Омут печали и сладости (18+)

— Что смотришь? Соскучился, что ли? — горько усмехнулся он и, отвернувшись от Сонгю, пошёл к своему дому. Рука, что держала дужку ведра, заледенела без варежки, ветер, поднявшийся к вечеру, жёстко щипал ему нос, щёки и шею в не застёгнутом на первую пуговицу малахайчике. — Сонни! — Сонгю догнал его и быстро засеменил рядом. — Прости, прости, я… Я не хотел пялиться. Просто ты какой-то другой, понимаешь? И пахнешь… Ты странно пахнешь… — Он умолк, и сам, видимо, поняв, какую жестокую глупость сморозил, и продолжил идти рядом. Они вошли на Джисонов двор, там Сонгю так же молча помог задрогшему другу перелить воду в кадушку Ланку и зашёл вслед за ним в дом. — Есть будешь? — тихо спросил его Джисон. Он по-прежнему не поворачивался и не смотрел на друга, ощущая глухую, тягучую обиду на всех и всё и не желая вымещать её на Сонгю. — Нет, спасибо, мы уже ели, — поспешно отозвался Сонгю. — Разве что попить дашь… Он сел на лавку и просто смотрел, как быстро и ловко собирает себе на стол Джисон, как ставит перед ним большую кружку и наливает из чугунка в неё киселя. Ягод для него он нашёл на своём столе, когда впервые после всего случившегося зашёл на кухню. Их оставили варвары. И Джисон хотел было выкинуть их в окно, но рука не поднялась: он помнил, каким вкусным был взвар, которым его угостил проклятый лодочник, когда кормил, чтобы он под ним не загнулся. Бережно перебрал Джисон ягоду, оставил в тряпице в сундуке большую часть, а из остального сварил киселя. Вкусного. Пил утром — и ревел в три ручья, не умея удержаться. Сонгю отпил и почмокал. — Вкуснючий! — восхищённо сказал он. — Откуда у тебя вишенье? Я пару раз только пробовал из него питьё — самое вкусное! Не знал, что ты себе такое дорогое угощение покупал. Когда это? — Когда-то, — буркнул Джисон, скрипнув зубами. Всё-таки Сонгю был туповатым, что ни говори. Откуда могло взяться у нищего, как мышь в подполье, Хан Джисона, дорогое угощение? Прямо загадка, да? — Скажи лучше… Что у нас тут… в селении-то? Что говорят? Что вообще… Сонгю снова хлебнул киселя и прижмурился. Потом снова и снова хлебал, молчал, да и Джисон торопить не стал: гостя сначала потчевать принято, а потом уже допрос делать. Допив, Сонгю отчего-то тяжело вздохнул и нерешительно спросил: — Скажи, ты ведь… будешь рад, если у меня, несмотря ни на что, всё хорошо сложится? — Что? — Джисон быстро дожевал хлеб, который как раз откусил, и положил ложку. — Конечно. А что у тебя хорошего случилось? — Меня замуж отдают, — так же тихо, заливаясь краской, ответил Сонгю. — Давно сговорено, но… всё как-то не… ну, а теперь, что же… вот и… — Чего? — Джисон нетерпеливо даже пристукнул кулаком. — Опять ты мямлишь! Замуж — это же здорово! Вот только… хмм… — Он нахмурился. — За кого это? Он хоть нравится тебе? Или твой отец… — Ему пришлось остановиться, потому что воспоминание о похотливом взгляде и слюнявом рте старосты Сио пришлись очень некстати и его чуть не стошнило, но он заставил себя натужно улыбнуться и продолжил: — …подобрал тебе достойного? Красивого? Кого? Мангу? Он на тебя вроде как поглядывал? Неужто решился и сватов заслал? — Чонгю, — тихо сказал Сонгю. — Родители сговорились с Ёнами. Давно, Джисон… Да и он мне всегда нравился, всегда-всегда! Я только тебе не говорил, потому как он же на тебя всё смотрел, на меня и взгляда не кинул, хотя ему все говорили… — Сонгю умолк, судорожно сглотнул, глядя на замершего на своём месте Джисона, и продолжил отчаянно высоким голосом: — Не судьба вам была, сразу не судьба все говорили! И его отец аж бил, да он всё никак и никак — всё смотрит и смотрит. А все говорили, все, и мой папа ездил к ведуну на Залесь, так тот раскинул свои камни — и всё сказал! Ён Чонгю — моя судьба, моя! Если бы не это, я бы и не лез, Сонни, и не говорил ничего, не думай!.. А Джисон и не мог думать. У него перехватило сердце странной острой тяжестью, и он мог лишь стискивать зубы, чтобы не закричать. Теперь… «…значит, не зря Сонгю мне ноет, что ты на этого… ммм… на него заглядываешься! — неожиданно и страшно прозвучал у него в голове голос старосты Сио. — А только не на тот кусок рот открыл, заморыш… побываешь под вонючим лодочником, пропахнешь им хорошенько в гон-то, так к тебе никто больше и соваться не станет из молодняка… Чонгю, этот петух расфуфыренный, глядишь, и перестанет на тебя пялиться, родителей порадует и возьмёт того, кого ему сговорили! И всем хорошо — и нам прибыль». Прибыль… прибыль… Он не сразу понял, что повторил это слово вслух, и Сонгю заморгал на него удивлёнными глазами. — Что? Сонни? Прости меня! — вдруг как-то отчаянно громко выговорил он. — Прости, но я его первым полюбил, первым! А он всё на тебя пялился, помнишь? Только никто вам всё равно не разрешил бы! Он бы тебя соблазнил, опозорил, развлёкся бы с тобой — да бросил бы! Я знаю, я… Я уверен, что так бы и было! Сонни, пожалуйста! Не смотри на меня так! Я люблю его, давно люблю — сил моих нет! — Твой отец поэтому… — Джисон медленно поднялся, опёрся на руки, так как тут же отчего-то закружилась у него голова. Но он сквозь зубы смог договорить: — Поэтому меня отдали этому… варвару?.. Чтобы не… мешал? Сонгю не отвечал. Долго. Слишком долго, чтобы как-то иначе можно было понять ответ. — Я только сказал, что у тебя… дом пустой, — прошелестел он потом едва слышно. — Только это… Я не хотел… Это неправда… — Убирайся. — Джисон зажмурился и помотал головой. — Убирайся, Гю. Сонгю не было на его кухне уже через мгновение. Но ему казалось, что настырные тёмные глаза друга, предавшего его, всё ещё смотрят на него. И смеются… Джисон вздрогнул, оглянулся — никого. Дом его был пуст. И отчего-то ему вдруг стало безумно страшно. Дом пустой… опять пустой… и приди кто — опять некому будет вступиться за него! Хрипло вскрикнув, он словно ужаленный выскочил из кухни и понёсся в спальню, нырнул под своё одеяло, сжался там в комок, дрожа, — и зарыдал. Глухо, содрогаясь, кашляя, сжимая колени, кусая покрывало, он выл, выл, выл… Но кто бы услышал его — посреди глухого зимнего вечера, тёмного, страшного, когда вьюга так же в каком-то своём отчаянном горе воет за окном, метёт пугливую позёмку и отрезает Джисона от всего тепла мира, оставляя в полном холодном одиночестве. *** — Не будь глупцом, омега, — тихо и зло прошипел староста Сио, потирая алую от жёсткого удара щёку. — Неужели ты не видишь, как всё… Хочешь сдохнуть с голоду? Джисон, пытаясь унять рваное дыхание, смотрел на него исподлобья, ловя каждое движение наглого старика, который только что жёстко зажал его в сенях — едва Джисон вырвался. Сио заходил к нему в последний месяц часто, сначала — с благостной улыбкой и словами благодарности от всего поселения, с мешком отборной муки, двумя кошелями гороха и чечевицы да четвертиной свиной туши. Поклонился низко, прощения попросил за свои слова и то, что попытался сделать, сказал, что бесина попутал, что никогда и ни за что больше! Джисону было, что сказать ему, с губ рвались полные рвотной горечи слова о подлости, которую устроила его семья Джисону, но… не сказал ни слова. Молча всё принял и не поклонился в ответ. В следующий раз Сио пришёл со словами утешения, когда Джисона погнали с вечёрки, где собрались прежние его друзья. — Здесь невинные собираются, — прошипел, злобно на него глядя папаша Кан Мундо, у которого в доме собралась веселиться на последний зазимок молодёжь. — Ты-то чего пришёл, побывав под альфой немужним? Уходи, Хан Джисон, не позорься. Джисон тогда свету белого невзвидел, ведь пришёл он не просто так: Кан Ёрго, омега, сын папаши Мундо, сам позвал его, с искренней радостью и светлой улыбкой, сочувственной даже. И Джисон и вымылся начисто в душистых травах, чтобы сбить смешанный запах, и рубаху светлую надел, думал: вот оно, наконец-то жизнь его становится прежней. Ан нет. Не просто выгнали — в сени не пустили. Он шёл домой, шатаясь от ветру, поднявшегося к вечеру, и стискивал в груди рыдания. А вот дома уже не плакал. Наверно, это ведь было правильно. На следующий день и пришёл к нему Сио, утешал, сидя на лавке в кухоньке, пирог большой принёс, пшеничный, с сушёной ягодой. — Сонни, милый мой мальчик, ну, не слушай ты их, — уговаривал, — папаша Мундо свихнулся на чистоте своего сынка, он ведь не так много и даёт за ним — его невинность очень важна будущему мужу будет. Ну-ка, поешь. Ну-ну, перестань, — совсем уж мягко и тихо забормотал он, увидел, что из-за его слов глаза Джисона наполнились влагой, — уж эти папашки тухлые, уж я им… Сонни, прекрасный мой, да плюнь на них, тварей неблагодарных! Мы все, все понимаем, как много ты сделал для нас, мы все благодарны! — Неправда, — глухо отозвался Джисон, вспоминая ехидные ухмылки, наглые подмигивания молодых альф и их торопливые слова, которые теперь они, не стесняясь, бросали ему вслед. Словно он гулящий, словно на жизнь побирается, отдавая зад альфам на утеху. — Неправда всё. Никто здесь больше не уважает меня, никто! Все болтают за спиной, словно я сам… что будто бы сам хотел! — Он зажмурился, солоно и больно стало его глазам, и он закрыл лицо ладонями. — За что… За что?! — Сонни, Сонни, брось, что ты, — закудахтал Сио, — ну, знаешь же: языки у наших омег что помело, ими не трепаться — пыль мести по закоулкам! Все всё знают, правду знают! А уважение… Сонни, неужели не можешь понять их? Ты бы сам ведь переглядывался с другими, если бы кому другому такая участь выпала — разве нет? — Уходите, — прошептал Джисон, чувствуя, что сейчас боль разорвёт его сердце — так обидно и страшно стало ему от этих слов Сио. — Уходите, староста, я… Я не могу больше. — Сонни… — Сио было двинулся к нему, но Джисон вскочил и быстро ушёл в чулан, закрыл там дверь на щеколду и, прислонившись к стене, замер с закрытыми глазами. Жизнь его была закончена — это было ясно. Дальше всё будет лишь хуже, точно хуже. И что было ему делать — такому бессчастному, было совсем непонятно. Тогда, наверно, впервые… Да, именно тогда впервые, в том самом чулане и причудилась ему лёгкая нежная струя странно знакомого аромата: кисловатый шиповник с медовым духом. Откуда он его знал? Джисон потянул носом — и почему-то у него отлегло от сердца, стало легче дышать. Да, так и было, и он стоял там и стоял, наверно, долго стоял, вдыхая, ловя из воздуха тонкую, почти растаявшую струю. Так и не вспомнил, откуда знает этот аромат. Приходил Сио ещё несколько раз — каждый раз с дарами, со словами утешения и привета, со сладкими угощениями. Джисон принимал безучастно, сладкое потом съедал быстро и почти не ощущая вкуса, другое съестное откладывал: что мог — в сундук, что мог — солил, а потом даже устроил в своём дворе костерок и закоптил себе мяса. А сегодня Сио пришёл навеселе, потому как сегодня он праздновал пышную свадьбу своего сына Сонгю с лучшим молодым охотником деревни — Ён Чонгю. Джисон весь день из дома носу не казал, даже на двор не ходил, чтобы не видеть весёлые лица соседей, которые с шутками-прибаутками собирались на весёлую свадебку, показывали друг другу подарки, что будут дарить счастливым молодожёнам, да сплетничали много, густо, непотребно. — А омежка-то сер, сер для такого жениха, как наш Чонгю! — Эй, кум, закати роток на замок, кто прослышит — староста-то тебе башку снесёт! — Говорят, Чонгю-то смурной ходит, частенько, говорят, в Недосток наведывается, да всё по одной заветной для альф улочке гуляет. — А, и пусть, нагуляется, опыту наберётся — так старостина-то сыночка обиходит в Сладкую ночь, что тот неделю не подымется с пышной перинки в новом своём доме! — А-ха-ха! — О-хо-хо! — А ну, разойдитесь, нелюди, ишь, на всю улицу такое балаболить! У нас тут детишки да омежки невинные, а вы под окнами речи бесстыдные ведёте! — А что, куманёк, вспомни свою Сладкую ночку да порадуйся вместе с нами! — А-ха-ха! — То для альфы ночь Сладкая, а для омеги — боль да стыд! — Ну-ну, что ж, не угодил я тебе тогда, а? — А-ха-ха… — О-хо-хо… Всё это невольно слышал Джисон. Уши закрывал, под одеяло едва не прятался — а со всех сторон такие разговоры были последние два дня. Куда было от них бежать? В сердце ныла тупая игла, душа истекала болью, но он, сцепив зубы, почти не осознавая того, что делает, шерудил по хозяйству, обихаживал скотину, пёк хлеб и даже за водой к колодцу заставил себя сходить. Под вечер всё стихло в их стороне поселения: все ушли в большой и богатый дом старосты. Оттуда доносились крики, пьяные песни, звуки гармоники и скрипки. Джисон лежал во тьме на своей постели и пытался уснуть. Так хотел заснуть! И даже вроде задремал, когда в дверь к нему постучали. Это и был Сио. Навалился сразу, ещё в сенях, прижал хрипло дышащего перепуганного юношу к стене и начал слюнявить мокрым ртом ему шею. Джисон сопротивлялся яростно, но староста, выпив, словно сил набрался, был жутко тяжёлым, не повернуть, не вывернуться. Дыша прямо в перекошенное от напряжения и ужаса лицо Джисона перегаром, шептал Сио что-то страшное, стыдное, пьяное, а потом начал заваливать на лавку в сенях. Джисон вырвался, но альфа нагнал его, снова попытался стянуть с него робу, в которой он спросонья выскочил открывать ему. Джисон снова выскользнул из его рук вёртким ужом, но Сио не отставал… И только жестокий удар в лицо его остановил. Он хлюпнул разбитым носом, потёр алую щёку и прошипел, глядя расплывающимся взглядом Джисону в глаза: — Ты пожалеешь… Сука! Сука поганая! Воняешь как шлюха, как… Тварь пользованная! Я к тебе со всей душой! Кого ты там в неблагодарности обвинял? Подарки мои брал? Еду мою жрал? Согласен же был, видел я! А теперь — бьёшь? — Еду?.. — помертвев, переспросил Джисон. — Я… я не думал… Я думал, что это вы мне за то, что… что… погубили меня, за то, что… это разве не от поселения?.. Сио запрокинул голову и захохотал, громко, грубо, а потом, придавливая Джисона мокрым от пьяных слёз взглядом, прохрипел: — Поселение? Да ко мне уже трое приходили с просьбой гнать тебя, подстилка варварская! Гнать, чтобы ты не попортил наших молодых альф своей грязью! О, ты бы знал, что они мне нашёптывали про тебя! Что ходит к тебе кто-то, все ночи шныряет по двору, в окна к тебе лазает! А может, и не один, а? Какая тебе разница-то теперь? Кого ты тут у себя привечаешь, что не хочешь меня отблагодарить?! Последнее альфа рявкнул так, что Джисон, стоявший до этого словно громом поражённый, сжался в комок и закрыл голову руками. Но Сио не нападал, лишь продолжил шипеть, задыхаясь, хрипло, страшно: — Все они, все боятся, что это их сыновья или молодые мужья ночами по твоему саду гуляют! Все ищут в глазах своих альф теперь измену с тобой, грязь подзаборная! Потому что теперь тебя что остановит-то? И мне всё льют в уши, что теперь ты будешь заглядываться на молодых альф, раз зад тебе растревожили! Они о течке твоей спрашивали — кого ты возьмёшь на неё? По невинности-то что, течка — не течка, а вот теперь… Наш молодняк-то на тебя облизывается, задницу твою течную, не стесняясь, делит, до драк, говорят, дело доходит! А папки их всё жмутся, боятся, как бы ты не приворожил кого — такой… опытный да громкий! Джисон слушал — и не верил в то, что слышит это. О чём говорит этот безумный старик? Кто ходит у него по саду? Кто в окна смотрит? Почему вдруг он, на кого альфы и не смотрели особо раньше, стал таким желанным? С чего всё это вдруг? И главное — ни капли сомнения, ни грана неуверенности в голосе Сио не было: он точно верил в ту чушь, которую нёс! Джисон медленно осел на пол у стены, едва не теряя сознание, но когда Сио опустился рядом с ним и снова, сменив шипение на ласковое и просительное бормотание, попытался его обнять, вскочил, шатаясь, пнул его в бок, так как он всё цеплялся пальцами ему за штанину, и срывающимся голосом крикнул: — Убирайся! Вон! Не смей! Вон из моего дома! — Посмотрим… — просипел, злобно глядя на него, Сио, поднимаясь. — Посмотрим, сколько хватит твоей гордости, сучка дешёвая. Посмотрим. На коленях ко мне приползёшь, как живот-то схватит с голодухи. Или как почуешь, что рвать тебя в эту течку будут, по кругу пустят, не договорившись между собой! Я их знаю — сам таким был! А уж я… Я постараюсь, чтобы никто не смел помогать тебе больше! Ты у меня сутки на коленях стоять в холодной будешь! Всё равно моим будешь, моим! Только мне достанутся все твои… сука! Сука! Он так хлопнул дверью, что стены домика Джисона тряхнуло. А сам он, качнувшись куда-то в сторону, рухнул на пол, теряя сознание. И снова… последнее, что он почуял, был тонкий, сладковатый, невероятно приятный аромат шиповника с ложкой свежего майского мёда. «Папа! — мелькнуло в голове. — Папочка!..» И всё потерялось для него в непроглядной тьме.