Здравствуйте, мистер Кролик

VIII

      В больничной палате тепло и чисто. Тусклый свет вдавленного в стену прямоугольного фонаря заливает комнату золотыми тонами — отнюдь не осенними. Узкое окно зашторено больше чем наполовину: видны чёрные решётки с наружной стороны. Утреннее солнце лениво пробирается через дырку между краем белой рулонной шторы и нижней рамы окна. Вокруг витает ощущение пустоты и одиночества.       Комната крошечная: одна кровать. Одна тумба. Один стул. На покрытых светло-серой краской стенах пусто, если не считать окно, дверь с стеклянным окошком и выключатель у двери.       На тумбе пусто, на стуле пусто. В голове пусто.       Сынмин лежит на койке и смотрит в потолок.       Дверь скрипит.       Сынмин наблюдает, как санитар, полный мужчина в возрасте, осторожно закрывает за собой дверь. На его круглом лице проглядываются морщинки. Глаза карие и раскосые; губы, застывшие в грустной полуулыбке, узкие. В чёрных, зачёсанных назад волосах блестят седые пряди. Одной рукой он держит небольшой поднос из медицинской стали. На подносе стакан с водой, кружка с утренним травяным чаем и тарелочка с двумя колёсами таблеток. Второй рукой санитар прижимает к груди планшет.       Мир вокруг, лишённый белой мухи и коконов по углам, кажется Сынмину таким несуществующим. Так странно видеть и различать человеческие лица. Правда, различает он всё ещё кое-как — но всё лучше, чем мыльная пена перед глазами.       — Доброе утро, господин О, — санитар натягивает улыбку и ставит поднос на тумбу, чуть-чуть расплескав воду в стакане. — Вы сегодня хорошо спали?       Перед ним человек, говорящий, пусть и с сильным западным акцентом, запинаясь, на корейском, да и выглядящий как кореец, оттого Сынмину кажется, что он лежит в больнице в родной стране. А это значит, что причина «нам нужно вылетать как можно скорее» теряет свой вес.       Случилось бы то, что случилось, в Корее, он бы никогда из палаты не вышел.       — Доброе утро, господин Чон, — Сынмин садится и кивает. Он закидывает лекарства в рот и запивает целым стаканом воды. Смотрит в никуда.       — Ох, я не Чон. Я ношу фамилию Ён. Чон… Таких у нас нет. Есть Чечко, он вечером меня заменяет. Он приходил проведать вас вчера, — санитар присаживается на стул рядом с койкой и первое время рассматривает Сынмина, но быстро переключается на планшет. Потому что Сынмин не шевелится и отстранённо смотрит в никуда.       — Извините, — Сынмин отворачивается к стенке.       — Ха-ха! Мы с ним достаточно похожи, — санитар добродушно хохочет и хлопает себя по животу. — Оба пухляки, оба с сединой. Всё в порядке.       Не в порядке.       Голова вновь болит. Сынмин надеется, что боль рассосётся по всему лбу, а не продолжит пульсировать у левого виска. Он грустно смотрит на санитара, рассуждая, стоит ли попросить у него обезболивающее или продолжить молчать, подобно рыбе.       — У вас сегодня… — санитар мельком глядит на Сынмина и снова пропадает вниманием в планшете. — Гости в час дня.       Потребность в обезболивающем мгновенно пропадает.       — Вы случайно не знаете, кто придёт? — Сынмин сжимает одеяло и вытягивает шею, пытаясь заглянуть в планшет.       — Ку Гониль, — читает мужчина. — Хан Хёнджун.       Сердце Сынмина бьётся о рёбра, как муха о стекло. Он не видел Хёнджуна уже целые сутки, да и то — последний его образ вызывает лишь горечь, неописуемую грусть и странное, новое для Сынмина чувство ненависти.       Ненависть к самому себе.       Он вспоминает вчерашний сон про ферму и овец: точнее, вытащенный из него урок. Если Сынмин не сможет совладать с ненавистью, если начнёт корить себя во всех грехах, а не искать решение проблемы — Хёнджун снова пострадает. И теперь уже не из-за действия, а из-за понятия полностью действию противоположному.       Бездействия.       — Ку Гониль вызвался быть ответственным за ваш приём лекарств, — голос санитара, такой ужасно громкий, выдёргивает Сынмина и мысленного циклона. Парень смотрит перед собой как-то отстранённо, и его губы дёргаются в странненькой улыбочке: докатился! Теперь он не только чёртов псих, но и зависимый от помощи старшего… идиот. Идиот — никакое другое понятие так хорошо не опишет сегодняшнего (и наверняка завтрашнего) Сынмина.       — Я могу сам…       — Исключено! — санитар поднимает руку, и Сынмин даже прекращает думать о споре. — Или вы хотите снова его разукрасить? Знаете, шрамы мальчику совсем не к лицу.       Ах ты сука!       В глазах Сынмина вспыхивает гнев, а от мужчины воняет испугом. Так и хочется зарядить в его рожу пустым стаканом, разбить о черепушку, в которой теснится мозг, позволяющий говорить такое при человеке явно неадекватном. Вылить на отвратительно зачёсанные волосы отвратительную на вкус воду и напоследок хорошо так вмазать подносом.       Мысли, такие отчуждённые, но по-своему приятные, проносятся в голове волной от ядерного взрыва, но всё, что Сынмин делает — сдавленно фыркает, ложится и натягивает на грудь одеяло. Он в сознании, оттого понимает, что любое проявление агрессии, выходящее за черту «нормальной человеческой агрессии» покарает его вечным заточением в четырёх стенах. Для Сынмина эта черта ужасно размыта, как граница моря на пляже, но швыряние предметами точно не вписывается в понятие нормальности.       Хотя… Это с какой стороны посмотреть. Высказывания специалиста, что, по мнению Сынмина, и не специалист вовсе, тоже ненормальны. Но все «лавры» в виде горьких пилюль и смирительных рубах достанутся Сынмину, а не господину Чону.       Или Ёну?       — Так вот, — санитар прокашливается и встаёт со стула. — Вам принести книги?       Сынмин молча хлопает глазами. Нет, он не хочет никаких книг: окажется потом, что книги ненастоящие, мужчина ненастоящий, фонарь в стене тоже ненастоящий, да и его желание просто выйти отсюда и вернуться в родную Корею тоже ненастоящее. Да как вообще отличить, что настоящее, а что нет?       — Они существуют? — тихо спрашивает Сынмин.       — В смысле? — мужчина растерянно скребёт коротким ногтем ребро планшета. — Конечно!       — А как докажете?       Тишина. За стеной слышится возня — кто-то переворачивается на своей койке. А за шуршанием идёт бубнёж, тихий, будто радио играет.       — Кажется, ваш случай очень тяжёлый, — грустно вздыхает мужчина. Ответ Сынмина вовсе не устраивает. Он задал вопрос — чёткий и ясный, так почему он просто не может получить классическое «да», даже если это никакое не «да», а «нет» или «не знаю».       — А вы точно специалист? — шипит Сынмин и сразу же жалеет о своих словах. Лицо санитара вспыхивает алым, а губы кривятся в подобии оскала. Удивительно, насколько быстро человек, что сперва кажется симпатичным, уничтожает хорошее восприятие одним только словом.       — Точно. Господин О, — слова безобидны, но тон сказанного полон нескончаемой злобы. — Всего доброго.       Мужчина покидает палату, оставляя Сынмина наедине со своими мыслями. Благо сейчас мысли не какой-то скомканный мешок дерьма, а рациональны и имеют причину. Сынмин сейчас зол, ужасно зол, но эта злоба кардинально разнится с той эмоцией, что мотыльком мелькает в памяти. И если тогда провокатор гнева — что-то необъяснимое, непонятное, размытое, как картина, написанная акварелью, выкинутая под ливень, то сейчас источник такой сильной ярости — человеческая глупость.       Сынмин хочется выругаться благим матом, но лишь прикусывает язык. Звукоизоляция тут такая же хреновая, как и тактичность санитара, а из-за пометки в электронной медкарте «особый случай, подозрение на недифференцированную форму шизофрении», каждый Сынминовский вопль или писк санитарами расценится как очередной психоз.       Он лежит не в учреждении, специализирующемся на психически больных людях, а в обычной маленькой частной клинике: так ему вчера объяснили. Лежит два дня, и сегодняшний день — второй. Завтра в восемь утра его заберёт менеджер вместе с Гонилем и Чонсу, отвезёт в аэропорт на рейс, вылетающий из Польши в полдвенадцатого.       Остальные ребята вылетают ровно в одиннадцать.       Время зажимается в четырёх стенах и не течёт абсолютно: Сынмин садится, достаёт из тумбы телефон и устало смотрит на несчастные десять утра. Прячет обратно, цепляется взглядом на краешек дневника и, склонив голову набок, думает попытаться ли что-то прочитать или нет. Размышления остаются размышлениями: в дверь стучат. Три раза.       Сынмин с треском задвигает ящик и ложится обратно в койку. Он ещё не готов показывать дневник кому-то, кроме себя и ребят, да и то из ребят блокнот видел лишь Джисок. Возможно, раскосые, пляшущие по страницам фиолетовые иероглифы очень хорошо выручат его задницу, но явно не сейчас.       — Mister Оh? — голос мягкий и женский. — Am I coming in?       Страх бьёт по разуму ржавыми цепями, а душа уходит в пятки: Сынмин инстинктивно заворачивается в одеяло, как в кокон, и жмётся к стенке. Сердце стучит слишком быстро, и кажется, будто ритмичное «тук-тук-тук-тук» разносится по всей палате.       Он сам не особо верит в то, что она всё это время следует по пятам — да девушке надо идти работать шпионом, раз она так талантлива к поиску информации. Бред да и только!       — Oh, then I'll come back later.… — тихо говорит она.       — Yes.       Сынмин не видит, кто заходит, но он хорошо помнит привычки не-совсем-виллэнс. Та, кто пришла, явно не она. Девушка слишком шумная — дверью хлопает, кедами шаркает, да и говорит на английском чисто, без какого-либо ярко выраженного акцента.       — They gave you books, — Сынмин слышит, как она укладывает стопку книг на тумбу. — Read to your health!       Всё происходящее так похоже на дни, с которых всё и начинается, но сейчас реальность ощущается совсем по-другому. Сынмин уверен в том, что реальность реальная.       — Name? — Сынмин поворачивается к девушке. Она невысокая, молодая, со светлыми кудрявыми волосами и серыми глазами. Европейка или, может, кто-то из славян.       — Marina Kaminskaya, — представляется девушка. — Have a rest, Mr. Oh.       Девушка быстро (и так же шумно) уходит, но Сынмин этого не замечает. Он рассматривает книги.       На тумбе четыре детских энциклопедий: новёхонькие, с яркими корешками. Самая верхняя одета в светлую, рельефную обложку, что изображает древнегреческий город — на заднем плане маленькие домики утопают в летней зелени, на переднем плане колонна. Некоторые декоративные элементы колонны украшены золотым напылением. Сынмин трогает обложку пальцами, удивлённо хлопая глазами, совсем как ребёнок, что впервые в жизни встречает подобную книжку.       Он скребёт ногтем по золотому напылению, легко снимая его с обложки. Заглядывает в книгу.       Открывает вторую с изображением тукана…       Третью…       Сынмин не может разобрать ни слова.       Не потому что иероглифы слипаются в единый узор, как в дневнике, а потому что не иероглифы в книгах вовсе, а буквы, причём даже не английские, но Сынмину известные: русский. Знает, потому что Джуён начинает учить язык и частенько подходит к Сынмину похвастаться выученным. Правда, Сынмину всегда хочется биться головой о стену от некоторых моментов, а вот Джуёну обучение даётся легко. Ведь язык нелогичен, а тем самым сложен. Как и сам Джуён.       И в Сынминовскую голову, совсем как червяк, забирается мысль от том, что было бы неплохо… одолжить одну из книжек на потеху младшему. Правда, его смущает один вопрос: что русские книги забыли в Польской больнице?       Он растерянно смотрит на книгу, что связана, судя по обложке, с древней Грецией, и гадает, будет ли она Джуёну интересна. И когда Сынмин думает о Джуёне, в голове, совсем как призраки туманной ночью, всплывают размытые образы его с Хёнджуном близости. Сынмину очень интересно знать, чем они сейчас занимаются, а также хочется прогуляться вместе с ними, чтобы они не слиплись в один цветастый комок.       От ощущения всепожирающего одиночества сводит челюсть.       Сынмин безучастно переворачивает яркие страницы, пока не натыкается на изображение овечки. Смотрит на симпатичный рисунок долго, поглаживая большим пальцем глянцевую, плотную страничку, и думает о том, почему ему снились этой ночью овцы. Невинные, не опороченные грехами создания, что считаются глупенькими. Сынмин тоже глупый, да вот только он знает, каковы беды от разума: особенно от того, что человеку не принадлежит.       Он редко думает о животных, тем более об овцах, и представляются они такими же идеально-милыми, как овечка на картинке. А во сне овцы вполне себе живые — не просто тучка на ножках с улыбающейся мордашкой, а животные с густой шерстью и своеобразным запахом скотного двора. Запах он помнит до сих пор.       Сынмин достаёт блокнот, открывает его и смотрит на исписанные странички. В записи снов есть смысл — пусть Сынмин и не понимает ни строчки, но после вывода сновидений на бумагу они врезаются в память яркими стеклами и остаются в голове надолго.       И он пишет, но пишет рифмой.       Либо время вытекло из реальности слишком быстро, либо ребятам разрешили прийти пораньше, но вот в дверь стучат, и в комнату заглядывает Гониль.       — Good morning, sunshine… — приторно сладко мурчит он, подходя к койке. За ним, как тень, шагает Хёнджун и бережно держит в руках Китто.       — Уже обед, — Сынмин отрывается от блокнота и кладёт его на стопку с книжками, а Гониль отодвигает поднос, ставит на тумбу розовый пакет из магазина одежды, в котором Сынмин на днях закупался вместе с Хёнджуном.       — Что это?       — Фрукты, зарядное устройство. Гантели.       — Гантели? — заглядывая в пакет, Сынмин усмехается, найдя в нем пару фиолетовых по килограмму каждая. — Спасибо.       Это определённо то, чего ему не хватает.       — Джун Хан выбирал, — Гониль доброжелательно улыбается, поглядывая на книги, но ничего не спрашивает. Он садится на койку, заставляя Сынмина подтянуть ноги к груди, и смотрит, как Хёнджун осторожно… отодвигает стул подальше и присаживается на него.       Хёнджун выглядит по-обычному спокойно, но Сынмин ощущает его сдержанный страх, что томится глубоко внутри. Он в своём дурацком сером пончо, обнимающий Китто, вновь кажется чересчур маленьким и беззащитным.       Они смотрят друг на друга, не моргая. За стеной шумит радио: теперь-то Сынмин полностью уверен, что это радио, а не пение пациента — слышны помехи, а качество звука ужасно низкое. Когда кто-то переключает станцию, невнятная песня обрывается тихим шипением, а затем звук возвращается сводкой новостей — Сынмин моргает.       — Ты проиграл, — улыбается Хёнджун.       — Произошла вчера вечером, — слышится за стеной.       Шшшфшшш.       — Мы разве играли? И на что мы спорили? — спрашивает Сынмин, склонив голову набок.       Гониль хмыкает и опирается спиной о стену, вытягивая ноги на кровати, и складывает руки на груди.       — Есть пострадавшшшшш, — приглушенно шипит голос из радио. Сынмин замирает и переводит взгляд на стену, а затем и вовсе прижимается к ней ухом, не замечая, как Гониль обеспокоенно переглядывается с Хёнджуном.       — Ким Сшшинмин.       Жжжжжж.       — Хён! — вскакивает Сынмин. — Хён попал в аварию!       Голову бьёт электрическим током, а всё сознание скручивается от холодящего пальцы страха: Хёнджун выглядит потерянным. Гониль — чрезвычайно серьёзным. Хёнджун поднимается со стула, но Гониль жестом просит его сесть. Старший не сводит с Сынмина уничтожающего взгляда, медленно пододвигается к нему. Сынмин уже хочет закричать: Гониль сейчас набросится на него, словно гадюка, и задушит крепкими руками, а Сынмин успеет только сипнуть и начнёт погибать медленно, и голова его начнёт болеть сильнее из-за недостатка кислорода, и лопнет какой-то сосуд в мозгу, и Сынмин просто обмякнет на койке в частной Польской клинике.       И умрёт.       Но Гониль не душит его, а бережно прижимает к груди — совсем как тогда, в тренажёрном зале. Он поглаживает Сынмина по спине, а тот растекается в его руках и прячет холодный нос в груди. Он не хочет, чтобы Хёнджун вдруг увидел его слёзы. Сынмин должен быть сильным.       Голос Гониля слишком тихий и сливается с шумом радио за стеной, что всё ещё сквозь помехи талдычит о аварии.       — Что? — переспрашивает Сынмин.       — Что ты слышишь? — Гониль терпеливо отстраняется, но всё ещё держит Сынмина взглядом: Гониль король не только в гляделках. Его взгляд определённо имеет некую силу. Сынмин не может пошевелиться.       — Шипение… — в горле пересыхает. — И сказали, что вчера вечером Ким Сынмин попал под машину.       Гониль крепко сжимает его руку.       — А сейчас ты что-то слышишь?       Сынмин, склонив голову в сторону стены, прислушивается к звукам за ней. Шипение остаётся, но оно такое тихое, что вполне можно считать, что его и нет вовсе. Он качает головой.       — А вы?       — Нет.       Сынмин выглядывает из-за широкой спины Гониля и встречается взглядом с Хёнджуном, что всё ещё послушно сидит на стуле, но как только Хёнджун ловит его взгляд своим, поднимается и пересаживается на кровать.       Сынмин чувствует накатывающее спокойствие, что постепенно глушит тревогу.       — Что, если с ним правда что-то случилось… — тихо бубнит он. — Что, если у него тоже начнёт развиваться вся эта… херня и…       — Даже если бы и случилось, — перебивает его Хёнджун. — Повтор твоего… недуга практически невозможен.       — Почему?       — Потому что болезнь, которую подозревают у тебя, не возникает из-за удара головой. Либо снова неверный диагноз, либо иной фактор. В любом случае, нам нужен хороший психиатр.       Сынмин молча смотрит, как двигается кадык Хёнджуна, пока он говорит. Он поднимает взгляд в надежде вырваться из пленяющего желания покрыть его шею поцелуями, но застревает на его обветренных губах.       Койка скрипит — это Гониль усаживается поудобнее.       — Тогда откуда всё? — спрашивает Гониль, внимательно рассматривая лицо Хёнджуна, как будто пытается найти то самое что-то, на что так залипает Сынмин.       Но не находит.       — Насилие? — пожимает плечами Хёнджун.       — Какое, мать его, насилие? — грустно улыбается Сынмин.       — Может, что-то в детстве плохое случилось? — интересуется Гониль.       — Нет.       — Наркотики? — Хёнджун смотрит на него внимательно и очень серьёзно.       В комнате становится ужасно душно, а во рту, кажется, застревает песок. Ужасная жажда заставляет Сынмина отстраниться и прильнуть губами к стакану с водой. Кажется, простая вода, но отвратительная на вкус — тёплая, с привкусом ржавчины, но ничем не пахнет.       — Шутишь? — недоумевая, вскрикивает он.       — Извини…       Палату накрывает гробовое молчание, но звуки жизни больницы остаются — трещит над головой фонарь, кто-то неразборчиво разговаривает в коридоре. Они втроём сидят на хлипкой больничной койке, что прогибается под их общим весом, и смотрят в никуда.       Сынмин думает о том, что слишком сообразительный Хёнджун знает о чём-то таком, что связано с самим Сынмином, но Сынмину неизвестно. Он не до конца понимает, как работает разум Хёнджуна, как он анализирует, как делает выводы, опираясь на поверхностные факты — Сынмин не уверен, что Хёнджун думает только логически. Фантазия у него развита так же сильно, как и мышечная память.       Ему хочется знать. Но он лишь молча кусает губу. От неловкости, что витает вокруг, хочется спрятаться под одеяло, но на одеяле сидят.       — Мы хотим пойти на тридцать пятую федеральную выставку кроликов, — тишина погибает от тихого низкого голоса Хёнджуна, что смотрит перед собой и едва улыбается.       — Наконец-то ты их потрогаешь, — выдыхает Сынмин.       Хёнджун прикрывает улыбку ладонью, и пончо совсем немного сползает, оголяя бинты. Дыхание Сынмина сбивается, а сердце пропускает удар, и в нос бьёт запах крови. Не настоящий, конечно же.       Человеческий мозг…       — Мы хотели взять тебя с собой, но нам не одобрили досрочную выписку, — Хёнджун внимательно смотрит на Сынмина, совсем не улавливая его эмоционального огня. В отличие от Гониля.       Он бережно поправляет пончо Хёнджуна.       — Мы позвоним тебе по видеосвязи, — уверяет Гониль.       — И покажем кроликов!

_________

Кролик-барахольщик online

(Хёнджун, ты забыл)»

      Сынмин отправляет селфи с Китто.       «(Тебя или Китто?)

(Ты что…)» (Это что такое…?)» (Это что, флирт?)»

      «(😉)

(Ты что, умеешь флиртовать???)» (ХЕНДДУЖНААА???)»

      «(Увидимся в Корее)

_________

Hoppipolla — 너의 바다 (Your Ocean) (Inst.)

_________

      — Жалко, что не смогли посмотреть на кроликов.       — Вот надо им, блин, пораньше закрыться.       Они медленно бредут по пустому галечному пляжу. Хёнджун смотрит на ровное зеркало Балтийского моря, что отражает лучи заходящего солнца. Горизонт пылает оранжевым, будто кто-то провёл по небу пастелью, но воздух вокруг серый, как на парковке, полной выхлопных газов. Пахнет морской солью и мокрыми камнями, а мягкие, слабые порывы ветра доносят до ушей крики чаек, что кружатся недалеко от берега, отражаясь в водной глади хрустальными бликами.       Чонсу идёт чуть позади и смотрит на Хёнджуна: его аккуратный профиль золотит закатное солнце. Он, как всегда, в своих дурацких белых очках, с растрёпанной гривой волос и в сером пончо с накинутой сверху чёрной курткой. Чонсу одет скромно — джинсовка, под ней футболка и широкие штаны. Шарф. Уши закрывает шапка.       На шее у Хёнджуна оберег, что он никогда не прячет, а выставляет напоказ. В соцсетях хвастается: у него есть штука, которую он купил в странном магазине во время прогулки за пастелью. Хёнджун честный человек, оттого и рассказывает он без прикрас, ничего особо не скрывая, но Чонсу не помнит, чтобы Хёнджун где-либо упомянул о том, что, вообще-то, оберег — парный.       У него с Сынмином много парных вещей.       — Кто он для тебя? — спрашивает Чонсу, но Хёнджун его не слышит. Он пропадает за стволами деревьев.       Чонсу останавливается и растерянно осматривается, переступает с ноги на ногу, оборачивается: галечный пляж далеко позади, а Чонсу, потерянный, стоит в крошечной рощице, окружённой цветастыми, голыми деревьями. Пёстрая, мокрая листва кучится у корней, но утоптана на тропинке, что петляет между стволами и ведёт на холм, спрятанный за странными чёрно-белыми деревьями, что подпирают свинцовое небо. Чонсу впервые видит такие деревья, кора которых отлична от коричневой или серой.       Он слышит шум моря, а на языке чувствует фантомный вкус соли, но теперь вкус смешивается с грустным запахом подступающих холодов.       — Ты идёшь? — Хёнджун выглядывает из-за деревьев. Чонсу спешит к нему, испугав парочку воробьев, что с криками вспархивают на ветку чёрно-белого дерева.       — Что это за деревья? — спрашивает Чонсу, усаживаясь на скамью рядом с Хёнджуном. Они на холме, что высится над уровнем моря: позади роща, впереди бескрайняя гладь воды, что начинает бурлить от поднимающегося ветра.       — Какие? — Хёнджун оглядывается, а Чонсу подмечает под себя, что пончо точь-в-точь как кора этих удивительных неизвестных деревьев. Рядом со скамьёй высится одно из них: высокое и худое, с тонкими ветками, что качаются на ветру. — Это берёзы, — кивает Хёнджун, пряча руки в карманы куртки. Кончики его носа и ушей краснеют, а каждое слово вырывается изо рта паром.       — Джуён рассказал? — Чонсу, щурясь, наблюдает, как солнце пропадает за горизонтом.       — Да. Он мне на ночь в отеле в Милане прочитал огромную лекцию о природе России, — Хёнджун вяло улыбается, а в его глазах, спрятанных за линзами очков, рыжей медью блестит солнце.       — Вы с Джуёном насколько близки? — спрашивает Чонсу, аккуратно подводя Хёнджуна к нужному вопросу.       — Хм… — Хёнджун задумчиво и вяло вытягивает вперёд ноги. — Он мой лучший друг.       — А Сынмин?       Хёнджун молча смотрит перед собой. От солнца уже ничего не остаётся: погода быстро портится, вокруг темнеет, а горизонт пропадает под грязными тучами, что тяжёлым дымом тянутся по всему небосводу.       — Сынмин… — Хёнджун прячет грустную улыбку в воротничке чёрной куртки и вытягивает перед собой руки. Встряхивает головой и смотрит на рукава, как будто пытаясь разглядеть под ними шрамы.       Чонсу отлично помнит про шрамы. Он сглатывает подступающий к горлу неприятный ком тревоги, но взгляда с Хёнджуна не сводит.       — Он как мозоли на пальцах, — голос Хёнджуна едва различим сквозь шум моря под их ногами. — Часть моего существования.       Такие красивые слова мгновенно вышибают из Чонсу всю накопленную за день дурь и тоску. Внешний холод от непогоды давит на плечи, но в сердце внутри разгорается самый настоящий пожар. Чонсу совсем плохо дышит, будто огонь внутри пожирает весь кислород. Но ощущает он себя просто замечательно.       Всё постепенно становится на свои места: в искренности Хёнджуна не стоит сомневаться. Чонсу полностью понятна его любовь, оттого он чувствует себя глупым — потому что думал о Сынмине как о великом злодее во вселенной.       Сынмин не способен причинять зло. Если, конечно, это зло вдруг не нападает на его любимых.       — Знаешь, — Чонсу ловит на себе внимательный Хёнджуновский взгляд. — Это звучит как признание. Напиши песню.       — Что-то какое-то очень позднее признание.       — В смысле?       — Ну… — не понятно от чего Хёнджун краснеет, от холода или смущения. — Мы как бы уже даже целовались.       — Чего? — Чонсу вскакивает. — Это когда?       Хёнджун мотает головой, застёгивает молнию на куртке, снова прячет раскрасневшиеся ладони в карманы, а нос в воротнике. Он оставляет вопрос без ответа и имеет на своё решение полное право.       Погода уже давно не лётная, вдали слышатся первые раскаты грома, а вечерний сумрак сдавливает со всех сторон вместе с холодом и ярким запахом зимы. Тут, в Польше, зима ощущается как нечто божественно-сильное и главенствующее. Интересно, какова зима дальше, на севере России…       — Я замёрз, — жалуется Хёнджун, и Чонсу полностью разделяет с ним это чувство. Выходной, по мнению Чонсу, выдался не таким хорошим, как он себе представлял: на выставку кроликов они не попали, нормально посидеть у моря тоже не вышло, как и побеседовать. Беседовать на холоде — убийство лёгких и голосовых связок.       Они возвращаются к менеджеру, что все это время ждёт их на парковке в машине, и, когда заползают в салон, на мир мощными потоками воды рушится серое небо.