Здравствуйте, мистер Кролик

Vll

«Тсс, во мне ребенок, что мешает спать Растёт, как свет, чтобы рождать теней Играя, тянет под кровать Но злится небо, там вот-вот взойдет Сатурн, чтобы сожрать детей» ​pyrokinesis — Ангелы не летают

      От мирового тура остаётся один концерт, а Сынмин вновь косячит.       Он пытается настроить аппаратуру, но не понимает, какой звук правильный: первый или второй. Да и правильно ли вообще то, что звук раздваивается, хотя должен существовать только один? Они пусть и похожи, но разные совершенно: первый — искажённая нота до во второй октаве, второй — похож на эхо этой самой ноты, но на октаву ниже. Даже на две октавы ниже. И больше напоминает шёпот, чем электрический звук синтезатора.       В принципе, Сынмин и жмёт ноту до во второй октаве, и жмёт одну, но почему-то выскакивает две. Да и не только до — что он ни нажимает, всё двоится.       Его слегка смущает то, что звукорежиссёр ещё ничего не сказала. В последнее время у Сынмина чаще других случаются технические неполадки, оттого звукорежиссёр всегда кружится вокруг его угла, напоминая трудягу-пчёлку.       — Что? Всё в порядке? — она заглядывает в ноутбук. — Всё же настроено.       — Почему звук двоится…       — Двоится? На колонках всё суперхорошо. Проверь-ка наушники.       Когда Сынмин снимает наушники, то всё становится ясно.       Нота До эхом звучит у него в ушах (или в голове?). И звучит постоянно, правда, достаточно тихо. Сынмин снова жмёт до. И снова звучит две.       С самого утра его преследует головная боль, и две таблетки цитрамона, выпитые минут тридцать назад, никак не помогают её ослабить. Как будто он не цитрамон пил, а леденцы от горла со вкусом мёда и живицей кедра.       Боль, как всегда, колючая. Когда человек упадёт в розовый куст (ну или его туда толкнут), то получит тысячу ранений от острых, крошечных шипов. Ранки человека начнут долго заживать, а если он не обработает их, то обязательно подхватит какую-то инфекцию. Возможно, даже смертельную.       Жизнь толкает Сынмина в розовый куст каждое утро, и каждый раз шипы, игнорируя кожу, плоть и кости, впиваются прямо в мозг и нарушают его структуру день ото дня. Мозг не получится обработать перекисью водорода, как это обычно делают с ранками, а это значит, что внутри Сынмина уже есть «какая-то инфекция».       И она очень мешает ему работать.       — Хм, — он осматривает правый наушник. Левый. И пытается придумать оправдание. Он поднимает взгляд на звукорежиссёра, надеясь увидеть перемены на её лице, но не видит ничего. В последнее время лица людей, даже знакомых, даже персонала и членов группы, смазаны. Как будто кто-то случайно заляпал дорогую картину жирными пальцами от курочки Кентукки. — Я перезагружу усилитель.       — Универсальное решение всех проблем, — посмеивается звукорежиссёр.       Ему бы голову перезагрузить, а не усилитель.       Перезагрузкой можно считать сон или, на самый крайний случай — кому, но Сынмин точно не собирается впадать в спячку. А уж тем более не хочет тыщу лет лежать в коме, в четырёх стенах больницы, где каждый день к нему будет приходить та самая медсестра-не-совсем-виллэнс, чтобы поменять капельницу. И долго-долго будет пялиться на его увядающее лицо.       Когда он думает о больницах, всё время вспоминает её лицо. И её черты он помнит очень хорошо.       Может, её тоже не существует, как и соседа?       — Сынмин, — кто-то басом кричит ему в ухо и дёргает за плечо. — Ты как? Может, пойдёшь посидишь перед репетицией?       Боль сильнее расползается внутри черепной коробки, а перед глазами плывут размазанные капли дождя. Ему определённо нужно немного отдохнуть. Иначе просто свалится посреди концерта.       А отрубиться посреди концерта равняется сказать всему миру: «я абсолютно не в порядке».       — Тебе отдать Хёнджуна? — перед ним стоит Гониль. Сынмин узнаёт его только по голосу.       — В смысле? — он растерянно хлопает глазами.       — Не придуривайся. Он тебе наркоз заменить способен.       Сынмину совсем не нравится, что Гониль предлагает «дать» Хёнджуна, а не «попросить» Хёнджуна побыть рядом.       — С каких это пор Хёнджун вещью стал? — рычит Сынмин. Гониль отстраняется. Агрессия Сынмина хлещет через край, но он этого совершенно не замечает.       — Ты чего? Я ведь всегда так говорю.       Гониль всегда так говорит. Во время концерта они все становятся вещами. Ибо должны соблюдать субординацию и быть на своих позициях в нужное время и с нужным настроем. Никто не может просто так отойти хотя бы пописать даже во время репетиции без разрешения Гониля.       До Сынмина туго доходит то, что он говорит ерунду и психует на пустом месте.       — Не надо мне тут геройствовать, Сынмин, — продолжает Гониль. — Иди выпей чай и съешь что-то сладкое. Пусть и вредно, но от головной боли может помочь.       Откуда, он, чёрт побери, знает о головной боли?       В голове снова стреляет, а левое ухо закладывает. Нота До звучит намного громче, и к ней присоединяется ещё один странный звук, похожий на разрыв ткани. Как будто в голове что-то лопается и ломается.       Сынмин не идёт за кулисы, а плетётся. Рядом с ним, как призрак или тень, бредёт Хёнджун.       Они молчат.       Комната встречает ребят звенящей тишиной. Точнее, тишина создана только дня Хёнджуна — у Сынмина в ушах какофония из ноты До. Сынмин берёт холодный зелёный чай в бутылке и остатки снеков с мёдом и чёрным кунжутом Гониля. Тот всё равно и не вспомнит, что оставил их. А если и вспомнит и начнёт ворчать, Сынмин прикинется самым настоящим дебилом и скажет: «а я другова нинашоол».       Хотя еды полно.       В комнате много зеркал, и Сынмин старательно избегает их всех: даже во время макияжа он сидел, зажмурившись, мешая работать визажисту. И зря он старается в них не смотреть. Нутром же чует, что если страх перед своим (чужим) отражением не выгнать из головы, обернётся всё большими проблемами.       Сынмин хоть и участник инструментальной группы, но всё равно считается айдолом. Он должен следить за собой, а чтобы следить за собой, он должен видеть себя. Но что делать, если по какой-то неведомой причине в зеркалах он себя не узнает?       Они молча сидят рядом на заваленном вещами диванчике. Сынмин пьёт чай, разглядывая свои ботинки. Если голову поднимет, встретится взглядом с отражением себя, но не себя. Хёнджун сидит рядом. Очень рядом.       Присутствие Хёнджуна никоим образом не облегчает головную боль, а нота До всё ещё гудит в ушах. Сынмин встряхивает головой, надеясь, что это поможет избавиться от надоедливого звука, но делает только хуже. К гудению присоединяется белый шум.       — Ложись, — Хёнджун хлопает по своим коленям.       — Ложиться? — переспрашивает Сынмин, надеясь на то, что ему только кажется то, что Хёнджун сам проявляет инициативу и сам позволяет его касаться.       — Да.       Он ложится. Совсем как послушный пёс. Хёнджун худой, оттого затылок болит от твёрдости его костей. Сынмин невольно думает о том, что пресса у него столько же, что и мышечной массы в ногах — совсем чуть-чуть. И наверняка, если провести ладонью по грудине, можно пересчитать рёбра.       Он смотрит на Хёнджуна. И ему ужасно интересно, прав он или нет. Он никогда не видел Хёнджуна без одежды даже в общежитии — в ванную заходит в футболке, возвращается в халате. Конечно, никто из ребят не горит желанием щеголять по общежитию полуголым, но всё же… Сынмин доедает последний сладкий снэк с чёрным кунжутом, индивидуальные случаи встречаются.       Сынмин ощущает себя поганым извращенцем, но всеми силами сдерживается, чтобы до смерти не затискать Хёнджуна. Особенно сейчас, когда в любой момент в комнату может ворваться Гониль с криками: «а ну бегом плясать и петь!» и застать их за тем, за чем не должны заставать айдолов.       Поэтому Сынмин просто переворачивается на бок, сворачиваясь калачиком, и прижимается лицом к его животу. Дыхание Хёнджуна, некогда ровное, сбивается, и Сынмин чувствует вибрацию от его тела: сердце бьётся быстро и никак не унимается.       Что творится в его душе?       Хёнджун пахнет ромашкой. И у него всё же нет никакого пресса — живот мягкий, оттого отлично чувствуется его дыхание.       Вдох.       Выдох.       По телу разливается спокойствие.       Хёнджун ёрзает, пытается до чего-то дотянуться, и Сынмин уже хочет посмотреть, что он там делает, но его останавливает упавший на его бок плед — Хёнджун накрывает Сынмина с ног до головы и, напоследок, осторожно наклоняется и целует в висок.       Мимолётное касание забирает остатки тревоги.       Тепло. Темно. Хорошо. Полная изоляция от внешнего мира. Даже нота До исчезает. Сынмин неосознанно равняет дыхание на темп Хёнджуна: замедляется, позволяя умиротворению дотронуться до каждой клеточки тела. Хёнджун, тот, у кого даже биологические процессы медленные, совершенно не вписывается в нереально быстрый современный мир. Сынмин знает, насколько Хёнджуну тяжело за всеми поспевать, ведь даже сердце у него не отбивает чечётку, а стучит ровно, в темпе анданте.       Поэтому Хёнджун часто болеет — раны заживают медленно. Иммунная система не поспевает уничтожить одну болячку, до того как появится вторая.       — Сынмин? — сквозь густой туман дремоты низкий голос Хёнджуна кажется ужасно громким.       Сынмин морщится и мычит ему в живот. Он надеется, что Хёнджун вновь не поднимет тему докторов и больниц. В последнее время они часто о них говорят: точнее, говорит только Хенджун, а Сынмин старательно пропускает его нравоучения мимо ушей.       — Ты точно сможешь пойти со мной на турнир?       Сынмин вновь переворачивается на спину и задумчиво смотрит в потолок. Конечно, турнир! Сынмин, голова садовая, о нём успел забыть. Всякое обещание забывается, когда в голове роется тысяча и одна мысль. Тысяча — его. И одна — нет.       — Да. Конечно пойду, — Сынмин возвращается в свой темп, когда обязательно надо что-то делать. Он вертит в руках и разглядывает пустую пластиковую бутылку из-под холодного чая, этикетку с надписью «Я перерабатываюсь», и думает о экологии и о переработке мусора. Его мысли медленно ползут в сторону переработок человека. Круг знакомых Сынмина не состоит из одних музыкантов, полно и «обычных» людей, что целыми днями пашут на нелюбимой работе, перерабатывают, получают премию и… всё. Снова перерабатывают, снова получают премию. То же самое, что и перерабатывать бутылку. Премию бутылка, конечно, не получит, но зато из неё получится другая бутылка или, если переработать много таких же, получится кулер для воды.       Когда он вспоминает своих знакомых, задаётся вопросом: «а у Хёнджуна вообще есть друзья?»       Он вроде когда-то упоминал их во время влога из отпуска, но Сынмину кажется, что отношения у них на уровне простых знакомых.       — Тогда тебя нужно начать знакомить с командой, — Хёнджун что-то ищет в телефоне.       А вот это уже поинтереснее рассуждений о переработках. Сынмин небрежно прижимает бутылку к груди, глубоко вздыхает и, приготовившись слушать, смотрит на Хёнджуна.       Хёнджун облизывает губы — видимо, снова пересохли. А Сынмин не может глаз оторвать от его аккуратного лица. На Хёнджуне неброский макияж, максимум, что выделяется — удлинённые тушью ресницы и блестящие естественным розовым губы.       — Они не знают, что мы музыканты, — кадык Хёнджуна движется в такт его речи. — И не должны знать.       Он опускает голову и внимательно смотрит на Сынмина. Тот хорошо так залипает и тонет в его карих, отдающих тёмным золотом, глазах. Он совсем не хочет слушать про какую-то там команду, ведь его мозг уже полностью растаял, как фруктовый лёд, забытый на пляже под зенитным солнцем. Мысли текут вяло, а из желаний только вновь уткнуться носом в живот, вновь ощутить тепло, запах ромашки и так уснуть под убаюкивающее дыхание.       Хёнджун, кажется, улавливает его настрой.       — Извини, — тихо говорит он. И отводит взгляд.       Сынмин вопросительно вскидывает бровь. Он не понимает, за что он извиняется.       — Я читал про мигрень… У тебя же мигрень?       Сынмин кивает. Ему тепло от мысли, что Хёнджун читал о мигрени. Хёнджун хочет знать о болячке Сынмина, что преследует его ещё до аварии, а после аварии бьёт по организму вдвойне. Заботится.       — Я читал, что нужен покой, темнота и тишина. И свежий воздух. Я хотел приблизить описанные там условия, хотя сейчас это сложно, ведь даже окно открыть не можем или на улицу выйти… Зная это, я всё равно закидываю тебя ненужными вопросами… Я…       Он замолкает.       О какой мигрени может вообще идти речь, если Сынмин поглощён Хёнджуном настолько, что некогда удушающая головная боль теперь кажется простым покалыванием после ушиба.       Сынмин не может сдержать глупую улыбку. Хёнджун всё же ужасно педантичный, вечно ему всё надо «как надо». А ситуация сейчас такая, что «как надо» вовсе и не надо, а лучше положится на волю эмоций. Сынмин знает, что у Хёнджуна эмоций хоть отбавляй, просто валяются они где-то в самом дальнем углу его подсознания.       Хёнджун вновь облизывает губы. И делает это чертовски…       Собрав всю волю в кулак, Сынмин осторожно поднимается и неуклюже садится рядом. Голова кружится, но сильнее в голове кружится желание прямо сейчас прижать Хёнджуна к диванчику и хорошенько выцеловать из него всю дурь.       — Ты умный, но одновременно такой идиот.       Хёнджун успевает лишь начать думать о том, почему он вдруг становится идиотом, как его губы Сынмин обжигает горячим поцелуем — долгим и мокрым. Тело Хёнджуна немеет, дыхание и вовсе останавливается, а сердце пропускает удар, и где-то внизу, в животе, разливается приятное тепло. Как будто только что Хёнджун выпил горячего чая.       Губы Сынмина на вкус как зелёный чай. Дорогой зелёный чай, только что снятый с сушки на плантациях где-то в Китае и заваренный в фарфоровом чайничке. Немного горчит — в пределах естественных норм.       Мозг Сынмина отрубается полностью. Хёнджун не тёплый, Хёнджун ужасно горячий. Сейчас Сынмин находится в адском пекле и, кажется, его губы скоро покроются обгоревшей коркой. Когда Хёнджун отвечает, не робко, а с достаточным напором, внутри всё ломается, рушится, падает.       Горит.       Сынмин отстраняется, чтобы перевести дыхание. Волосы Хёнджуна растрёпаны, а в глазах слабо отражается внутреннее довольство. Хёнджун щурится, как будто спрашивая: «и что это сейчас было?»       Его губы мокрые и блестят ещё больше.       Сынмин, прикрыв глаза, целует его вновь. Хёнджун даже позволяет себя обнять, но, когда Сынмин опускает руки ниже положенной точки, разрывает поцелуй, крепко перехватывает его за запястья и предупреждающе-грозно смотрит в глаза.       Ну а кому сейчас легко?       После паузы, когда они смотрят друг на друга и держатся за руки, Сынмин отводит взгляд, прячет лицо в ладонях, что ещё горят от теплоты рук Хёнджуна, и смущённо заваливается на диван, прямо на раскиданные вещи — куртки и толстовки, на плед, под которым недавно лежал.       — У тебя даже уши покраснели, — тихо посмеивается Хёнджун. Сынмин нелепо закрывает ладонями уши, очень сильно напоминая собаку, а Хёнджун наблюдает за ним и улыбается. Сынмин укутывается в плед, продолжая лежать на вещах. — Лучше? — интересуется Хёнджун после небольшого молчания.       — Лучше. Но стилист и визажист нас прикончат за растрёпанный вид.       Хёнджун смотрит на себя в зеркало. Он касается своих губ подушечками пальцев и рассматривает остатки блесток от помады.       — Мне кажется, всё в порядке.       Сынмину тоже надо посмотреть в зеркало. Он поднимает взгляд и видит… себя. С макияжем, с ясными, чёрными глазами, с немного потрёпанной укладкой и с крошками, прилипшими к одежде. Он стряхивает крошки и уверенно поднимается с дивана.       Од готов показать Варшаве лучший концерт.       Пусть Од, из-за головной боли, не выкладывается на сцене на все сто процентов, всё равно старается дотянуть хотя бы до девяносто пяти. Ему и не нужно так стараться, но он боится ошибиться. Обычно мелкие ошибки растворяются в витающем на сцене и зрительном зале хаосе, а Од сейчас в таком состоянии, что вполне может накосячить очень по-крупному. Поэтому боится.       И зажимается.       Гониль перед каждым выходом на сцену говорит:       — Давайте повеселимся!       А не:       — Давайте выложимся на все сто!       Од всё время забывает о важности внутреннего комфорта. Да и в принципе комфорта для себя. Ведь невозможно дать свет, если сам не сияешь.       Од быстро приходит в себя и перестаёт бояться, когда Джуён вместе с Виллэнс орет «Strawberry Cake». Их энергия пробуждает, будоражит и приятно холодит кожу. А ещё её много. Она повсюду, хлещет из всех углов, заставляя Ода вспомнить, что живёт он именно ради таких моментов. Вокруг шумно, в голове больно, где-то сзади, с другого конца сцены свистит гитарой Джун Хан, а Гониль вновь ломает палочку, но каким-то образом не сбивается, если не считать пропажу крошечного «тук», что понимают только музыканты. Он продолжает играть.       Значит, и Од должен продолжать играть. Од должен продолжать быть маяком.       Сынмин ошибается. В самом конце, когда они, усталые, растрёпанные, но по-настоящему счастливые прощаются с Виллэнс. Он забирает у Гониля микрофон.       — Я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы пришли, несмотря на непогоду, — он пытается разглядеть лица Виллэнс, но всё сливается в цветастую, мультизерновую кашу, поэтому он просто смотрит куда-то перед собой.       — Спасибо. Также спасибо тем, кто выполняет огромную работу, оставаясь в тени: нашему персоналу. И, конечно же, всем Эксдиз, Джун Хану…       Он подходит к Джун Хану и хлопает его по плечу, но «Джун Хан», почему-то отстраняется. Почему-то «Джун Хан» крупнее привычного ему Джун Хана.       Перед ним стоит Джуён.       Сынмин непонимающе хлопает глазами и оглядывается. Как он вообще может перепутать Джуёна и Хёнджуна? Двух людей, что являются небом и землёй по характеру и даже телосложению, и всё, что у них одинаково: тип инструмента, любовь к сладкому и длинные волосы.       Гониль посмеивается, Хёнджун, услышав свой псевдоним, обеспокоенно вытягивает шею, Гаон с Чонсу вообще где-то в своём мире — Гаон чуть приподнимается на носках чтобы шепнуть что-то в ухо Чонсу. А Сынмин чувствует на себе тысячи глаз: не осуждающих, скорее, любопытных.       Сынмину неловко, ужасно неловко, ведь он не просто путает двух людей, а делает это на сцене, на глазах у Виллэнс.       Думай, думай.       Ах, думать так больно.       Джуён смотрит на него беззлобно и приобнимает за талию. Джуён. Приобнимает.       — Всё хорошо, — тихо говорит он Сынмину на ухо, а затем орёт в микрофон: — И Джуёна! Вы что, забыли, кто тут король?!       Зал заливается хохотом и криками. Ли Джуён. Ли Джуён.       Сынмин отступает назад, оставляя место и пространство для Джуёна, но Джуён говорить всякие пожелания просто ненавидит, поэтому возвращает микрофон Гонилю. А Гониль, поклон ему, быстро топит ошибку Сынмина под очередной дедовской шуткой про старость и усталость, возвращая речь в нужное русло. Умение Гониля рулить диалогом вызывает не только уважение и восхищение, но и чувство защищённости.       Сынмин смотрит в пол и пытается унять дрожь. Нота До уже давно его не беспокоит, но теперь в ушах стоит комариный писк. До Сынмина, что с трудом анализирует всё с ним произошедшее и собирает блуждающие по голове мысли в одну кучу, доходит, что он медленно сходит с ума.       Или уже сошёл.       — Я здесь, — Хёнджун невесомо касается его руки. — Подними голову. Мы должны попрощаться с Виллэнс.       Но Сынмин не хочет смотреть в концертный зал. Не потому что Виллэнс не любит — наоборот, он только рад с ними общаться.       А потому-что боится увидеть знакомые черты единственного не размытого лица.       Хёнджун берёт его за руку для поклона, и тремор уходит вместе со страхом. Ладонь Хёнджуна тёплая, немного влажная от пота и, самое главное, живая. Сынмин поднимает голову и боязливо смотрит на Хёнджуна, ожидая, что его лицо скроет слой пыли.       Но Хёнджун мягко, устало улыбается, и Сынмин радуется, когда видит его крошечные проявления эмоций.       По возвращению в отель Сынмин, предупредив лишь Гониля, сразу же идёт в аптеку за лекарством. Хватит ему оставлять головную боль без внимания.       Он сидит на первом этаже отеля, в самом углу вестибюля рядом с большой мраморной лестницей и пытается при помощи гугл-карт найти хотя бы одну круглосуточную аптеку в округе. Но все они уже закрыты, а до той, что работает двадцать четыре часа, топать чуть ли не четыре часа.       Он устало смотрит перед собой. Подняв голову, он встречается со своим отражением взглядом.       Со своим. Не чужим.       В вестибюле пусто, а стойку регистрации, у которой всегда кто-то возится, из Сынминовского угла не видно. Играет музыка — вальс, а светлый, вычищенный до блеска интерьер вестибюля напоминает огромные роскошные залы прошлых эпох. Вот-вот джентльмены скрипнут башмаками, леди зашуршат пышными платьями, неровно цокая каблуками, а приглашённый пианист начнёт играть Шопена.       Сынмин и вправду слышит скрип башмаков и шуршание платья где-то слева, со стороны входа. Он нервно дёргается и осматривает огромное пустое пространство фойе. Страх сковывает его, но отпускает, когда он видит молодого человека в панковском прикиде и престарелую даму в пышном платье — гости отеля, что возвращаются после своих вечерних дел.       Он раздражённо вздыхает и оставляет в календаре телефона задачку на завтра:       «От головы».       И возвращается в номер.       — Где ты был? — неожиданно спрашивает Хёнджун. Часы показывают полвторого ночи, а легли они примерно минут двадцать назад. И Сынмин считает, что Хёнджун уже видит десятый сон, а оказывается нет.       — Хотел зайти в аптеку за лекарством, — Сынмину уже нет смысла в чем-то Хёнджуну врать. — Но они все закрыты.       — От головы? Разве ты не говорил, что обезболивающее не помогает?       — Обычное не помогает. Есть специальные, против мигрени. Ты что, потерял меня, что ли?       — Да. И теперь, узнав ответ, я могу спокойно уснуть, — Хёнджун удобнее устраивается в кровати. Он лежит не так близко к Сынмину, между ними поместится ещё один Хан Хёнджун, но даже так Сынмин кожей чувствует его жар. Он придвигается чуть ближе.       Если раньше Хёнджун пах ромашкой, то сейчас — вчерашней одеждой, кремом для лица и масляной пастелью. На нём нет духов, нет макияжа, на лице видны следы усталости, а на коже — поры. И, чёрт побери, Сынмину очень нравится видеть его настоящим.       — Можно ещё раз?       Такие нежности, как поцелуи, особенно от Хёнджуна — редкость, но каждое его касание расплавленным воском обжигает кожу и запоминается надолго. И в Сынмине нет уверенности, что сейчас Хёнджун, усталый и измотанный, позволит его касаться.       — Обнять?       Сынмин кивает.       — А когда целовал, не спрашивал! — язвит Хёнджун. — Можно.       — Ты тоже не спрашивал. Когда в лоб целовал, — улыбаясь, фыркает Сынмин. Он сгребает Хёнджуна в охапку, прижимает к себе, зарывается носом в волосах и втягивает знакомый запах травяного шампуня. Хёнджун же вчера купил себе шампунь, так почему до сих пор пользуется Сынминовским?       Хёнджун ёрзает, пытаясь устроиться поудобнее. И если Сынмин уже дрых в обнимку с Джуёном и Джисоком, Хёнджуну, видимо, вообще непривычно спать с кем-то настолько близко. Сынмин подкладывает под его голову руку, и он, наконец, достигнув точки личного удобства, успокаивается.       Они быстро засыпают в обнимку, дыша одинаково ровно и спокойно.       Вчера он помнит себя рыбой. Сегодня он — светлячок, что кружит над мшистым болотом, и смотрит, как свет от его же брюшка бликами отражается от мутной стоячей воды.       Вчера его съели: рыба побольше. Сегодня — тоже. И тоже рыба.       Сынмин просыпается от зуда во всём теле. Быть съеденным кем-то не совсем приятно даже во сне, но Сынмин не ощущает давление страха. Как будто так и должно случаться. Как будто его всегда должны есть, но только во снах. В реальности он вряд ли станет чей-то добычей.       Ведь уже ей стал.       В комнате отеля стоит водянистый сумрак — совсем такой же, как и в его снах, а перед глазами всё ещё вспыхивают цветные блики: хотя откуда? В комнате нет яркого источника света.       Когда он засыпал, кокон всё ещё висел в углу между кондиционером и стеной. За ночь кокон никуда не исчез: всё ещё там, разбухший, с видимыми трещинами, готовый вот-вот отвалится от стены. А если он упадёт, то что из него вывалится?       Сынмин смотрит на кокон и думает о своих снах.       В последнее время во снах происходит только две вещи: либо его, в форме отличного от человека существа, поедают, сжигают или топят, либо он, в форме человека, наблюдает за поездами, что пытаются проехать по мосту. Пока безуспешно.       «Почему мосты рушатся? Разве они не предназначены для поездов?»       До Сынмина только сейчас доходит: мосты не для поездов. Мосты для людей.       Он хочет записать мысль в дневник, но тело так сильно немеет из-за сна в неудобной позе, что Сынмин едва может почувствовать конечности. Он пытается пошевелить левой рукой, но что-то давит на запястье и, кажется, давит очень долго — всю руку от кончиков пальцев до ключиц бьёт белым шумом.       Он всё ещё помнит, что засыпал рядом с Ханом Хёнджуном. Помнит, о чём они говорили.       Когда разум возвращается в тело хотя бы наполовину, а перед глазами уходит сонная рябь, Сынмин понимает, что на его руке головою лежит не Хан Хёнджун.       А девушка, что кажется ему очень знакомой.       Её тело завёрнуто в кокон — тот самый кокон, что висел на стене. Сейчас его там нет. Видимо, пока Сынмину снилось, как он светлячком кружится над болотом, кокон упал на кровать и придавил спящего Хёнджуна.       Девушка смотрит на Сынмина и не моргает. Глаза у неё мутные, совсем как у дохлого карася.       Страх достигает своего пика и сбрасывается с горы с оглушительным криком. Сынмин орёт и скатывается с кровати, чувствуя, как его сердце бьётся в висках, как разум разрывает тупая боль. Мир вокруг плывёт, а ноги не слушаются.       «Замочи, тварь. Нет, замолчи, тварь. Он под ней. Она его съела. Он — это она. Это не она».       Сынмин хватается за голову, закрывает уши руками, но голос: нет, два голоса…       «Зеркало есть. Съесть зеркало».       Три.       Они в голове.       Когда Сынмин разбивает о стену настольное зеркало для макияжа, девушка двигается. Она пытается встать, но Сынмин, подгоняемый…       «Два три, мухи всё же бывают белыми».       …тихим шёпотом и поднявшимся адреналином в крови, намного быстрее.       Он прижимает её к кровати и пытается нащупать шею, чтобы задушить к чертям собачьим или, если не выйдет, вырезать куском стекла глотку. Но у неё нет шеи — голова соединена с коконом напрямую. Оттого Сынмин злится ещё больше, сжимая кусок зеркала настолько сильно, что пачкает чистое постельное бельё тёмными пятнами собственной крови. Ткань вряд ли отстирает самый дорогущий кислородный отбеливатель. Всё, белый пододеяльник испорчен.       Сынмин чувствует, что Хёнджун находится где-то под белой мухой (Сынмин полностью уверен, что это она). Или внутри неё.       — Отпусти его! — орёт он и наносит первый удар. Девушка прикрывает уродливые, вываливающиеся из глазниц белые глаза руками, и куском стекла Сынмин рвёт тонкую, отдающую мертвецкой голубизной, кожу на запястьях. Он бьёт ещё раз — если не получается пробить насквозь, ведь мешают кости, то стоит протянуть рану вдоль.       — Так больно…       Над ними шикает автоматический освежитель воздуха, но аромат лаванды сразу тонет в металлическом смраде крови.       Человеческая плоть рвётся плохо, весь организм сопротивляется — Сынмин успевает оставить на коже не глубокую, но длинную рану, но не может завершить задуманное: провести красным от запястья до локтя. Ужасно точный удар коленом в живот выбивает из лёгких весь воздух, а когда Сынмин пытается вновь вдохнуть, крепкие пальцы полукольцом сжимают его шею. Кадыком он ощущает знакомое тепло. Но вот чьё это тепло, Сынмин понять не может.       Его не пытаются задушить, его пытаются отпихнуть, отогнать, но Сынмин не позволит белой мухе и дальше мучить его Хёнджуна.       Он рычит, он хочет продолжить, но он роняет скользкое стекло из рук и шипит. Ему больно — почему-то он позабыл, что все стороны разбитого стекла острые. Две крови двух существ перемешиваются, но у Сынмина она темнее, чем у человека (существа) под ним.       Сынмин замирает. Он видит кровь и думает о перемешивании клеток ДНК. Он считает, что знает достаточно о том, как рождаются новые организмы. Он ждёт, когда из примеси двух химических элементов, одинаковых, но разных, родится нечто новое.       Но ничего не происходит.       Наверное, крови не достаточно много.       «Нужно ещё…»       — Мне, — вздох. — Больно!       Сынмин видит, что перед ним Хёнджун и именно Хенджун сжимает его шею и пытается скинуть с себя. А ещё Хёнджун в крови.       А где муха?       Сынмина со всей силы пинают в живот, настолько сильно, что Сынмин кашляет и падает с кровати, больно ударившись головой о паркет. Он некоторое время лежит, пытается восстановить дыхание, но воздух вырывается из лёгких с приглушённым свистом.       — Кто это сделал? — дрожащим голосом спрашивает Сынмин. Внутри него в ужасе захлёбываются остатки сознания — Сынмин смотрит на Хёнджуна, что уже стоит у двери. С его левой руки всё ещё стекает кровь, пачкая пол, пачкая одежду на полу. Сынмин чувствует жжение в правой ладони. Он, покачиваясь, садится, смотрит на свои потемневшие от крови руки, смотрит на кусок зеркала, валяющийся на грязном постельном белье, и когда до него доходит, глаза щиплет от подступающих слёз. — Это я сделал?       Он снова плачет. Хочет вытереть слёзы пальцами, но пачкает щёки кровью.       Он смог поранить человека, с которым накануне уснул в объятиях. Он ранил того, кого стремится защищать. Как он может защищать его от всего мира, если не способен уберечь от самого себя?       Как он может вообще после такого называться человеком?       — Почему? — сипло спрашивает он сам себя и поднимает на Хёнджуна взгляд. Он хочет видеть страх, отчаяние, гнев, но Хёнджун смотрит на него с грустью. С такой сильной грустью, что сердце Сынмина сжимается, хочется плакать больше, выть, кричать, реветь, но Сынмин способен лишь тихо всхлипывать и смотреть, как Хёнджун пытается нащупать ручку двери.       — Ты настолько жалок, — шепчет ему в ухо знакомый женский голос, заставляя Сынмина в страхе обернуться. В комнате никого нет. Хёнджуна тоже.       Над головой щёлкает освежитель воздуха.       Сынмин уже полностью теряет самого себя, смотрит на кусок зеркала как на единственное спасение. Он дрожит всем телом, а слёзы катятся по щекам, не переставая — он вновь хочет их вытереть и вновь пачкает лицо кровью. Перед глазами плывёт алая дымка, и Сынмин лишь отдалённо, по памяти, понимает, где находится. В шестьсот пятом номере отеля в Варшаве после их завершающего мировой тур концерта.       Сынмин уверен, что этот концерт для него последний.       Его тело слабеет, мышцы ноют от усталости, а в голове цветёт розовый куст. Он заползает на кровать и заваливается набок, прямо на покрытое пятнами крови одеяло. Под плечом хрустит кусок зеркала.       В комнату кто-то заходит, но Сынмину уже всё равно, кто это: кто-то из ребят, менты или дядьки в белых халатах, что затянут его в смирительную рубаху и унесут в комнату с мягкими стенами. Плевать, что с ним будет, что с ним станется.       Он лишь надеется, что Хёнджуну вовремя окажут медицинскую помощь.       Хёнджун, зажатый между спящим Джуёном и бодрствующим Чонсу, сидит на кровати в шестьсот третьей комнате отеля — тёплой, чистой, залитой мягким светом от ночников. Чонсу осторожно поправляет его рукава толстовки, пряча под ними перебинтованное запястье левой руки. Совсем скоро бинт нужно менять, а Хёнджун думает не о руке, а о том, что не сможет нормально зашить мистера Кролика, пока раны хотя бы немного не заживут.       А раны у Хёнджуна заживают медленно.       — Как Сынмин? — он поднимает взгляд на Чонсу.       Кожа на руках всё ещё зудит, ведь раны постепенно затягиваются, но эрозия на стенках сердца не исчезнет никогда.       Хёнджун понимает, что Сынмин, заботливый, чувствительный человек, не способен напасть просто так. У Сынмина явно есть веская причина на совершение (не) своих действий — Хёнджун полностью в этом уверен. Но его тело и подсознание совершенно другого мнения о Сынмине: вторая, неразумная, собранная из приглушённых инстинктов часть Хёнджуна вопит от ужаса и просит больше никогда в жизни не приближаться к обладателю тёмных, лишённых всякого жизненного блеска, глаз.       Хёнджун никогда не встречал настолько абсолютно чёрный цвет радужки.       Однажды Джисок рассказал об абсолютно чёрном теле — абстрактном понятии для физического объекта, что поглощает весь свет, не отражая его. Джисок тогда сильно удивил, но ещё больше Хёнджун удивился, когда узнал, что самый близкий к понятию «абсолютно чёрное тело» объект во вселенной — Солнце.       Но Сынмин не абсолютно чёрное тело и никакое не Солнце.       Сынмин сама вселенная.       — А безумие точно не заразно? — Чонсу внимательно смотрит на задумавшегося Хёнджуна. — Он чуть не убил тебя, а ты всё равно спрашиваешь, как он себя чувствует?       Чонсу осторожно греет его руки в своих ладонях, а когда Хёнджун пытается освободиться — отпускает.       — Да, — Хёнджун заторможенно кивает. — Его же не оставили одного, да? Он же с Гонилем и Джисоком, и менеджером, и, может, с кем-то из служб…       В его глазах отражаются неописуемая боль и беспокойство: Чонсу неуверенно чешет мочку уха и старательно отводит взгляд. Он совсем не знает, как поддержать друга. Да и стоит ли поддерживать вообще? Хёнджун не кричал о помощи, даже когда Сынмин рвал стеклом кожу на его драгоценных руках.       Хёнджун тогда даже не пискнул.       Джуён неуклюже переворачивается на другой бок, заставляя Хёнджуна подвинуться ближе к Чонсу, и что-то бормочет во сне: «пылывылывыл». Слышится — «плевать, помоги ему». Что ж, иногда младший даёт действительно дельные советы.       — Гониль-хён… С ним Гониль. Возможно, у него получится направить его. Сам знаешь, как он хорошо умеет болтать…       — Я не хочу, чтобы Гониль-хён лез в наши проблемы.       Ночник мигает, а включённый кондиционер на температуре плюс семнадцать гудит громче, чем раньше. Хёнджун смотрит на свои руки. Джуён вновь вертится во сне — ему явно снится что-то не совсем хорошее. И понятное дело, почему: удивительно, как вообще Джуён смог уснуть после увиденного в шестьсот пятом номере на шестом этаже отеля.       Образ Сынмина, что лежит на грязном одеяле, с подсохшей кровью на руках и лице, с пустыми глазами чёрными-дырами, едва понимающий, где он и кто такой, теперь навеки врезан в мозг каждого участника группы.       От воспоминаний по коже бегут мурашки, а горло сохнет. Чонсу отползает к краю кровати и одним большим шумным глотком высушивает остатки воды в стакане.       — Это не ваши проблемы, — Чонсу ставит стакан на тумбу и взбивает подушку, — это проблемы всей группы. Не будь эгоистом и не взваливай всё на свои плечи. Мы постараемся помочь тебе. И Сынмину.       Чонсу знает, что Гониль уже действует. Сынмин — физически сильный, и остановить его может либо сам Чонсу, либо Гониль-хён, да и то не факт, что сможет кто-то один. Всякий новорождённый жеребец в страхе обгонит тренированную лошадь.       Пусть Хёнджун не хочет этого признавать, пусть и пытается быть сильным, но он чертовски боится вновь попасть под горячую руку. И если они не начнут действовать, случай повторится снова совсем скоро.       И самый наилучший вариант — это…       — Пожалуйста, не надевайте на Сынмина смирительную рубаху.       — Ты…       Кажется, Хёнджун научился у Сынмина чтению мыслей.       — Я боюсь, но стараюсь побороть страх. Сынмин совершенно не виноват в том, что его разум треснул. Не надо его оставлять одного, — Хёнджун крепко сжимает одеяло. Пытается, но морщится от боли. Чонсу может представить, насколько ему больно и морально, и физически, но понять его точку зрения, увы, пока не способен.       — Ты ведь понимаешь, что если с ним что-то не сделать, то он в скором времени разнесёт абсолютно всё к чертям собачьим? — повышает голос Чонсу. В его глазах Сынмин — бомба замедленного действия.       Хёнджун смотрит на свои руки, а Чонсу смотрит на Хёнджуна. Ему невыносимо от того, что каждое действие, каждое движение даётся ему с превеликим трудом. Он ждёт ответов, но, видимо, их не получит.       — Я могу тебя попросить зашить мистера Кролика? — вдруг спрашивает Хёнджун. Он протягивает руку, и Чонсу понимает. Нужно поменять повязку.       — Мистера Кролика? — Чонсу осторожно снимает бинты с его левой руки, оголяя жуткие порезы. Всего их два: один очень глубокий, второй — длинный. И оба пылают красным, сильно выделяясь на фоне кожи. А кожа у Хёнджуна далеко не сахарно-белая.       — Я сделал для Сынмина игрушку, — голос дрожит. Ему страшно, но он продолжает смотреть на раны. Врач сказал, что останутся шрамы. Возможно, на всю жизнь.       — Чего? Какую ещё игрушку? — удивляется Чонсу. Он осторожно обрабатывает края длинной раны йодом, стараясь не задеть покрытую корочкой часть. Они заживают, но, судя по тому, как Хёнджун каждый раз вздрагивает, когда Чонсу касается ваткой кожи, ему просто невыносимо больно.       — Разве Сынмин не показывал?       Чонсу усмехается. Мысль о том, что Сынмин зачем-то прячет игрушку, что в своём роде является знаком внимания со стороны Хёнджуна, кажется ему чересчур забавной: разве Сынмин сам не понимает, что уже давно для Хёнджуна не простой друг, а уж тем более не коллега. И даже сейчас — Чонсу теперь обрабатывает ранку поменьше — он является в жизни Хёнджуна человеком значимым.       — Нет. Сынмин вообще в последнее время очень закрытый.       — Да. Меня это беспокоит. Он кричал «оставь его», «оставь его», и вроде он говорил мне, но не мне… — тихо отвечает Хёнджун, шмыгая носом. — Я не знаю, как это объяснить.       — Фууууш, — Чонсу дует на ранку, а Хёнджун легонько улыбается. Когда-то в детстве ему мама так же дула на ранку и всё переставало болеть быстро. А сейчас… Сколько ни дуй — всё равно болит.       — Менеджер с Гонилем всё решат.       — Что решат? — Хёнджун напрягается.       Чонсу смотрит на него исподлобья. Он не знает, что они там решают: он помнит лишь то, как обмякшего и полудохлого Сынмина тащат в медпункт. Как ни крути, свою кровь он тоже пролил. Возможно, они позвонят какому-то знакомому психиатру или психологу, или ещё кому. Может, даже экзорцисту — менеджер верит в призраков, богов и демонов. То, что Сынмина нужно изолировать от общества прямо сейчас, понимают абсолютно все.       Кроме Хана Хёнджуна.       Он себе на уме: защищает того, кто чуть не лишил его возможности вновь почувствовать текстуру гитарных струн.       Чонсу в последний раз оборачивает чистый, свежий бинт вокруг чужой руки и закрепляет его, но ладонь Хёнджуна отпускать не собирается.       — Решит, что дальше делать с Сынмином. Мы не можем вот так просто всё оставить и сделать вид, что ничего не случилось, — он говорит очень тихо. — Пойми это.       Хёнджун молчит, наклонив голову, спрятав глаза под длинной чёлкой.       — Сынмин опасен. Скорее всего, его изолируют на некоторое время.       Он хочет добавить: «или навсегда», но вовремя осекается.       Возможно, Чонсу что-то упускает из виду. Он хочет задать вопрос, но Хёнджун говорит первым.       — В конце Сынмин заплакал. И первое, что он сказал…       Хёнджун сглатывает подступивший к горлу ком и облизывает губы. Джуён сбоку снова шуршит одеялом, и Хёнджун краем глаза видит, что он просыпается и сонно смотрит на Хёнджуновские руки.       — Кто это сделал? — заканчивает фразу Хёнджун.       — Разве не Сынмин? — сонно спрашивает Джуён. И получает по лбу от Чонсу. Теперь всё ясно. Внутри Чонсу всё замерзает от понимания того, что сейчас Сынмин нуждается в поддержке даже больше, чем Хёнджун. Он молча, в одиночестве, всё это время сражается с чем-то огромным, вытекающим за пределы человеческого понимания.       — Сынмину сейчас тяжело, — Чонсу встаёт и идёт за водой. — Но факт остаётся фактом. Он причинил тебе боль. Я тоже не верю в то, что Сынмин способен на кровопролития. Но вот другие люди разве его знают? Разве они способны его понять? Мне, если честно, всё равно, что там думают другие люди, лишь бы Сынмина и вправду не закинули в карцер, но мы всё же находимся в обществе. Будет лучше, если Гониль заставит менеджера принять верное решение.       — А какое решение считается верным? — Хёнджун здоровой рукой принимает бокал с водой от Чонсу и делает глоток. Джуён тоже тянется за водой — Хёнджун даёт ему свой бокал, и Джуён расхлёбывает воду сразу. Он зевает и снова забирается под одеяло.       — На время изолировать Сынмина, — голос Чонсу дрожит. Он сам очень сильно волнуется и не хочет, чтобы у них забрали Сынмина. Но что лучше, чтобы его забрали люди…       …или всепожирающий ужас?       — И придумать байку по типу «О Сынмин заболел гастритом». А если заметят твои шрамы, то отвечать в духе «кошка цапнула» или «ой, случайно об забор поранился, надо быть осторожнее».       Кошка цапнула. Большая кошка в костюме собаки.       Звучит логично. Звучит в духе одной из лидирующих компаний в индустрии развлечений. Грамотная ложь — безналичие проблем в ближайшем будущем. Да и зачем в принципе людям знать, что происходит в группе за пределами камер?       Но Сынмин общительный. Он любит Виллэнс и очень активно проявляет себя в социальных сетях, занимается спортом и редко болеет, оттого факт того, что Сынмин болен чем-то очень тяжёлым, всплывёт на поверхность достаточно быстро. Хёнджун надеется, что Гониль учтёт этот факт.       Часы показывают два часа двадцать минут ночи. Всё произошло очень быстро, и Гониль должен объявиться с новостями о Сынмине совсем скоро. Хёнджун хочет подождать, но усталость наковальней бьёт по голове, заставляя лечь.       Чонсу приглушает ночники и ложится рядом. Он хочет сказать многое, он хочет успокоить Хёнджуна, но сейчас любые слова бесполезны. Они все в плену усталости.       — Доброй ночи, Хёнджун. Доброй ночи, мелкий.       — Я не мелкий! — из-под одеяла возмущается Джуён, вызывая на лицах старших улыбки.       Хёнджун сегодня не уснёт.