Омут печали и сладости (18+)

Джисон всегда считал себя человеком, у которого хватит характера и за себя постоять, и выжить в сложных условиях, и найти возможность посмеяться над этой жизнью. Горько, со слезами — но посмеяться. — Ты дерзкий, — неуверенно посмеивался над его шутками об альфах поселения лучший друг Сонгю, — и это не очень хорошо. Вот и жениха у тебя нет, а ведь есть те, кто смотрит на тебя. Ты красивый… — Он завистливо вздыхал. — Но дерзкий. — Пусть смотрят, ты тоже красивый, и на тебя смотрят, — отмахивался Джисон. — Но ты сын старосты, вот эти трусливые зайцы к тебе и не решаются подойти. — Он гладил волнистые, но не очень густые волосы с сомнением поджимающего губы Сонгю и говорил уверенно: — Как видишь — у всех свои недостатки. — Он широко улыбался и с удовольствием ловил на, откровенно говоря, блекловатом лице друга несмелую улыбку. Эта улыбка очень украшала Сонгю, по мнению Джисона, и придавала его чуть косоватым глазам больше света и тепла. Джисон ободряюще хлопал друга по плечу и продолжал: — Никого не слушай, Гю, и никому из них не верь. Они дикие и жестокие, и только одно у них на уме. — Ты прямо как папа говоришь, — хихикал Сонгю, ластясь к его руке. — Тако-о-ой суровый. И не скажешь, что вчера взапуски гонялся за малышами Канов и визжал не хуже них. Джисон улыбался. Омежки бедных, но гостеприимных и добрых Канов ему очень нравились. Они были не всегда одеты в добротные одёжки, но всегда были ласковыми, милыми и щедрыми. Он таскал им сладости, которые покупал на ярмарках и в лавке пекаря Пака, когда были у него скудные, но всё же деньги от продажи фруктов из своего сада или милых вещиц из цвет-камней — дело, оставленное ему отцом. В ответ они одаривали его припрятанными после обеда крохотными пирожками, которые пёк их папа, и вешали ему на шею украшения из листиков липы на нитках. Обмен, по мнению Джисона, вполне равноценный. Сонгю этого его увлечения малышнёй не понимал, он предпочитал после домашних дел светлыми пока летними вечерами вместе с другими юными омегами на выданье сидеть на лавках на Большом кругу в центре поселения и чинно щёлкать семечки, обсуждая альф и строя им глазки. Вот этого не понимал уже Джисон: ему эти разговоры о цветных нитках, узорах на рубахах и последних сплетнях надоедали безнадёжно быстро. Но Сонгю его туда таскал, так что он, тоскливо глядя на небо, сидел вместе со всеми, хотя некоторые косились на него недовольно: всё же с его положением сироты низкого достатка он был не то чтобы почтенным знакомым. И только то, что он дружил с сыном старосты, спасало его от колких насмешек и попыток выгнать с посиделок молодёжи из зажиточных семей. Джисон не унывал. Никогда не унывал. Жизнь у него была не сахар, но он всегда быстро находил выход из трудностей, в которые волей или неволей влипал. Одна у него была слабость — альфа Ён Чонгю. Сын одного из самых богатых жителей поселения, он был сильным, высоким и невероятно красивым парнем с хищным прищуром быстрых, блестящих, почти чёрных глаз и притягательной, ленивой улыбкой, почти никогда не покидавшей его красивые узкие губы. Его широкие плечи, ловкость и смелость на игрищах и в охоте (а был он одним из самых удачливых охотников) заставляли Джисоново сердце трепетать. От сладкой боли и печали трепетать: он понимал, что никогда такой, как Чонгю, не будет с таким, как он, — несчастным убогим сиротой. Да, он не был дураком и замечал, что иногда пронзительный тёмный взгляд Чонгю останавливался на его ловкой сбитой фигуре, когда они в поле жали рожь или когда Джисон косил на лугу свою десятину травы для двух своих коз и коня Ланка, но — что ему эти взгляды? Однако именно они, возможно, не давали ему посмотреть в сторону другого какого альфы. Все эти другие казались ему «не такими» — слабее, уродливее, злее и как-то… противнее, что ли. Ни слова между ним и Чонгю не было сказано, но в последнее время Джисон несколько раз ловил Чонгю на том, что он вдруг оказывался рядом, когда вроде как и не должен был. То у речки сядет неподалёку — и вроде как на закат любуется, а вроде как и на то, как ловко и умело Джисон бельё валиком колотит, а потом полощет, склонившись к воде. То вдруг в лесу встретится, когда Джисон и Сонгю с полными корзинками ягод и грибов возвращаются. Окинет долгим взглядом так, что по сердцу горячей волной что-то пройдёт, — и мимо проходит. Джисон все эти случайности усиленно случайными и считал, но сердце его предательски дрожало и прыгало, стоило ему перехватить бархатный взгляд или томную улыбку без преувеличения самого желанного альфы в деревне. Кроме этой беды, были ещё течки, которые пошли рано и не были постоянными — то каждые два месяца, а то и по три не было. Больно было страсть как, но Джисон держался. Как учил папа, который ещё застал его первую течку, варил себе чернь-ягоды побольше, пил её и жевал цветы толокнянки, закрывался в доме накрепко и прятал под одеялом и своё мокрое горячее тело, и стыдные ласки, и протяжные высокие стоны от тягучей муторной боли. А наутро после того, как боль отступала, вставал, купался в чане с холодной водой — и снова шуршал по своему небольшому огороду, доил козочек и ставил творог, варил каши с остатками сала — и шёл к инструменту, чтобы точить цвет-камень для следующей ярмарки или для лавочки старика Мо, который иногда покупал у него украшения на подарки перед большими сельскими праздниками. В общем-то жил себе Джисон сносно и носа не вешал. И ничего особенного не ожидал, честно говоря, от этой своей непростой, но такой привычной и устоявшейся жизни. Она была так себе, и он часто мучительно думал о том, что можно сделать, чтобы хоть что-то в ней поменять. А она, подлюка, такого никому не прощает… …Может, именно поэтому он сейчас с таким страхом смотрел в глаза старосте Сио и недоверчиво щурился. Это было слишком. Нет, право… Слишком! — Вы хотите, чтобы я что сделал? — изумленно переспросил он. Староста, пожилой альфа, мощный и сильный, с тонкой редкой бородкой и тёмным, тяжёлым взглядом, бесцеремонно оглядел тут же зябко поёжившегося Джисона и вдруг поднялся с табурета, на который тот усадил его с вежливым предложением выпить взвару. Он отставил стакан и, развернувшись и чуть нависнув над продолжавшим сидеть в ступоре Джисоном, твёрдо сказал: — Я знаю, что ты удивлён нашим выбором. Но эти варвары сказали чётко: они не нападают, чтобы взять силой всё, что хотят в этот раз, только потому, что им сказали, что у нас есть красивые, невинные, а главное — покладистые омеги, один из которых сможет дать им то, что им нужно, и этим спасти всех нас! — Он значительно умолк, но Джисон лишь беспомощно заморгал, так что Сио нетерпеливо выдохнул и продолжил: — Ты хоть понимаешь, как это для всех нас важно? Мы едва отошли от прошлого нападения — благо, тогда нас защитили альфы из Проморы, но сейчас время-то какое? Все, кто мог нам помочь, по своим поселениям носа не кажут, греются. Джисон медленно кивнул. Он не был тупым, у него уже был собран узел со всем самым важным и дорогим, и он, как и все в деревне, сидел и ждал, когда Сио прикажет бежать, спасаться от беспощадного варварского племени, которое неожиданно приплыло по почти уже замёрзшей реке и высадилось со своих остроносых жутких лодок в верховьях Склаты, а потом объявилось в лесах близ их деревни. Они все были готовы, несмотря на метель и глубокий снег, бежать в Погорье, где у них были на такой случай схроны. И Джисон, открывая Сио дверь своего крохотного домика, был уверен, что староста пришёл позвать его. Удивился, конечно, что сам пришёл, а не кого-то из своих сыновей прислал, как это было в прошлый раз, но — открыл уже с узелком в руках. И вдруг — такое… — Если мы всё бросим и уйдём, а требование их не выполним, они догонять нас вряд ли станут, но вернуться сюда мы уже не сможем: они обещали выжечь наши дома, поля и луга дотла. — Голос Сио дрогнул, а густые седые брови нахмурились и взгляд стал грозным, нетерпеливым. — Ты это понимаешь, Хан Джисон? — Да, — едва слышно отозвался тот, — это я понимаю, староста, но ведь… при чём тут… Почему я-то? Староста вдруг развернулся и присел перед ним на корточки. — А что же непонятного, Сонни? Ведь ты единственный, кто подходит им под все их требования. Сио мягко провёл рукой по волосам омеги, и Джисон, дрогнув, невольно отстранился. Он не любил, когда его вот так бесцеремонно трогали альфы в возрасте. А они это делать любили: то погладить сиротку по пухлой очаровательной щёчке — вроде как от жалости, просто приласкать мальчишку, оставшегося без родителей в столь юном возрасте. То огладить плечо под тонкой рубашкой, взмокшей на сенокосе — легонько, вроде как невинно: устал, малыш? А то и хлопнуть по заднице, вроде как сердясь на шаловливый смех с другими омежками. Только вот этих других, у кого были отцы, за кого было, кому вступиться, такие вот любители «пожалеть руками» не трогали — боялись. А у Хана уже три года, как никого не было. Так что он должен был сам уходить от жаждущих «невинных» ласк альф постарше. Может, поэтому и не любил альф-то. Молодые к нему не очень-то лезли, боясь его бойкого языка. Да и сдачи давать, и бить в пах мог он так ловко, что после пары случаев от него отступились и лишь злобно скалились, пророча бобылью судьбу за паршивый непокладистый характер. Прав был Сонгю, ой, прав. Но эта его слава никак не спасала его от альф за тридцать пять — они к нему не так чтобы часто — но лезли. И пару раз его уже пытались зажать полупьяные после ярмарок, раздухарившиеся и охочие до юного крепкого тела альфачи. Один раз из рук местного кузнеца Манхёна он едва вырвался: тот вознамерился его раздеть, бормотал, что давно страстно желает вылизать сладкого пухлощёкого мальчонку да подышать им вволю. Дело было перед течкой, так что Джисон пах на самом деле сильно, и запах был у него и впрямь невероятно приятным: свежие ландыши с горячим, солнечным ароматом встревоженной дождём пыли, странное, вроде как совершенно нелепое, но безумно приятное для носа сочетание. Джисон, хотя у него и живот уже крутило, и член поламывало, испугался тогда знатно и с испугу смог отбиться: ударил Минхёна в грудь посерёдке, как учил его отец, а потом и пониже живота и, пока тот корчился на земле, дал стрекача. После Минхён приходил извиняться, принёс в примирительный дар отличные подковы для Ланка и обещал, что больше не станет так нагло лезть. Но смотреть жадно не перестал да всё носом водил Джисону вслед, а бойкий злобный муженёк его шипел растревоженной гадиной вслед юному омеге. Назвать шлюхой не пытался, но за спиной говорил всякое мерзкое, разнося неприятные слухи про юного негодника, гуляющего по деревне в течку и соблазняющего мужних альф своим странным запахом. Так что, когда Сио огладил ему щёку, Джисон дёрнулся по привычке, но староста не обиделся. — Экой ты пугливый, — ласково сказал он. — Послушай, омежка, я ведь не зря к тебе пришёл. Этим варварам проклятым нужен невинный, но уже познавший течку омега. Только такого они возьмут своему этому… кто он у них там… сыну вождя. Традиция у них такая, понимаешь? Мне рассказывали, что они для первого гона альфе чужака берут зачем-то там, но кто ж знал, что и досюда эти лихоимцы доберутся? А ещё потребовали, чтобы в доме, пока там будет… ну… всё… — Староста вроде как смутился, а Джисон широко раскрыл глаза и до боли прикусил губу, не веря, что он это всё слышит. — Так вот, в доме никого и быть не должно. Они охрану поставят. А гон, сам понимаешь, — это дней пять, не меньше. Ну, и скажи, кто же подходит из наших больше, чем ты? Кого из дома погоним семьёй да с ребятишками малыми, чтобы развлекать там поганого этого варварёнка? — Не могу, — замотал головой Джисон. От одной мысли, что его хотят вот так просто отдать на поругание какому-то жестокому зверю-варвару, да ещё и в гон, ему стало дурно, голова закружилась и к горлу подкатила тошнота. — Не могу, староста, нет, пожалуйста! — Он поднял на Сио глаза и умоляюще сложил руки на груди. — Не отдавайте меня ему! Я ведь и впрямь… — Слёзы брызнули у него из глаз, и он зажмурился от стыда, но сказал: — …никогда не знал и поцелуя альфы! Разве можно меня так… Прошу вас! — Ах ты ж… Вот ведь незадача… — Голос у Сио стал внезапно ниже, бархатнее, он осторожно погладил дрожащего от плача Джисона по плечу, а потом ловким, почти неуловимым движением придвинулся ближе, обнял и вдруг потянул на себя. — Нецелованный… мякотка самая… Джисон растерянно ахнул, дёрнулся, но Сио силой притянул его к себе боком на колени и нажал, заставляя откинуться на свою руку. Его лицо неожиданно оказалось близко, и Джисон в ужасе впился пальцами ему в плечи. Сио зарычал тихо и грозно, и пророкотал: — Отпусти, ослушник, пусти, слышишь? Давно смотрю на тебя, все смотрят… А ты всё бегаешь и бегаешь ото всех. Молодняк разогнал, альфы молодые тебе не нужны, да теперь уже и сами тебе не рады — ну, и что теперь? И вступиться-то за тебя, сладкого такого, некому, да? Ну, а раз так… Он силой отодрал руку Джисона от своего плеча и завернул её ему за спину. Джисона выгнуло, он задёргался, отворачивая лицо от надвигающихся на него губ старосты. — Нет, нет, пож… нет! — Тих-хо-о… Тихо-о… Мм, экий хомячок пахучий… Я лишь губки твои опробую сладкие… Жаль, нельзя тебя сейчас всего… Уж после я не упущу… Мхм, а пока хотя бы губки… — Нет! Джисон напряг все силы, выгнулся, разрывая оковы альфьих объятий, толкнул его от себя и скатился с его колен, а когда тот цепко ухватил его сзади за рубаху, с сердитым рычанием пытаясь вернуть на место, не глядя, ударил локтем назад и рванулся в сторону. Никогда в жизни он бы не подумал, что однажды так поступит с отцом своего лучшего друга! Это было так ужасно, что он чувствовал себя оглушённым, преданным, совершенно растерянным! Сио всегда был ласков к нему, когда он приходил к Сонгю, и за столом его угощал, и заботу проявлял, позволяя брать из общего запаса мяса в трудное зимнее время. Так что то, что сейчас происходило, казалось Джисону страшным мерзким сном. Сио глухо охнул от его удара, его рык стал раздражённым и злым, он поднялся с лавки, на которой хотел замять Джисона, и в два шага подошёл к нему, сжавшемуся в углу на полу. — Для тебя же хотел, — зло сказал он, сверля Джисона, который, задыхаясь, едва сдерживал слёзы. — Чтобы не все твои богатства чужаку достались. Но раз не пожелал — так тому и быть. Отдашь ему всё. — Нет, я не стану, не стану! — в отчаянии крикнул срывающимся голосом Джисон. — Вы не заставите меня! Я… я не хочу, нет! Сио желчно ухмыльнулся и издевательски прищурился. — Не хочешь? Да кто тебя спрашивать-то будет? Все в деревне за то, чтобы это был ты. Не я решил — старейшины решили, что ты — самая подходящая плата за наше общее спокойствие. Никто по тебе и плакать-то не станет, коли варвар залюбит тебя до смерти. — Он грубо хохотнул и снова зло сощурился. — Но если нет — что же. Ты ведь так не хотел никого к себе подпускать, верно? Только на красавчика Чонгю заглядывался, верно? — Он издевательски хмыкнул на широко распахнувшиеся от ужаса глаза Джисона. — Вона как, а? Значит, не зря Сонгю мне ноет, что ты на этого… ммм… на него заглядываешься. — Голос его набирал силу и злобу. — А только не на тот кусок рот открыл, заморыш! Все другие тебе не любы были? Нос воротил да губы дул? Ну, так побываешь под вонючим лодочником, пропахнешь им хорошенько в гон-то, так к тебе никто больше и соваться не станет из молодняка, там все гордые, там все о будущем заботятся. И Чонгю, этот петух расфуфыренный, глядишь, и перестанет на тебя пялиться, родителей порадует и возьмёт того, кого ему сговорили! И всем хорошо — и нам прибыль. — Нет, — в ужасе глядя на него и сжимаясь ещё сильнее, прошептал Джисон, — вы не посмеете… нет… — Мангю, Хонгю! — неожиданно громко крикнул Сио, и в домик ворвались двое альф, его сыновья, старшие братья Сонгю. Они встали за плечами отца, и тот, не сводя с полумёртвого от страха омеги глаз, приказал: — Связать! Повязь на глаза! Но не сметь трогать, лапать лишь по делу, языки и зубы при себе держать! Пока… Джисон вскрикнул, попытался вскочить, чтобы сбежать, но куда ему было справиться с двумя дюжими молодцами. Они скрутили его в два счёта и потащили в спальню. Там отбивающегося и вопящего омегу они привязали за руки к постели животом вниз, обвязав голову тряпицей, что закрыла белый свет, и замяв лицом в тощую подушку. — В рот ему вот эту ветошь, чтобы поуспокоился, — услышал ревущий в голос Джисон жёсткий голос Сио. — Ничего, ничего. Полежит тут, подумает, авось, надумает чего правильного. Мангю держал ему голову, пока Хонгю толкал в мучительно искривлённый рот какую-то пахнущую травами влажную тряпку. От запаха, шедшего от неё, Джисона начало вести, у него немного закружилась голова, он бурно дышал и невольно вдыхал то, чем была пропитана тряпка. В травах он не разбирался, но понял, что это какой-то сонный напиток, так как во рту загорчило, а в голове появился туман; рыдания стали тише, Джисон почувствовал, что тело его словно тягой налилось, шевелилось всё медленнее, руки и ноги ослабли, и едва мог поднять он уже от подушки отяжелевшую голову. — Оба домой, — послышался, словно сквозь вату, голос Сио. — А ты, отец? — Домой, я сказал. И велите папе высылать за варварами с дарами, что мы приготовили. Пусть приходят сюда, ты проводишь. — Жаль его. — Джисон, вяло мычащий и всё ещё пытающийся возиться и рваться из пут, почувствовал, как над ним кто-то склонился. — Нравился он мне… Бедный только, как мышь полевая, а то давно бы его к рукам прибрал… — Брысь от него! Не дури, Хонгю, какая он тебе пара? Дерзкий, злобный, как хорёк, да ещё и сирота непризорная! Иди, тебя твой Мино ждёт. — Что мне Мино… И рядом не стоял по запаху-то… — Вон, я сказал! Смысл слов ускользал от Джисона, а в груди его разливалась тяжесть, глаза закатывались, отказываясь смотреть на этот ужасный белый свет, но он всё же ещё чувствовал, когда чьи-то наглые руки огладили ему спину, а потом спустились на бока и, плотно обмяв бёдра, стиснули задницу. — Ммм, — услышал он близко-близко, — жаль отдавать такого… Самый вкусный среди молодняка, такой упругий… Давно хотел тебя вот этак-то… — Борясь с наваливающимся на него сном, Джисон захныкал и попробовал вырваться, но сил не было совершенно. А голос Сио, который с силой мял ему половинки, стал веселее, насмешливее: — Упря-ямый, да? Ну-ну, посмотрим, как ты будешь упрямиться, когда никто тебя не захочет из-под варвара-то брать. Сонни… — Джисон почувствовал на ухе его горячее дыхание. — Как станет голодно да тяжко… Приходи ко мне, ждать буду. Только кивни, скажи, что примешь в постель, — всё тебе дам, слышишь? Моим станешь — будет у тебя всё, что захочешь… Пусть полюбовником зовут, людская молва — что речная волна, схлынет — и нет её, верно? А уж я тебя не обижу, ладно? Горячий язык жадно облизал ему ухо. Джисон дёрнулся в последний раз, глаза его сомкнулись, и он провалился в тяжкий, муторный, тошнотный сон.