Омут печали и сладости (18+)

В сияющих над ним глазах, омутнённых наслаждением, плавают искры от огня, то вспыхивающего ярче, то притухающего. Они качаются, приближаются к его лицу — и он жмурится от их отблесков, выгибаясь под мерными, быстрыми толчками в нутро, измученное ласками и упрямыми, маятными, глухими отзвуками боли. Эти искры манят его, он пытается их тронуть, он пытается коснуться длинных ресниц, по которым иногда скатываются хрустальные капли пота, а потом они отдаляются — и Джисон жмурится, чувствуя, как глубже и медленнее становятся мучительно приятные толчки, стирающие его боль и дарящие вязкое, необоримое наслаждение, которое топит его, забирает с потрохами в плен — и доводит до яростных криков, что отдаются эхом в глубине пещеры. Его дыхание выпивают эти губы — алые, словно в свежей крови, прижатые иногда белыми острыми зубами, а иногда приоткрытые в бархатном рычании — жадные, умеющие так сладко целовать, так истово и мокро сосать, что Джисон теряет себя под ними, выстанывая странное, ни на что не похожее — но отчего-то такое желанное: — Хён-ни-аа… Альфа!.. Хён-ниа-а-а… — Хён-ниджи-ини, мао омияни, ор-ро… ммм… ор-ро сньер-ри… Громкий… аньер-рикати… мао… Звёзд… ка… мой… Сказать… Кричать… Исчо-о кричать! Сно-о-ова-а-а… Голос, что ласкает ему слух и доводит до мурашек, от которых ещё больше хочется ёрзать задницей и подавать назад, насаживаясь, отдаваясь, — этот голос пьяный и пряный, то рычащий, то густой и мягкий, словно воск, он тоже топит Джисона, он тоже его связывает, заставляя покорно принимать долбящего его альфу. Голос этот трахает его жарко и яростно — и противиться ему нет ни сил, ни возможности, ни — о, Дальний! — желания… И руки… Длинные умелые пальцы, которые готовы без устали проникать в источник горячей боли — унимая её, забирая её, плавя её в кипящее наслаждение; тёплые ладони, которые нежат и ласкают, обхватывают так сильно и умело, терзают — и дарят невыразимое удовольствие. Они такие сильные — эти руки… Такие наглые… Они хватают, тащат, мнут и щупают, они держат — и не отпускают, как ни рвись, как ни пытайся во внезапном своём страхе исчезнуть — они возвращают, терзают и наказывают, тискают. Когда сытое, звенящее от только что пережитого наслаждения нутро успокаивается, умиряется, а тело ослабевает и тяжелеет, не в силах двинуться, эти руки обнимают так нежно, так бережно, покачивают — и дарят счастье и покой. Всё слилось для Джисона в один непрерывный и сладкий до одури сон — сон из этих глаз, губ, рук и голоса. И он готов был — о, Свет-свидетель! — сгинуть в нём навсегда. Метель за стенами пещеры смирилась, вымотанная собственным безумием, и мир открыл очи — ясные, солнечные — открыл, чтобы заглянуть робким светом в глубь пещеры. Туда, где два дня и три ночи сладко и яростно стонал под своим альфой Хан Джисон, где сейчас — успокоенный, наполненный силами этого альфы, истрёпанный им, выпитый им до дна — он спал в его руках и видел самые прекрасные, тихие и ясные, как этот день, сны. А альфа смотрел на него, не в силах наглядеться, гладил его растрёпанные волосы, мягко целовал ему безвольные пальцы, припадал носом к запястью, вдыхая снова и снова обожаемый аромат — и молился своим диким и странным богам о том, чтобы их не нашли и не вернули раньше времени, не отняли друг у друга. Молился о силах, чтобы устоять и отстоять своё право на этого непослушного омегу, который своими острыми коготками крохотного шустрого бельчонка вцепился в его сердце — и никак не желал отпускать. А и отпустил бы — всё равно никуда бы не делся. Альфа смотрел и смотрел на шею Джисона, покрытую розовыми следами их страсти, поглаживал свой драгоценный шрам, который был самым желанным, что мог дать ему Сонни, и сжимал зубы, так и вылезающие от предвкушения и жажды обладания. А потом, кое-что вспомнив, осторожно уложил тут же захныкавшего омегу на покрывало и сунулся что-то искать в своей одежде, морщась и постанывая от постепенно накатывающей на него боли в боку. Пока он был захвачен страстью, пока в угаре течки своего омеги был опьянён его ароматом, он этой боли не чувствовал. Но сейчас она медленным, ленивым огнём растекалась ему по всей левой половине тела, и он, досадливо цокая и шипя, увидел, что повязки его в крови: рана, грубо ушитая злым на него за его выкрутасы дядькой Чо, нашедшим его первым, всё же снова где-то подтекала. Стиснув зубы, альфа доковылял до бадейки с талым снегом, которую оставил в прошлый раз, когда Сонни приснул, чтобы у них было, что пить, закатывая глаза от боли и холода, обмыл рану и, прикусывая себе губу до крови, неловко замотал её длинным полотном, которое лежало тут же. Потом он снова пошёл к своему снаряжению, поискал и нашёл. Кольцо. То самое, что оставил омеге как плату за несостоявшееся сватовство. Как память о себе. А потом с болью нашёл его заброшенным в тёмный пыльный угол. Но больше… О, нет. Больше он не даст Сонни его выбросить. Осторожно прилёг он снова около мирно сопящего омеги, взял его руку и на мгновение, не удержавшись, прижал к носу запястьем. — Пахнешь, — тихо произнёс он на своём языке. — Ты так пахнешь, мой сладкий бельчонок. Прыгаешь, толкаешься, ругаешься… а так сладко пахнешь рядом со мной… — Он быстро поцеловал Сонни каждый пальчик и ловким движением окольцевал средний. Камешек алым отблеском отразился в его глазах, и он довольно ухмыльнулся. — Больше не бросишь, нет. И я больше не стану ждать. Я поверил тебе раз, слезам, ненависти твоей поверил — и оставил тебя. Уйти не смог, мой прекрасный бельчонок, — куда бы я ушёл, если сердце моё оставил в твоих коготках?.. Думал, эти твари на самом деле будут оберегать тебя, мне говорили, что так бывает… Но дядька Чосок был прав: осёдлые — это зло. Лицо его исказилось ненавистью, и он злобно сплюнул в сторону, словно избавляясь от чёрного гнева внутри. Пальцы его скользнули по влажному от пота лицу Сонни, и он снова улыбнулся нежно. — Я заберу тебя, слышишь? Забрал бы давно, если бы ты не был… таким. Мой гордый… мой славный… мой маленький сильный бельчонок. Больше всего на свете я боюсь презрения в твоих глазах. И боли… Той, с какой ты смотрел на меня тогда, после наших ночей! Ты разбил меня, сломал, как безделку… Никогда я не позволю тебе больше так смотреть на меня, слышишь? Ты мой. — Он припал губами к кольцу на пальце Сонни и тихо и отчаянно повторил: — Ты мой, омега. И я не отдам им тебя. Никому из них. Ни своим, ни чужим. Ты мой, омега Сонни из деревни за Склатой. Ты только мой.

***

Джисон смотрел на спящего рядом альфу с каким-то томительным недоумением. Он помнил, конечно, всё помнил… но, кажется, не мог поверить в это. Течка с альфой… Первая течка с альфой — страшный сон любого юного и неопытного омеги. О ней рассказывают с печалью в голосе и как о необходимом зле, которое всем придётся пережить. В лучшем случае — с мужем и под охраной свёкров, которые всё же не дадут особо зверствовать… О худшем лучше не думать вовсе. Джисону говорили о ней, как о состоянии, когда даже так страшно желаемое телесное единение приносит лишь боль. Нет, не во время — после. «Альфа дерёт без жалости, понимая, что ты не можешь противиться, — говорил когда-то папа, вздрагивая от самих воспоминаний об этом ужасном времени. — Он жесток, и ему наплевать, что ты обессилен. Он не чувствует твоей боли, он видит лишь твою жажду — и суётся в тебя без трепета и осторожности. Он знает, что не порвёт тебя, и ему наплевать, что боль может быть иной. Но после, во второй и третий раз, течка захватывает тебя с головой, ты уже знаешь, что делать, чтобы не чувствовать боли, твой омега помогает тебе, направляет, чувствуя аромат альфы, который его уже брал. А первая… Просто помни, что это надо пережить и постараться никогда не вспоминать своему мужу то, что он с тобой сделает в первую течку. Как и в Сладкую… — Папа всегда так горько усмехался на этом слове! — …ночь. Я молюсь, чтобы Далёкий Свет дал мне дожить до твоей свадьбы, чтобы я помог тебе пережить всё, что идёт после неё!» Увы, Свет остался глух к его мольбам, однако… кажется, папа немного преувеличивал тот ужас, который представляет из себя эта самая первая течка. Тот, кто был с Джисоном, — ну, да, не муж, и, может, и слава Свету, что папа этого не увидел, — но этот альфа был с ним не просто добр. Джисон почувствовал, как медленно начинают гореть его щёки от мыслей и — воспоминаний, которые были так свежи и ярки. Этот проклятый лодочник… этот варвар… этот… альфа — он так обиходил горящее болью и похотью нутро Джисона, что сейчас всё тело омеги играло соками, было бодрым и, казалось, силы в нём наливались живые, яркие. Ему не просто не было больно — ему было просто ужасно хорошо под этим альфой! Да что за чудеса! Джисон отчаянно нахмурился и потёр лоб. У него складывалось такое ощущение, что этот человек нарочно приходит и разбивает всё то, пусть и немногое, что ему рассказывали об отношениях альфы и омеги! И нет, это касалось не только того, что они делают под одеялом! Кстати вот да, почему-то у них ничего под одеялом не делалось! Для этого… как его? Джисон снова потёр лоб. Ах, да. Для Хённи (кажется, так альфа приказал его называть, шепча в ухо с ума сводящие слова на своём языке и местном наречии) — так вот для него понятия приличия или традиции будто и не существовало вовсе! Чего там требовали от Джисона сучьи альфы, что приходили к нему? Чтобы он грязью возился на полу, растоптанный насилием? Чтобы выл от боли, валялся с разодранной задницей, чтобы они могли пожалеть его — по одному и всем скопом, верно? Таким он обязан был быть, по их мнению? О, что же бы они сказали насчёт того, что так сильно ими всеми желанная задница распрекрасного Хан Джисона, на которого они всё это время пускали слюни, в течку, да ещё и в первую, тоже досталась лодочнику? Тому самому?! Джисон злобно ухмыльнулся. Они бы научили его тому, каким он должен быть после неё! Они ведь прекрасно это всё знают, видели — на своих да на чужих омегах, которых трахали до полусмерти в такие вот жаркие ночки! А только вот хрен им всем! Лешего им лысого в исподнее, сукам вонючим! Альфа, которому они его швырнули как палую овцу бешеному волку, чтобы не перерезал всё стадо, не просто трахал Джисона! Он так изнежил омегу, что тот себя не помнил от удовольствия! Он не просто вытрахал из Джисона все страхи, всю боль, все переживания его! Страстный, нежный, осторожный, он ласкал его! Да, да, он был так безумно ласков! Разве они, эти шакалы, вообще знают, что такое альфья ласка? Что значит думать об омеге, а не о собственном текущем члене? А его альфа дал ему себя пометить — и не ударил, не избил в ответ, хотя метка от омеги — это же позор, разве нет? Метит всегда и только альфа, клеймит своими зубами выбранного на всю жизнь омегу. И то ведь не всегда! Метка от мужа-альфы — это свидетельство того, что тот полностью забирает власть над омегой, клянётся всегда оберегать его и заранее отказывается от своего права выгнать неугодного супруга в случае, если жизнь не заладится. Метка от мужа — это почётно и очень желанно. Но ответная метка — позор для альфы, разве нет? Омега не смеет, права не имеет клеймить своего господина! Джисон напряжённо всматривался в блаженно спокойное, словно высеченное из светлого камня лицо своего… мхм… лицо альфы, с которым провёл течку, и чем больше смотрел, тем больше хотелось касаться его: снова провести по губам, по ресницам, по родинке этой, что не давала ему покоя в течку — и он исцеловал её! Хённи смеялся и давался, глаза закрывал — ему нравилось… кажется? Что за альфа? Джисон с сомнением хмыкнул, поёжился и встал, кряхтя и пошатываясь. Всё-таки леший альфа поимел его по полной, поясница сладко ныла, спина разламывалась и колени дрожали. «Затрахан и побеждён, — подумал Джисон, зло прикусывая губы и натягивая одежду. — Затрахан — да. Побеждён? Ну, это мы ещё…» Он замер, во все глаза глядя на свою левую руку. На среднем пальце, загадочно мерцая алым камнем, было надето кольцо… то самое. Джисон снова покраснел, вспоминая, как отшвырнул, словно гадину, это кольцо в прошлый раз. Он было потянулся снять его, но… не стал. «Просто красиво, — уязвлённо думал он в ответ на хохот своего внутреннего омеги. — Вот и всё. А когда буду гнать его — швырну в рожу. Вот так! То есть… если буду гнать. Если…»

***

— Мао бьёрно муньер-ро… Джисон напрягся, рука его дрогнула, и похлёбка из ложки плеснула на камни, тут же зашипевшие, словно в досаде. Он сердито цокнул и нетерпеливо повёл плечами: проснулся, эка невидаль, чего дёргать занятого человека? Видит же: еду готовит омега, сиди себе, жди да помалкивай, под руку не… — М-мой омьежь-ка Сонни… Звездк-ка м-мой… Джисон насупился и прикусил губы, чтобы не улыбнуться — столько нелепой, почти детской безмятежности было в голосе альфы. А ведь и полудня не прошло с того, как он тут рычал диким зверем и так трах… — Смотрить на… Хённи-иджини? Сонни? Джисон тяжело вздохнул и обернулся. Хённи сидел на покрывале, укутанный одеялом, под которым на нём была только повязка и какие-то невнятные лохмотья, прикрывающие его ниже пояса. Он придерживал рукой это покрывало на груди и улыбался Джисону — мягко и немного печально. — Ну, и что? — буркнул Джисон, быстро отводя взгляд от этих чудных полумесяцев, искрившихся так ласково, что и сказать бы никто не смог, что в них может скрываться по целой бездне с плавающими искрами, когда альфа кого-то желает до… — Вкусно, — тихо сказал Хённи. — Пахнуть вкусно. Всегда ты рядом… пахнуть так… пньерит-тиц-цо… Джисон невольно прикрыл глаза, когда странное, терпкое на вкус слово коснулось его слуха. Кажется, этот язык стал для него чем-то особенным, ведь, если подумать, говорит на нём альфа, только когда они занимаются всяческими непотребст… — Сонни, ты… хорошо? Как… мм… мм… Альфа явно не мог подобрать слова, но Джисон уже понял, покраснел и, отворачиваясь, пробурчал: — Всё у меня в порядке, хорошо. Всё кончилось, больше ничего не… — Он набрал ложку похлёбки и подул на неё, попробовал и прикрыл от удовольствия глаза. И впрямь — вкусно! — Ты есть должен. Вот, я сварил. Потом я рану тебе перекрою, а после мне надо в деревню, чтобы… — Нет, нет, нельзя!.. — громко и торопливо заговорил Хённи. — Нельзя сейчас! Пахнуть… Пахнуть ты очень… мао антнор-ри… пахнуть мой! Там те… л-люди те… альфы! — Он почти прорычал это слово, а Джисон, как заворожённый смотрел а пышущее беспокойством и тревогой — и от этого ещё более красивое — лицо альфы. — Схватить! Там Сонни схватить! Я не быть рядом, я не мочь, а ты… Ты мой! — Он отчаянно выдохнул это и протянул к нему руку. — Сонни! Ты мой! Мой! Джисон туго сглотнул, сам не понимая себя; на ватных ногах поднялся он и, пройдя несколько шагов, присел рядом с альфой, тот тут же умоляюще потянулся к нему — и Джисон, тихо вздохнув, позволил себя обнять. — Сонни, омияни, мао сулнет-то хаиорти… Мой дух… мой дух… — Всё будет хорошо, — тихо, не отвечая на объятия, но и не вырываясь, пробормотал Джисон. Ему было так тепло, ему было так как-то ломко и сладко в этих руках, что он не мог заставить себя вырваться из них. — Я обещаю, что вернусь. Мне моих надо покормить, да молока принесу тебе. Слышишь? — Не… надо… Беда мочь быть там… Деревня… Там мочь быть мой… мао тятур-ри… Злой быть, я знать… Не ходить, Сонни, бьёрно мансьеп-по… красивый мой… омежь-ка… — Не дури, Хённи, — тихо отозвался Джисон. — Мне надо идти. Давай, давай… Ну-ка, пусти. Пусти, говорю. Всё будет хорошо. Вот, поешь… Давай, давай, я уже нахлебался, напробовался — не хочу, дома перехвачу что-нибудь. Ляг. Больно?.. Хорошо, давай, помогу. Терпи, терпи, ты сильный, ты альфа… Всё, всё… Вот, выпей. Да это тебя успокоит. Просто подожди меня — и я вернусь, ладно? — Сонни! Сонни, тято Чосок… Звать надо, хорошо? Чосок? Помнить? — Чосок? — Джисон распахнул изумлённо глаза. — Ты знаешь Чосока? — Мао тято… Мой… мм… Звать его, надо, хорошо? — Позвать его сюда? — Джисон выгнул бровь. — Зачем? — Нет, нет… — В глазах Хённи было почти отчаяние. — Там ты… ты быть и он… вместе. Хорошо? Джисон неопределённо пожал плечами и кивнул на всякий случай. — Хорошо. Просто поспи. Я вернусь уже завтра, всё будет… — Хёниджини ам-маэрти саран-нео, Сонни… Мао бьёрно муньер-ри, просить: быть мой! Хённи смотрел так умоляюще, так странно, словно бы рвалась из его глаз к Джисону его душа — и не могла вырваться. И тот, заглядевшись в эти глаза, кивнул. И ещё раз. Искры вспыхнули в ясных омутах — и загорелись пожаром счастья. Хённи обнял его и поцеловал в губы влажно и жарко, а Джисон прикрыл глаза и обнял в ответ. Ладно. Хорошо. Пусть пока так. Он же ранен — надо ему уступить. Хорошо. Ладно.