Омут печали и сладости (18+)

Он шёл, не разбирая дороги, напрямую, с одной только мыслью: избавиться от этого всего. Забыть обо всём — как о страшном сне, о кошмаре, который исчезнет с рассветом, оставив лишь мутную боль в голове и острые иглы мурашек на коже. Он вёл за собой тех, кто должен был забрать альфу, который, словно буря, налетел, смял — и заставил потеряться в этом мире и в себе. Этот альфа подарил боль и счастье — и на какое-то мгновение Джисон поверил, что этого счастья будет достаточно, чтобы забыть о боли. Но пришли они, те, кто принадлежал его миру, — и он всё вспомнил. Если он уступит альфе, ему придётся жить рядом с ними — а они не дадут забыть, они будут напоминать ему о том, что испытал он, очнувшись тогда в своём доме и чувствуя их руки на себе выдираясь в ужасе — и не в силах вырваться! Как… Почему он смог вообще это забыть? Что сделал с ним этот самый Хёнджин, что он забыл обо всём — и отдал ему всё?! Отдался ему, покорился, подпустил?! Слёзы застилали Джисону глаза, так что он не оглядывался — просто шёл, слыша их гортанные оживлённые голоса за спиной, их переклички и грубый гогот. Казалось, их становилось всё больше: он слышал новые голоса то с одной, то с другой стороны — а потом неожиданно услышал ржание коней, вскинул голову и отступил в страхе: прямо к ним с дальнего конца деревни тёмной тучей надвигалось человек десять варваров на лошадях. «Значит, они окружили деревню, — рассеянно подумал он. — Они все пришли за ним одним? Оставят ли они нас в покое, когда заберут его? Пришли всем кагалом, словно важную птицу какую на самом деле потеряли! — Он злобно усмехнулся. — Папочка приехал выяснить, забрал ли его сынок очередного омегу, добычу для их племени, или не справился с сучкой, затраханной им в гон? У-у, лешьи дети. Так и щерятся, ухмыляются, а у самих глаза масляные, так и липнут, так и лижут, рожи бесстыжие!» Обернувшись, он нашёл глазами Старшего: тот остановился около нескольких своих воинов, которые показывали куда-то на восток и тревожно, торопливо о чём-то ему рассказывали. Джисон поймал его беглый взгляд — и дрогнул, когда альфа широко и белозубо улыбнулся ему и махнул рукой: мол, погоди, я сейчас. Отвернувшись, Джисон медленно побрёл к околице. Догонит. Никуда не денется. Не глазами — так носом найдёт: точно ведь несёт от него сейчас здорово, стыдным несёт, откровенным. Он зажмурился, снова чувствуя, как от обиды и стыда горячим ядом плещет в душе и теплеют щёки. — Сонни! — неожиданно услышал он откуда-то сбоку, вздрогнул и быстро повернул голову. Варвары тоже словно всколыхнулись на этот голос, заговорили шумнее, торопливее, рябью пробежало по ним движение, словно они отпрянули от чего-то — и через них к Джисону вышел сосед Ли Чосок. — О, Свете, Сонни, всё в порядке? На тебе лица нет! Чосок дёрнулся, стряхивая тяжёлую руку одного из альф, который странно, будто робко улыбаясь, положил её ему на плечо, и коротко сквозь зубы что-то ему пророкотал. Альфа тут же снова заулыбался и закивал, а Чосок, не глядя ни на кого, подошёл прямо к Джисону. И вокруг них смолк говор, будто они почтительно давали им тишину для разговора. — Сонни? Как ты? Не замёрз? Не заболел? — Чосок ласково и осторожно погладил опущенную от какого-то томительного стыда голову Джисона. — Мальчик мой? Эти лешие дети напугали тебя? Джисону невыносимо захотелось кинуться к нему и спрятаться у него в руках от вновь зажёгшихся любопытством глаз, что окружали их, но лишь сдержанно помотал головой. — Нет, сосед Ли, я хотел отвести этих людей к их соплеменнику, в пещеру… — О, Свете! — Чосок досадливо поморщился. — Ты что же, сказал, что знаешь, где Хёнджин? Джисон почувствовал, как продрало неожиданной злобой ему по сердцу, и поднял на Чосока тяжёлый взгляд: — Теперь, значит, это не какой-то там малый, что бродит под окнами? Теперь вы имя его знаете, Ли Чосок? Но альфа ничуть не смутился, по-доброму, даже как-то печально улыбнулся и кивнул: — Он мой племянник, Сонни. Сын моего покойного младшего брата-омеги. У Джисона невольно приоткрылся от изумления рот, и он одними губами повторил: «Племянник…» Чосок тяжело вздохнул и хотел было что-то сказать, но тут к нему сбоку подошёл Старший, и Джисон отпрянул, хотел было крикнуть, предупреждая, однако варвар вдруг склонил голову перед Чосоком и негромко, очень мягко что-то сказал. В его словах Джисон уловил то, что уже слышал: слова «тято Чосок», которое отозвалось в его ушах тревожным умоляющим голосом Хённи. Чосок же в ответ на это явное выражение почтения сжал губы и недовольно нахмурился. Он что-то резко кинул Старшему, и тот снова ответил — урчаще мягко, тепло и даже сердечно. Чосок пристально посмотрел на Джисона и, чуть наклонив голову, спросил: — Ты обещал им остаться с Хёнджином? Правда? Джисон раздул ноздри и гордо поднял голову: — Нет, неправда. Я не собираюсь… Старший перебил его какой-то громкой и сердитой фразой и махнул рукой в его сторону. Чосок подошёл ближе и тихо, чуть встревоженно попросил: — Покажи кольцо, которое у тебя на пальце, Сонни. Джисон растерялся и в первое мгновение спрятал пальцы правой руки в ладони левой, мысли бежали пугливой чередой, и он подумал, что они хотят обвинить его в воровстве. — Это он мне дал сам, Ли Чосок! — испуганно воскликнул он. — Хённи! Тьфу, то есть Хёнджин этот ваш! Он отдал мне его сразу после… — Он умолк и стиснул пальцы крепче. В горле перехватило комком, а на глаза выступили слёзы. И он услышал, как его слова переводят Старшему. Чосок тяжело вздохнул и покачал головой, отступая от него. — Как же ты много болтаешь, омежка, — тихо и как-то совсем безнадёжно сказал он. — Теперь всё… Это значит, что он возьмёт тебя, а ты — согласишься. Таков обычай у них, Сонни. Мой брат… — По его лицу прошла тень. — Он тоже хорохорился, плакал и не хотел идти. Толмай увёл его силой. Я тогда в лихоманке лежал, наш папа не сумел отстоять своего сына — и его отдали бешеному гонному альфе. А потом он его утащил. На руках вынес из дома, усадил на своего коня и, не кинув и взгляда папе, ускакал. А папа заболел тогда, сильно заболел. Так и не оправился после этого. Неожиданно Старший, который до этого, чуть склонив голову, слушал толмача, вскинулся и резко, с явной обидой и гневом что-то крикнул, обращаясь к Чосоку. Тот сжал челюсть и упрямо мотнул головой. И тогда Старший снова заговорил — горячо, страстно, сердито. Но Чосок не смотрел на него, всё косил взглядом на Джисона, который с каким-то внутренним напряжением смотрел на Старшего, пытаясь — глупо, конечно, но так и было — понять, о чём он говорит — в чём с такой горечью упрекает Чосока. Альфы вокруг стояли, не шевелясь, лица их были мрачными и немного растерянными: видно было, что они совсем не хотели бы быть здесь и слышать всё это. И также видно было, что они сочувствуют своему Толмаю, но ни один не посмотрел со злобой или раздражением на Чосока. Когда Старший умолк, Чосок тяжело вздохнул и упрямо качнул головой: — Он может говорить, сколько угодно, для меня он навсегда остался тем, кто увёл моего брата силой и насильно же сделал своим мужем. Но я не могу не признать, что брат сам надел его кольцо, побыв там, у них, месяц. И мне, когда я пришёл к ним с требованием боем забрать его обратно, не дал вызвать Толмая. Он сказал, кольцо — это как наше обручение. И оно — на всю жизнь. Альфа надевает его, но омега волен принять или нет. Но если потом сам наденет — всё. Папе они прислали щедрых даров, брата отпустили с крохой Джинни, хотя это у них строго-настрого запрещено. Но всё это было… — Он махнул рукой. — Ладно. Ты надел кольцо, Сонни. Верно? — Я не надевал… — растерянно и испуганно пробормотал Джисон, ещё не придя в себя после этой короткой и горькой истории. — Этот ваш… племянник! Это он надел его мне, а я не… я не знал! — Но ты ведь носишь его, верно? Не хотел бы — выбросил бы, да? Голос Чосока отозвался в ушах Джисона ударами гонга, он потерянно заморгал, отступил, хотел было стянуть кольцо, но оно не давалось, прочно засев на пальце. — Я никуда не пойду! — выговорил он дрожащим голосом. — Я никогда с ними не соглашался… никогда! — А с ним? — Чосок смотрел на него пристально, словно отслеживал каждое его движение. — С ним — с тем, с кем провёл всё это время в пещере? С моим Хёнджином — пойдёшь? В голове у Джисона словно пустота образовалась, он открыл рот, чтобы чётко и ясно сказать «Нет! Ни за что!» — но почему-то язык не поворачивался. Он попытался снова — и неожиданно перед его глазами всплыли ясные, полные нежности полумесяцы. «Хёниджини ам-маэрти саран-нео, Сонни… — прозвучало у него в ушах мягким, молящим голосом. — Мао бьёрно муньер-ри, просить: быть мой! Мой… мой. Мой! Быть мой!» «А ведь я был согласен, — со страхом понял он. — Тогда, там, в пещере… я был согласен! Я хотел быть с ним! Хотел! Хочу! То есть… " И снова мягкой волной накатило воспоминание об аромате — том, что ласкал его и утишал его боль, что нежил его и дарил ему покой… «Сонни, омияни, мао сулнет-то хаиорти… Мой дух…» — Не… знаю… — выдавил он. — Я ничего не… знаю… Отстаньте от меня… Я ничего, ничего не знаю! И, развернувшись, он побежал. Ветер бил ему в лицо, за спиной о чём-то громко и крикливо переговаривались, но никто за ним не гнался. И тем не менее он бежал всё быстрее. Словно спасаясь от дикого зверя, заскочил он в свою калитку, и закрыл её, пугливо прислушиваясь с выпрыгивающим из груди сердцем. Нет… его не догоняли. И никто не собирался его возвращать, сажать на коня и увозить против его воли. Да и не дался бы он! Ни за что бы не дался! На едва двигающихся ногах, шатаясь, взошёл он на крыльцо, открыл дверь и замер, тревожно внюхиваясь. Чужие запахи были, но слабые. Они мешали, они давили и заставляли сердце трепетать от страха. Он дошёл до окна, едва не выламывая задвижки, распахнул его и опустился под ним на пол. Закрыл глаза и замер, пытаясь понять самого главного своего мучителя, того, от которого так и не убежал, — самого себя.