Омут печали и сладости (18+)

Они не смотрели на него. Быстро проходили молча, даже не оглядываясь больше ему вслед. И не заговаривали, не задевали, не пытались больше упрекнуть ни в чём. Просто — быстро и мимо. Не гнали и не язвили упрёками, не смотрели с осуждением вслед. И это было невыносимо. Только сейчас Джисон по-настоящему чувствовал себя отверженным. И измучился за эти две недели так, как до этого и не думал, что можно так измучиться. Дома же, в выстуженных, чтобы выгнать все чужие запахи, комнатках, больше не пахло никем, кроме него самого, — и казалось, что дом опустел. Стал холодным не только из-за мороза, но и из-за того, что из него ушло робкое тепло жизни — тревожной, суетливой, полной слёз и обид — но жизни. А ещё Джисону почему-то было трудно теперь вставать утром, и от мысли, что надо подниматься в этот холод, хотелось волком выть. Он накрывался с головой и снова закрывал глаза. Стискивал зубы и пытался уговорить себя начать жить. Начать действовать так, чтобы что-то изменить. Но руки опускались. Он едва ворочал поленья, чтобы растопить печку; чугунки, хотя и не были большими, отчего-то казались ему неподъёмными. Равнодушно отмечал он, что еды почти не было: запасы кое-каких круп, немного муки на постные лепёшки, картошка, несколько морковин да репок. Мяса не было, а от мысли, что за ним надо идти в лавку или в лес, его передёргивало и хотелось тошнить. Вот, кстати, ещё тошнота… Почему-то в последние дни утром его стало подташнивать, и от этого ещё тяжелее было вставать. Он едва смог в конце той недели нагреть себе воду, для того чтобы ополоснуться в купальне, и едва не утонул, так как почему-то ослабевшие руки подвели его, когда он выбирался из чана, и он, ударившись плечом и едва не вывихнув кисть, рухнул обратно. Воды, благо, было немного, так что на дрожащих ногах он встал, а будь поглубже… Но и к этому он тоже отнёсся как-то равнодушно. В этот раз воды Джисон нагрел ещё меньше, но сильнее и сидел в ней дольше, чтобы собраться с силами и вымыться. Тёрся вяло, но волосы последним обмылочком душистого мыла вымыл тщательно, постанывая от удовольствия: ему всегда нравилось мыть волосы. Вообще голова у него была чувствительным местом, поэтому когда Хённи… Закусив губу, он закрыл глаза и руки опустились, обезволенные этим именем, которое снова и снова всплывало в его голове — уничтожая его выдержку, выпивая из него силы. Он нырнул, чтобы смыть мыло, и на миг безумная мысль о том, что остаться здесь, под водой, навсегда — не самая плохая доля, мелькнула в его сознании. Испугавшись её, он едва не вскрикнул, булькнул, набрав воды, и вынырнул, тяжело дыша и отплёвываясь, тараща глаза и вытирая лицо — мокрое, увы, увы не только от едва тёплой колодезной воды. Его начало потряхивать. Стало как-то холодно, мёрзко, потянуло откуда-то странной кислинкой, и он испугался, что заболевает: обычно его нежный аромат подкисливал, когда он хватал лихоманку. Быстро выбравшись, он пробежал в дом, закутавшись в тёплое банное одеяло и, натянув дрожащими руками нижние исподники, нырнул в холодную, как всегда, постель. Она укрыла его, словно снегом, он, издрогнув, сжался в комок и накрылся с головой. «Замёрзнуть… — подумал он. У него дрожала челюсть и стучали зубы. — Тонуть больно и страшно, да и нельзя, нельзя… А вот замёрзнуть… Говорят, просто засыпаешь — и тебе хорошо. Зато всё кончится. Всё вот это… Замёрзнуть… бы… чтобы больше не думать о… нём…» Глаза его закрывались сами собой, веки тяжелели, наливаясь подступающим сном, дыхание под одеялом грело, но его не хватало — и он снова и снова выныривал из этого сна, цепляясь — и не удерживаясь в нём. Поэтому тихий звук скрипнувшего духового оконца наверху, на чердаке, он уловил через муть этого полусна. А потом — снова тишина, мягкая и почему-то вдруг приятная на вкус. Едва слышный скрип двери — и холодок, потянувший и заставивший резко лениво поёжиться и плотнее закутаться в одеяло. Странно… никогда раньше Джисону не было так холодно… Тень, укрывшая под веками всё в густую тьму, — и странное, нелепое желание вдохнуть глубоко-глубоко, всей грудью впитывая, выпивая ягодно-цветочный, такой знакомый и невероятно желанный аромат… Его аромат. — Хённи… — пробормотал Джисон, пытаясь нырнуть глубже в этот сон, чтобы увидеть… — Хён… Джин… — Сонни, душа… мой… Хорь…хор-рёщий… омежь… ка… — И тепло склонилось над ним, обхватывая, забирая в свои руки — сильные и уверенные, но бережные. — Ждать?.. Ты ждать?.. — Ждать… — прошептал Джисон и зажмурился плотнее, уже понимая… уже скользя по краю осознания… — Я ждал тебя… Почему ты не… шёл? — Забрать буду… Сонни… — Влажные, тёплые поцелуи — и горячее, согревающее душу и плечи дыхание. — Голый… Весь мой… Сонни, аньер-рикати мао… светь…лый… мой… — Почему, почему?.. — Джисон чувствовал, как катятся по его щекам слёзы — обиженные, горькие, но дарящие такую сладость, когда их сцеловывают, а потом и слизывают нахальным горячим языком. — Почему ты не шёл?.. Я почти пропал тут… без тебя… — Не пропал, нет… Никогда не… пропал… — Объятия, что грели его, становились всё теснее, он лежал на чужом плече и с огромным облегчением и такой же огромной тревогой осознавал, что если сейчас проснётся, то не сможет уже дышать. — Я быть с тебя… с тобой… Рана мой… моя. Болезнь быть. Тято Чосок-а ругаться, тятур-ри ругаться, я хотеть бежать… к ты… тобой… с тобой хотеть, но никак, нет… никак. Сбежать едва-едва, тято помочь… Тятур-ри злой бысть… быть… Ты бежать мне… от мне… А я сказать: Сонни мао! Мой бельк… ммм... муньер-ри… Тятур-ри кричать, переться… запереть… Я бежать к тобой… тебе… Сонни… пньер-ри, крха-аэрго бьёрно мал-линер-ри… Цхара-ати… Яснын… Ясный глазы… Сонни… Саранхаэс-со… Бормотанье на ухо было таким успокаивающим, что Джисон едва понимал, что слышал… или не слышал? Ласковые, такие нежные слова! Никто и никогда не ласкал так Джисона словами, не нежил его душу, называя так… так непонятно и так сладко-сладко! И он, прижавшись к Хённи, невольно замурчал, расслабляясь, растекаясь для него. Но что-то всё же язвило его сознание, что-то, что Хёнджин говорил вскользь, но… Чосок… Тятур-ри ругался, запирал… Рана? Болезнь? Он болел? Джисон заморгал сонными глазами, попробовал повернуться, чтобы спросить ещё раз, но ему не дали, сжали крепко и широкая горячая ладонь обхватила его кисть, погладила запястье и повела по пальцам. — Тал-лисимиан-ни… носить… Мой Сонни, мой… любитьмы… мой… У Джисона блеснуло в голове вспоминание о том, как он пытался снять это кольцо, но оно, словно проклятое, не желало слезать с него ни в какую. И — да — он оставил его! А потом ночами, умирая от тоски, тайно едва ли не от самого себя, прижимал его к губам и произносил, словно в забытье, имя — имя, которое было для него драгоценностью, имя, которое он хранил глубоко в сердце — и жаждал касаться его каждый миг, пробовать на вкус — и тосковать, слыша его, произнесённое своим голосом. — Хёнджин… Хённи… Не уходи… — Никогда, мао омиян-ни… Тьер-ро касто… альфа тебе… навсегда тебе, слышать? Навсегда только ты… тебе…

***

Так стыдно… так стыдно и так сладко! Джисон стонет хрипло, срывается и выгибается до хруста в спине, подставляясь… подаваясь назад — под этот бесстыжий, наглый, жадный и мокрый, хлюпающий его собственной бессовестной смазкой язык. Мм… Да! Ещё! Ещё-о-о… Альфа обхватывает его бёдра крепче и поднимает его ноги, заставляя опереться на локти, прогнуться в спине — и снова застонать, так, что и самому слышно будто со стороны — возбуждением отдаёт по спине, член напрягается до звона и глаза закатываются. Так пошло! Так стыдно! Так сладко… нет! Нет, ещё, ещё-о-о… Его накрывает, он стонет — и Хённи опускает его на постель, заставляет встать на колени и выпрямиться, снова прогнувшись в спине. Руки его, горячие и верные, доводят до безумия, лаская налитую плоть, губы скользят, выцеловывая Джисону плечи, а язык горячо и мокро лижет ему шею. И урчание — громкое, жадное, сладострастное — оно не даёт Джисону продохнуть. — Мой омежьн… ый… Мой Сонни… Пньер-ри… бьёрно мунье… ммм… Счас… счас… о, да-а-а… Джисон вскрикивает, рвано и жалобно, вдыхает — и не может выдохнуть, всё рвётся в его теле, поддаваясь волне невообразимого наслаждения — и неожиданно, остро и больно — альфа впивается ему в шею там, где только что сводил с ума. — Ааа! Что… Что… ты… — Мой… Сонни, омега… Ты — мой!.. Счас… я счас… лежать же, пньер-ри… А Джисон и не мог ничего делать, кроме как лежать — с приоткрытым ртом и широко раскрытыми глазами, пытаясь осознать, что только что с ним сделали. Метка… Хёнджин поставил ему метку — вот так просто, ничего не требуя взамен, даже не взяв в мужья — пообещал ему и защиту вечную, и кров, и верность — всё!.. Или… Или, может, у них, там, и это значит что-то другое? Поэтому и его метку альфа принял так спокойно? Джисон хотел было поднять голову, оттолкнуть альфу и допросить его порядком, но… Язык Хёнджина снова творил с ним что-то непонятное: шея больше не болела, от места укуса во все стороны — по спине и груди до паха, по рукам до кончиков пальцев — бежали тонкие ручейки тепла и света, они грели Джисона, они дарили ему странную, умиротворяющую радость — радость от уверенности в том, что он больше никогда не будет один в холодной постели думать, насколько это на самом деле страшно — замёрзнуть насовсем. — Хённи… — Его глаза смыкались и снова сладко тяжелели веки. — Я не буду… послушным… Хённи, ты… пожале… Мягкие тёплые губы легко накрыли его собственные, и он почувствовал, как хмыкнул ему в рот Хёнджин. — Я знать… Поцелуй был с привкусом цветов и кислой свежести, и Джисон хотел было ужасно смутиться, осознав, откуда на губах у Хёнджина его собственный омежий вкус, но так устал… да и так томно и тяжко было во всём теле… — Брать поэтому, мой омега… Я брать тебе… Мао скрьератти муньер-рито… Мао дьявол-ли… Мао саранхэ-о… Навсегда брать…

***

— Не ходи. Ты ничего уже не сможешь сделать. — Тёмная фигура, закутанная в солидную доху, поднялась с небольшого кривого топчанчика, что стоял у крыльца, и встряхнулась. — Бр-р… Мороз, однако, леший. — Он там? — Альфа смотрел сердито, хмурил богатые, красивыми дугами брови и щурил, меряя фигуру напротив пристальным взглядом. — Ты меня знаешь, Старший Чосок, я могу и силой… — Он сбежал от тебя в Стане, сбежит и снова. Хочешь потерять сына — пожалуйста. А только знай: судя по запаху, он пометил своего омегу. — Шакальи дети! Чтоб вас! Почему ты на его стороне, Старший?! — Альфа злобно оскалился. — Сам же говорил, что зря мы этого омегу попытались окрутить! Сам орал, что порежешь, если уведём его силой! — Поздно об этом вспоминать, — мрачно отозвался Чосок. Он тяжело вздохнул, потёр щёки и похлопал себя по плечам. Снова вздохнул и недобро, досадливо зыркнул на варвара. На своего зятя. На отца альфы, которого он всегда считал своим единственным родственником. — Пойдём в мой дом, Талмой, выпьем горячей наливки. У альфы напротив распахнулись глаза, и от изумления он заморгал и приоткрыл рот. Чосок ухмыльнулся и кивнул. Но тот, кого он так почтительно назвал Талмоем, вдруг снова прищурился и сказал вкрадчиво: — Разве этак зовут родню в дом, Старший? Почему не называешь имени моего? — И неожиданно горькая усмешка искривила его губы. — Всё простить не можешь, верно? Что он умер от проклятой морянки, а я выжил, потому что альфа? Так ведь я молюсь добросердечному Ануиту каждый день, чтобы он дал мне Большой путь, чтобы я смог присоединиться к моей звезде, к моему Нимьё. И в голосе его, когда он называл имя, от которого в сердце у Чосока всё болезненно дрогнуло, прозвучала такая нежность, которой и нельзя было вовсе подозревать в том, кто выглядел так, словно сам бог Войны выковал его из лучшего своего металла и дал ему силу и красу истинного воина. — Поэтому и не берёшь больше себе омегу? — Чосок нахмурился и отвёл глаза. — Сколько говорил тебе: живи своей жизнью и не тревожь дух Нимьё. Талмой молчал, сжав губы и болезненно морщась: видно было, что слова Чосока ему неприятны. — Вот и Хёнджин в тебя — такой же упрямый, — тихо сказал Чосок. — Вцепился в бедного Сонни — и таки одолел. Кровь — великая вещь. — Кровь, — отозвался Талмой. — Поэтому ты лишь моему Джинни так рад? Потому что кровь? Чосок тяжело вздохнул и едва слышно ответил: — Он так похож на Нимьё. Ты же видишь? От тебя лишь зверь в нём, в его взгляде иногда и повадках. Смотрю на него — и вижу брата. Талмой кивнул, и они снова умолкли. Ветер, утихший было, снова на что-то взъярился, шуганул тишину по ветвям и крышам, осыпая на стоявших внизу альф снежную крупку. Чосок снова поёжился и решительно поднял на молчавшего Талмоя взгляд. — Пойдём в мой дом, Намджун, сын своего рода, муж моего брата, отец моего племянника. Пойдём и выпьем уже. Хватит нам… молчать друг другу. Талмой улыбнулся ему радостно и чуть недоверчиво, вскинул голову и кивнул. — Я принимаю твоё приглашение, Старший Чосок, сын своего рода, брат моего мужа. Он снял с правой руки меховую рукавицу, протянул руку чуть насупившемуся Чосоку, и тот, помедлив, пожал её. Не выпуская, тревожно заглянул в лицо того, кого назвал Намджуном, и тихо спросил: — Вы собираетесь забрать его? Сонни? Ты ведь разрешишь? Нельзя оставлять этого мальчика здесь, на съедение этим страшным людям! Я не смог остаться там, где могила моего папы, потому что меня заедали за брата. Все, кто хотел его себе, шипели змеями у меня за спиной. Но здесь… — Он снова поёжился, и уже, видимо, не от мороза. — Здесь пострашнее люди будут. Невинного мальчонку затравили и… — Хочешь, я сожгу эту шакалью осёделку? — небрежно спросил Намджун. — Мой Хёнджин тоже говорил, что люди здесь страшные! — Я просто хочу, чтобы вы взяли этого мальчика и отнеслись к нему как к Истинному Хёнджина. В глазах Намджуна появилось изумление. — Почему… Почему ты так говоришь? — Потому что он заслуживает этого, — убеждённо ответил Чосок. — Потому что он сумел выжить после того, что сделал Хёнджин с ним — нежным, невинным, влюблённым в другого… — Намджун злобно оскалился, рыкнул зло, но Чосок нахмурился, и он умолк, сердито косясь на него. — Это так, Талмой. Просто это так. И всё же… Видел бы ты, как ходил Сонни за Хёнджином! Как таскал ему всё, что имел, как холил его рану, как забыл себя и все опасности, все несчастья свои, когда нужно было оберечь этого альфу. Он не просто простил его — он увидел его, понимаешь? Он по-настоящему увидел мое… нашего мальчика. И Хёнджин понимает, насколько сильно это надо беречь! Но одного его слишком мало. Оберегать его должны вы все! И старших своих заткни: они едва всё не испортили и в первый раз, когда накинулись на усыплённого мальчонку, связывая его, и во второй раз… Намджун быстро отвёл глаза и насупился, проворчав: — Хёнджин ударил Мокджина так, что у того кисть вывихнута! — Трепло твой Мокджин, всё думает, что если Хёнджин не лупцует всех вокруг, если не пьёт, как леший, если не трахает всё, что движется, так значит, и альфа не настоящий! А только вышло-то иначе! Так что сам виноват: зачем было говорить при влюблённом брате, что шлёпнул его омегу по заднице? Намджун хохотнул, но, увидев выражение лица Чосока, тут же снова насупился. — Нашему Сонни очень будет нелегко привыкнуть к вам, к вашим обычаям и вашей жизни! — внушительно сказал Чосок и медленно пошёл к калитке. А потом, открывая её, пробормотал тише: — Но и вы — хе-хе — тоже узнаете, где раки-то зимуют. И Джинни узнает. Хотя он… он, кажется, к этому готов. — Что ты там бормочешь, Старший? — недовольно спросил Намджун, который шёл за ним. — Ничего, — ухмыляясь про себя, отозвался Чосок. — Всё в своё время узнаете. Всему, Талмой племени Янна из Верховьев Склаты, — всему в этом мире своё время. А мы можем только выпить за это и молиться, чтобы наше Последнее Время настало не скоро. Верно? Ну-ну. Пошли. А то они сейчас опять начнут, не стоит тебе — хе-хе — это слышать.