Эм

Тишину вечера прервал звук закрывшейся наверху двери и необычайно звонкий стук каблуков. Эмма, приподнявшись с дивана оглянулась за спину — в коридоре, откуда был виден низ лестницы, немного зелёных тканевых обоев и большая картина, изображающая всадника, показалась такая не подходящая к антуражу чинной и пыльной аристократии фигура — по лестнице уверенным и стремительным шагом спускалась Дафна. Она не показывалась весь день, и девушка, найдя у себе в голове тому объяснение в том, что она отсыпалась после бессонной ночи, потому что разошлись они около четырёх, не думала об этом больше, но кажется она там времени не теряла. На ней было изящное шелковое платье до колена, струящееся вдоль фигуры, парадные туфли — домашние не звучали так звонко при ходьбе — было уже накинуто пальто и вокруг головы кокетливо обёрнут платок, концами, развивающимися от ходьбы, концами закинутый на спину. Её изящный силуэт, одетый так красиво, а в силу того, что сейчас так мало кто ходит так элегантно — по-настоящему элегантно, не гонясь за модой на облегающие платья и модные причёски, Дафна сверкала качеством ткани, простотой сочетания и небрежностью, которая скрывала за собой кропотливый мыслительный процесс подбора одной вещи к другой, чтобы они идеально сошлись друг с другом, как сходятся кусочки пазлов, выстраивая единую неделимую картину — ещё и удивительно, показался там, и этого времени хватило чтобы увидеть ещё и лицо — задумчивое, но без блуждающего взгляда, нет, она не была растеряна, она держала в голове какую-то одну мысль, которая выражалась в её одной единственной эмоции, которая застыла в прикрытых глазах, глядящих на ступеньки под ногами, в поджатых губах и щеках. — Такси уже приехало, мэм, — послышался голос дворецкого, когда она скрылась от взгляда Эммы. — Спасибо. Эмма, поднявшись, вышла в холл, заставая женщину за надеванием пальто с помощью парня, второй рукой он держал её сумочку. Она должна была вот-вот упорхнуть куда-то и весь её вид говорил об этом. Она выглядела как мама, собирающаяся на праздник, пока дети остаются дома с няней. Почему-то именно эта ассоциация пришла в голову Эмме. — Так поздно куда-то едете? — Да, — кивнула она, застёгивая быстрыми изящными руками пуговки, — свои планы. — Вы будете к ужину? — Нет, не думаю. — Оглядывая себя сверху вниз ответила она, забирая сумочку. — Только не отказывайся от еды без меня, если ты будешь плохо кушать, меня поругают старшие, — подняв брови произнесла она, впервые за все время глядя на девушку. Она вышла так стремительно, на прощание помахав рукой, что девушка даже не успела ненавязчиво сформулировать вопрос «А куда вы?», потому что очень хотелось знать. Внутри себя она понимала, что вопрос этот не имеет смысла, и был скорее любопытством ради любопытства, но всё-таки было очень волнительно, интересно и… тревожно? От того, что без предупреждения она просто ушла при полном параде, за пол часа до ужина. — Ноа, а куда она, она не говорила? — Обратилась она к молодому человеку, стоявшему тут. — Я думаю она на какое-то своё мероприятие, мэм. — Своё? — Да. К знакомым. Эмма нахмурилась, осмотрелась. В голове ещё стоял образ очень красивой, стремительной, будто бежавшей откуда-то, а не куда-то, женщины, которая на прощание помахала ей. — А во сколько обычно она возвращается? — Я не запираю дверь на всю ночь. - На вопрос он не ответил, а то не многое, что он сказал служило такой же благотворной средой для вопросов, какой служит агар для бактерий. Это было очень странно, очень непонятно.       Стало понятно ночью, почему он не закрывает дверь. Если бы она была закрыта, женщина бы ни за что не попала в скважину ключом, потому что, войдя, она покачивалась, задевая ватными ногами все порожки и ступеньки, а бедрами все углы столов и комодов, пока шла. Эмма, сползя на диване ниже, наблюдала за ней из засады, провожая взглядом куда менее стремительную фигуру, которая зацепалась руками за любые выступы. Девушка отрицала внутри себя, что ждала именно её, потому что не спать до трёх часов ночи — это абсурд, она ведь ей не мама и не дочь, никто, поэтому такой мысли у неё даже в голове не возникало. Если бы её кто-то спросил, почему она не в постели, она бы сказала, что просто ждала ночного шоу. Но сердце обмануть было не возможно, когда послышался звук ручки, которую судя по всему с другой стороны царапнули ногтями, немного промахнувшись, оно начало биться чаще. Эмму бросало в дрожь, а грудь стиснуло странное чувство, когда женщина появилась в холле, часть которого было видно из гостиной. Эм буквально как наркоман, не отрывала взгляда от туда, стараясь всё сильнее и сильнее впустить себя это волнение и сочувствие, от которого тряслись колени и руки, сохло во рту, от чего она ежесекундно облизывала губы, но не шевелилась, пытаясь не выдать себя. На миг проскочила странная детская мысль: «подглядывать плохо», но теперь это было уже не важно — она так увлеклась, так взволновалась, что полупьяная голова пропустила эту мысль мимо, с той же скоростью, с какой машины пролетают мимо тебя на остановках иной раз. Это было уму не постижимо, а если бы кто-то потом девушку об этом моменте спросил, она бы точно закрыла глаза от стыда руками и убежала, потому что ничего, крове волнения, побуждения, какого-то странно толчка внутри, она не почувствовала. Она смотрела и хотела смотреть больше, хотела быть рядом с ней в этот момент. Говорило ли в ней природное сочувствие, руководимая которым она работала в красном кресте или это было что-то иное, или всё сразу — не понятно. Да и Эм не могла уже думать, садясь на колени и нагибаясь, чтобы её голова не показалась из-за спинки дивана. Она следила. И если бы появился хоть один повод встать и подойти, она бы это сделала не задумываясь. Дойдя до первой ступеньки, оперившись рукой на перила женщина наклонилась, снимая с одной ноги туфлю, сделав ещё один шаг сняла вторую, но она упала, гулко ударившись о дерево. Эмма поморщилась, чувствуя испанский стыд за громкий звук в тишине, но женщину это ни суть не смутило, сделав ещё шаг и перецепив руку повыше, чтобы было удобнее опираться, она снова наклонилась, зацепая её за каблук, и взяв обе в одну руку, начала подниматься, по пути задевая носком ступни ступеньки, пока таким образом она не скрылась за косяком, продолжая подниматься. Путь предстоял не близкий — три пролёта лестницы, а впереди препятствия в виде столиков с выставленными на них вазами, цветы в горшках, на полу и на полках, светильники на уровне глаз, и сплошная темнота. Дафна знала этот маршрут и проходила его не только в темноте, но и пьяная тысячи раз, поэтому если бы кто-то увидел её со стороны, и не понял бы как сильно она пьяна. Она шла, иногда поднимая руку в темноте, мягким касанием находя настенную лампу, и не держась, а точно обозначая для себя её нахождение, проходила мимо, находила чувствительной ладонью перила, чтобы следовать вдоль них, как слепая — хотя в целом так и было, голова кружилась, а вокруг было темно — а в остальном совершенно спокойная, думая о своём, она шла, рукой с туфлями иногда почёсывая нос, подкашливая, ступая слегка заплетающимися ногами, она дошла до своей комнаты, бросая на пол прямо на входе туфли — Эмма услышала этот грохот тяжёлых каблуков об пол, вздрогнув — кидая пальто на спинку стула, буквально стянула с шеи платок, кидая туда же, но нежный щёлк соскользнул на пол беззвучно. Ей было всё равно. Она шла к туалетному столику, на котором оставила пачку. Кто бы что ни говорил «рекомендации врача» она соблюдала. Не в полной мере, но вместо привычных десяти — пятнадцати сигарет за день, она выкуривала две-три, бурбон растягивала на столько, сколько было можно, только смачивая губы, и пила отвратительные горькие таблетки, чувствуя себя старухой от одной только мысли о том, что никто больше в этом доме на эту отвратительную дрянь даже не посмотрит. Пальцы знали своё дело — мышечная память не подвела, она без запинки вскрыла пачку, так же легко зубами вытянула сигарету, свободными руками в это время уже щелкая зажигалкой. Как только послышался тихий треск сгорающего табака и бумаги, она облегчённо выдохнула, сползая на стоявший рядом стул устало. За этот вечер она выкурила больше десяти это точно — до этого уходило столько за день, а тут за каких-то пять часов — вот так сказывается воздержание. Его же итогом было и то, что сейчас у неё кружилась голова — раньше такое наступало только под утро, даже в свои пятьдесят она могла этим похвастать — многолетняя тренировка давала плоды, а тут… пять часов и уже она еле стоит на ногах. Физически, морально она всё знала и помнила, и поэтому в ясный разум лезли те мысли, которым там были не рады, и как от воришек или настойчивых проповедников, они лезли в голову, заставляя её морщиться и закрывать глаза, откидываясь на спинку стула. Вытянув ноги, она так и сделала, сдёргивая с себя жемчужные бусы и бросая на стол небрежно. «Ну что ж, здравствуйте» — выдохнула она столб дыма. Она хотела пойти к старой знакомой ещё вчера, и ждала вечера, чтобы выйти незаметно. Она была не зла, это должна была быть холодная, жестокая и равнодушная месть за слова и мысли, которые снова её бросили в лицо, как бросают мусор в выгребную яму — совершенно не думая, что будет после того, как они достигнут цели. Просто прощались с сними и спокойно шли спать. Это было мерзко. Обвинять её в том, что когда-то она была хороша — да она всегда хороша. Если не говорить о нескольких килограммах, прибавившихся за тридцать лет, то, позвольте откляняться, ей уже не двадцать лет, а сухие старушки это то ещё удовольствие. Есть красивые среди них, но Дафна находила, что если она снова вернётся в свои некогда личные, сорок пять кг, то она будет похожа на заключённую тюрьмы или психбольницы старого жесткого и в какой-то степени гротескного образца, а лицо вымученное пьянством и курением только бы дополнило картину. И такую же уверенность она имела и относительно своего характера — она не изменилась ни капли за столько лет. Если не считать последнего инцидента, который добавил в её жизнь отравляющей печали и задумчивости, то она была такой же, какой вошла во взрослую жизнь лет тридцать назад: несогласной, смелой, резкой, отважной. Она могла спорить с кем угодно, могла браться за любое дело, не зависимо от того, какой бы её ждал выход. Если была цель — всё остальное не важно. Будь на дворе девятнадцатый век, нет сомнений, она была бы суфражисткой, сидела бы в тюрьме за свои убеждения, терпела бы пытки, носила на груди отличительный фиолетово-бело-зелёный знак, и ни на миг не отступалась бы, но так случилось, что право голосовать у женщин уже появилось к моменту её рождения, и её осталось только гордится, что она принадлежит именно тому роду смелых и отчаянных женщин, которые знают свои права. И её правом было как право выбирать правительство, так и право быть понятой. И если первое было закреплено за ней законом, то второе небрежно отбирали у неё раз за разом в этой семье, пытаясь научить правилам, которые она и без того прекрасно знала. С пять лет ходить на занятия, где обучают плаванию, игре на пианино, пению, балету, математике, Господи, у неё была учительница, которая обязана её была научить флористике! Из неё делали аристократку старого порядка, и если старший брот был со всем согласен, но Дафна находя цветы только разве что симпатичными, в какой-то момент жизни возненавидела капуцины и алые розы, которые росли у них в оранжереях только за то, что они были орудием пыток в её жизни. И пытка эта называлась «воспитание». Хотя к цветам она не чувствовала никакого отвращения, она любила из наравне с книгами, которые в какой-то момент начала поглощать пачками, только бы почитать про бесстрашных и свободных людей, спрятаться от противной комнаты, в которой она изо дня в день делала уроки, хранила платья и брюки, в которых проходили её занятия, в общем реальность, об которую разбивались всё её мечты и смелые решения, которая как бетон не пропускала даже надежды на то, что она может просто взять и ничего не делать в выходные, как все обычные девочки, разбивались в пух и прах, подставляя на пути решительного и заслуживающего целый мир взгляда обычный бархат, камень или дерево, из которого было сделано в этом доме всё. И сделано до сих пор — как внешне, так и внутреннее. Оливия — не корень всех проблем, в силу характера она просто невольная глашатая, Дафна не любила её не меньше, чем всех остальных, просто ей выпала честь её чуть больше раздражать за природную болтливость. И она справлялась с этим великолепно — кто ещё тремя фразами может довести до безумия? Хотя может дело во фразах? «Ты могла бы быть поактивнее», «Когда-то тебя обожал…», «Как тебе бывает всё равно на эту семью» Женщина не обвиняла её в том, что она так думает, злиться на неё было бы просто верхом неблагоразумия, и достоинство Дафны этого бы просто не допустило — ну как человек, которого взяли замуж, история современной Золушки, может не соглашаться с правилами этого дома и не распространять их? Соблюдая их, она сюда попала, соблюдая их, она тут живёт и благоухает. Прошлое тоже имеет значение, и Дафна, в отличие от неё, не обесценивает её историю, и оставляет за неё право так думать. И это утомляет. Утомляет быть правильно, честной, справедливой. Как же, черт возьми, так вышло, что она, относится ко всём так, а золотое правило, выведенное тысячи лет назад Конфуцием не работает? «Не делай другим того, чего не желаешь себе» — так там, кажется написано? И как же, Господи, так выходит? Что это за бермудский треугольник в семействе Олли, в этой прослойке богачей, что у них даже закон жизни потерялся где-то? Хотелось просто рвать на себе волосы от того, что такой многолетний труд, воспитание себя, своей силы, верности убеждениям, достойности просто катится коту под хвост каждый раз! И именно поэтому она хотела пойти к старой знакомой ещё вчера. Но в планы вмешалась Эмма, как ангел хранитель, сама того не ведая, она остановила её. Просто пришла, погрузила в невероятный свет, теплый огонь, который ласково грел щёки и замерзшие руки. Рядом с ней, хоть разувайся, ступая по святой земле! Женщина и до этого чувствовала от неё много хорошего, не направленного на неё конкретно, просто тепло, которое приносила девушка, было очевидно, и Дафна объективно понимала это, но вчера она просто окутала её им невольно и остановила, успокоила и поддержала. Три в одном — а она просто пришла даже не догадываясь о том, что сделала. Вчера Дафна пошла в кровать такая спокойная, и даже эта отвратительная экранизация не расстроила её, она просто упала в кровать, засыпая с улыбкой на глазах, потому что губы были привычно поджаты, как будто тут нельзя было показать всем, что тебе хорошо, как будто это украдут у тебя, отберут и выкинут. А потом ночь, утро, и слова звучавшие в голове снова всё вернули на круги своя. Второй раз она не придёт смотреть телевизор, а навязываться или «как бы случайно» оказываться рядом второй раз было бы унизительно. Вчерашняя ситуация была хороша тем, что случилась спонтанно, две души нашли друг друга и всё, даже достроенная встреча была бы мерзкой и придуманной. У судьбы должны быть свои планы. Размяв фильтр — всё, что осталось от сигареты, об дно пепельницы, женщина уже потянулась за второй, но она показалась ей лишней. Непонятно, то ли мысли о девушке успокоили бушующее в груди чувство праведного гнева, то ли и правда, семнадцатая за вечер сигарета спорила с виски, абсентом, шампанским и портвейном в желудке, но курить не хотелось. Во рту было отвратительный вкус, пальцы воняли, её красивые ухоженные пальцы. И стерев с уголка губ уже почти ядовитую снюнку, она пошла в ванну, начиная и заканчивая её привычной чисткой зубов. Она всегда чистила зубы, сильно и отчаянно. Как будто пыталась убедить себя этим, что она не такая уж и грязная, но сама про себя она знала, что пот будет по прежнему вонять, как и пальцы. Ритуал и самообман с зубами работал в её подсознании, но разумное и логичное сознание кричало, что всё это бред. С этим разногласие она ложилась спать тридцать уже лет.