Омут печали и сладости (18+)

Что-то было не так. Растревоженный отчаянными взглядами и невнятными просьбами Хённи, Джисон на самом деле был осторожен. Он вошёл в деревню не как обычно — где ходили все, через Первую улицу с домами зажиточных селян, а через дальнюю околицу, что была ближе к хилым домишкам самых бедных её жителей. Его собственный дом стоял в стороне, ближе к реке Склате, и дом, куда он хотел заглянуть, — соседа Чосока — дальше, к Закрытному оврагу. Конечно, здесь он и не ожидал увидеть много людей на улице, да и мороз стоял знатный, но всё же, не встретив вообще никого, он встревожился всерьёз. Кроме того он не слышал и столь привычных уху звуков простой зимней деревенской жизни — скрипа саней, ржания лошадок, запряжённых в дровни, на которых ездили в лес за дровами, раздражённое карканье ворон на высоких елях по засёлкам, звуков топора или пилы на задворках у дровниц — ничего этого не было. Такое ощущение было, что все покинули деревню, что она вымерла, поражённая тишиной и укутываемая начинавшей мести позёмкой. Джисон невольно стал ступать осторожнее, почти красться, боясь почему-то нарушить эту тишь. Ему вдруг стало жутко идти по этой засыпающей в снегу улице, и он быстро свернул между домами напрямки, побежал вдоль длинного добротного забора богача Ан Сиджу, который стоял в центре деревни — и тут ему показалось, что что-то мелькнуло в окне этого дома, изузоренном инеем, он замер, вглядываясь, но так ничего и не увидел, поэтому ещё быстрее понёсся вперёд и, наконец, увидел домик Чосока. Калитка, как и всегда у соседа, была равнодушно открыта, он быстро поднялся на крыльцо и несколько раз робко стукнул в дверь. Никто не ответил, и он толкнулся по наитию сильнее — дверь отворилась, и на него пахнуло теплом жилого дома. Он застыл на пороге, не зная, как поступить и можно ли зайти незваным гостем. — Дядя Чосок! — позвал он. — Сосед Ли Чосок! Дома ли дневаете? Но и здесь лишь тишина была ему ответом. Он быстро осмотрел сени и в досаде поджал губы: толстой дохи на лисьем меху, в которой Чосок обычно хаживал на охоту, не было, да и сапог тоже. Значит, хозяин снова в лесу. — И не сидится же тебе в этакой-то мороз! — досадливо пробормотал Джисон, аккуратно прикрыл дверь и быстро сбежал с крыльца. Хмурясь, он вышел на улицу, и снова встретила его лишь белая снежная тишь, только ветер вдруг расходился порывом, и заскрипели, закряхтели на недалёкой околице три большие ели. — Вот же леший, — шепнул Джисон, сам толком не понимая, кого и за что ругает. — Куда все делись, куры сонные? Небось всё по печам сидят да задницы греют! А и ладно. Всё одно мне домой надо. Живность встретила его радостным беканьем и меканьем, он завозился с ними, выдоил в небольшие ведёрки, что были заготовлены заранее, попоил, подложил сенца, негромко и ласково разговаривая и называя по именам, вычистил стойла. Эта простая и такая обыденная работа всегда успокаивала его, а разговор с этими милахами согрел ему сердце, растревоженное тишью в деревне. Только обиходив своих кормилиц, пошёл он к дому. Прихватил пару поленьев, чтобы разжечь поярче и повеселее огонь, нахмурился, заметив почему-то обломанные кусты у крыльца, крякнул в досаде, когда увидел, что нижняя ступенька проломлена — и когда это проломилось, он и не помнил. Но поставил себе на вид, что надо срочно же заменить. Когда он протянул руку, чтобы открыть дверь, ему вдруг показалось, что невдалеке раздались какие-то торопливые голоса, он резко обернулся, чтобы увидеть, кто говорит, но никого не разглядел. Решил, что обогреется, поест и пойдёт к колодцу — уж там-то точно кого-то встретит. Дверь открылась с привычным скрипом — и на Джисона обрушился запах… чужой, острый, опасный, перечный… Он замер, широко распахнув глаза и коротко вдыхая — и тут скрипнуло и треснуло что-то сзади, и на него навалились, стискивая в душных крепких объятиях. Он заорал, дёрнулся в сторону, но ему выломали руки назад так, что он запнулся и полетел бы носом в пол, однако его подхватили, перекинули через плечо — и внесли в дом таким образом. От ужаса он змеёй извивался, кричал и яростно выдирался, задыхаясь от страха, ругался по-чёрному, но уже понимал, что ему не вырваться: противников у него было трое, альфы, огромные и сильные, занимавшие почти весь его домишко своими могучими телами. Все трое в незнакомых и странных одеяниях, широколицые, с быстрыми чёрными глазами и широкими белозубыми ухмылками. Это были варвары! Их гортанные голоса, когда они перекликивались, связывая его, выговаривали слова, отдалённо похожие на те, что он слышал от Хённи — и через несколько минут он был уже уверен, что его схватили соплеменники его альфы. Один удерживал его, не прилагая к этому особой силы, хотя Джисон, пыхтя и отчаянно вскрикивая, изо всех сил старался вырваться, а второй связывал ему руки, сведённые за спиной, и что-то рычал, похохатывая. Третий подельник, судя по звукам, шарился по ларям в кухоньке, и Джисон едва не выл от досады, что второпях сам повынимал многие запасы, когда выбирал, что тащить в пещеру к Хённи. — Стойте! — крикнул он, мотая головой, потому что альфа, что держал его, попытался затолкать ему в рот какую-то тряпку, видимо, сделать кляп. — Хватит! Я… Хённи! Мой альфа — Хённи! Хённи… и… Хённиджини! — вспомнил он: так, кажется, альфа называл сам себя. Альфы замерли, переглянулись удивлённо, а потом о чём-то оживлённо заговорили вдруг оба сунулись к нему и начали водить носами у самого его лица и шеи. У Джисона сердце зашлось от ужаса в болезненном бое, он сжался и зажмурился, решив, что если они к нему полезут, то он лучше умрёт, чем дастся. Однако альфы вдруг заворкотали как-то по-другому, весело и довольно, а когда он решился открыть глаза, то увидел, что они оба широко ему улыбаются и пытаются что-то сказать. — Не понимаю, сучьи дети, — сквозь зубы выговорил он, чтобы эти самые зубы не стучали и не выдавали его. — Отпустите! — И он снова дёрнулся изо всех сил, но самый высокий, что держал его, легко снова стиснул его так, что он коротко болезненно простонал, чувствуя, что ему едва не сломали рёбра. Они снова и снова что-то спрашивали, махали руками, видимо, пытаясь объяснить что-то, но он лишь отчаянно прикусывал губу и качал головой: не понимаю! Из кухоньки показался третий — поменьше, вёрткий и более тонкий в поясе, но тоже на голову выше Джисона. Он хмурил богатые чёрные брови, а потом что-то коротко и грубо рыкнул — и они вдруг все втроём расхохотались, блестя на Джисона своими совершенно разбойничьими диковатыми глазами. Все они были чем-то неуловимо схожи, словно братья, и все пахли как-то похоже — перец с чем-то. То ли с мёдом, то ли с травами… Джисон фыркнул и чихнул, так как стал сильнее внюхиваться. И альфы снова рассмеялись, а потом тот, что связывал его, — он выглядел постарше остальных — решительно и коротко прорычал что-то, и первый альфа тут же подхватил вскрикнувшего от неожиданности Джисона на плечо, перекидывая его и свешивая головой вниз, а потом хлопнул его по заднице — и они снова заржали все втроём. Джисон яростно лягнулся, но ни в кого не попал, руки его были увязаны так, что вроде как и не больно было, но двинуть ими не было никакой возможности, так что он лишь бессильно негромко поругивался, когда альфы преспокойно вышли из дома и понесли его куда-то вдоль по-прежнему совершенно пустой улицы. У него гудела голова от того, что альфы явно травили его своим ароматом, горячим, смешанным с потом и запахом лошадиного пота, кроме того, от их одежды пахло дымом и чем-то ещё тяжёлым, смурным. Джисон мучительно сжимал зубы, пытаясь дышать короче, но так как практически утыкался в меховой плащ на альфе, что его волок, это удавалось плохо. Его мутило, у него мучительно ломило спину, так что он жмурился и даже не понял, куда его, в конце концов, притащили. И только когда скрипнула открываемая дверь и на него, словно волна, обрушились новые запахи — отчасти знакомые, отчасти чужие, а также он услышал звуки большого скопления людей: какие-то вскрики, явные плач, гортанные крики и звуки пощёчин — он встрепенулся, выгнулся, пытаясь разглядеть, где он, и с ужасом понял, что его приволокли в самый большой дом деревни — к богачу Ан Сиджу. Вот только в той комнате, где его наконец-то поставили на пол, самого толстого и дородного Сиджу не было: там на полу в углу сидели трое, и Джисон узнал Старосту Сио и двух его сыновей: Хангю и Монгю. Все трое были связаны, у младших альф были заткнуты какими-то грязными тряпками рты и на лице было одинаковое выражение злобного страха. У Сио рот заткнут не был, и как только альфа, что принёс Джисона, опустил того на пол и отошёл, на лице Старосты отразилось облегчение, и он, обращаясь к кому-то, кто стоял за левым плечом Джисона, запричитал жалобным и противно фальшивым голосом: — Вот он, вот! Это всё он, он! Это его тогда Ваш сын взял в гон! Это он, тот, кого вы искали! Возьмите его! Прошу! Мы отдаём вам его насовсем, пусть ответит за вашего сына! Если кто что и знает, то только он, этот проклятый омега! Отпустите моих сыновей, они ни при чём! Отпустите наших омег! Не забирайте их, у них родители, у них женихи! Его! Отдайте своим людям его! Прошу, умоляю вас, Старший! По лицу Старосты текли слёзы, глаза трусливо щурились, а губы, мокрые от слюней, кривились, он стискивал связанные руки у груди и тряс ими, умоляя, заклиная кого-то… Джисон застывшим от боли взглядом смотрел на него, слушая его слова и слыша приговор себе. «У них родители! У них женихи! — звенел в его голове голос Сио. — Возьмите его! Отдайте вашим людям его! Его!» Он пытался заставить себя очнуться, он понимал, что надо обернуться и понять, кому его снова приносят в жертву, но не мог. Всё, всё внутри него переворачивалось и выдиралось с корнем, принося боль и страх. От него снова отказывались. Им, его судьбой снова покупали свою свободу и жалкую жизнь. Его снова, в который уже раз, предавали… И внезапно грозный, как рычание горного барса, голос заставил Джисона вздрогнуть. Альфа, к которому, видимо, и обращался Староста, крикнул что-то яростно и громко, явно приказывая, он пах медовым, странно знакомым, перцем, острым и властным — это Джисон ощутил очень остро, потому что вслед за голосом ему в горло ударила струя этого запаха, и он едва не задохнулся от неё. То же было и с остальными: у всех прикрылись глаза, все задышали рвано, а Сио зажмурился и съёжился, прикрывая голову руками, словно на него замахнулись. И Джисон, обмирая, обернулся, чтобы посмотреть, перед кем так унижался и кому снова отдавал его этот отвратительный старик. Этот альфа был высоким и мощным, как скала, одет он был в богато обитый бурым медведем плащ и у него было потрясающей, диковатой красоты лицо. Тонкие ноздри его носа раздувались, и глаза его, полумесяцами горящие на лице и полные неутолимым огнём гнева, смотрели прямо на Джисона. Неожиданно лицо его исказилось злобой и он снова что-то коротко и раздражённо крикнул — и на Сио кинулись двое, заломали его в угол и затолкали в рот кляп, а альфа, которого Сио назвал Старшим, стал медленно приближаться к Джисону. Он пристально рассматривал омегу, обходя его по дуге, словно готовящийся нападать дикий зверь. У Джисона ноги подкашивались от страха и дрожали пальцы и губы, но он упрямо сжимал их и приказывал себе не падать. Чтобы альфа не оказался у него за спиной, он стал так же медленно поворачиваться вслед за ним. И чем дольше он широко открытыми глазами смотрел в лицо этого альфы, тем чётче в его памяти прояснялось: «Это его тогда Ваш сын взял в гон! Ваш сын! Сын!» Перед ним был отец Хённи! Отец его альфы! Ну, то есть… альфы, с которым он… который его… Хищная, довольная ухмылка внезапно раздвинула губы Старшего, и он хлопнул в ладони и коротко расхохотался, а вслед за ним загоготали все варвары, что были в комнате. Растерянно перебегая взглядом с одного на другого, Джисон быстро стёр пот, что выступил у него на виске, и альфа, видимо, уловив это движение, вдруг нахмурился и быстро что-то сказал. К нему тут же подскочил невысокий полненький воин, поклонился ему и замер в этом полупоклоне. А Старший обратился к Джисону на своём языке. Джисон наморщил лоб, пытаясь уловить в потоке льющихся на него урчащих и в целом приятных звуков хоть что-то знакомое, но ничего не понимал. Однако, когда Старший умолк, внезапно заговорил полненький: — Наш Талмой хочет знать, на самом ли деле ты тот самый омега, которого сговорили для гона с его сыном? Джисон коротко и зло шикнул, щёки его залились румянцем, и он злобно раздул ноздри. Вокруг было много людей, все альфы с тяжёлыми запахами и громкими голосами, чужие и страшные, так что говорить при них вот так открыто о том, что они с ним сделали, было невыносимо стыдно, но он лишь стиснул зубы и сквозь них процедил: — Да. Это меня его сын взял силой и… — Он запнулся и, не выдержав, опустил глаза, в которых тут же противно защипало. Старший снова прорычал что-то, и полненький перевёл: — Скажи, омега, ты дал согласие сыну Талмоя стать его Избранным, после того как он взял твоё нутро и сделал своим? — Он не предлагал, — сквозь зубы процедил Джисон. Ему было просто невыносимо неудобно говорить обо всём, что касалось их с Хённи, особенно потому, что полненький тут же переводил его слова Старшему, а альфы вокруг гулом отвечали на то, что слышали. Но, кажется, никто не собирался оставлять его в покое. — Наш Талмой хочет знать, где сейчас его сын! — торжественно произнёс толмач, который, кстати сказать, говорил на языке Джисона почти совершенно. — Не пытайся врать нам: мы точно знаем, что он где-то поблизости и что ты точно знаешь, где он: на тебе его запах, а значит, он имеет тебя, а скорее всего, ты провёл с ним течку! Вокруг поднялся одобрительный гогот, варвары закивали друг другу, широко щерясь в ухмылках, но неожиданно злобное рычание Старшего оборвало этот отвратительный и унизительный для Джисона, который сгорал от стыда, шум. — Наш Талмой, — снова заговорил толмач, — был сердит на своего сына Хёнджина, потому что младший пошёл против его воли. У нас принято забирать омег сразу после вязки в гон, как дар благосклонного Шивату и добросердечного к нам Ануиту! Но младший отказался это сделать, он всегда был… другим. Однако и отомстить тебе и деревне он не захотел! И оставить тебя твоей печальной дороге с грузом вины перед нашими щедрыми богами он отказался! Он посмел идти против воли Талмоя, и боги покарали его: он лишился их защиты, потерял себя и был ранен! Так мстят наши боги тем, кто пренебрегает их милостью! Стоящие вокруг варвары загудели одобрительно, некоторые стали касаться губ и лба пальцами: видимо, толмач произнёс имена их богов и они так чтили их. Но Джисон не в силах был даже до конца и понять-то его слова: у него пекло всё внутри от горького унижения. Как могли они так открыто, так спокойно говорить об этом — о том, что было его болью, что он едва ли ещё простил Хённи… то есть Хёнджину (так его, значит, зовут на самом деле?). А они трепались об этом так просто — словно бы о деле обыденном! Да ещё и называли это благословением своих богов, смели упрекать его, что он отказал… А он что, отказывал? Его просто бросили выпотрошенным, молча ушли, сунув проклятое кольцо, — это как было понимать? Джисон зажмурился, сгорбился, чувствуя, что сейчас не выдержит и зарыдает от обиды и стыда, но никто его снова щадить не собирался. — Послушай, омега, — внушительно сказал толмач, — ты должен сказать, где наш Хёнджин, потому что мы знаем, что он из-за тебя пострадал! А если ты знаешь, кто виновен в этом, то ты должен сказать: тем, кто тронул сына Талмоя, положено принять достойную лютую смерть, чтобы они искупили этот страшный грех и отправились в Дальний Свет чистыми и принятыми! Джисон исподлобья кинул невольный взгляд в угол, где сидели Староста и его сыновья, нашёл Хонгю, и у того в глазах появился ужас, он сжался и попытался отползти дальше, прячась за Монгю. Джисон перевёл взгляд на Сио: тот смотрел на него во все глаза — и в них была мольба, страстная, чёрная, отчаянная. Ему не было их жаль, вовсе нет. Но и выдавать своих этим варварам он не собирался. — Я ничего не знаю, — прошептал он едва слышно. — Я… Я покажу вам, где Хён… где сын вашего Старшего. Забирайте его и… исчезните уже из моей жизни. И он, развернувшись, пошёл к двери, не оглядываясь и не чувствуя, идёт ли кто-то за ним.