Омут печали и сладости (18+)

Джисон вывернулся из-под него, вскочил на ноги и крикнул, выставляя вперёд руки: — Не смей! Сучий альфа, не смей! Но Чонгю, повалившийся на пол, и не думал нападать. Жадно глотал он воздух ртом, а потом привалился к стене спиной и закрыл глаза. — Я ведь люблю тебя, Сонни, — глухо пробормотал он. — Почему ты принял его? Как мог… изменить мне? Джисон вытаращился на него, ахнул и невольно прижал к губам запястье, чтобы не вырвалось больше ни вздоха, чтобы хоть как-то удержать внутри колотящееся от отчаяния сердце. Ноги его подкосились, и он сполз на пол по стене, усевшись прямо напротив сидящего Чонгю. А тот вперил в него тяжёлый, смертно-чёрный взгляд и снова заговорил: — Я бы отмыл с тебя эту вонь, которая повсюду у тебя здесь даже сейчас! Я бы… я покрыл бы тебя своим запахом — и ты был бы хотя бы принят у нас! Да, пусть и не как уважаемый омега, но — свой! правильный! Я бы не слезал с тебя, пока не стёр бы каждый отпечаток его блядских ладоней! Я жалел бы тебя, если бы ты плакал, если бы был унижен им, если бы был таким, каким должен быть снасильничанный омега! А ты! Бегал по двору, словно не был под альфой три дня! Козы твои — вот о чём ты смел думать! Да ещё и овца эта, которую они тебе приволокли! Недорого же ты себя продал ему, Сонни, верно? Знал бы — приволок бы тебе двух, чтобы ты и мне дал уже да так же вот стонал подо мной! Сонни, Сонни! — Голос Чонгю сломался, он закрыл лицо руками. — Будь всё иначе, я бы берёг тебя! А теперь? Что мне делать теперь, когда все смеются тебе вслед, вспоминая, как ты привечал этого блядского варвара! Это посмешище! Говорят, над ним и свои-то смеялись! Не верили, что он может с тобой справиться! Дядь Мун немного понимает по-ихнему, так говорил, что они гоготали над ним, а потом все три дня удивлялись твоим песням! Всё глаза выкатывали: как это он тебя, такого крикливого да брыкливого, смирил! Они и сюда, подальше от своего поселения его привели, потому что он сын вождя — а нежный и пугливый, как омежка! И выглядит так, что ни один ихний омега-то на него и не глянет! Там они силу и мощь ценят, а в этом твоём уроде ни силы, ни стати, ни жира, ни мяса! Я видел его! Видел! Он же слабый даже на вид! Ты что же, на рожу его смазливую польстился, а? Что ты молчишь, сука?! Что ты молчишь?! И он ринулся на совершенно потерянного Джисона, схватил его за плечи и тряхнул так, что тот головой стукнулся о стену, что-то хрустнуло у него в шее, и он крикнул, отчаянно и жалобно, от настоящего, внезапно обуявшего его страха: — Нет, нет! Не смей! Не… — И замер, с ужасом глядя за спину трясущего его Чонгю. Там, из тьмы кухоньки, выступила высокая фигура, вся чёрная, словно сделанная из обгорелого дерева. Она вдруг надвинулась на Чонгю — и чёрные руки её опустились ему на плечи. Вздёрнутый ими резко вверх, поражённо вращающий глазами, Чонгю вдруг оказался на ногах. Как куль с песком, его встряхнули — и отшвырнули в угол. А потом, повернувшись к Джисону спиной, фигура склонилась над неловко упавшим и тут же громко и грязно выругавшимся альфой. Чонгю завозился, приходя в себя, но фигура не дала ему продыху: снова альфу вздёрнули, едва ли не подняли в воздух и потащили к выходу. Там, открыв дверь пинком, чёрный бесина вышвырнул хрипящего надрывно Чонгю на крыльцо и захлопнул дверь. А потом медленно повернулся к полумёртвому от ужаса Джисону. — Омияни?.. С-сон-ни? — Бесина поднял руку — и внезапно снял себе лицо: чёрное, оно осталось у него в руке, а Джисон, не выдержав, заорал и, вскочив на ноги, кинулся к спальне. Но убежать не получилось: до ужаса сильные руки пленили его, визжащего и вырывающегося отчаянно, в каком-то животном ужасе, они притиснули его к железному телу, а потом силой вжали ему лицо в… в… Аромат шиповника кинулся на него зверем, обхватил, завертел, мёд закрутил пьяную метель у него в голове, он вдохнул, пытаясь понять, что это, — и тут до него дошло. Вот, где он слышал этот запах! Вот, где он чуял шиповник с мёдом! Проклятый лодочник! Варвар, отнявший у него его жизнь! Ты… ты… Это был ты! И он в ярости, не помня себя, вцепился зубами в светлую кожу шеи, к которой его прижимал самый ненавистный человек в его жизни. Альфа сдавленно вскрикнул, стиснул его в руках, но Джисон, словно ослеплённый безумием, впился глубже и потянул… Кровь была сладко-солёной на вкус, отдавала мёдом и почему-то… цветами… Такими знакомыми, такими свежими и приятными, что, всхлипнув, Джисон простонал от удовольствия. Он стискивал волосы альфы, неожиданно длинные, оттягивал ему голову в сторону и возился, возился, возился у его шеи, уже не кусал, конечно, — вылизывал, жадно, мокро, хлюпая обильной слюной пополам с кровью — лизал и постанывал от пробивающего почти болезненно приятными судорогами его наслаждения. — Брэм-ма-а-ат-трэ-ээ… Брэмматрэ муньер-роа-а-а… Этот низкий, бархатный, отозвавшийся мурашками ему по коже стон Джисон не услышал — почувствовал всем своим напряжённым в струну телом. И тут же озарило его, что альфа не противится истязанию, держит его на весу, крепко прижимает к себе и… стонет… Его тут же кинуло в пот от ужаса, он задрыгался, попытался вырваться, но альфа захрипел, стиснул его так, что хрустнули кости, — и понёс. Джисон испуганно вскрикнул и невольно прижался к нему, боясь, что сейчас варвар швырнёт его на пол, начнёт бить — как и положено, наверно, после всего, что сделал ему спятивший от страха омега, но тот тащил его куда-то, а потом на самом деле бросил — но не на пол, на постель. Джисон не сразу и понял, где он, потому что глаза у него были зажмурены, а альфа тут же навалился на него, заставил откинуть голову назад и впился губами ему в губы. Джисон едва не задохнулся — таким вкусным показался ему этот поцелуй. Он не мог понять, что с ним происходит, но вдруг какая-то дикая, невнятная и очень настырная боль пронзила его от мысли, что ему надо отпустить, оттолкнуть этого альфу. Он вцепился в него и вытянулся от жадной волны желания, прокатившей ему по жилам. — Пустить… — выхрипел ему в ухо альфа. — Надо… пустить… просш-ш… прошту… Пустить… Толкнить мне… Прош… ту… — Не-еет, — отчаянно высоко выстонал Джисон. — Нет! Не уходи… Хочу… хочу… — Нельзя-а-а… Прийти сейчас… Прийти… Сон-ни… Пньер-ри… Омиян-ни… Н-нэ-э-э… Альфа задыхался, тискал омегу, как безумный, он целовал Джисону лицо, глаза, чуть прикусывал подбородок, беря его в рот почти полностью, и шептал, шептал, отчаянно пытаясь сказать что-то, на что не хватало у него слов: — Сон-ни, пньер-ри… Пустить… Надо… И в это время в дверь дома грохнуло, а потом в неё как будто заколотилось с десяток кулаков, и Джисон, будто его силой вытащили из воды, в которой он тонул, задышал тяжело, с хрипом, стиснув плечи альфы и не давая ему больше целовать себя. — Отвори! Сонни! Сонни, ты в порядке? Отвори дверь! Мы ломать будем, Сонни! В висках бешено билась кровь, глаза шарили по светлому лицу, склонённому над ним, Джисон пытался осознать, что с ним только что было, а альфа… Этот варвар, этот… Этот альфа смотрел на него тёмными глазами, мутными и горячими, и облизывался, словно только что съел чего вкусного. — Эй, эй! Сонни! Отвори дверь! Сонни! — Беги! — выхрипел Джисон. — Уходи! Убирайся! Альфа быстро поднялся и замер над постелью на мгновение. — Это… — Он показал себе на шею и вдруг зажал её ладонью. — Ты мой, Сонни. Теперь ты мой. — Убирайся! — сломанно крикнул Джисон, у которого от этих слов варвара что-то взметнулось в сердце и занялся дух, перекрывая грудь. Он, кажется, лишь на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, никого перед ним не было, лишь качалась белая простая завесь на приоткрытом окне. И витал в комнате, овевая всё, забирая себе, неповторимый, невозможный, безумный аромат шиповника с мёдом и… ландышем, совершенно невозможным в эту морозную зимнюю ночь. Он заставил себя встать и побрёл к двери, шатаясь и пытаясь собрать мысли в кучу, но они разбегались, оставляя его наедине с диким ощущением непоправимой и прекрасной ошибки, которую он только что явно совершил и которую никак не мог осознать. Морщась, он распахнул дверь и почти с ненавистью зашипел на людей за ней: — Чего надо?! Ночь на дворе, а вы… Он уставился в горящие любопытством глаза своего молодого соседа-альфы Канг Минсу и зло сощурился. — Нам сказали, что к тебе ворвался едва ли не сам бесина! — выступил вперёд неожиданно оказавшийся за ним староста Сио. — Нам сказали, что ты… что ты скоро будешь… мхм. — Он явно растерялся, глядя на уверенно держащегося на ногах и раздувающего ноздри от какой-то странной весёлой злости Джисона. — Мы заступиться пришли! — выкрикнул из-за плеча Сио его старший сын Хонгю. — Нам сказали, что тебя могут… ну… — Всё у меня в порядке! — неожиданно даже для себя громко и вызывающе сказал Джисон. — А если бы ещё и ваш зятёк забыл ко мне дорогу, Староста, так и вообще… — Чонгю?.. — У Сио раздулись в бешенстве ноздри. — Он что же, всё же похаживает к тебе, да? Верно, значит, говорили мне, что… — Никто ко мне не похаживает! — рявкнул Джисон. — Уходите! Хватит меня позорить! И внезапно альфы оскалились и… расхохотались. — Позорить? — услышал Джисон, которого этот смех словно в грудь ударил, в самое сердце. — Тебя? Да кто тебя может уже опозорить, коли дальше-то некуда? — Эй, Хан Джисон! — выступил вперёд Канг Минсу. — Чего это ты этак занозишься? Видели мои братишки, видели и соседи-кумовья, что похаживает вокруг твоего дома-то, ой похаживает кто! Ну-ка, коли тебе на самом деле нечего скрывать — пусти в дом осмотреться! Джисон тяжело задышал и сжал кулаки. — Только суньтесь, сучьи альфы, — процедил он сквозь сжатые зубы. — Только суньтесь! Не будет в моём доме и ноги никого из вас! — А чья же будет, а, Сонни? — издевательски скалясь, спросил староста Сио, и альфы снова захохотали. — Или, может, ты всё ждёшь своего лодочника? А? Может, так сладко он тебе зад-то вылизал, что ты забыть его не можешь — то-то от нас шарахаешься! Что, все мы теперь тебе не по нраву, как он тебя обиходил, да? Его ждёшь, сучка потрошёная? Его? В груди у Джисона полыхнуло диким жаром, в голове помутилось, он едва удержался, чтобы не кинуться на мерзавца, издевавшегося над ним так жестоко, но лишь яростно крикнул ему в ответ: — А может, и так! Из вас-то омег своих кто может так, чтобы стонали, а? Вон, говорят, сынок-то твой, староста, ревмя ревёт, едва живой выползает из-под альфы, которого ты ему сладил, да боится его пуще зверя дикого! И все, все такие: ни на что, кроме как тешить своих зверей, не способны! Вы! Он понимал, что губит, бесславно губит себя этими словами, однако огромная глыба чёрного, пламенного льда, что нарастала у него в груди всё это время, уже дала течь — истекала отравой, заполнявшей ему горло и жаждущей выплеснуться жестоким словом. И он открыл уже рот, чтобы снова кинуть им, стоявшим перед ним с перекошенными от злобы лицами, ещё что-то, но вдруг издали, с того края деревни, заголосили, зашумели, завопили: — Пожар! Пожар! Горит! Дом старосты… Горим! Пожар! Альфы как по команде развернулись — и, толкаясь и едва не скатываясь друг за другом, понеслись с крыльца, едва не сломали калитку Джисоновых ворот, выбегая на улицу, и через несколько мгновений, наполненных гулкими ударами сердца и мутным шумом в голове у Джисона, всё стихло. Он закрыл дверь, запер её на большой засов, который вообще на своей памяти ни разу и не использовал — и без сил опустился на лавку, чувствуя, как подступает к его горлу жестокое, забирающее властно и беспощадно в плен рыдание. Что он натворил? Что наделал? И как, как, скажите на милость, после всего этого он будет жить здесь, среди этих людей, завися от них, у них на глазах… Как? О, Сонни, как?!