Омут печали и сладости (18+)

Темно… и томно внутри. Тело расслаблено, немного кружится голова и отдаёт приятными короткими горячими волнами куда-то в пах. Тяжко… То есть тяжело дышать… Потому что… Джисон дрогнул, осознавая, и тут же распахнул глаза. Альфа. Это не было страшным сном. Это не было… сладким сном. Этот альфа лежал на нём, покрывая его собой, голый, горячий, и, придерживая ему подбородок пальцами, мягко и сладко целовал его шею. Его губы касались Джисона влажными лепестками, а потом замерший от растерянности омега почувствовал, как по его коже прошёлся горячий мокрый язык. Альфа лизал его, словно он был леденцом! И при этом он урчал едва слышно, но приятно, словно огромный кот, и медленно потирался Джисону между ног крепко стоящим естеством. Осознав всё это, Джисон прикрыл глаза и не смог сдержать глухой всхлип. Альфа тут же встрепенулся и поднял голову, заглядывая ему в лицо. — Омия… омега? — Голос у него был тихим и хриплым, и в нём по-прежнему звучала непередаваемая мягкость. — Есть… хотеть есть? Джисон хлебнул воздуха, чтобы ответить, но не смог: воздух этот пошёл горлом, и кашель заставил его умолкнуть. Альфа тут же приподнялся, освобождая ему грудь и давая продышаться, но стоило Джисону, чуть задыхаясь, замолчать, как парень снова налёг и склонился почти к самым его губам своими, обжигая его рваным дыханием. — Пахнуть, — прошептал он, — так пахнуть, омега… Знать, что… больно… Простить?.. Джисон закрыл глаза и прикусил губу. Помотать головой? Оттолкнуть, собрав все последние силы? Пнуть изо всех сил в живот и, пользуясь тем, что альфу согнёт от боли, выпрыгнуть в окно, прихватив что-нибудь, чтобы… — Простить… Лежать тебе надо… Я… нести. Джисон было встрепенулся, испугавшись, что сейчас альфа попробует отнести его на кухню, но тот быстро встал и, отвернувшись от него, стал искать свою одежду. А Джисон во все глаза смотрел на полосы шрамов, перечёркивающих спину альфы от левого плеча до правой ягодицы, словно его ударили несколькими кнутами вот так, наискось. Когда альфа обернулся, Джисон тут же закрыл глаза, почему-то испугавшись, что альфа поймёт, что он видел его шрамы. — Не бояться, — услышал он. — Не бояться меня, омега. Я не… злой. Джисон вспомнил опьянённые страстью чёрные омуты его глаза, в которых не было ничего человеческого — только похоть, и чуть поджал губы. — Всё быть хорошо, омега, — снова прозвучало над ним. — Награда быть… большой. Ты быть… доволен. — Странно… А вот это прозвучало как-то горько и даже с тоской. Джисон открыл глаза и проводил взглядом высокую стройную фигуру в каком-то лохматом балахоне, исчезающую в дверях. Как только шаги альфы отдалились, он попробовал быстро встать с постели — и тут же рухнул обратно. Спину ломило, поясница была словно налита тягой, саднило между половинками… Далеко он так точно не убежит. Да и стоит ли? Со стоном Джисон повернулся на бок и закрыл глаза. Его жизнь была кончена — это было ясно. То есть та, прежняя жизнь, где были простая, но доставляющая удовольствие работа, свой мирок родительского дома, который он поддерживал в порядке, двух коз и коня. Там были друг Сонгю и мечты о славном, пусть и небогатом будущем с каким-нибудь добрым альфой, который даст ему счастье и разделит с ним его тревоги. Будет уважать его и любить… И будут у него блестящие насмешливые глаза и ленивая улыбка. Джисон рвано вздохнул и поёжился, словно от холода. В принципе мерзкий лодочник лишил его именно последнего. Это было совершенно ясно. Ни один альфа больше и не посмотрит на него. По крайней мере, в этом поселении точно. Да, они будут, наверно, ему все благодарны, назовут спасителем, какое-то время даже, может, будут относиться с уважением к его жертве, на которую они силой его обрекли, но что-то ему подсказывало, что, чем дальше, тем важнее будет то, что он побывал под гонным варваром, который сорвал все печати, которые приличный омега несёт своему мужу под белым покрывалом девственности. Печать на уста. Печать на тело. Печать на… Всё забрал себе этот альфа со звёздно красивыми глазами, пухлыми губами и волшебным ароматом мёда и шиповника. Ён Чонгю?.. Смешно. Джисон быстро вытер мокрые глаза. Такой, как этот альфа, и на чистого и непорочного Хан Джисона не смотрел, а уж теперь… Неожиданно перед его глазами встало противно возбуждённое лицо старосты Сио, и он содрогнулся от отвращения. Теперь вот это — его доля? Быть утехой кому-то из мужних альф, что захочет развлекаться с его юным телом и за это будет оберегать его? Иначе же что? Голод? Но ведь он по-прежнему может работать, есть козы и… Он вздрогнул и быстро сел на постели, не удержав болезненный вскрик от боли. Козы! Их надо кормить, а если эти варвары их… Он зажмурился и прикусил до боли губу, чтобы не завыть от страха и тоски. Неужели они заберут его коз? И Ланк? Кряхтя, он поднялся, тяжело опираясь о изножье постели, намереваясь бежать на двор, чтобы посмотреть на свою живность, но внезапно над ним раздался мягкий удивлённый голос: — Куда? Омега? Он вскинулся и едва не выбил из рук альфы, который оказался у него за спиной, миску с каким-то варевом, от которого поднимался лёгкий вкусный парок. Тут же завертел он головой и судорожным движением стащил с постели смятое покрывало и быстро в него закутался. Альфа всё это время смотрел на него благожелательно и, кажется, вовсе не стеснялся того, что на нём самом балахон был распахнут и прикрывал его только сзади, выставляя на обозрение тут же заалевшего от смущения омеги всё, чем он с такой страстью охаживал этого самого омегу так недавно. — Мои козы? — насупившись и старательно не глядя на него, спросил Джисон. — Что с моими… — Никто не трогать твоё, — негромко и странно улыбаясь, ответил тот и протянул ему миску. — Никто не забирать никогда… Ммм. Сядь. Трудно ходить. Мис-сиэрцо-о, муньер-ро ар-рохаэт-тцо… Джисон захлопал глазами, не понимая последнего, но еда в миске выглядела так аппетитно, что у него тут же зверски засосало в желудке. И он сел обратно на постель, взял миску и ложку, которую ему тоже подал альфа. Не глядя на с интересом взирающего на него парня, Джисон уплетал за обе щеки кашу (оказалось, что это отлично сваренная до мягкости перловка с кусками курицы) и прислушивался к звукам за окном спальни. Но там было тихо. Это уже не был вечер — это была ночь, светлая и ясная зимняя ночь, непривычно тихая, словно там, за окном, всё замерло и ждало чего-то. Доев, Джисон всполохнулся было встать, чтобы отнести миску, но альфа ловко вынул её из его пальцев и всунул туда большую кружку вкусно пахнущего напитка. Джисон прикрыл глаза. Сушёные ягоды и мята. Вкусно, но странно: он такого делать не умел. Да и у них никто такого не делал. Значит… Он невольно сжался. Значит, альфа кормит его тем, что принёс с собой? Заботливый, сука. — Вкусно? — неожиданно спросил тот. Джисон неразборчиво угукнул и снова глотнул напитка. Вкусно! Очень вку… — И ты вкусно, — прозвучало неожиданно близко, и горячее тело опустилось рядом с ним, уверенные руки забрали у него кружку, а после обняли его — подрагивающего от отчаяния и… странно, но — предвкушения. Горячие губы прошлись по его виску, а пальцы разжали его пальцы, вынимая из них покрывало. — Красивый, — жарким шёпотом прошло по его горлу, и он снова оказался на спине, закрыл глаза и прикусил губу. — Чшш… Не плакать, омега… Он и не собирался вроде, но потом почувствовал, как альфа собирает губами влагу с его висков. — Я осторожно… Сейчас мочь, я… мочь… Он лгал, бесстыже лгал, так как Джисон уже чувствовал, как напряжён он внизу, как нетерпеливо подрагивают его пальцы, как настырно лижет горячий его язык нежную кожу и как он сдерживается — едва-едва — чтобы не укусить сильнее, когда прикусывает Джисону основание шеи, плечи, ключицы… А потом тёплый мокрый рот альфы накрыл Джисону сосок, и омега выгнулся, выстанывая от боли в тут же откликнувшейся пояснице и от странного, предательски захватывающего наслаждения, пустившего по его телу колючие мурашки. Альфа жадно сосал ему грудь, вылизывал подмышки, шею — там, где было запаховое местечко, — бока и живот. Он урчал, тискал Джисона, не давая ему ни продыху, ни просвету в этом своём желании касаться его всем своим телом, а ещё он что-то шептал постоянно на своём гортанном языке, и в этих непонятных словах чудилась Джисону странная, робкая, восхищённая нежность. Он не знал: может, альфа угрожал ему, требуя подчинения, может, говорил какие-то пошлые грубости, как любили альфы его деревни (по словам некоторых знакомых), а может, и что ещё, но эти слова отчего-то смиряли обиду и горечь в груди Джисона и — чего греха таить? — возбуждали его до звёзд. Альфа взял его страстно, обещания не исполнил — сорвался, вошёл грубовато, было больно, но быстро стало хорошо. Джисон не противился, отзывался на каждое его движение, послушно стонал, когда тот ласкал, и кричал, когда альфа срывался и бился в него, забывая обо всём и становясь тем неистовым зверем, каким был и в первый раз. Гон… У альфы был гон. Выныривая из мутного омута боли и сладости, когда альфа утихал, кончив в очередной раз глубоко внутри, Джисон ощущал на коже его дыхание. Он трепетно «вчувствывался» в ласковые движения пальцев этого странного парня в своих волосах, а ещё — украдкой трогал его гладкую, на удивление безволосую грудь. Было это, когда альфа отдыхал, крепко прижав его к себе, и иногда Джисону казалось, что он ловит беглый взгляд парня из-под прикрытых век. Альфа не выпускал его из-под себя долгие три дня. Он утихал на короткое время, чтобы поспать, но Джисон был так измучен, что в это время едва доходил до отхожего места да один раз смог дойти до лохани с неожиданно тёплой водой в сенях. Умылся и попробовал смыть с себя всё, чем покрывал его всё это время альфа. Да и своего там было, честно говоря, едва ли меньше. А ведь наглый и совершенно бесстыжий альфа по большей части с наслаждением слизывал с него всё, что он выпускал, кончая. Это смущало Джисона, он хотел было быстро обмыться, но не успел: альфа проснулся, перехватил его, утащил обратно в постель — и вылизал с ног до головы, рыча грозно и сердито. Отдыхая после каждого раза, альфа целовал ему шею и ласкал грудь, заставляя жалобно стонать и умолять дать передышку. Ему явно очень нравилось слушать, как Джисон стонет. — Кричать так… сладко, — шептал парень ему на ухо, даже ещё не выйдя из задыхающегося и тоже только что кончившего омеги. — Слаще и не слышать… Омега, мой омега… Так красивый… И он снова и снова целовал Джисону плечи, мял задницу, и так покрытую следами его зубов и пальцев. А потом переворачивал на живот и опускался лицом между его половинками, чтобы забрать всё, чем разнеженный Джисон истекал, уже даже не стесняясь этого. И в последний раз, засыпая, Джисон слышал его шёпот прямо у своего уха: — Омега мой… омега… Ты так красивый, ты самое… счастье… Омега… простить меня… Сэа-арцхэ т-тэ-э… Хониджи-ини бьёр-рно муньер-ро… Хао муньеро… Джи-ини муньеро… — Под это бархатное урчание и уснул. А утром проснулся в одиночестве в раскуроченной постели — и понял, что всё кончилось. Он выжил. Он смог. Быстро привстал, оглядывая себя и судорожно сглатывая от того, как расцвечено было его тело алыми следами и белёсыми полосами, громко и откровенно кричащими о том, что сделали с ним. И вдруг взгляд его остановился на среднем пальце левой руки. На нём блестела тонкая полоска отлично выпаянного, украшенного тонким червлёным узором золота. А посреди был закреплён небольшой ярко-алый камешек. Огранка камешка блеснула в упавшем на неё луче солнца, и Джисон, который не мог отвести от этого чужого кольца взгляда, прикрыл глаза. Окольцевал? Что… что ещё это значит? В его поселении кольца надевали на мужних омег после первой брачной ночи, когда альфа убеждался в невинности омеги и признавал его своим. Но до этого они проходили обряд Пристрастия, когда семьи их роднились и давали поруку им поддерживать и оберегать их, если они останутся вместе. Омега в лучших своих одеждах приносил на коленях клятву альфе, а тот брал его на руки и нёс к его новому дому, всем вокруг показывая свою поруку для этого омеги, своё обещание беречь его и защищать ото всех. Это было древней и красивой традицией, и Джисон, конечно, тоже хотел однажды пройти этот обряд, но… Но точно не с поганым лодочником, который взял его против воли, истерзал, покрыл своими мерзкими следами — и бросил! Ушёл, словно и не было ничего! «Награда будет большой», — вспомнил он слова альфы, и тут же волна дикого гнева накрыла его. В ярости сорвал он с себя кольцо и швырнул куда-то в угол. Это — награда? Да, золото, но — награда? Награда за его невинность? За испоганенную жизнь? За мёртвое будущее? Награда, альфа? — Да будь ты проклят, дерьмо скунсье! — в сердцах крикнул Джисон, зажмурился, сдавил лицо в ладонях и зарыдал. В голос, сам себя не понимая, так, как никогда раньше не рыдал. Гнев, бешенство, что выкрутили ему внутренности, растаяли быстро, не оставив в сердце ни горечи, ни обиды, ни даже глухого, жестокого разочарования. Только тоска. И ощущение холодного, беспросветного одиночества. *** Сонгю смотрел на него широко раскрытыми глазами, и от этого странного, полного затаённого любопытства взгляда Джисону было лишь хуже. Он этих взглядов натерпелся сегодня за день по горло. Да, кто-то подходил и молчаливо хлопал его по плечу — в основном пожилые омеги; кто-то шептался за его спиной, а когда он оборачивался, с постным лицом уходил в сторону. Это были молодые омеги, которые как-то странно, почти насмешливо смотрели на него издали и ни один не подошёл с поддержкой. Да, он никогда не был с кем-то из них особо дружен, кроме Сонгю, но всё же они словно смеялись над ним? Джисон чувствовал себя ужасно, словно его обманули. И это он всего лишь, чуть пошатываясь от внезапной слабости, которая одолевала его вот уже второй день, вышел впервые после ухода варваров к колодцу за водой. До этого три дня он от свету белого прятался, закрыв плотно ставни и смазывая следы на теле заживлялкой. И ни один из его односельчан не пришёл к нему спросить — жив ли, как живёт-может, после того как своим несчастным телом выкупил им всем жизнь в привычном достатке. *** На самом деле до выхода на улицу Джисон мало об этом думал. Он был словно в каком-то бреду: ему хотелось то плакать, то просто лежать — и не вставать никогда. Он силой заставил себе поесть и выйти во двор — уже потемну — чтобы обиходить свою несчастную живность. И каково же было его изумление, когда он увидел, что козы его накормлены и корытца их полны воды, а в отдельно обложенном досками закуте лежит небольшая ярочка, беленькая, со звёздочкой чёрной во лбу. «Награда будет большой, — в который уже раз повторил себе Джисон с каким-то смятением глядя в большие глупые глаза ярочки. — Что же… Только у старосты да у Чанов есть овцы. Сыр будет и молоко… вкусное, если с кашей или в простоквашу… О, Далёкое, о чём думаю, о чём думаю!» Вздохнув, он заковылял к двери, за которой был сеновал, и, распахнув её, даже чуть отступил. Сам он, конечно, тоже готовил на зиму сено, но сейчас его небольшая клетушка была просто забита отличным душистым сеном, достать которое по зиме было просто… неоткуда? Из каких таких закромов достали его для Джисоновой скотины поганые лодочники, было загадкой. Джисон набрал в горсть лёгкой душистой соломки, что была ближе к нему, и потянул к носу. Пахло вкусно, чем-то летним, свежим и прекрасным. Словно бы счастьем. Которого у Джисона не будет. Вместо которого Джисону оставили вот это вот — сухую траву, овцу и золотое колечко. Судорожно вздохнув и прикусив губу, Джисон обиходил козочек и ярочку, отнёс сена Ланку, потрепал его по отлично расчёсанной гриве, отметил краем глаза, что стойло его вычищено и свежей воды налито в небольшую кадушку, из которой Ланк пил, но, упрямо скрипнув зубами, подумал: «Всё равно ненавижу. Всё это напрасно: ненавижу так, что убил бы, если бы встретил ещё раз. Ещё хотя бы раз…» Сердце от этой мысли забилось в глухой тоске больнее, и Джисон решительно сказал себе вслух: — Хватит! Хватит ныть! Хватит, слышишь? Не смог сберечь себя для своего счастья — сбереги хотя бы для тех, кто от тебя зависит, Хан Джисон. С тебя, сволочи порченой, достаточно будет. — И судорожно всхлипнув, решил, что надо завтра же выходить и продолжать дальше свою жизнь.