Омут печали и сладости (18+)

Кто-то стаскивал с него одежду… Вот от этого он и очнулся, словно вынырнул из глухой чёрной проруби. И тут же задёргался, выдираясь из-под власти чьих-то рук. — Н-нет… не-ет… — смог разлепить он еле двигающиеся губы. — Не… смей… тварь… И в ответ, с ужасом замерев, услышал грубые и совершенно незнакомые голоса. И сразу понял, отчего так занимается дыхание в горле: вокруг пахло чужаками! И не один, а несколько тяжких, резких и наглых запахов, смешиваясь в отвратительную кашу, били ему по голове и груди, заставляя дышать поверхностно, чтобы не стошнило. В запахах была похоть, откровенное желание нагнуть, сила и приказ. Но он никогда не чувствовал в себе этого так свойственного почти всем омегам страха из-за аромата альфы, который заставляет вставать на колени перед тем, кто пахнет властью, и опускать голову, принимая приказ. Так что он завозился снова. Открыть глаза он почему-то не мог: как бы ни пытался, перед глазами была темнота, и он не сразу вспомнил, что глаза ему завязали. А вот руки развязали и перевернули на спину, чтобы удобнее было стаскивать с него одежду. И он тут же воспользовался этим: отчаянно вскрикивая и пыхтя, он начал толкаться и даже смог несколько раз весьма ощутимо поцарапать бестрепетные, наглые руки насильников. Они заговорили громче, злее, и только тут он осознал, что не понимает их языка… Его раздевали лодочники! Варвары! Он задёргался сильнее и закричал, в ужасе: — Пустите! Пустите, суки, пустите! Нет! Н-не-ет! Альфы над ним загоготали: их явно забавляло его сопротивление, а может, и раззадоривало. Они уже стянули с него штаны, тёплую фуфайку и рубаху, оставив в лёгком нательнике и исподниках. Почувствовав горячие пальцы у себя на шее, там, где нательник завязывался на тонкую тесёмку, Джисон в ярости зарычал и завертелся ужом, не давая им доделать начатое. Альфы захохотали громче и в два счёта скрутили его, железными пальцами прижали за горло и руки к постели. Кто-то, пахнущий горячим чёрным перцем, дохнул ему прямо в лицо и что-то грозно и зло прорычал, а потом рванул на его груди тельник. Под этот треск ткани Джисон отчаянно закричал: — Твари! Твари подзаборные! Сучьи потроха, лодочники вонючие, нет! И, словно в ответ ему, откуда-то со стороны двери внезапно раздался резкий и злой окрик. Руки, что держали его, тут же разжались, чёрный перец отодвинулся, дав возможность Джисону сжаться и отползти в угол постели. А голос у двери не унимался: он говорил резко, хотя сам по себе был высоким и словно… мягким изнутри, выразительным… богатым. Этот голос отчего-то дарил Джисону, всему его трепещущему в ужасе телу, всей его исходящей от боли душе, странную надежду. Он смог сползти с постели, забиться в угол под окном, где и замер, вслушиваясь в спорящие у него в комнате голоса. Тот, который его спас, распалялся всё сильнее, в нём уже не было мягкости, он откровенно рычал, низко и глухо, а те, другие, становились всё неувереннее, они явно были удивлены, они уже оправдывались и пытались успокоить Джисонова заступника. Дрожащими пальцами одной руки Джисон стягивал на груди порванный нательник, а второй пытался стянуть с себя чёрную повязку. Но пальцы не слушались, оскальзывались по почему-то мокрой тряпице, да и рыдания, сотрясавшие его грудь и перехватывавшие его дыхание, не помогали. Неожиданно голоса у двери стали резче и громче, они явно спорили о чём-то, и вдруг, вдохнув в очередном судорожном всхлипе, Джисон явственно различил в жуткой помеси ароматов комнаты тот, который до этого не выделял. Это был запах взвара из сухих ягод шиповника, с ложкой мёда, горячего, такого, который Джисон обожал… Вылавливая в сухом, жгущем грудь воздухе этот живительный аромат, Джисон задышал чаще, завсхлипывал — и пропустил момент, когда этот самый аромат вдруг оказался слишком близко. Поэтому когда его резко вздёрнули вверх, ставя на ноги, а потом и толкнули на постель, он беспомощно закудахтал и смог только отчаянно вскрикнуть. Но руки его уже сжимали чьи-то сильные пальцы, сведя их у него над головой, а по шее скользило обжигающе горячее дыхание. — Не… надо… — жалобно простонал Джисон и попытался столкнуть с себя тяжело навалившегося альфу (да, да, это был альфа, хотя и аромат был томно-сладким, тягучим, завораживающим), но тот лишь зло рыкнул и неожиданно стиснул Джисону волосы, заставляя откинуть голову в сторону, а потом впился губами ему в шею, заурчал и стал… горячо и мокро лизать нежную кожу. Джисона никто никогда так не трогал, он дёрнулся, но это была скорее внезапная судорога, которая пробила его тело от непривычного ощущения. Вместо отвращения и естественного ужаса он, к своему страшному изумлению, вдруг почувствовал, как в ответ на замедовевший аромат шиповника у него самого затяжелело в паху и встали соски. Перепугавшись окончательно, он судорожно попытался вырваться, и ему удалось: альфа, который сейчас так откровенно его ласкал, выпустил его руки, обхватил под плечами и сильнее стиснул ему волосы на затылке, заставляя держать голову откинутой. — Замреть! — неожиданно услышал Джисон обострённым от страха слухом. — Замреть, омега, живо, не сметь дёргаться!.. И снова альфа стал прижиматься губами к его шее, а потом, не отпуская, завозился, силой раздвигая ему ноги и, когда оказался между ними, стал нагло и откровенно притираться к его паху своим. Джисон, чьё горло было перехвачено от странных, острых волн, заставлявших выгибаться и дрожать всем телом, даже не смог толком воспротивиться, тем более, что, когда альфа стал так откровенно тереться об него, с диким изумлением осознал, что его собственное естество было полунапряжённым! Он схватил альфу за плечи — широкие и крепкие, по ощущениям — и забормотал, пытаясь связать мысли воедино: — Пусти, пусти, пусти… пусти, сука… нет… — Замреть! — тут же прорычал ему в ухо альфа. — Хотеть, чтобы… смирять тебя? Они… те смирять? — Он прикусил Джисону мочку и стал толкаться в пах сильнее, так, что у того звёздочки сверкнули под веками от возбуждения. «Смирять… они смирять… — вертелось у омеги в голове. — Что это, сука… значит… Как это?..» Он стиснул пальцы на плече альфы сильнее и тут же мучительно замычал, потому что этот сукин сын в ответ укусил его, да так, что соски встали и естество дёрнулось бесстыдно и откровенно, окрепнув окончательно. Альфа довольно хмыкнул и снова с силой всосался ему в шею. Всё в сознании у Джисона мутилось от пьяно приятного аромата да ещё из-за сонного отвара. Тело же, бесстыдно содрогающееся от удовольствия, нового и непонятного, словно насмехалось над ним, отказываясь сопротивляться так, как надо бы. А потом воспалённым слухом он услышал, как у двери одобрительно зарычали альфы, они явно что-то говорили возящемуся на Джисоне парню, но тот ничего не сказал в ответ, лишь ещё раз прикусил Джисона — и тот снова долго и жалобно простонал. И только после этого краем уха он уловил, что дверь скрипнула, а потом хлопнула. И он остался один на один с альфой, который, хрипко дыша, продолжал тискать его и целовать ему шею. Однако через несколько мгновений после того, как его товарищи вышли, он замер, оторвавшись от Джисона, словно прислушиваясь, а потом вдруг скатился с так же напряжённо прислушивающегося к отдаляющимся голосам за дверью омеги и сел рядом на постели. Джисон тут же снова отполз в угол и уже двумя руками с отчаянным хрипением сорвал с глаз повязку. Тьма закрутилась звёздчатой пылью, он помотал головой, зажмурился и открыл глаза. Комната чуть покачалась перед ним, а потом послушно встала на место. А перед своим лицом он увидел глаза… Эти глаза!.. Он заглянул в них невольно, так как они были слишком близко, — и утонул. Они ровным красивыми полумесяцами выгибались на светлом лице, были обрамлены иссиня-чёрными ресницами, и в них была тьма… Беззвёздная, бархатная, захватывающе-прекрасная… Глаза мигнули, и Джисон мигнул им в ответ. — Красивый… — услышал он тот самый мягкий голос и невольно чуть опустил взгляд на шевельнувшиеся губы. Увидел — и невольно туго сглотнул. Губы были пухлыми, большими, румяными… Ни у одного омеги Джисон не видел таких красивых губ. А потом они снова шевельнулись, и он услышал: — Красивый омежка… Как же так… Отдать самый красивый? Как… ужасному… — Альфа явно замешкался, подбирая слова, и Джисон невольно метнулся взглядом по его лицу. Красивый — это было не то слово, чтобы описать парня перед ним. Он был волшебным. Странным для альфы — словно хрупким, словно неземным каким-то, но Джисон слишком хорошо ещё помнил его захват, его сильные пальцы и его тяжесть на себе, чтобы поверить, что за этой невероятно красивой внешностью, за загорелым, но чистым лицом с такой мягкой улыбкой не таится настоящий альфа — жёсткий и умеющий взять своё. Он порывисто выдохнул и сложил руки на груди в молящем жесте. — Отпусти меня, — срывающимся голосом произнёс он, мечась взглядом по тут же потемневшему лицу альфы. — Прошу! Это всё неправильно, я никак не могу… — Нет. Альфа обронил это негромко, но так веско и уверенно, что Джисон тут же умолк, мгновенно осознавая, что всё бесполезно. Альфа прикрыл глаза, его лицо чуть исказилось, словно от внутренней тяги, а тело содрогнулось. Крылья тонкого носа шевельнулись, и он глухо и низко простонал и стиснул в пальцах ткань цветастого покрывала, которое так часто служило Джисону одеялом. — Нет, — повторил альфа, — ложись. Мне было… не так плохо. Сейчас опять… Он распахнул глаза, и Джисон невольно коротко и жалобно проскулил, увидев, как загораются в его зрачках алые звёзды гонного приступа. — Лечь, омега! — Голос альфы был хриплым, властным, но не грубым, даже в этом явственном приказе звучала мягкость. — Одежду сам снять?.. Я… порвать мочь, не держаться… Что-то было такое, странное, в том, как он говорил на языке Залужья — родном языке Джисона. Он словно долго выбирал слова и произносил их старательно, было явно, что это не родной его язык, но произносил слова он правильно. Может, это заставило Джисона попробовать достучаться до него ещё раз. — Пожалуйста! — с отчаянием сказал он, снова прижимая руки к груди. — Я не хочу, слышишь? Я никогда не был с альфой, я не могу — так! Мне нравится другой альфа, я люблю… люблю другого альфу! — Лечь. — Коротко и холодно, жёстче, чем до этого. Тёмные полумесяцы смотрели пристально, а алые языки пламени в них разгорались всё ярче. — Ты мой. Лечь сам. Плохо будет. Джисон закрыл глаза и почувствовал, как по щекам у него потекли слёзы, он быстро вытер их и, стиснув зубы, вытянулся на постели на спине, тут же цепляясь пальцами за покрывало. Всё бесполезно. Его судьба — быть жертвой этого альфы и его гона. Увы, он прекрасно знал, чем заканчивается часто первый гон альфы. Недаром у них в поселении на это время одиноких альф или тех, чьи омеги болели или были на сносях, отправляли далеко в горы, в пещеру, чтобы он там мог выплеснуть первый гнев своего внутреннего зверя и никому не навредить. Нет, конечно, омега останется жив, если даже попадёт в руки такому альфе, но тот так истреплет, истерзает, порвёт и измучает его, что и жить, говорят, будет не хотеться. И вот теперь, мало того что это будет поганый варвар, чужой, да ещё и лодочник — самый жестокий народ из всех Восточных — так ещё и в первом своём гоне. Странно было уже то, что он отступил-то от Джисона, не стал рвать его сразу. И когда альфа склонился над ним, как только почувствовал Джисон над собой его дыхание, горячее, ароматное, отдающее чем-то даже медово-бражным, он быстро забормотал молитву Далёкому Светилу — просьбу принять его дух, так как был уверен: не то что пять дней — он и эту-то ночь не переживёт. «Красивый, — мелькнуло в голове, — меня убьёт красивый варвар с чудным ароматом. Прими меня, Свет дольний…» Альфа, однако, медлил. Дыхание его становилось всё тяжелее, он скользил носом по лицу жмурящегося Джисона, по его плечам в рваном нательнике, а потом неожиданно опустился к его груди и вдруг рванул нательник так, что тот остался в его руках двумя жалкими кусками. Джисон невольно вскрикнул и зажмурился до звёзд перед глазами, а альфа зарычал — сердито, глухо — и внезапно опустился губами ему на живот. Это было странное ощущение, Джисон дрогнул всем телом и в растерянности слабо ахнул, когда альфа вдруг стал жадно вылизывать ему ямку пупка. Джисону хотелось оттолкнуть странного парня, который уже обхватил его бёдра, всё ещё прикрытые исподниками, и страстно, со сладостным урчанием облизывал ему живот. — Вра-а-ать… — внезапно сквозь это урчание услышал дрожащий Джисон. — Чисты-ы-ый… Врать… мне… Бьёр-рно хриян-но т-тэ-э… Последнее альфа простонал на своём языке, и это было так странно и необычно, что Джисон замер под ним. И очнулся лишь тогда, когда почувствовал, что альфа стал ловко стягивать с него исподники. Он понимал, что сопротивление бесполезно, что альфа всё равно будет трахать его сейчас, но попытался всё же снова воспротивиться, прихватить дрожащими пальцами пояс исподников. Не смог: альфа легко выдрал ткань из его слабых пальцев, и исподники соскользнули с него, а сам он — голый и дрожащий — оказался под почти полностью одетым альфой. Однако обдумать, насколько это ужасно, он не успел: альфа довольно зарычал, грубо раздвинул ему ноги шире, задирая их и приподнимая тело омеги, чтобы тот опирался только на лопатки. Он сложил глухо хрипящего Джисона почти пополам и приник горячим мокрым ртом к открывшемуся в такой постыдной позе омежьему входу. Джисон сдавленно вскрикнул, вцепился пальцами в покрывало, в страхе подумав, что альфа хочет укусить его туда, но тот лишь хмыкнул и вдруг провёл широко и мокро по входу, ещё и ещё раз, довольно заурчал и присосался прямо… там! Джисон взвизгнул высоко и жалко, всё внизу живота у него окатило горячей волной, естество дёрнулось постыдно явственно, и он осознал, что то, что делает с ним этот альфа, невероятно приятно! А тот, словно стремительно разгорающийся костёр, ласкал его всё жарче, лизал и сосал сильнее и всё пытался ввинтиться языком внутрь, в узкий вход. Джисону казалось, что он сходит с ума — такими невероятными, непонятными и неправильными были его ощущения. Он стонал всё громче, всё откровеннее, вытягивал шею, глаза у него закатывались, а губы пекло от яростно прихватываемого воздуха. Вдруг альфа замер, снова припав к нему, а потом гулко сглотнул — и заурчал громче, яростнее, счастливее. Джисон же впервые в жизни без течки ощутил тяжесть в глубине нутра — ту самую, которая до этого у него была только тогда, когда он истекал внутренними своими соками, корчась от боли и томительных неясных желаний. И вот сейчас он снова почувствовал это — как горячая влага упругими толчками льёт из него… прямо в жадный бесстыжий альфий рот! Джисон от страха и стыда завозился, пытаясь вырваться, однако в такой позе он мог лишь сильнее опереться на лопатки, пытаясь отстраниться от «пьющего» его альфы, но тот, конечно, не отпустил. Наоборот: он приподнял его выше, чтобы удобнее было лизать, и крепче сжал бёдра Джисона. А потом снова с силой всосался и проник языком внутрь, надавил — и неожиданно для себя Джисон выгнулся от острой, прошедшей через всё тело горячим ударом волны наслаждения, не сразу понимая, что только что кончил, ни разу не прикоснувшись к своему естеству! Так же не сразу он осознал, что тот звонкий протяжный всхлип-стон, что всё ещё отдавался в его ушах, принадлежал ему самому. А мягкий горловой рык, который сопровождал этот стон, — альфе, уже отпустившему его и снова над ним нависшему. Джисон распахнул зажмуренные до этого глаза — и снова нырнул в бархатную бездну альфьих глаз. Они смотрели друг на друга долго — или нет? Джисон дышал часто и прерывисто, сердце его заходилось в перепуганном бое, тело ещё дрожало от медленно отпускающего его наслаждения, и он, скользя потерянным взглядом по лицу альфы, вдруг со странной, болезненной чёткостью увидел у того маленькое тёмное родимое пятнышко под левым глазом. Он никак не мог почему-то оторвать взгляда от этого пятнышка и пропустил мгновение, когда выражение довольства на лице альфы сменилось на хищное, а в глазах снова зажёгся бешеный огонь гонного приступа. Поэтому, когда альфа с низким грозным рычанием в одно движение перевернул его на живот, он лишь громко потерянно ахнул и дёрнулся в нелепой попытке увернуться. Но тяжёлое тело уже навалилось на него, протискиваясь между его ногами, и он почувствовал, как в его задницу упёрлось что-то очень и очень внушительное. — Нет, нет… — забормотал было он, но альфа налёг теснее и, накрыв ему рот рукой, прижал его голову, чуть задирая её назад, к своему плечу. — Молчать… молчать, омега… Больно… пока больно… ммм… Сэа-арцхэ т-тэ приах-хан-но… Кор-рато… кор-рато, бьёрно сэарцх-хэ-э… Отчего-то эти рычащие, но мягкие слова на чужом языке манили, заставляли вслушиваться, напрягая сознание и слух, так что Джисон лишь ворочался в слабой попытке выпростаться из-под настойчиво возящегося на нём альфы, и только когда почувствовал между половинками напряжённую до звона плоть, испуганно замычал в стискивающую его челюсть ладонь, но альфа сжал его крепче, и естество его, огромное, жёсткое, горячее, стало медленно входить в Джисона. Это было ужасно больно! Джисон завыл, отчаянно кусая ладонь, закрывавшую ему рот, напрягся в попытке сбросить альфу, но тот лишь плотнее прижал его к постели и двинулся дальше, раздирая, как казалось, ноющее нутро пополам. По спине простреливало болью, глаза выкатывались из орбит, а пальцы сводило от того, как сильно Джисон сжимал покрывало, но альфа тискал, не давая двинуться, толкался всё увереннее омеге в задницу, горящую зарничным пламенем от боли, и не переставал шептать что-то срывающимися, сиплым голосом на своём языке, явно не в состоянии вспоминать подходящие слова на Залужском наречии. Джисон понимал, что надо расслабиться, он слышал не раз краем уха о том, что, если не противиться мужу в первую брачную ночь, если не бояться и не выделываться, то будет не очень больно. Его юные товарищи шептались и подхихикивали, обсуждая бледных и еле двигающихся после таких вот ночей омег-молодожёнов, давали друг другу советы, что подслушали у своих пап да дядьёв, но сейчас всё это только мазало по краю его сознания и он не знал, просто не знал, как можно расслабиться, ощущая такую боль и такой ужас — путающий сознание и мешающий дышать. Однако он уже не кричал — мычал жалобно, жмурил глаза и всё чётче, выходя из состояния первой волны страха, осознавал: альфа лишь удерживает его, чтобы не дёргался, он двигается медленно, хотя ведь обычно альфы берут с наскока, быстро и жёстко, чтобы… как там… растянуть? Так, по крайней мере, ему говорили. Но альфа, что терзал его, двигался осторожно, он рычал глухо и низко, он крепко сжимал ему бедро, на которое опирался, но рука на челюсти была не такой жестокой, а естество раздвигало ему плоть тягуче медленно, словно давая привыкнуть. — Кор-рато… — услышал словно сквозь гул в своей голове Джисон. — Сла… бо… слабо, омиян-ни-и… Джисон задышал чаще и перестал выгибать спину, перестал пытаться уйти от проникновения. И тут же рука альфы отпустила его челюсть, а сам он обнял Джисона под грудью и потянул вверх, заставляя встать на колени и опереться на руки. «Как собаку, — мелькнуло у Джисона в голове, — он будет драть меня, как кобель сук дерёт… Папа, папа, какой же позор!..» Но в то же время боль, которая сковывала всё это время ему поясницу, неожиданно стала утихать. Крепко взявшись за его бёдра и чуть качнувшись назад, альфа снова стал входить. Джисон закрыл глаза, опять горевшие мокрой солью, и выгнулся в спине, раскрывая зад сильнее. Щёки у него полыхали пожаром, он понимал, что выглядит отвратительно, ведёт себя как шлюха, но ничего не мог с собой поделать: так боль была меньше. Альфа снова качнулся и, наконец, вошёл полностью. Он медленно громко выдохнул и замер, чуть покачивая бёдрами. Джисон ощущал его естество внутри себя полностью, оно почти разорвало его — и в то же время запаха крови не было: как ни странно, ощутимо альфа его не повредил. А ведь без этого даже и первого раза-то не бывает, не то что гона, все это знают! Джисон прикусил губу и прислушался к себе. Больно было просто ужасно, ведь болело там, где не болело никогда! В течку выламывало спину и резало в животе, гудела голова и горело естество, но там… Никогда ему не было больно там! Альфа неожиданно налёг ему на спину, крепко обнимая под животом и грудью, глухо и сладко заурчал и снова начал двигаться, видимо, решив, что Джисон отдохнул достаточно. Тот было уже приготовился к новому витку боли, но… странно. От этого ли урчания, отдававшего ему по позвоночнику, от ласковых ли рук, которые вдруг стали пощипывать ему соски, дрожь и острые мурашки побежали по всему его телу. Движения альфы внутри него были уже не болезненными, а вроде как даже и томительно-приятными. И запах… Запах альфы стал совсем уж медовым, одуряюще восхитительным. Видимо, из-за всего этого Джисон неожиданно для себя ощутил, что не может противиться захватывающему его робкому удовольствию. Всё тело его молило о пощаде, но чего именно хотело, сейчас Джисон бы уже с точностью не сказал. Альфа между тем двигался всё более свободно, размашисто, он рычал всё громче, и Джисон вдруг осознал, что, помимо мерных шлепков плоти о плоть, слышит ужасные хлюпающие звуки — это его собственная смазка хлюпала от обилия, выделяясь навстречу альфьему естеству. От стыда руки его ослабели, и он лёг на них, принимая позу самую похабную и открытую, с поднятой вверх и полностью отданной во власть берущего его варвара задницей, и понимая, что больше не в силах ничего сделать. Понял это и альфа. И принял его смирение. Он ухватился за его бёдра крепче, зарычал громче, торжествуя, и стал вбиваться в тугое нутро омеги быстрее, глубже, то поддавая сильнее, то с оттягом, замирая внутри омеги. Войдя, он двигал бёдрами, словно выглаживая всё внутри своим естеством, и Джисона пробивало острыми, почти болезненными молниями от этих развратных движений спятившего в гон самца. А когда Джисон уже совсем потерялся в лавиной обрушившихся на него новых ощущениях, альфа вдруг застонал — откровенно, громко, с низкими всхлипами в конце — и зашёлся в приступе страсти, вдавливая омегу руками в постель и долбя отчаянно, со смачными шлепками и чавканьем густо потёкшей смазки. Ничего уже явно не боясь и не в силах себя хоть как-то сдерживать, он бился в Джисона со зверским рыком, тиская, почти душа, почти ломая ему кости — и это было просто невероятно! Невероятно жутко и… невероятно… ново! Джисон едва ли осознавал себя, так что он скорее почувствовал, что прямо сейчас и сдохнет под этим свихнувшимся зверем, так как тело просто ломило от перебора с болезненным удовольствием, шея занемела и казалось ему, что сейчас у него кончится и дыхание, и биение сердца, которое не выдержит этой дикой гонки и разорвётся. Он трясся под альфой, принимая его естество покорно, полностью, а оно, казалось, доставало ему до горла — таким было жёстким и огромным. Он кричал в такт с этими толчками — кричал жалко и хрипло, слыша себя со стороны и ужасаясь себе — такому размазанному по постели, грязному и отвратительно… сладко повизгивающему под долбящим его самцом. Ему было так плохо и так хорошо одновременно, что, когда альфа привстал, входя сверху почти до упора, седлая его, словно наездник жеребца, он не выдержал: всё потемнело перед его глазами, волна душного, убивающего наслаждения затопила ему горло, и он потерял сознание, последним чувствуя, как выходит из него толчками его собственное семя, добивая его доводящим до пика облегчением.