Омут печали и сладости (18+)

Тепло… Так тепло и хорошо… Свежий шиповник овевает его горячее лицо томной прохладой, Джисон тонет в этом аромате — и счастлив… Никогда в собственной постели не было ему так тепло, как сейчас, и никогда раньше он не вдыхал ничего столь же прекрасного… Никогда?.. У него в глотке мёд, у него грудь дышит широко и глубоко — и его держат… Надёжно, крепко и нежно, прижимая к теплу и не мешая вот так дышать! Он хочет дышать глубже, он хочет вдохнуть весь этот аромат, прекрасный и незнакомый! Как он раньше жил без него? Незнакомый?.. Лёгкие, прохладные лепестки дикой розы касаются его висков, закрытых глаз… они целуют ему щёки и шею, безвольно открытую, отданную им во власть. От этих поцелуев по телу бегут искры мурашек, Джисон выгибается им навстречу, подставляется — и откровенно постанывает от наслаждения… — Чш-ш… сладкий… тише, не надо… услышать… Не надо… Джисон смеётся. Этот ветер бормочет что-то почти у него над ухом, и это щекотно и приятно, он неожиданно горячий, хотя только веял шиповниковой прохладой, и от этого тоже бегут мурашки, Джисон прижимается к теплу и тянется, снова и снова тянется к источнику медовой сладости. — Чш-чш-чш-ш… Омеяни… Бьёрно муньеро… Сладко стонать… сладко? «Сладко! — думает Джисон. — Пожалуйста, я хочу остаться здесь! С тобой! Пожалуйста!» Он не знает, кого зовёт, к кому обращается, бормотанье ветра, сильные волны мёда, которые обхватывают и держат так крепко, так нежно и надёжно, это горячее дыханье аромат — слаще сна у него никогда не было! Он хочет, хочет остаться в нём навсегда! — Омияни… Что делать ты?.. Сомэр-ра-а… Хёни-иджи-и сомэр-ра… Пойти мне?.. Пойти ко мне?.. Влажные лепестки касаются губ Джисона, и ему кажется, что он всего лишь вздыхает, но и сам слышит, как томный глубокий стон срывается с его губ. — Чш-чш-чш-ш… Солта, хэр-ра солта!.. Джи-ини бьёрно муньеро… Мой… Простить поздно… Чш-ш. Спать… И Джисон покорно затихает, убаюканный теплом и нежностью в тайной надежде, что никогда не вынырнет из этого сна. Никогда?.. *** Жизнь повернулась к Джисону самой чёрной своей стороной, когда он понял, что имел в виду Сио, угрожая ему. От него отвернулись почти все. То есть никто в открытую, конечно, по-прежнему ничего ему не говорил, но, встречая его на улице, бредущего к колодцу или в лавку за съестным, люди, которые раньше охотно улыбались ему в ответ, стали отводить глаза. А если их было несколько, то, стоило ему пройти, они начинали шушукаться и посмеиваться. Джисон видел и слышал это всё отлично. И ему было больно. Просто смертельно больно. Так что и он стал вести себя иначе. С детства он привык перекидываться с соседями, со знакомыми, которых встречал на улице, ничего особо незначащими, но очень, оказывается, нужными, чтобы чувствовать себя обычным и правильным, словами. Теперь ему отвечали, стыдливо отводя глаза, иногда откровенно избегали разговора, не отвечая вовсе, и он перестал говорить. Замкнулся в себе, всё время изъедая себя поисками своей вины во всём, что с ним случилось. Искал — и не мог найти. Почему же от него все отвернулись? Он думал, что, даже если не благодарность, то хотя бы сочувствие-то должно же было к нему у них быть? Но те же Каны, с сынишками которых он столько возился, теперь шли мимо, пряча взгляды, а если и поднимали глаза — не видел в них Джисон ни сочувствия, ни хоть какого-то тепла. Спросить о том, что происходит, у него тоже было не у кого. После того как он грубо отверг старосту Сио, на него опустилась словно какая-то тень осуждения. Словно все были уверены, что он согласится, и он разочаровал всех и вся! Джисон думал много, времени, чтобы всё обдумать, у него было предостаточно. По всему выходило, что все они считали, что, если он, опозоренный, побывавший под гонным варваром Хан Джисон, станет любовником почтенного Сио, то это спасёт молодых альф поселения от раздоров, от желания завоевать его. В поселении были немужние омеги с не очень хорошей репутацией, как было их много и в округе. Но почему-то именно Сонни для местного буйного молодняка стал чем-то особенно желанным. Он и сам это видел, и сам ловил на себе жадные, оценивающие, ждущие взгляды, и это просто убивало его. Когда мог, он отвечал гордым словом, отталкивал, когда кто-то совсем уж лез, угрожающим взглядом отпугивал тех, кто смотрел несыто и упорно на него в лавках или на реке, где он полоскал бельё. Он всё видел — и не понимал, что такого в нём появилось после того огромного несчастья, что случилось с ним! Видели всё это и другие. Видели и боялись. Старосту он отверг, а значит, в течку кинется на альф соблазнять их — доступный, открытый, ничего не стесняющийся и никому не отказывающий! Об этом было омерзительно даже думать, а представить, что можно так поступить, было вообще до тошноты противно! Да, Джисон слышал, какими болезненными и полными низких желаний бывают течки у тех, кто утратил невинность, но не с мужем. Именно потому омеги ищут себе любовников, причём порой соглашаются едва ли не на любые условия, чтобы не остаться в течку одному. Но Джисон и мысли не допускал, что из-за каких-то там пяти дней боли, он уступит тому, кто ему настолько противен! Тем более, что… Ах, как же сказать? Джисон едва мог даже думать о том, что теперь бывало с ним ночами… После того проклятого случая с Сио он всё больше и больше чувствовал себя одиноким. Это одиночество почти не ощущалось, пока днём он пытался выжить на том достаточно скудном хозяйстве, что у него было, пока крутился по дому или бродил по лесу, расставляя ловушки на зайцев. А что было делать? Да, не омежье это дело, но ведь ему надо было выживать! Тем более, что, как ни странно, эти его ловушки всегда работали отлично! И с самого первого раза, когда он от отчаяния пошёл и поставил неловко смастерённый силок, ему стало невероятно везти! Ни разу не оказывался его силок пустым! Каждый раз там был придушенный заяц или жирный глухарь. Джисон не до конца понимал, как вообще получалось, что в эти нелепые самоделки что-то попадалось, но факт оставался фактом: вот уже месяц как он сам добывал себе в лесу пропитание — и это очень поддерживало его и вселяло надежду! И, кстати, вызывало явную зависть у его соседушек, которые, как он видел пару раз, водили любопытными носами, принюхиваясь к аппетитным ароматам каши или супа с мясом, несущимся с его подворья. Это веселило его, злым горьким весельем веселило, но всё же. А ещё отвлекало от печальных мыслей. Днём не было им места в его голове, но вот ночами… Он редко теперь засыпал без слёз. Тьма, которая ложилась на него глухим ватным покрывалом, ещё больше отделяла его ото всех, и он ощущал холод своей постели пронизывающим до костей, страшным несчастьем. Однако иногда… не так чтобы часто… но именно тогда, когда слёзы совсем уж душили его и он желал себе просто не проснуться от того, как убийственно печально и тоскливо было ему на душе, — тогда к ему приходил этот сон. Мягкий, кисло-сладкий аромат обнимал его, овеивал нежным теплом, окутывал так бережно и ласково, что он таял… Он просто таял в объятиях этого аромата! И вместе с этим словно подтаивала та глыба льда, которая давила на его сердце, от которой было так больно и страшно. Он жался к теплу, он касался губами и носом чего-то невероятно приятного и упругого — и постанывал от того, что лёгкие бабочки скользили по его щекам, шее и плечам. Они снимали с его кожи капли слёз, мягко отирали солёные следы, а иногда трепетали крыльями у самых его губ — и он, зажмуриваясь крепче, чтобы ни в коем случае не проснуться, сам искал их, эти крылья. Не находил… Они словно лишь дразнили… и шелестели… — Чш-чш-чш… Нельзя так… ммм, миесхоро эрци, Ханни… Спа-ать. Хэр-ра солта, омияни, такой сладкий как можно быть… Рядом… Хёни-иджи… бьёрно муньер-ро… Мой… Рядом… Спать… И Джисон под этот шелест, сладкий и завораживающе приятный, послушно проваливался в глубокий сон, полный светло-жёлтых, нежных, бархатистых лепестков дикой розы, там он купался в них, подставлял под их поток спину и виски. И дышал, дышал, дышал ими, дышал — и не мог надышаться!.. Просыпался после таких вот снов он бодрым, злым и готовым драться дальше за свою разрушавшуюся на его глазах жизнь. Он так хотел бы, чтобы этот странный сон, который иногда пугал его своей явностью, повторялся чаще. Иногда в ночной тиши он беззвучно звал его… этот сон… Зажмуривался и молил: «Пожалуйста, помоги… мне так надо… пожалуйста!» Редко помогало: сон был капризен и приходил только тогда, когда становилось совсем уж невыносимо. Правда, чем дальше, тем всё чаще становилось именно так — просто невыносимо. Но Джисон сжимал зубы и шёл дальше. Ему отказались продавать в нескольких лавках, шипя, что он распугивает других, более нужных лавочникам покупателей, — он нашёл в себе силы и поехал за пенькой для лапотков, ветошками и новой сковородой вместо пригоревшей старой в лавку в соседнем поселении. Кто-то измазал его ворота грязью — стиснув зубы, он оттёр всю грязь, и ворота оказались чище и выглядели новее, чем были. И кстати, потом он краем уха услышал, что те парни, что сделали это, в лесу вроде как попались в какие-то хитрые капканы и вернулись домой с поломанными ногами и повреждёнными руками. Испуганные до ужаса и так и не рассказавшие толком, что с ними произошло и откуда в таком знакомом лесу эти капканы появились. Он несколько раз видел издали Сонгю, и ему показалось, что омега, и так никогда не блиставший особой красой, как-то посерел, осунулся, взгляд его был каким-то болезненным. Этот взгляд, наткнувшийся на глядящего на него Джисона, Сонгю быстро отвёл и торопливо пошёл к своему дому, кажется, немного прихрамывая. Может, правду говорили люди, что муженёк его новоиспечённый охаживает его в постели так, что Сонгю криком кричит ночами. У них Сладкий месяц на исходе, а омега появляться вот только-только на людях начал. И всё кутает шею и опускает глаза, встречаясь с охочими подразниться старшими альфами и болтливыми старшими омегами. Именно они с похотливыми смешками и разносили всякие слухи о том, как много радости приносит Сонгю своему неугомонному и неутомимому мужу. Вот только его самого почему-то откровенно жалели, и Джисону не было понятно, почему так. Его бывшему другу достался лучший молодой альфа поселения — почему же его жалеть надо? Ведь то, что делает с ним Чонгю в постели, это же… ну… должно быть ведь приятно?.. Джисон закрывал глаза и закусывал губы. Он не будет вспоминать, не будет не будет! Нет! Но ведь это было не так чтобы и… ну… больно? То есть больно, конечно, больно, особенно вначале — ужасно просто, но потом-то… Ну, ладно, первый раз плакал и страдал Сонгю, хотя, насколько помнится, сам Джисон уже в самый первый… нет, нет! Он не будет об этом вспоминать! Нельзя! Ни за что! И всё же… Почему? Всё врут болтливые и злые старики наверняка! Однако, когда он сам увидел Сонгю, его поразило, каким несчастным на самом деле выглядел его бывший друг. Джисон просто стоял и смотрел, как уходит вдаль по улице Сонгю, и даже не в силах был окликнуть его — так было странно и почему-то страшно смотреть ему в лицо. Горько задумавшись, шёл он тогда до своего дома — и так и не смог додуматься до чего-то путного. А через несколько дней в дом к нему вечером, поздно, уже и Луна была на небе полная, постучался Ён Чонгю… До этого он ни разу не был в домике Джисона, даже и в ворота на двор-то не заходил. От него разило хмелем, но он твёрдо держался на ногах, и лишь взгляд, мутный, чёрный, пьяный, говорил о том, что альфа не в себе. Джисон хотел остановить его на пороге, очень растерялся, попытался закрыть дверь, когда до него дошло, кого именно привела к нему Луна, но альфа, громко хмыкнув, просто оттолкнул его и прошёл прямо в дом. Решительными шагами он внезапно пошёл прямо в спальню, потом, ничего не говоря поражённому Джисону, который только и мог, что следить за ним испуганным взглядом, он обошёл дом, заглянул в чулан и, наконец, обернулся. — Где он? — Чонгю пьяно икнул и выругался. — Ну? Где ты прячешь его? Джисон закатил глаза и зло цокнул. Растерянность и страх как рукой сняло. Этот придурок пришёл искать у него этого кого-то, о котором, как он и сам несколько раз слышал, говорили в поселении? Это был самый дурной и тупой слух из всех, что ходили о нём. И откуда что бралось, было Джисону совершено непонятно! Сначала он не отнёсся к нему всерьёз, посчитал очередной дурью, развлечением скучающего в зиму люда, но теперь он всё чаще и чаще думал о том, что это на самом деле страшновато. Люди видели в его дворе кого-то чужого! А он — не видел никого ни разу! И вот теперь этот пьяный альфа пришёл искать этого кого-то! Прямо к нему, открыто, на глазах соседей — да в такой час! — Уходи, Ён Чонгю, — тихо сказал он. — Ты пьян, и я не хочу… — Не хо-о-очешь! — насмешливо протянул Чонгю. — Никогда и не хотел, а? Глазки мне строил, вздыхал, манил, а сам… — Он тяжело дышал, смотрел на Джисона красными глазами и презрительно поджимал губы. У Джисона гулко колотилось сердце. Слова альфы были несправедливы, и Джисон не чувствовал себя ни в чём виноватым перед ним, этим мужним, к слову, человеком! Но всё же… Что-то тонко и остро царапало ему душу, когда он смотрел на того, кого любил… Или любит? О, он уже и не знал. У него всё это время было ощущение, что его предали все вокруг — и Чонгю не меньше прочих. Но и не больше? Винил ли он в чём-то того, кого думал, что любит? Винил… Да, винил. Из-за него, из-за того, что Чонгю не хотел слушать родителей, его, Хан Джисона, отдали на поруганье варвару! Из-за него! И друга Сонгю он потерял тоже из-за него. — Уходи, — сквозь зубы процедил Джисон. — Тебя ждёт муж. — Му-у-уж… — Чонгю пьяно засмеялся, сел на лавку и привалился спиной к стене, запрокидывая голову и закрывая глаза. — Ненавижу его… Как же ненавижу… Тупой баран… Ни глазам услады, ни херу… Тощий этот зад долбить — и думать о тебе… Как же заебало! Джисона кинуло в жар от бесстыдства этих слов, он решительно шагнул к глядящему на него из-под полуприкрытых ресниц Чонгю и зло топнул ногой. — Убирайся! Мерзавец! Сучий потрох! Бесстыдный леший! Убирайся из моего дома! — А то что? — ухмыльнулся Чонгю и, подняв руку, попытался его схватить, однако Джисон не дался и изо всех сил ударил его по руке своей. Чонгю охнул, рука его безвольно упала на колени, но он тут же снова ухмыльнулся. — Дикий… Дикий мой зайка… Как же я хотел тебя! Как же хотел! Ходил вокруг дома, как и этот твой… Ходил, мерился… К окнам твоим близко-близко стоял, воздух… запах твой ловил… Не решился. Боялся, что погонишь, что опозоришь на весь свет, — вот и потерял всё… Да и ты… — Он вдруг выпрямился и глянул на Джисона с наливающейся в глазах злобой. — Ты! Променял меня на варвара! Лёг под него — и… — Что ты мелешь?! — заорал Джисон, не выдержав, скатился за болью, отдавшейся сердце, задышал рвано и перешёл на шёпот, потому что внезапно не оказалось сил на голос: — Что ты мелешь, сучий альфа! Меня отдали ему! Твой тесть отдал! Твой муж отдал! Ты — отдал! Вы все меня ему кинули, как бешеной собаке кость, чтобы только не напала, чтобы стороной пробежала!.. Вы мне всё сломали, вы меня сломали, твари вонючие, а я… — Ты стонал под ним! — хрипло выдохнул Чонгю. — Ты на всю улицу стонал под ним! Словно он не насилует тебя гоном своим, а… а… — Он вдруг зажмурился и схватился за волосы. — Когда я услышал, как смеются Минки и Бёрно, не поверил! Они говорят: а ты поди, варвар этот дерёт Сонни твоего днём и ночью, недолго и ждать придётся! Поди, послушай, как поёт под ним твой неприступный! Вся улица диву даётся, все альфы слюной исходят — только ты не знаешь, не слышишь, что, оказывается, умеет вытворять этот грёбаный недотрога! Джисона словно обухом по голове ударили, оглушили, сбили с ног… Он отступил на шаг, на два — и сел на пол, так как ноги почему-то оказались его держать. — Что? — Это не получилось совсем, потому что внезапно воздух весь из груди исчез. — Что? — Это тоже было беззвучно, но он видел, что Чонгю его услышал. — Ты так стонал под ним, Сонни! — с надрывом в голосе отозвался альфа. — Тебе было хорошо! Что сделал он тебе такого, а? Почему у меня, сколько ни деру этого твоего дружка, он ревмя ревёт, верещит, словно режу, а теперь всё шугается от меня, жмётся в комок, только подойду, — одни жилы и кости, ни прихватить, ни помять! Чонгю в ярости ударил кулаком в стену, поднялся и в два шага приблизился к Джисону, который так и не смог подняться с пола. Навис над ним и прорычал: — Почему ты был с ним таким, Сонни?! Почему?! Да, я не взял бы тебя в мужья из-под него, мне не дали бы, но, если бы ты, как и положено приличному омеге, плакал, выл, кричал, молил о помощи и пощаде, если бы в лёжку лежал, встать не мог с разодранным в клочья задом после альфьего гона — это было правильно! Это было бы так, как у всех и всегда! И все бы поняли, когда я сделал бы тебя своим любовником! Я так хотел это сделать, Сонни! А ты! Ты мне всё испортил, сука! Всё! Всё! — И он кинулся на Джисона, яростно блестя глазами и рыча диким обозлённым зверем.