — В-девятых, для чего вы все-таки так стараетесь? — сложив руки на груди и откинувшись на спинку кресла, не без досады поинтересовалась я. — Неужели ваш брат не даст вам отгул, если он вам понадобится?          Что ты все-таки имеешь в виду, Никита?         — Не знаю, нравитесь вы мне. Я думаю, что нам. И мне кажется, только кажется, что мы можем надеяться на взаимность.         Несносный солнечный мальчишка. Я считала, что между нами пропасть, но он за единственный день умудрился перекинуть мосты через бурлящий крутыми порогами дикий горный поток. Я верила, что мое поле самопальных мин непроходимо, а он обезвреживает снаряды, не касаясь проводов – детской непосредственностью, ясным честным взглядом и открытой, почти невинной, улыбкой.         Я еле заметно кивнула, скрепя сердце подтверждая факт, который голова отказывалась признать.         — Но это я навязчивый, мне вообще нет проблемы к человеку пристать, а он не станет, — как чувствуя, что можно, продолжил Никита. — Особенно если видит неготовность идти на контакт. И катастрофы свои он проживает молча все до одной. Поэтому Серый ставит на апокалипсис, а я все-таки на вас. Честно? На отгул-то плевать. Но если выиграет Серый, мне будет обидно.          — Почему? — подняла я лицо.         — Потому что это значит, что победила не надежда, а страх, — тряхнул он мягкими кудрями. — The End, финальные титры, угрюмые лица, разбитые чашки, все дела.          Обычно дурашливый, Никита смотрел на меня со всей серьезностью, а я заподозрила вдруг, что вижу, где ошибаюсь. Там, где лишаю забрезжившую надежду шанса на жизнь. А щемит так от ее горького безмолвного отчаяния.         Заставила себя погрузиться в озера незабудок. Еще глубже... Еще…         — Сколько вам лет, говорите?         — Девятнадцать.         Мне ведь тебя послали, Никита... Ангел ты или черт.