Омут печали и сладости (18+)

Всю ночь Джисон дрожал под своим одеялом, пугливо прислушиваясь к тому, как за окном перекликались тревожно и зло люди, тушившие пожар в доме Старосты. Пожар был тяжёлым, и они, носясь с вёдрами от колодцев и обратно, резали тишь ночи окликами, громкими, на всю улицу, разговорами о том, что огонь едва не кинулся на крышу соседнего дома, а постройки во дворе сгорели, и вроде как в одной из них и пожар и начался. Кто-то, проходя под окнами домика Джисона, оживлённо изумлялся тому, что животина Старосты не пострадала: все двери оказались распахнутыми, вот ведь чудо какое. Так что пострадал только дом, но пострадал основательно. Никто не погиб, но монет придётся выложить бедному Сио немерено, чтобы восстановить такие-то хоромы. Джисон жмурился и стискивал себя руками, боясь даже думать о том, что именно произошло и какой такой волей Далёкого этот пожар избавил его от глумления над его собственным домом, а то и над ним самим. Видел, видел он, как жадно лапали его глазами собравшиеся на его крыльце альфы, видел, как раздевали они его мысленно и раскладывали, щедро деля на всех — чего жалеть потрошёного-то? И случись это — кто вступился бы за него? Не бесина же варвар, не он же… да? И омеги этих альф, их мужья и папаши и слова бы поперёк им не сказали, верно, виня во всём самого несчастного омегу, пустившего в дом распалённых его собственными криками альф. В общем, мысли одна страшнее другой теснились в его несчастной голове, он сжимался в комочек и пытался придумать, что теперь делать. Но невольно из-за усталости, мутью охватившей его, впадал он всё чаще в тревожную, холодную дрёму, вздрагивал от резких звуков за окном — и снова пропадал в сером тумане беспокойного полусна. И казалось ему, что слышал он звуки погони и возбуждённые злые голоса, что-то говорившие о том, что кого-то видели и за кем-то бегут, а потом вроде как кто-то стучался ему в окно, но тихо, едва слышно, и он, задрожав и очнувшись на мгновение, снова тут же приснул — и не понял: то ли было это на самом деле, то ли это была всего лишь его душная и томная сонная его хмарь. Проснулся он от того, что к нему снова громко постучали. Вскочил, метнулся, приглаживая волосы, в сени и приник к двери. — Кто? Что надо? — крикнул он дрожащим голосом. — Открой, Хан Джисон, разговор есть. С изумлением узнал он голос соседа Ли Чосока, дом которого стоял совсем на отшибе, даже дальше к лесу, чем дом Ханов. Никогда особо Джисон с ним не разговаривал, так как был Чосок мрачным и нелюдимым пожилым альфой, жил в одиночестве и часто пропадал в лесах на каких-то долгих охотах. Поговаривали о нём всякое, и часто нехорошее, говорили, что появился он в деревне давно, но непонятно откуда, почти без спросу поставил дом, огородился высоким забором, ни с кем дружбы не водил, в степенные разговоры не вступал. Едва ли не в колдуна рядили его местные кумовья-омеги и боялись пуще сглазу. Джисон же от него никогда никакого зла не видел, напротив, было пару раз, что Чосок молча помогал ему из леса вязанку тяжёлую дров притащить, благодарности не слушал, но когда однажды Джисон принёс ему поминальный пирог (тогда была годовщина смерти папы), принял с поклоном и чинно сказал положенные благодарственные слова. А потом вернул тарель, полную жареных пирогов с требухой — вкусных до ужаса, у Джисона никогда таких не получалось. Дрожащими от сна пальцами он открыл, и Чосок, сумрачно глядя на него исподлобья, тихо спросил: — Пустишь? На пару слов. Джисон молча посторонился, и альфа широкими шагами прошёл в сени, сел на лавку и тяжело вздохнул, оглядываясь. — Небогато живёшь-можешь, — негромко сказал он. Джисон молчал, лишь сердце его билось отчего-то тревожно и гулко и он держал руку у груди, чтобы хотя бы немного приглушить его стук. Чосок снова обстоятельно оглядел сени и начал: — Я вот по какому делу. Был на охоте, с ночевой. Сегодня было шумно в деревне, да так, что слышно было и на опушке, и дальше. И горело высоко и ярко. — Он умолк и значительно посмотрел на затрепетавшего отчего-то Джисона. — А потом я видел, как кто-то очень непохожий ни на кого из наших шёл раненый… и сильно раненый… к Погорским Храпам. Знаешь? Где у Склаты течение тише становится. Где глубокие пещеры? Джисон едва удерживал дрожь, но губы его не слушались, и он смог лишь кивнуть в ответ на эти слова. — Так вот. — Чосок нахмурился сильнее. — Я не хочу ни во что вмешиваться, мне до этой деревни и дела нет. Спалят её — уйду жить в леса, авось не пропаду. — Джисон испуганно распахнул глаза и попытался сказать что-то, но Чосок шикнул на него и продолжил: — Но у тебя-то, кроме как этой небогати… — Он коротко швырнул взглядом по сеням. — …ничего ведь нет? Джисон не понял, о чём он, и как-то нелепо кивнул чуть вбок, а потом пожал плечами. Чосок сумрачно ухмыльнулся и, снова тяжело вздохнув, продолжил: — Лодочники — народ суровый. Они не самые злые из перемётных, есть там и пострашнее. А тут наши врут всё. Просто племя не по нашим законам живёт, есть у них свои обычаи, нам непонятные. И зря они, конечно, к нам сунулись. Но всё есть как есть, и надо как-то с этим жить. Если мы их альфёнка погубим, они не просто спалят нам тут всё к хренам, они вырубят всех, никого не пожалеют. Джисона качнуло от страха, он во все глаза глядел на Чосока, а тот сверлил его взглядом в ответ и сжимал сурово губы, явно решая, говорить что дальше или нет. — Иди в пещеру, что под Песчаным обрывом посреди Храпов, — негромко и внушительно сказал Чосок. — Там подойдёшь — почуешь. Иди. Он должен жить. У него от ножа рана, скорее всего, в бочину, как я слышал. Сучий сын Хонгю, старостин сынок да твой большой обожатель, постарался. Да ещё и хвастает всем, обмылок недоделанный, что хватил ножом самого бесину. — Чосок презрительно фыркнул. — Если бы не навалились разом, если бы один на один — лешего бы лысого они достали, а не лодочника. Тот, видно, совсем по тебе спятил, коли сунулся прямо в дом, а потом ещё и жечь побежал. Тоже, видать, невеликого ума чудачок. — И он сердито цыкнул сквозь зубы. Джисон еле на ногах стоял, придавленный всем, что услышал. Этого не могло быть. Нет, нет! Никак не могло быть! Какой ещё лодочник… какой альфа… Отстал от своих? Спятил от Джисона? «Ты мой, Сонни. Теперь ты мой!» — вспомнил он торжествующий голос и зажмурился, но тут же поганка память выставила ему под веками овал светлого лица, огромные глаза-полумесяцы и родинку… ту самую, которую так хотелось тронуть… — Иди, слышишь? — Голос Чосока был немного раздражённым. — Он и сам, чай, не рад, что ты ему достался. Они ведь частенько так по осёдлым деревням своих альф молодых балуют. Найдут домик почище, прикажут позвать туда кого послаже, да отдадут на гон молодому, кому мужа пора иметь. А там уж как сами сладят. Им, лодочникам-то, как и всем перемётным, нужна молодая и свежая кровь, а у самих с омегами часто беда. Вот они и берут из деревень, приручают. Проведёт гон под альфой — куда потом деваться? Вот и идёт замуж, как позовут. Только там всё силой, да сразу тащат к себе, как оклемается, не спрашивая. Кинут родителям выкуп побогаче — те и рады от порченки избавиться. А с тобой, видно, обошёлся варварёнок по-людски. И жив, и здоров был сразу, прыгал, как кузнечик. И отпустил тебя. Может, думал, что примут здесь. Раньше они не ходили к нам, может, думали, что здесь обычаи иные. А люди-то… — Чосок опять тяжело вздохнул. — …везде одинаковы. Джисон, оглушённый всем, что услышал, наконец, не выстоял и медленно сполз вдоль стены, закрывая лицо руками и желая себе оглохнуть, чтобы больше не слышать ничего. Чосок молчал, не тревожил его, а он всё пытался понять, что теперь делать. Значит, тот альфа на самом деле пришёл, чтобы силой его взять, но не бросить — взять потом замуж? Но… почему тогда… «Я ведь сказал ему, что другого люблю, — мелькнуло в голове, и он едва не вскрикнул от того, как пробило его странной отчаянной злостью. — Придурок леший! О, Далёкий! О чём я думаю! Да я лучше сдохну, чем за этого бесину… Он ранен?» Джисон вскинул голову и впился глазами в лицо внимательно на него глядящего Чосона. — Откуда… Почему вы думаете, что он ранен? Тот цокнул и досадливо поморщился. — Ты не слушал, что ли? Говорю: видел, как он ковылял до пещеры. А прибёг сюда — услышал, как Хонгю, чтобы его лешие драли, хвастал, что хватил вражину, который вокруг твоего дома похаживает, в бочину. Ну, понятно? — Я не пойду. — Джисон закрыл лицо руками и помотал головой. — Ни за что! — А твоё дело, — неожиданно легко согласился Чосон, встал и пошёл к двери. — Тогда шмотьё свое собери. Когда Староста прибежит давать отмашку на побег, чтобы готов был. Лодочники своих не бросают и за своих мстят. Это уж все знают. Найдут его тело — всем тут нам мало не покажется. — И что? — скрипнув зубами, злобно выговорил Джисон. Шатаясь, поднялся и крепко ударил кулаком в стену. — Что?! Опять моей шкурой хотите беду отвести? — Он смотрел на Чосока исподлобья и скалил зубы. — Почему опять я? Почему мне ты это говоришь? Иди к Сио, иди к Манхёну, к Идо! Кто там ещё безмужний готов… — Ему ты нужен, — перебил его Чосок, досадливо морщась. — Судя по запаху, ты его укусил. Метку, значит, поставил. — Чего? — Джисон вытаращился на него в почти суеверном ужасе. — Откуда… откуда ты знаешь? — Ну… знаю. — Чосок хмуро вздохнул. — Был я в пещере. У него лихорадка. Рану я по первости перемотал, чем было. Но он… Скалится, рычит, к себе не пускает. Еле сладил с ним. И он… Он тебя зовёт. — А я не пойду! — мгновенно взвиваясь от ярости, хлестнувшей почище плети его сердце, крикнул Джисон. — Он мне жизнь сломал! Он меня стыдным сделал! Все, все здесь против меня — из-за него! Так пусть сдохнет, собака! Пусть! Пусть! — Ну, так поди и добей его, — пожав плечами, совершенно спокойно сказал Чосок. — Чтобы не мучился. А тебе, может, слегчает, как своей рукой его порешишь. Джисон стиснул зубы и помотал головой. Но Чосок вдруг подошёл к нему и мягко погладил по растрёпанным вихрам. — Ты хороший, Сонни. Славный, милый, приятный глазу. Но и душа, понимаешь? У тебя душа красивая. Всегда ты мне нравился. Будь я помоложе и потише, я бы не упустил тебя… — Джисон испуганно вскинул на него взгляд, но Чосок сумрачно усмехнулся и убрал руки за спину. — Не бойся. Чему не быть, того и бояться нечего. А он… Он ведь не так плох. И помогал тут тебе, дурачина. Зайцев да глухарей в твои силки смешные совал. Хоть бы правильно совал-то… Впрочем, что же, ты ведь и не заметил, верно? Джисон ахнул, когда понял до конца его слова, и замер, словно громом поражённый, а Чосок подмигнул ему и сказал тише: — А они неплохие, лодочники-то, если с ними не враждовать. И омег у них ценят, когда замуж возьмут уже. Или когда они там родятся. Празднуют, костры до неба жгут. Только мало у них рождается омег-то. И если от своих, из племени, то слабенькие. Вот они и бродят по округам да отлавливают себе местных и неместных. А если сладитесь, так поверь: никогда не захочешь сюда возвращаться. И он вышел, осторожно прикрывая за собой дверь. А Джисон, едва не теряя сознание от внезапно накатившей на него слабости, добрёл до кухни и кулём повалился на лавку. Что… Что делать-то теперь? Ах, Далёкий… за что?

***

Недовольно ворча и зло сжимая губы, Джисон шёл, увязая в снегу, по узкой тропе к Песчаному обрыву. Мешок, который он тащил, тяготил его плечи, ныло отчего-то в пояснице, да и вообще как-то сегодня муторно было с утра, и есть не хотелось. И ночь была почти без сна: решал он, идти или нет. А потом послушал, как ветер завывает и стариковской клюкой колотит по стенам дома, скрипит досками забора, и внезапно представил, каково одному в глубокой холодной пещере… раненому… в крови и боли маяться… И стало ему так страшно и одиноко, что он заплакал. А рано утром собрал еды, взял огниво и одеяло, нож сунул за голенище сапога, а второй привесил на пояс и, воровато оглядываясь, словно на самом деле боялся, что выследит его кто, пошёл в сторону Погорских Храпов — высоких могучих скал, что отделяли Леснину, где они жили, от Большого моря. Погода была тихая, морозная, но снегу было нанесено за ночь так много, что он просто тонул в нехоженых сугробах, даже пока шёл по деревне, а уж когда вступил в лес, так и вовсе взмок весь, пробираясь по заснеженным полянам. Тропу он знал хорошо: не раз хаживал по ней летом за грибами и ягодами, а весной да осенью за травами и молонкой, вкусной ягодой, из которой получался отличный кисель. Кстати, немного такого киселя он отлил себе в деревянную баклагу и взял с собой. Правда, надо будет погреть его на огне, горячим он был ещё и целебным, так что… пригодится авось. Отдуваясь, он шёл и шёл, упрямо не желая присесть отдохнуть. И вот уже Песчаный обрыв навис над ним, оглядывающий местность и хмурящимся в поисках той самой пещеры. Поняв, что просто так не сможет определить нужную, что запаха, который, как обещал ему Чосон, должен был ему помочь, никакого нет, он плюнул и решил обходить пещеры по очереди. Было страшновато, так как располагались они высоко, ноги оскальзывались, хотя были обуты в удобные сапоги, но Джисон, упрямо прикусив губу, следовал от одной пещеры к другой — и в пятой наконец-то увидел то, что искал. У стены, привалившись к ней затылком и спиной, спал одетый во всё чёрное альфа… Личину он свою снял, и бледное, словно снег, лицо его резко и нехорошо выделялось на тёмной стене и среди чёрных лохмотьев его странного одеяния. Рядом, недалеко, было умело сложено кострище, обложенное чёрными камнями, но огонь едва теплился там. Рядом лежала наполовину ободранная тушка глухаря, а руки альфы были в крови. И весь бок, повёрнутый к застывшему от страха и какой-то странной, тоскливой жалости Джисону тоже был в крови, видной даже на чёрной одёже. Джисон вынул нож из-за голенища, сжал его так, как учили его когда-то, и стал подбираться к альфе. Тот вздрогнул, шевельнул ноздрями, и тут же на его белых губах появилась мёрзлая, слабая улыбка. Не открывая глаз, он вдохнул глубже и просипел едва слышно: — Сон-ни… Омияни… При… йти… И Джисон не выдержал. Сунув нож обратно, он быстро вынул из-за пазухи баклажку с отваром из трав, укрепляющих и снимающих боль, которую грел всё это время, быстро присел около альфы и, осторожно коснувшись его плеча, тихо попросил: — Открой рот… Надо попить, слышишь? Огромные глаза альфы распахнулись, брови шевельнулись, выдавая дикое его изумление, он сжался — и тут же на лице его отразилось страдание, он невольно замычал и взялся рукой за бок. — Что?.. — выговорил он, глядя на Джисона из-под прикрытых в мучительном приступе боли ресниц. — Уби… вать? — Придурок леший, — сквозь зубы процедил Джисон и поднёс к его губам баклагу. — Давай, сучий потрох, пей. Не хватало ещё, чтобы ты сдох. А мне потом перед людьми оправдываться… Давай, давай… вот так… Да глотай ты уже, муть земная… Ну, вкусно? То-то. Давай, давай. Надо выпить. А потом мы твою рану посмотрим. Эх… горе моё… горькое…