Единственный шанс

«Светя другим, сгораю сам. (Consumor aliis inserviendo)».

Латинская пословица

      Вошедшее во вкус полноправного единоличного правления солнце в самоуправной манере цеплялось своими позолоченными когтями за расшатанные крыши домов, куполообразные башни купающихся в водах чистого золота мечетей, бесприютные развалины разграбленных сооружений, и под настойчивым разоблачительным гнётом его испепеляющей власти погрязший в беспринципной тишине мёртвый город выглядел ещё более мрачным и безжизненным, чем во времена помыкательства жестоких честолюбивых мятежников. Лениво взгромождаясь на призрачный пьедестал, небесный властитель дразняще припустил жёсткие поводья своих огненных жеребцов, снисходительно позволив им нестись над землёй во всю пламенную прыть, и теперь наделённые редкой возможностью вволю порезвиться на земных просторах медногривые скакуны с невиданной скоростью ударились в беспризорный галоп по кристальному морю, так что их искромётные копыта едва касались бушующих волн, а там, где сверкающие раскалённой белизной подковы всё-таки ступали на нетронутую поверхность, оставался ослепительный бликующий след, прочерчивая от самого горизонта янтарную дорожку. Их распущенные по ветру алые хвосты изящно стелились вдоль зыбкой глади бескрайних вод, вынуждая необъятные глубины игриво вспыхивать чистым предрассветным пожаром, и вскоре их неутомимый извечный бег достиг самого края пустынного берега, перебрасывая быстроногих странников на укутанный утренними сумерками город и мгновенно озаряя его серые улицы завораживающим сиянием их неосязаемых солнечных шкур. Только повеяло из ниоткуда незримым приятным теплом, возвестившим бодрствующее на краю мраморной террасы существо о ритуальной гонке неудержимых небесных посланников очередного жаркого дня, и по мере того, как неуловимые рысаки постепенно входили в раж, засушливый зной становился всё сильнее и беспощаднее, сообщая о том, что лишённые былого покровительства бегуны не на шутку разыгрались. Вскоре открытую загорелую шею бесцеремонно обожгло палящим жаром тысячи солнц с одной стороны, где вовсю занималась ранняя заря, чувствительная кожа мгновенно нагрелась, распространяя по оцепеневшему без движения телу мягкую волну долгожданного расслабления, и удовлетворённый возможностью ощутить внутри каждую онемевшую мышцу Бали-бей в упоении зажмурился, как в последний раз наслаждаясь этим незабвенным блаженством и снизошедшим на него возвышенным спокойствием, какого он не испытывал с тех самых пор, как снова очутился в родных краях. Разбуженный в его груди необъяснимый трепет, к возникновению которого не было никаких особых причин, подчинил его воинственный нрав какому-то непроизвольному ликованию, чутко спящее сердце монотонно высчитывало несмолкаемый пульс хрупкой человеческой жизни, отмеряя вдохи и выдохи, и в распущенных мыслях впервые за долгое время поселилась вкрадчивая пустота, так что погружённый в соблазнительное беспамятство воин едва ли осознавал, какие странности с ним творятся под влиянием этого пленительного наваждения. Он и сам толком не мог до конца понять весь сокровенный смысл происходящих с ним перемен, но довольно ясно чувствовал это непреодолимое влечение какого-то неведомого таинства, что совершалось прямо на его глазах вместе с ничем не примечательным восходом солнца. Ему всё казалось, будто некие высшие силы посвятили его, простого смертного, в самую неприкосновенную суть всего мироздания, позволив ему видеть больше, чем видят другие, осязать умело скрытое течение вечности, которое не ощущают все остальные, слышать и проникаться бестелесным голосом своих божественных покровителей, недоступным никому, кроме него одного. Овеянное загадочным туманом новой, прежде недосягаемой реальности сознание дребезжало на границе между сном и явью, боязливо соприкасаясь с воображаемым барьером совершенно иной действительности, но столь далёкие блуждания в дебрях бессмертного бытия нисколько не пугали изумлённого собственным открытием Бали-бея, а наоборот, манили и привлекали его к себе, неизбежно направляясь к одной незыблемой истине, о присутствии которой он, к своему стыду, напрочь позабыл, увлёкшись какими-то пустыми насущными проблемами и извечной погоней за призрачным счастьем. Теперь, когда одна неиссякаемая мысль, все эти годы предательски пульсирующая на подкорке его разума, уже перестала казаться такой невозможной и пугающей, он испытал нечто, похожее на необходимое смирение, ибо отныне он знал: его долгий кровавый путь в этой эпохе близился к своему логичному завершению, а его давняя подруга уже заждалась своего упрямого приятеля, всё это время весьма успешно бросающего вызов всемогущий судьбе. Похоже, на этот раз его яростная борьба подошла к концу, и не было в этом смертельном противостоянии ни победителей, ни проигравших, только те, кто провозглашал свою исконную правду. И его неопровержимая правда заключалась в этом беззаветном любовании неповторимым рассветом, показавшимся ему самым прекрасным и сказочным на всём свете, в бесцельном созерцании позолоченного рассеянными лучами освобождённого города и расположившегося сразу за ним безграничного моря, в том, что он вдыхал соленоватое дыхание ветра и страстно внимал обосновавшейся в утробе бренного мира безмятежной тишине, в утончённых властных переливах которой ему впервые почудилась необычная убаюкивающая мелодия, искореняющая любую тревогу и необузданный страх. Нет, он больше не боялся вездесущей неизвестности, для него существовали только эти незабываемые мгновения естественного одиночества, умиротворённого единения с самим собой, что будто по волшебству исцеляли его многострадальную душу, не находящую в себе сил даже на то, чтобы требовать посторонней близости или бессмысленного утешения. Он ничего не ждал, ничего не желал, ни на что не надеялся, просто жил и дышал всем своим беспомощным существом, млея от предоставленного ему удовольствия, растворялся в пучине уничтожающего времени, позволяя ему неумолимо подтачивать изнутри его медленно уходящую молодость и прежнюю удалую прыть, и словно перерождался вместе с многовековым светилом, которое, в отличие от него, не умело стареть, а с каждым годом только набирало убийственную мощь. И всё же, пока что он не был побеждён, у него осталось ещё одно безотлагательное, чрезвычайно важное дело, требующее немедленно исполнения, однако, стоило ему проникнуться небывалой решимостью этого заветного намерения, как совсем другое, более материальное земное тепло застенчиво приласкало его спину, прошив позвоночник сладостной дрожью, и он мгновенно узнал его обворожительный источник. Это было незаменимое бескорыстное тепло его любимой женщины, родное, согревающее, всепоглощающе близкое и пропитанное щемящей нежностью, тепло, в томных водах которого он столько раз мечтал бесследно утонуть. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать, как вышедшая на террасу Тэхлике бесшумно встала рядом с ним, наполовину загораживая его от палящего солнца своим стройным телом, и облокотилась ладонями на нагретые мраморные перила, бестрепетно вторгаясь в его непринуждённое одиночество колкими импульсами тщетно скрываемой тревоги, а затем с ног до головы его прошибло ослепительной молнией свирепого ожесточения, с каким девушка выжидающе напряглась, опустив окутанный мрачными тенями надвигающейся угрозы взгляд куда-то вниз, где, он точно знал, происходило нечто ужасное, заставившее её испытать прилив неконтролируемого страха.       — Они уже здесь, — подобно смертному приговору, прозвучали в потрёпанном воздухе роковые слова, сказанные чужим потусторонним голосом в его отсутствующих мыслях, и каждая звенящая от предвкушения жила в его теле отозвалась на эту волнующую весть исступлённым дрожанием, а мышцы нетерпеливо сократились в приступе невосполнимого предчувствия, не в силах больше томиться бездействием.       Вместо ожидаемого испуга или хотя бы намёка на первобытный ужас сохранивший поразительное спокойствие Бали-бей ощутил сокрушительный прилив холодного торжества, чувствуя, как внутренности его омывает горячая волна расчётливого удовлетворения, и в самой непритязательной самоуверенной манере, но без тени вызывающей дерзости или неугодного превосходства кинул непроницаемый взор туда, куда в немом смятении смотрела застывшая под влиянием опасных чар Тэхлике, уже заранее зная, что именно ему предстоит созерцать, и испытывая от этого тихий восторженный трепет. Бесчётное количество раз за всю свою приближенную ко двору жизнь он наблюдал, как стройные несметные ряды Османского войска в гордом величии маршируют сквозь главные дворцовые ворота под предводительством царственно восседающего на своём белоснежном жеребце султана, совершая традиционный парад перед новым походом, но ещё никогда это великолепное и захватывающее зрелище не представлялось ему таким торжественным и несущим в себе особый внушительный смысл, как теперь, когда под его потрясённым взглядом возглавляемые победоносным владыкой семи континентов янычары бесчисленной, растянувшейся почти на всю главной улицы колонной выходили из притихшего города и степенно пересекали границу распахнутых ворот, беспрепятственно нагрянув всей толпой на территорию дворца. Замелькали перед очарованным взором знакомые зелёные флаги с тремя полумесяцами на широком полотне, в глазах зарябило от обилия алых и позолоченных оттенков в благородном одеянии дисциплинированных солдат, так что Бали-бей невольно устыдился своего неподобающе развязного внешнего вида, но всё его жадное внимание, не способное выхватить из сплошного марева кроваво-красных тонов незнакомые лица, с приятной обречённостью притягивалось лишь к одному статному силуэту, по-господски распрямившему осанистую спину в седле благородного скакуна и облачённому в серебряные доспехи, скрадывающие, казалось, весь солнечный свет, из-за чего весь остальной мир неотвратимо погружался во тьму. В памяти по малейшей прихоти безвольно покорённого существа тут же всплыли незабвенные мужественные черты чужого аристократичного лица с точёными властными глазами, приютившими в своих неизведанных глубинах пугающе правдивое отражение его самых потаённых страхов, но в данный момент, как назло, он не мог утолить почти безумную жажду ещё раз оказаться в плену излучаемого ими палящего огня, ибо недосягаемый объект его скромного любования находился далеко внизу и как раз в эту самую секунду окидывал представший перед ним дворец взыскательным взглядом, точное выражение которого не представлялось возможным разобрать. Вот под его беспощадный прицел по неосторожности угодил дежурящий у ворот Алонсо, заранее предупреждённый о появлении важных гостей, но всё равно при виде свысока взирающего на него Сулеймана, за спиной которого выстроились целая армада решительно настроенных янычар, он, наверное, впервые изменил своей хвалёной смелости и беспрекословно, с глубоким почтением, какого Бали-бей совсем от него не ожидал, низко склонился к земле да так и замер, прожигаемый насквозь чужим требовательным взором. Внутренне поразившись завидной выдержке лучшего друга, воин почувствовал, как подобралась оцепеневшая под боком Тэхлике, чьи метающие разящие искры глаза постепенно наводнял уничтожающий гнев, и по одному её угрожающему виду изготовившегося к смертоносному броску раненого зверя он догадался, что обезумевшая от бессилия девушка была готова броситься на защиту брата прямо с высоты этого балкона, несмотря на очевидный риск разбиться насмерть. Чтобы удержать бесстрашную напарницу от любых необдуманных действий, Бали-бей невозмутимо опустил ладонь поверх её напряжённых пальцев, неистово сомкнувшейся вокруг перил, но не стал отвечать на её вопросительно-возмущённый взгляд, которым она тут же наградила его за эту попытку призвать её к спокойствию, слишком поглощённый происходящим под сводами террасы.       Казалось, минула целая вечность, прежде чем не встретивший особого сопротивления Сулейман выпустил на свободу свою беззащитную жертву, но даже тогда, когда жестокая бессловесная пытка осталась позади, обмерший от пережитого потрясения Алонсо не пошевелился, словно обратился в камень, а вполне удовлетворённый произведённым на него впечатлением султан твёрдым шагом прошёлся вдоль своих воинов, словно над чем-то раздумывая, а затем в оглушительной тишине он раздал им какие-то чёткие приказания, так что в мгновение ока подчинённая единой силе толпа янычар пришла в движение, и их маленькие гибкие фигуры стремительно рассредоточились по всему периметру дворца и даже за его пределами, следуя заранее продуманной тактике. Слишком поздно до последнего не осознающий нависшую над ними опасность воин смекнул, что Сулейман велел своей армии окружить дворец и прилегающие к нему территории, чтобы исключить любые поползновения нового мятежа, но от зловещей догадки, что лидером предполагаемого восстания он видел его, Бали-бея, неприятно кольнуло его в самое сердце и закралось в опьянённый разум дурными противоречиями. Зато Тэхлике с самого начала поняла всё слишком даже хорошо, и теперь пребывающему в недопустимой растерянности воину некуда было укрыться от её одержимого взгляда, в котором всё отчётливее проступала тёмная сущность разгорающейся ненависти.       — Бали-бей, что они делают? — звенящим от постыдной паники голосом спросила взвинченная девушка, наклонившись вперёд и упираясь нижними рёбрами в край террасы.       — Это просто меры предосторожности, — как можно более спокойно отозвался он, подавив всплеск досадного испуга. И кого, интересно, он собирался в этом убедить?       — Они взяли нас в кольцо! — уже не пытаясь скрыть рвущегося наружу слепого страха, вскричала Тэхлике, отпрянув назад, как ошпаренная кипятком разъярённая кошка. — Они думают, что мы попытаемся сбежать, поэтому окружили нас! Они считают нас своими пленниками!       — Успокойся, никакие мы не пленники, — с расстановкой проговорил взбудораженный её тревогой Бали-бей, отчаянно цепляясь за истончившуюся нить бесценного самообладания. — Просто повелитель не хочет подпускать к нам посторонних. Он приехал сюда, чтобы поговорить, а не чтобы устроить кровавую бойню.       — Откуда тебе знать?! — внезапно взвилась потерявшая последнее терпение девушка, порывисто обернувшись и безжалостно вонзив в него остервенелый взгляд. — Как ты можешь ручаться за этих чужаков, которые когда-то изгнали тебя из родного дома?! На переговоры приводят не до зубов вооружённую армию, а небольшую свиту или охрану, но никак не целое войско! Твой драгоценный повелитель хочет нас всех прикончить!       — Он не способен на такую жестокость, — из последних сил сдерживая восставшее в груди внезапное ожесточение, бросился на защиту государя воин, неизвестно почему посчитав эти громкие слова сущим оскорблением. — Сулейман — мудрый и справедливый правитель, он никогда не убивает ради крови и утверждения своей власти. Вот увидишь, прежде он выслушает меня, а потом уже скажет своё слово. Не забывай, что мы немного сгладили углы, когда остановили восстание, а значит, правда на нашей стороне.       — Так ты затеял всё это ради встречи с повелителем? — растерянно переспросила Тэхлике, меряя его откровенно изумлённым взглядом, но потерявший интерес к начатому разговору Бали-бей ей не ответил.       Всё его внимание снова обратилось к стоящему внизу Сулейману, к которому уже успели приблизиться другие матросы из его команды, замершие перед ним в точно таких же позах, в которой недавно оцепенел Алонсо, и теперь между ними и султаном завязалась какая-то беседа, однако с такой высоты умирающий от любопытства воин не смог расслышать ни слова. Кто-то из моряков поднял руку, неловким жестом указывая повелителю куда-то в сторону, и по тому, как при этом действии ясные глаза Сулеймана вспыхнули мстительным огнём, он догадался, что правителю только что стало известно, где держат главного зачинщика бунта, и что, скорее всего, он предпочтёт сначала разобраться с ним, а потом уже переключится на объявившегося на его землях изгнанника. Пожалуй, эта небольшая отсрочка перед самым сложным испытанием в его жизни могла дать Бали-бею ещё немного времени, чтобы как следует продумать свою убедительную речь, поскольку двух, стремительно пролетевших одна за другой недель, в течение которых извещённый о его подвиге султан добирался до Каира, ему всё равно не хватило, чтобы морально подготовиться к предстоящей аудиенции. При мысли о том, что уже сегодня он окажется лицом к лицу со своим повелителем, которого не видел уже более года, его начинала одолевать мучительная слабость, а тягостные ожидания становились до того невыносимыми, что он в высшей степени бесстыдно изнывал от желания хоть на миг перехватить знакомый пробирающий до самого нутра взор, овеянный ледяной яростью. И тут словно высшие силы сжалились над томящимся в нетерпении воином: совершенно неожиданно направляющийся в сторону темницы, где держали Рустема, Сулейман резко остановился, невидимым движением приводя в тонус мощные мышцы спины, а затем так внезапно, что застигнутый врасплох Бали-бей едва не подавился застрявшим где-то в горле прерванным дыханием, обернулся и безошибочно, точно заблаговременно выбрал его своей следующей целью, впился пытливым взглядом в его побледневшее лицо, даже через разделяющее их расстояние с поразительной проницательностью считывая малейшие изменения в его состоянии, отчего схваченное в принуждённый плен чужой неоспоримой воли сердце предательски запнулось и зависло где-то в груди, будто оказавшись в тисках медленно сжимающегося кулака. Не имея при себе ни желания, ни достаточно дерзости, чтобы отвернуться, воин беспомощно таращился в окрашенные раскалённой бронзой глаза повелителя, живые и холодные, словно тронувшийся лёд, обречённо тонул в опасных глубинах обращённого прямо на него тяжёлого взора, чувствуя, как его всего затягивает в эти бездонные омуты окрепшей ярости, и только тогда, когда собственная уязвимость показалась ему чем-то из ряда вон выходящим, он вдруг опомнился и аккуратным, безупречно продуманным жестом приопустил подбородок к груди, но не разорвал зрительный контакт и даже рискнул добавить в свой собственный выдержанный взгляд долю непреклонной решимости и твёрдого намерения, ощутив, как горячая кровь бросилась ему в голову, а способность дышать возобновилась, погасив в нём поднявшуюся было панику. Ему показалось, что минули столетия, прежде чем их напористый, пропитанный скрытым противостоянием обмен взглядами наконец прекратился, хотя Бали-бей готов был поклятсться, что он длился от силы пару секунд, но, как только не удостоивший его однозначным ответом Сулейман отвернулся, снова пришпоривая послушного жеребца, он ещё долго смотрел ему вслед, параллельно прислушиваясь к учащённому сердцебиению приходящей в себя Тэхлике. Или это билось его собственное сердце?       — Он так посмотрел на тебя, — хриплым шёпотом проронила она, теснее прижавшись к его напряжённому боку. — Я уж испугалась, что ты превратишься в горстку пепла прямо на моих глазах. Может, тебе не стоит говорить с ним? Давай лучше сбежим, пока он разбирается в этими мятежниками?       — Я достаточно убегал и прятался в последнее время, — жёстко отрезал Бали-бей, словно издалека услышав свой непоколебимый голос. — Я сам выбрал этот путь, и не быть мне воином, если я отступлю от него. Я должен встретиться с ним, я должен закончить эту бессмысленную вражду.       «Я должен дать ему то, чего он хочет».       — Я дала себе слово, что буду защищать тебя ценой собственной жизни, — клятвенно проговорила Тэхлике, и он впервые взглянул на неё, сразу же наткнувшись на теплившуюся в её глазах самоотверженную преданность, от которой у него горько защемило в груди. — Я пойду с тобой!       — Нет, — мягко, но вместе с тем сурово покачал головой воин. — Это моя битва, Тэхлике. Я обязан сделать это один.       — Ну почему, почему ты такой упрямый! — в сердцах воскликнула глубоко раненная его отказом девушка, всплеснув руками, и Бали-бей не сдержал печальную усмешку. Даже при всём своём желании раскрыть ей свои истинные намерения он был вынужден признать, что это бремя ему придётся нести в одиночку: слишком велик был риск подвергнуть её напрасной опасности, слишком глубокую верность она хранила в своём отважном сердце, чтобы допустить то, чему предстояло свершиться. На этот раз даже ей он не мог рассказать всю правду. — Знаешь ведь, что мы можем помочь, и всё равно отказываешься! А если он не станет с тобой церемониться и убьёт тебя на месте?!       — Просто доверься мне, — проникновенно прошептал растроганный её переживаниями воин и наклонился к ней, опуская руки на её подрагивающие от возбуждения плечи и соприкасаясь с её взмокшим лбом. — Я знаю, что делаю.       «Я чувствую, что должен это сделать».       «Когда могучий огонь сойдётся в решающей битве с ледяным океаном…»

***

      Позолоченные узорчатые переплетения массивной джумбы, умело скрывающей происходящее в приёмной тайное движение, предательски расплывались перед отрешённым взглядом погружённого в потусторонний транс Бали-бея, не давая ему разглядеть неуловимые перемещения одной-единственной заветной фигуры за надёжной защитой деревянной решётки, и оттого выпавшие на стойкого воина выматывающие ожидания казались ему самым главным наказанием, ибо здесь, в четырёх стенах незнакомого дворца, под чутким наблюдением стражи, что обступила его с двух сторон, время тянулось невыносимо медленно, будто со скрежетом прорываясь сквозь вязкий воздух, и не удавалось даже на миг отследить точное местонахождение плывущего по небу солнца, из-за чего находящемуся в плену чужой прихотливой власти узнику неотвратимо казалось, что он провёл в этом проклятом месте без малого несколько долгих лет. Тот, кто в самой высшей степени немилосердно и беспристрастно обрёк его на такие жестокие мучения, словно нарочно подвергая испытаниям его хвалёную выдержку, определённо располагал достаточными сведениями о его тайных слабостях и сокровенных страхах, чтобы заявить о своём превосходстве, и теперь собирался с присущим ему беззастенчивым хладнокровием подчинить своей неоспоримой силе уязвимое существо, без тени милосердия используя его вынужденную беспомощность. Представляя себя пойманным в клетку диким зверем, которому впервые предстояло столкнуться с хозяйским кнутом на боевой арене, изнемогающий от противного чувства раздражающего бессилия Бали-бей с трудом заставлял себя не поддаваться столь умелым и безупречно продуманным манипуляциям, хотя с каждым мгновением его прославленное самообладание всё ниже прогибалось под натиском неподвластного ему могущества, однако знающий цену своему нерушимому спокойствию воин назло окружившей его атмосфере единоличного покровительства не позволял себе опускать гордо приподнятый подбородок и сутулить твёрдо расправленные плечи, всем своим неприступным видом давая понять наседающим на него со всех сторон оценивающим взглядам, что его не так-то просто сломить и заставить дрожать от страха. Если приставленные к нему в качестве охраны янычары и подивились излишне уверенному настрою предполагаемого пленника, то мастерски скрывали одолевающую их растерянность, и, несмотря на то что никто из них ни разу не попытался к нему прикоснуться, он ощущал невидимые стальные нити натянутого между ними напряжения, будто бдительные стражи из свиты самого султана ожидали от него любой непредсказуемый выходки. Внутренне упиваясь их неподдельной враждебностью, с какой они то и дело бросали в спину оцепеневшего в невозмутимой позе изгнанника подозрительные взоры, Бали-бей между тем оставался совершенно равнодушным к столь дерзкому вторжению в его личное пространство, не обращая никакого внимания на их откровенную неприязнь, и старался всеми силами не думать о том, что когда-то они были близкими товарищами, союзниками в многочисленных сражениях, делили один лагерь и одно тренировочное поле. А теперь он стоял под прицелом их смертоносных копий, чьи заострённые концы упирались аккурат между его собранных лопаток, и без возможности пошевелиться ожидал грядущей встречи с повелителем, при мысли о которой его бросало в постыдный озноб. Помрачневший и решительно настроенный на правосудие Сулейман объявился в коридорах дворца пару часов назад, и как только знакомый звук его взвешенных шагов огласил гулкие стены утопающего в тяжёлом безмолвии главного зала, содрогнувшийся от внезапного осознания воин каким-то образом сразу догадался, что за время его отсутствия произошло нечто немыслимое. Повелитель не стал тратить время на осмотр дворца и сразу направился в приёмную, передав изгнаннику через его приближённых чёткий приказ немедленно явиться туда для долгожданного разговора, — значит, Рустем паша уже получил по заслугам за своё предательство, все остальные мятежники расплатились жизнями за содеянное, значит, настал его черёд нести ответ перед владыкой, пришло его время добровольно положить свою жизнь к ногам государя. С комом в горле и тягостным предчувствием на сердце он распрощался с Тэхлике, невероятным усилием воли заверив её, что всё будет хорошо, затем раздал последние указания своим матросам, вверяя безопасность беременной напарницы под их ответственность, и таким, каким был, — безоружным, облачённым в непривычные пиратские одежды, с золотой серьгой в одном ухе и можжевеловыми чётками на шее — отправился к султану в сопровождении его воинов, неотвратимо ощущая, как разрывает его изнутри от невыносимого сожаления и обречённой тоски, как опустошённая душа выворачивается наизнанку от тошнотворного привкуса жестокого обмана, как его смятённые мысли, все до одной переполненные скорбным раскаянием, постепенно остывают и складываются в незнакомую молитву, которая каким-то чудным образом всплыла в его голове из недр повреждённой памяти. Казалось, кто-то посторонний, кто всегда и везде следовал за ним по пятам, оберегал и незаметно приглядывал, нашёптывал ему издалека какие-то убаюкивающие фразы, так что на него мгновенно снизошло поразительное спокойствие, ледяное хладнокровие затопило всё его отречённое от реальности существо, будто за всем происходящим он наблюдал со стороны, и с каждым шагом, неумолимо приближающим его к суду справедливости, он чувствовал невероятную лёгкость во всём теле, какое-то беспричинное умиротворение омывало его покладистые мышцы, и не существовало больше страха, отрицания и малодушного упования на чужое милосердие — одна лишь непоколебимая вера в мудрость судьбы и необъяснимая покорность её незримому вмешательству, одно лишь смиренное принятие и проникновенное осознание того, что всё совершаемое под сводами этого дворца имеет свой смысл и происходит именно тогда, когда нужно, в свой намеченный срок. Неизвестно, откуда подобные безутешные, но ничуть не пугающие мысли вдруг настигли поражённого собственной безмятежностью Бали-бея, но одно он знал точно: нет необходимости сопротивляться или вступать в неравную борьбу, ему нужно просто довериться этому неизвестному призрачному голосу внутри себя, прислушаться к его неповторимым переливам и сделать всё в точности так, как он его попросил. Почему-то в нём не возникало никаких сомнений, что у него всё получится, почему-то он точно был уверен в успехе этой затеи так же ясно, как если бы увидел весь её исход в пророческом сне, но откуда вдруг взялось это непобедимое убеждение? Что привело его сюда и была ли это счастливая случайность или же нечто большее? И чей загадочный голос он всё это время слушал в утробе своего разума? Ответов на эти щекотливые вопросы у воина не находилось, но они были ему совершенно ни к чему: всего несколько ничтожных, отмеренных кем-то мгновений отделяло его от рокового столкновения с пышущими огнём ярости глазами повелителя, и в тот момент, когда долгожданный приказ наконец прозвучал из чужих уст, а двери приёмной словно сами собой распахнулись перед изнывающим от нетерпения Бали-беем, он непроизвольно вытянулся в струнку, ощутив знакомый прилив трепетного волнения, и с достоинством, тонко граничащим с вызывающей смелостью, переступил заветный порог, после чего двери с тяжёлым стуком захлопнулись за его спиной и он очутился в беззащитном одиночестве.       Почти сразу, как только его стопа коснулась начищенного мраморного пола приёмной, воин по неосторожности угодил в ловко расставленные сети чужого наблюдательного взора, что мгновенно окольцевали лёгкую добычу стальными нитями бесцеремонного внимания, и тут же разозлился на самого себя за проявленную беспечность, слишком поздно сообразив, что ему стоило повести себя чуточку скромнее и аккуратнее. Однако заботиться об этом уже не было никакого смысла: без труда завладев его безвольным безоружным существом, внутри которого билась в стенаниях раздосадованная гордость, виновник его потаённых терзаний уже прочувствовал соблазнительный вкус постороннего замешательства и теперь с явной настойчивостью теребил оказавшееся в плену неукротимого властного взгляда уязвимое тело своей ненасытной проницательностью, прощупывая каждый его легко доступный участок, цепляясь за малейшие несуществующие изъяны и парализуя заледеневшую кровь в натянутых жилах. Превозмогая чудовищную слабость, что в одно мгновение прошила скрученные в тугой узел мышцы непрошеным напряжением, Бали-бей осторожно, точно ступая над бездонной пропастью, сделал ещё несколько шагов вперёд, останавливаясь на почтительном расстоянии, и в выражении немой покорности замер напротив представшего в желанной близости Сулеймана, с прилежной учтивостью потупив глаза в пол. Стараясь держаться с умеренным бесстрашием и в то же время уважительно, совладавший с непозволительным смятением воин утончённо, искусно избегая неверных углов, медленно согнулся в привычном поясном поклоне, вежливо задержался, мысленно сосчитав до семи, и с той же независимой кроткостью распрямил гибкую спину, наконец поднимая на хранящего суровое молчание султана ясные глаза и не сумев при этом подавить всплеск невольного восхищения. Оказывается, за этот год он уже успел позабыть, сколько неподдельного величия и царственной стати вмещает в себя незабвенный образ грозного правителя, сколько мрачной и непоколебимой решимости могут источать его приятные точёные черты, чуть затронутые первыми тонкими морщинами, насколько глубоки и завораживающе многогранны его неприступные холодные глаза, смотрящие с оттенком непримиримой ярости, и насколько возрастает желание немедленно преклонить колени перед этой сокрушительной силой при виде горделивой осанки и безупречно подобранной позы, овеянной ослепительным ореолом непробиваемого самоконтроля. Прежде чем безвозвратно пленённый представшим перед ним во всей своей губительной красе обликом Сулеймана воин успел сообразить над своими действиями, как неведомой инстинкт, выработанный за годы непрерывной службы во дворце, сам собой потянул его вниз, к мраморному полу, побуждая завершить ритуальное приветствие, и мгновенно покорившийся этой слепой тяге Бали-бей уже сделал было шаг к повелителю, намереваясь приблизиться вплотную и торжественно прижать к губам подол его дорожного кафтана, но взметнувшаяся вверх жилистая рука, украшенная драгоценными кольцами, заставила его застыть на месте затаив дыхание. Но на проделанных жестах соблюдающий зловещую тишину Сулейман не остановился: лёгким, почти невидимым движением пальцев, которое мог заметить только намётанный глаз опытного слуги, он велел послушному воину пригнуться ниже к земле, и без труда разгадавший скрытый в этом молчаливом приказе тонкий намёк бей беспрекословно повиновался своему господину, грациозно припадая перед ним на одно колено. В тот же миг, ощутив безжизненный холод отполированного мрамора, он почувствовал безжалостно наседающую на него сверху незримую тяжесть, что сама собой пригибала вниз его плечи и шею, но, сделав над собой чудовищное усилие, всё-таки заставил себя смело обратить на оставшегося невозмутимым Сулеймана открытый взгляд, схлёстываясь в тайном противостоянии с его более могущественным и твёрдым взором.       — Мой повелитель, — подавляя незваную хрипоту в омертвелом голосе, изрёк Бали-бей, прилагая немало стараний, чтобы каждое слово звучало отчётливо и громко: в таком положении с запрокинутой наверх головой говорить приходилось усерднее, будто с натяжкой, звенящие от напряжения голосовые связки мгновенно царапнуло надрывным спазмом, из-за чего он мучительно сглотнул. — Для меня большая честь…       — Где остальные? — будто острым клинком, пресёк его вступительную речь ледяной тон вступившего в разговор Сулеймана, и по сравнению с его могучим, налитым зрелой силой утробным голосом его собственный показался смешавшемуся воину жалким и надломленным, словно стон умирающего волка, которому наступили на горло. Оказавшись во власти его густого раскатистого звучания, он более не мог противиться коварному искушение услышать его ещё раз, однако султан задал ему прямой вопрос, а значит, ему снова придётся взбаламутить неловкое затишье.       — Простите, повелитель, я не понимаю, о ком Вы, — устыдившись собственной нерадивости, отвёл растерянный взгляд Бали-бей, мысленно перебирая в голове всевозможные упущения. Может, Сулейман велел ему явиться сюда не одному, а вместе со всей его командой, но он просто недослушал сообщение до конца?       — Я о тех мятежниках, что пытались спалить город дотла! — внезапно возвысив голос, пробасил султан, так что в груди его, подобно львиному рычанию, заклокотал закипающий гнев. — Их было намного больше, чем горстка трусов, которых ты бросил в подземелье! Где остальные?       — Я сожалею, повелитель, — с искренним раскаянием проронил воин, принимая наиболее виноватый и прискорбный вид. Внутренне он был уже готов к подобному вопросу, но никак не ожидал, что именно с него начнётся беседа с государем. — Остальным удалось сбежать. Моих людей оказалось недостаточно, чтобы удержать всех мятежников. Вы только прикажите, и я немедленно отправлю отряд по их свежему следу…       — Да кем ты себя возомнил, нечестивец?! — подобно оглушительным грозовым раскатам, прогремел в ушах невыносимо громкий и яростный крик разгневанного Сулеймана, отдаваясь в виски болезненной пульсацией, и сжавшийся от плохого предчувствия воин ниже пригнул онемевшую шею, не смея поднять глаза. — Кто ты такой, что смеешь отдавать мне приказы?! Мало того, что ты без моего ведома пересёк границу Османского государства и нагло вторгся в город, так ты ещё осмелился вершить здесь своё правосудие, а потом просить меня о встречи, как последний разбойник! На что ты рассчитывал, преступая ряд законов и нарушая мою священную волю?!       — Я глубоко раскаиваюсь во всех совершённых мной преступлениях, — ровно и отчётливо проговорил справедливо осуждённый Бали-бей, склоняя голову так низко, что скопившиеся на лбу бусины пота скатились вниз и упали на мраморный пол с кончика его носа. — Простите меня, если сможете, повелитель. Всё, что я делал, я делал лишь для того, чтобы доказать Вам: я не трус и не предатель, однако я не стану и дальше убегать от правосудия. Моя судьба, как и моя жизнь, по-прежнему находится в Ваших священных руках, я приму любую уготованную мне участь. Но знайте, что все эти годы я неизменно хранил преданность Вам и только Вам, и именно поэтому я смиренно склоняюсь перед Вами в ожидании приговора.       Обступившая его со всех сторон безучастная тишина показалась ему как никогда стеснённой и безжизненной, отравленной ядовитым духом нависшей над ним безжалостной угрозы, но даже в неумолимом водовороте принуждённого молчания, в котором сиротливо щемилось его отягчённое неразрешимым ожиданием сердце, он довольно ясно ощущал, как безвременные долгие мгновения сменяются бесконечной вечностью, а праведный гнев султана и не думает спадать на самые низкие вибрации. Всё его согнувшееся в терпеливой позе тело будто сгорало заживо в адском пламени, охваченное всесильными потоками чужой закоронелой ненависти, беспощадный взгляд Сулеймана всё туже затягивал на его хрупкой шее смертельную петлю удушливого страха, словно намеренно преследовал цель сломить в нём остатки былой отваги, однако давно уже свыкнувшийся с собственным безволием Бали-бей был готов сносить обрушившиеся на него обвинения сколько потребуется, пусть даже ради этого ему придётся примириться с безмерным унижением. Теперь дальнейший исход этого разговора зависел не от него, и с неожиданным чувством выполненного долга он отпустил на свободу громоздящиеся в голове бренные мысли, очищая разум и внутренне отгораживаясь от внешнего мира. С неуместной нежностью он вдруг подумал о Тэхлике, о её неземных изысканных глазах, и тут же новая волна сострадания омыла его сдавленные лёгкие, едва не вытолкнув наружу горестный вздох. У него не было выбора. Он должен был пройти этот путь до конца.       — Ты пришёл сюда, чтобы просить меня вынести тебе приговор? — словно не поверив в услышанное, спросил Сулейман гораздо более спокойным голосом, но навеки приютившийся в нём лютый холод всё ещё жестоко ранил больнее вражеских клинков.       — Я осознаю, что заслуживаю самое суровое наказание, — тихо отозвался Бали-бей и внезапно обратил на султана приправленный робкой тенью тайного призыва взгляд, ревностно лелея в мыслях обворожительный облик драгоценной Тэхлике, носящей под сердцем их общего ребёнка. Как же она выдержит такой удар? — Только не вымещайте свой гнев на моих друзьях, прошу Вас. Они ни в чём не виноваты. Всё это началось по моей вине, значит, я и должен искупить этот грех.       — Твоё смелое признание достойно похвалы, — сдержанно отметил султан, и что-то тёплое и светлое, похожее на умершую было надежду, боязливо всколыхнулось в груди воина, ободряюще вспыхнуло — и сразу погасло. — Однако ты прав, за свои ошибки нужно платить по справедливости. Именно поэтому я уже вынес решение о твоей дальнейшей судьбе.       — Ваше слово — закон, мой повелитель, — покорно склонился Бали-бей, ощущая какую-то странную опустошённость, и вместе с тем уже знакомое томное облегчение овладело его податливым телом, выравняло нестройные переливы учащённого дыхания, коснулось нежной рукой измождённого сердца, замедляя бешеный скачкообразный пульс. Тэхлике и его товарищам отныне ничего не грозит. Пожалуй, ради их неприкосновенной безопасности стоит заплатить собственной кровью.       — Встань, — коротко приказал Сулейман, и повиновавшийся воин через болезненное недомогание в затёкших мышцах и неприятную резь в натруженных суставах поднялся с колен, снова выпрямляясь перед ним во весь рост. На одно молниеносное мгновение, повисшее в приостановленном течении вечно спешащего времени, их противоборствующие взгляды — один неукротимый и объятый необузданной бурей, словно разъярённый океан, и другой, недосягаемый, пропитанный бесстрашной решимостью, точно дикий огонь, — пересеклись, и на дне бездонных очей своего повелителя Бали-бей с необратимой ясностью прочёл ожидающий его приговор, проникнувшись всей незыблемой истиной его глубинных мотивов ещё до того, как знакомые слова приглушённым эхом потустороннего наваждения прозвучали в его ушах, отзываясь где-то внутри смутным чувством узнавания, словно он с самого начала ожидал услышать именно их: — Малкочоглу Бали-бей, со следующим восходом солнца ты будешь казнён.       «— Видеть твои успехи и свершения — для меня самая большая благодарность. Я была счастлива видеть, как ты растёшь и превращаешься в такого отважного воина. Я помню тот день, когда впервые держала тебя на руках… Ты был таким крошечным и беззащитным… Но ты уже давно не ребёнок. И я очень рада, что ты вырос именно таким.       — Ты ещё многое увидишь, Айнишах, обещаю. Ты ещё застанешь тот день, когда твой сын вернётся к тебе с новой победой».

***

Зима 1525 года, окрестности Будапешта       Беззаботный ликующий шум тысячи слившихся в унисон громких голосов вместе с раззадоренным смехом веселящихся от души молодых оруженосцев и неутихающими возгласами трапезничающих в тесном кругу старших воинов со всех сторон осаждал скромно уединившегося под ветвями заснеженной сосны Бали-бея, недобросовестно разрывая в клочья прозрачную тишину уснувшего леса, отражаясь звонким эхом от затвердевших стволов равнодушных елей, беспечно гуляя по ночному, взбудораженному поздним празднеством лагерю бок о бок с неусидчивым ветром, чьи стремительные потоки услужливо разносили по всей округе затеянное в обители османов щедрое торжество. Чувствуя себя беззащитным в такой хаотичной обстановке, где едва удавалось как следует прислушаться к постороннему шороху прошмыгнувшей под голым кустом лисы, и обманываясь собственным, до низости рассеянным и уязвимым состоянием, раздосадованный воин настолько, насколько позволяли ему границы его же полномочий, постарался отдалиться от жужжащего и гудящего, словно пчелиный рой, неспокойного лагеря, движимый вполне заслуженным желанием побыть в тишине и одиночестве, однако даже после умышленной попытки бегства всё равно оставался в невыносимой близости от творящегося там беспредела, так что его чуткий слух слишком отчётливо улавливал соблазнительные, навевающие непонятную тоску переливы чужого веселья, от которых у него едва не разрывалась барабанные перепонки. До сих пор, даже по прошествии полуночи, у него в голове не укладывалось, как повелитель мог одобрить столь безумное желание своих подчинённых, решивших вдруг отпраздновать появление в их рядах нового полководца, и принимать непосредственное участие в этой суете, виновником которой непроизвольно стал, ему решительно не хотелось, ровно как и сидеть в дружной компании своих товарищей за большим костром, разделяя с ними вечернюю трапезу, и участвовать в потешных соревнованиях и турнирах, которые устраивали на тренировочном поле. Никакого приятного размеренного шума кропотливой работы, никакой сосредоточенной атмосферы железной дисциплины, никакого упоительного звона обнажённых для натаскивания боевого мастерства сабель — в эту длинную безоблачную ночь остепенившиеся янычары могли позволить себе с чистой совестью расслабиться и забыть о суровых правилах, наслаждаясь такими редкими и исцеляющими мгновениями полноценной свободы. Отовсюду плескался безудержный заливистый смех вместо приказного командного тона, кое-где даже всплывали мелодичные переливы живой музыки, заменяющей тихие степенные песни отдыхающих у огня воинов, в морозном воздухе густым, сбивающим с толку маревом расползался аппетитный сытный запах свежеприготовленной на костре дичи, и от этого чудотворного головокружительного аромата, смешанного с древесным дымом, к горлу Бали-бея подступала горькая слюна, тупые когти голода впивались в его нутро, но вместе с тем и угасало утончённое обоняние, что тоже весьма губительно сказывалось на его расшатанной бдительности. Неужели никто, кроме него, не понимает необходимости нести стражу даже в такой исключительный момент? Неужели только его одного преследует тягостное гнетущее ощущение отстранённости от всеобщего празднества, неужели лишь он один втайне страдает от чуждого присутствия ожесточённого желания замкнуться в себе и до самого рассвета никому не попадаться на глаза?       Тихий, скромный, неприметный, притаившийся бесшумным чёрным зверем среди синеватых ледяных просторов уютного холода, далёкий от всех этих излишних хлопот в его честь воин вот уже который час коротал эту бессонную ночь после долгожданной церемонии в гордом одиночестве, расположившись прямо на снегу напротив разведённого в укромном месте костра, и как никогда радовался возможности сгинуть с чужих глаз, впервые в жизни готовый восхвалять чернильную темноту за то, что бескорыстно предоставила ему временное убежище среди густой завесы ручных теней. Подле него в ревностном ожидании приказа покоилась верная саблю, за один этот вечер уже успевшая стать ему доброй подругой, и каждый раз, когда на сердце его накатывала непрошенная истома, он с восторженным благоговением обнажал длинное манёвренное лезвие и с тайным трепетом проводил кончиками пальцев по витиеватому рельефу заветной надписи, копирующей его прозвище, в немом восхищении ощущая лёгкое призывное покалывание блестящего металла, что так и подмывало его немедленно схватиться за рукоять и утолить обоюдную жажду пусть и одиночного, но сражения, хотя перед этим он целый день проторчал на тренировочной поляне, до умопомрачения упражняясь с новым невесомым оружием. У его ног, словно живое приручённое существо, преданно извивался шипящий огонь, норовя лизнуть носок его кожаного сапога, и его причудливые завораживающие игры, похожие на пленительный гибкий танец, так и притягивали к себе его бодрствующий взгляд, вынуждая отождествлять непредсказуемую стихию с каким-нибудь необычным созданием: изворотливое пламя гнуло бесхребетную спину, топорщилось остроконечными лучами, оно дышало, разбрызгивая вокруг себя сноп ослепительных искр, оно пульсировало, точно внутри его раскалённого до бела ядра воинственно билось горячее сердце, его заговорщический шёпот навевал приятное умиротворение, а исходящее изнутри тепло приятно грело обожжённую холодом кожу, воровато пробираясь под отстающие от тела края одежды. Но даже за неутомим любованием захватывающими трюками потрескивающего в ночи костра Бали-бей не забывал просчитывать ситуацию вокруг себя и время от времени с придирчивым вниманием прощупывал окрестности наблюдательным взором, не пропуская ни единой вызывающей мелочи. Как только спустя несколько часов беспрерывного бдения его начало одолевать призрачное удовлетворение от проделанной работы, он хотел было откинуть затёкшую спину на могучий ствол старой сосны, чтобы дать глазам небольшой отдых, но тут его цепкое зрение выхватило из жадного сгустка загадочной тьмы, разбавленной в хаотичном порядке разожжёнными по всему лагерю кострами, какое-то постороннее движение, вынудившее его мгновенно приосаниться. Из страстных объятий студённого мрака изящно вынырнула чья-то ладно скроенная фигура и довольно уверенной целеустремлённой походкой направилась прямо к нему, едва не переходя на бег. Мысленно продумав в голове несколько хитрых приёмов, которыми можно было встретить незваного гостя, насторожившийся воин инстинктивно потянулся рукой к своей смертоносной красавице, намереваясь при любом намёке на угрозу устроить ей праздничный пир, однако с некоторым разочарованием опомнился, узнав Нуркан. Нисколько не заботясь о том, чтобы остаться незамеченной, его беспечная сестра быстрым шагом пересекала пустой сосновый лес, грациозно ступая по хрустящему снегу, и только тогда, когда она с самым важным видом остановилась прямо перед ним, загораживая свет костра, он смог рассмотреть её горящие оживлённым озорным огнём возбуждённые глаза, которые смотрели на него с оттенком знакомого безумного азарта и неутомимого предвкушения риска, словно она только сорвалась с какого-то соревнования.       — Вот ты где! — таким тоном, будто разгадала некую замысловатую хитрость одного из игроков, протянула Нуркан, даже не давая себе толком отдышаться после физической нагрузки, и в неравномерном мерцании пламени Бали-бей смог разглядеть её бесстыдно обнажённую широким воротом рубашки взмокшую грудь и исполосованную блестящей испариной влажную шею. Всё её оттенённое рыжеватой бронзой лицо тоже искрилось от пота, намекая на то, что совсем недавно она где-то всласть повеселились, но вошедшую в раж воительницу это, казалось, нисколько не волновало, словно она вообще не беспокоилась о своём неподобающем внешнем виде. — Я повсюду тебя искала!       — Что-то случилось? — выпалил подброшенный её словами Бали-бей, почувствовав, как встрепенувшееся сердце обожгло жгучим нетерпением.       — Расслабься, — небрежно отмахнулась Нуркан и смерила его сверху вниз оценивающим взглядом, сложив руки на груди. — Я просто заметила, что тебя нет в лагере, вот и решила проверить, не вляпался ли ты в какую-нибудь историю. Что ты делаешь здесь совсем один?       — Ты знаешь, как я отношусь к подобным событиям, — с плохо скрытым раздражением процедил приунывший воин, мысленно разозлившись на себя за то, что втайне желает услышать тревогу о нападении. — Не для меня всё это. Вы можете веселиться, сколько душа захочет, но я не хочу в этом участвовать. Кто-то должен охранять лагерь, пока все увлечены бесполезным весельем.       — Какой ты скучный! — страдальчески закатила глаза сестра, но внезапно внимание её привлекла лежащая в снегу сабля, чьё полуобнажённое лезвие заманчиво сверкало в бликах распалившегося огня, отражаясь в тёмных любопытных глазах неугомонной девушки. — Вот это да… Позволишь взглянуть?       Сообразив, что речь идёт об оружии, Бали-бей без колебаний приподнял ножны над землёй и протянул их изнывающей от предвкушения Нуркан, чей взгляд зажёгся знакомым ему требовательным торжеством. С тех пор, как сестра лично вручила ему этот необычный клинок на утренней церемонии, она ни разу не держала его в руках и даже не опробовала в деле, так что ощутивший внезапный укол вины воин решил, что оставить её без такого удовольствия будет немного нечестно. В памяти его всё ещё слишком ярко вставали картины их недавней ссоры, после которой они не общались вплоть до этого момента, но нашедшая выход своей неудержимой обиде и затаённой злобе девушка теперь выглядела такой же жизнерадостной и безрассудной, как прежде, и по её непринуждённому, даже излишне беспечному поведению невозможно было определить, помнит ли она о той серьёзной размолвке или уже давно предпочла всё забыть. Зная о неумении гордой Нуркан так легко прощать оскорбления, Бали-бей с замиранием сердца наблюдал, как она с напыщенным видом опытного военачальника взвешивает в руке его саблю, задумчиво оглядывая её придирчивым взглядом со всех сторон, а затем с протяжным звоном высвобождает её на волю, пронзая растворённую в рыжеватых отсветах тьму грациозным лезвием. Словно удовлетворённая внешней притягательной красотой удлинённого клинка, она несколько раз прокрутилась в воздухе вокруг себя, чётко размахивая податливым оружием в разные стороны, но внезапно, так стремительно, что Бали-бей даже не успел охнуть от удивления, гибким, безупречно продуманным движением припала к земле, сгибая колени, и резко рассекла встревоженные потоки ветра совсем низко над снегом, делая воображаемую подсечку невидимому противнику. Сокрушительное изумление упругим толчком ударило сражённого неподдельным восхищением воина прямо в центр груди, обрывая монотонный цикл размеренного дыхания, и в тот же миг мысли его раскроила ослепительная вспышка непрошеного озарения, когда он безошибочно узнал этот смертоносный приём, который не раз становился причиной его бесславного поражения в битве с истинным мастером боевого искусства. Не возникало никаких сомнений, что этому убийственному броску сестру научил сам повелитель, и от неминуемого осознания этой простой, но такой щекотливой догадки по сердцу его царапнула предательская ревность, которой он надеялся никогда больше не поддаваться. Выходит, Нуркан и Сулейман сблизились настолько, что проводят время вместе даже на тренировочном поле… Стоило ему во всех красках представить себе их совместное учебное сражение, как его тут же бросило в жар, изнутри огненной волной беспричинного недовольства поднималось противное и слишком наводящее чувство, будто его самым подлым образом предали, но в то же время светлый разум настойчиво убеждал его не думать о таких глупостях и вести себя мудрее, чем того жаждит обездоленная гордость. Огромным усилием воли вспыльчивый воин подавил безудержный всплеск привычного раздражения, постаравшись отстраниться от назойливых эмоций, и когда он снова решился взглянуть на Нуркан, то обнаружил её сидящей на снегу напротив него с пристроенной на коленях саблей.       — Это прекрасное оружие защитит тебя в любом бою, — с нескрываемым одобрением сделала вывод сестра, любовно поглаживая плоское лезвие кончиками пальцев. — С ним ты будешь непобедим.       — Любое оружие бесполезно, если им владеет неопытный оруженосец, — не удержался от очевидного замечания Бали-бей, хотя искренние слова девушки пробудили в нём нечто, похожее на тёплую гордость. — Лишь в руках настоящего воина оно способно умертвить всех врагов и провозгласить справедливость.       — Эта сабля безупречно подчёркивает твоё скрытое благородство и непоколебимую отвагу, — продолжала нахваливать великолепный клинок Нуркан, словно не услышав слова брата. — Я уверена, она принесёт тебе немало побед. Она станет твоей опорой, твоим верным другом и надёжным товарищем.       — Как и тот, кто приложил руку к её созданию, — проникновенно кивнул воин и бесцеремонно вонзил в застывшую при этих словах сестру пытливый взгляд, пристально отслеживая её реакцию.       — Ну ладно, — принуждённо беспечным тоном пробормотала явно разгадавшая его замысел девушка и молча протянула ему оружие, будто потеряв к нему всякий интерес. — Снова будешь читать мне нотации? Только имей в виду, я всё равно сделаю по-своему.       — Я не понимаю тебя, Нура, — устало вздохнул Бали-бей, внезапно обнаружив, что вовсе не горит желанием возвращаться к тому злополучному разговору о её запретной увлечённости султаном. Стоило ему затронуть эту болезненную тему, как она мгновенно напряглась всем своим стройным телом, точно в ожидании предательского нападения, её ровная спина вытянулась в одну тугую, звенящую струну, и всем своим видом она демонстрировала враждебное отторжение, точно боялась, что кто-то посмеет без спроса разворошить её личную сокровенную тайну. — Почему ты выбрала именно повелителя? Неужели ты не понимаешь, что после окончания похода вам придётся расстаться? Ты уверена, что хочешь испытать такие страдания?       — Я люблю его, — серьёзно отозвалась Нуркан, и эта короткая незыблемая истина настолько глубоко вошла в объятую непримиримым протестом грудь Бали-бея, что он невольно вздрогнул, будто его окатили ледяной водой. — И ради этой любви я готова на всё.       Эта фраза прозвучала твёрдо и уверенно, почти с вызовом, но подёрнутые какой-то далёкой потусторонней печалью глаза сестры в одно мгновение потеплели и окрасились одухотворёнными водами незабвенной нежности, преобразив её до неузнаваемости. Одного взгляда на её мечтательно прикрытые веки и томно приоткрытые губы было достаточно, чтобы понять: она говорила о своей привязанности от чистого сердца, с полным осознанием нависшего над ней риска, без тени лукавства или коварного тщеславия, говорила просто, но цепляюще и как-то по-особенному бесстрашно, точно прямо заявляла о своей готовности отвечать за эти слова. Проникнувшись всей глубиной её беззаветного преданного чувства, вся загадочная суть которого до сих пор насмешливо ускользала от него, Бали-бей с неожиданным смирением понял, что не в его власти воспрепятствовать сестре жить своей жизнью и любить того, кого она избрала. Пусть ему по-прежнему казалось, что игра не стоит свеч, он должен был поддержать её, показать ей, что вопреки всему он всегда остаётся на её стороне, и не допустить разлада, особенно теперь, когда из всех родных и близких у него осталась только она. Лёгкие его словно пронзило острым шипом привычной резкой боли, и он в приступе сокрушительного стыда раскаялся в собственном циничном отношении к бесценному счастью Нуркан, многократно пожалев о том, что позволил глупой ревности и упрямому гневу взять над ним верх.       — Прости меня, — глухо прошептал он, сокрушённо сгорбив плечи, и привлечённая его словами девушка рывком вскинула голову, уставившись на него смешанным взглядом. — Я вёл себя просто ужасно. Я был так зол на тебя за то, что ты всё скрывала, что даже не подумал о той боли, которую тебе причинил. Впредь я обещаю, что не стану лезть в твою личную жизнь, и вмешаюсь только тогда, когда ты сама этого захочешь.       — Я уже давно простила тебя, братец, — тепло улыбнувшись, проворковала растроганная Нуркан и опустила свою женственную ладонь поверх его предплечья, согревая своим живым теплом. — Я понимаю, почему ты так поступил, и готова признать, что была к тебе несправедлива. Ты просто переживал за меня, а я зря на тебя накричала. И ты прости меня.       — Всё хорошо, сестра, — с облегчением вздохнул вмиг повеселевший Бали-бей, почувствовав, как с плеч его свалилась какая-то увесистая тяжесть. Дышать стало намного свободнее и приятнее, и в порыве необузданных чувств он протянул к ней руку, намереваясь закрепить примирение крепким рукопожатием, но девушка только шутливо толкнула его кулаком в рёбра, ласково рассмеявшись.       — Забудь, — уже с прежней беззаботностью бросила она и порывисто подорвалась с места, подгоняемая какой-то новой безумной мыслью. Её глаза ненасытно засверкали, рассыпая озорные искры, и она призывно ему кивнула, обратив на него взбудораженный взгляд. — Мы как раз собирались поиграть в «крутящийся нож» на берегу реки! Идём с нами!       «Крутящийся нож», — с безобидной усмешкой вспомнил Бали-бей и не сдержал непроизвольную лукавую улыбку, без труда пробуждая в памяти яркие сцены из своей далёкой юности, когда он мог дни и ночи напролёт посвящать свободное время этой сумасшедшей забаве в компании своих шестерых друзей, которые всегда любили втягивать его в разные проделки. Против воли он вообразил, как спустя много лет они снова собираются вместе и рассаживаются на холодной земле в тесный круг, негласно взявший на себя роль ведущего Эрдоган вращает в центре короткий кинжал, а затем тот, на кого указал острый конец обнажённого оружия, с лицом настрадавшегося мученика выполняет самое извращённое и опасное задание других участников, рискуя нарваться на какие-нибудь неприятности. Правда, тогда они были беззаботными легкомысленными подростками, не привыкшими нести ответственность за свои поступки, и сейчас ему трудно было представить себя среди этого безумия, которым развлекались разве что неопытные оруженосцы, тогда как более взрослые воины предпочитали этому ребячеству обыкновенные «кости». К тому же, в случае согласия он был бы вынужден снова контактировать с Тугрулом, на которого по-прежнему был слишком зол, и если сестру он был готов простить не задумываясь, но бесчестный поступок лучшего друга разочаровал его настолько, что он намеренно избегал с ним всяких встреч, твёрдо вознамеревшись наказать забывшегося приятеля полным безразличием к его существованию. Лишь иногда он слышал где-то глубоко жалобный голос жестоко подавленной совести, но каждый раз в такие моменты непозволительной слабости он решительно одёргивал себя от малодушного порыва к снисхождению, беспощадно напоминая себе, что в отношениях с подчинёнными необходимо прежде всего проявлять авторитет и стойкость характера, чтобы пресечь любые намёки на мятеж. Вот только подвергнутый столь безжалостной расправе Атмаджа отнюдь не торопился проявлять покорность и опускаться до унизительной мольбы о прощении, так что порядком измотанному этой длительной ссорой воину оставалось только беспрестанно восхищаться завидной выдержкой прирождённого охотника, который скорее предпочёл бы смертную казнь такому лютому оскорблению.       — Я уже устал, — скрепя сердце соврал Бали-бей и выдавил бесхитростную улыбку. — Идите без меня. Может, я позже подойду.       Несколько настороженная его отказом Нуркан подозрительно сощурилась, точно стремилась прочесть его мысли, но потом, к его великому облегчению, невозмутимо пожала плечами и проворнее длинноногой лани бросилась в редеющую темноту, где её уже поджидало пять высоких поджарых фигур, принадлежащих, как без труда догадался Бали-бей, его друзьям, встретившим подбежавшую к ним юркую девушку радостными возгласами и дружескими похлопываниями по спине. Их увесистый грубоватый смех, ярко выделяясь на фоне остального белого шума, до самых костей пробрал остро почувствовавшего своё одиночество воина, которого никто из них даже не заметил, и под влиянием внезапно накатившей на него мрачной тоски он безотчётно поискал глазами один-единственный заветный силуэт, что была стройнее и изящнее остальных, наделённый природной гибкостью и наращённой мускулатурой, однако во тьме все они казались на одно лицо и будто бы в насмешку сливались друг с другом в одно подвижное буйное марево переплетённых между собой тел. Только на одно ничтожное мгновение ему почудилось, будто он выцепил из постоянно движущихся беспорядочных теней желанные очертания чужого выносливого стана, но в тот же миг, когда сердце его приласкало робкое ликование, хитрая добыча бесследно ускользнула у него из-под носа, бросив его наедине с удручающим ощущением горького разочарования. Громко смеясь и забористо переговариваясь, неугомонная компания удалялась сквозь сосновую рощу в сторону реки, постепенно растворяясь в насыщенном чернильном мраке, но вскоре вызывающе неосторожные звуки их развязной походки, заглушаемые звонким тембром окрепших мужских голосов, безвременно растаяли где-то вдали, напоминая о своём недавнем беспардонном присутствии лишь лёгкими поползновениями истлевающего эха. Уже успевшее стать привычным грубое вмешательство намеренно поднятого шума вновь окружило оцепеневшего в неком трансе Бали-бея, и только тогда он с неотвратимой обречённостью осознал, что снова остался один.