Единственный шанс

«Долг каждого — любить родину, быть неподкупным и смелым, хранить ей верность, даже ценою жизни».

Жан-Жак Руссо

      Густой умиротворяющий запах призрачным маревом расползался в уютном пространстве маленького лазарета, достигая его самых потаённых углов, и, казалось, навсегда пропитал собой его стены, прочно обосновался в мыслях единственного бодрствующего посетителя, подтачивая упрямое существо предательской усталостью, с которой оно из последних сил боролось, с присущей ему выдержкой не обращая внимания на отяжелевшие веки, будто припорошенные свинцовой пылью, онемевшие без движения мышцы, растерявшие свою былую эластичность, и тупую монотонную боль в висках, где неустанно грохотало пугающе непредсказуемое море. Почему-то именно сейчас дать достойный отпор неугодной слабости представлялось ему чем-то невыполнимым и до неприличия сложным, ровно как и заставить скованное потрясённым оцепенением тело хоть немного пошевелиться, сменив неудобную позу, и вынудить бесцельно плавающие в тумане растерянности и панического страха мысли свернуть в какое-нибудь другое направление, чтобы только не сталкиваться лицом к лицу с ужасающей правдой, такой безумной и невозможной, что под её влиянием всё происходящее казалось дурным сном. Вопреки ожесточённому хаосу в эмоциях и чувствах и жестоко вцепившейся в уязвимое сердце неистовой тревоге, словно застывший во времени разум Бали-бея с приятной настойчивостью обволакивала незримая дымка неизвестно откуда взявшегося спокойствия, хвалёное хладнокровие всё ещё оставалось при нём, оттеняя его хмурое лицо томной задумчивостью, вдоль прямого позвоночника постепенно расползались мягкие путы обманчиво мирной безмятежности, изгоняя мерзкое ощущение собственной порочности и отвратного бессилия, и возникшее внезапно опустошающее безразличие к жестокой реальности немного остужало пылающий в его груди непомерный стыд, что вгрызался огненными когтями сожаления в его плоть и рвал податливое нутро сломленного невыносимыми муками совести воина изнутри, побуждая его в скорбном молчании опускать голову и горбить гордо развёрнутые плечи. Без тени сопротивления отдаваясь на милость некому высшему суду, что явно вознамерился уничтожить в нём греховные поползновения тщеславия и спесивости, он с неотвратимой обречённостью осознавал всю тяжесть навалившейся на него ответственности и покорно прогибался всей своей непобедимой натурой под яростным давлением жгучей вины, испытывая доводящее до гнева презрение к самому себе, проклиная собственную несдержанность и легкомыслие, обрекая самого себя на заслуженные страдания и даже не пытаясь выбраться из тугого переплёта своих же воспоминаний, призванных причинить ему ещё больше нестерпимой боли. Но вся эта неравная борьба с самим собой происходила где-то глубоко внутри него, оставаясь недоступной для случайных наблюдателей, поскольку внешне Бали-бей оставался таким же собранным и пугающе отчуждённым, ни один мускул не дрогнул на его напряжённом лице, принимающем прощальные поцелуи тонущего за горизонтом солнца, немигающий взгляд, устремлённый в потустороннюю вечность, с неусыпным вниманием выхватывал из расслабляющей полутьмы лазарета робко перебегающие из угла в угол прыткие тени, чьи бесформенные силуэты медленно изменяли своё положение в пространстве по мере того, как закатное зарево сменялось молодыми сумерками, а до того бесполезный свет одиноко висевшей под потолком лампады становился всё ярче, разгоняя мрак. В погружённой в сонливую тишину каюте слышалось только его размеренное дыхание, в устоявшейся атмосфере безопасности и уединения он чувствовал себя полноправным хозяином, впервые за долгое время избавившись от необходимости постоянно быть настороже, и это подлинное ощущение некой свободы позволяло ему смириться с безвозвратным течением времени и закрыться от внешнего мира, где он по-прежнему сидел в полном одиночестве на краю упругого матраса подле находящейся в забытье напарницы, охваченный преданным ожиданием, и мысленно возносил молитвы всемогущему Аллаху, чтобы он дал ему силы вынести это непростое испытание. За всё это бесчисленное множество безмолвных мгновений он не сдвинулся с места, прикованный к койке каким-то могущественным влиянием извне, и был готов провести здесь хоть целую вечность, утопая в её сокрушительных водах, предаваясь странным возвышенным размышлениям и самозабвенно вдыхая окутавший всё тесное пространство убаюкивающий запах, слишком далёкий, но в то же время очень близкий, нежный, тёплый и утешающий, приводящий к каким-то светлым трогательным чувствам, усыпляющий ненависть, совершенно невинный и умилительно сладкий, так что хотелось в упоении вдыхать разбавленный им душный воздух снова и снова, сдерживая невольные слёзы трепетной грусти. Этот живой, обдающий теплом и заботливой лаской запах был везде: он согревал влажную кожу, щекотал ноздри, мёдом растекался в саднящем горле, беспрепятственно льнул к чужой одежде, оседал на подрагивающих ресницах и растворялся в памятливом сознании, взывая к давно забытым образам из прошлого. Только теперь он приобрёл для глубоко потрясённого его существованием Бали-бея совершенно новое значение, одновременное зловещее и печальное, вынуждающее его задумываться о действительно важных вещах, о которых он до этого, к своему раскаянию, не имел ни малейшего понятия. Было ли это наказанием или великим даром свыше, он всё равно оказался не готов к такому повороту, но тот, кто мог бы развеять его сомнения одним словом, сейчас пребывал в исцеляющем беспамятстве, ничего не зная ни о его внезапном прозрении, ни о одолевавших его противоречивых чувствах.       Тэхлике по-прежнему спала. Тихо, крепко и безмятежно, отвернув от Бали-бея своё прекрасное гладкое лицо, источающее одно лишь нерушимое умиротворение, плотно смежив неподвижные веки с пушистыми ресницами и замерев в мирной беззащитной позе, придающей ей сходство с невинным ребёнком, за которым никогда не надоедает наблюдать. Изучая украдкой её очаровательные расслабленные черты, приютившие, казалось, всю божественную красоту на этом белом свете, тающий от робкой нежности воин никак не мог поверить, что это безобидное, милое существо способно быть яростным и опасным, умеет без раздумий убивать и отличается редкой отвагой, что внутри него спит, притаившись до поры до времени, настоящий свирепый зверь, способный на коварство и жестокость. Его рука так и тянулась к её блестящему от испарины лбу, чтобы бережно убрать спадающие ей на скулы волнистые волосы, в небрежном изяществе разбросанные по подушке, но каждый раз он усилием воли подавлял в себе этот неосторожный порыв, опасаясь разрушить хрупкие чары столь глубокого и беспробудного сна. Несмотря на тяготившие его неразрешимые сомнения, впадающий в поверхностную дремоту воин с прежним наслаждением любовался лишь ему одному ведомым великолепием, застывшем в родном и незатейливом облике спящей Тэхлике, и ощущал, как с каждым мгновением очищается его осквернённая неискуплёнными грехами душа, как пробуждается в ноющем сердце слабая надежда и как тянется к ней его бессознательное существо, жаждая сплести их дыхания в унисон и укрепить ещё больше возникшую между ними запретную связь, которую отныне было не так просто разорвать. Связь, уничтожить которую означало совершить страшное преступление, связь, которая была сильнее мимолётного увлечения и случайной влюблённости, прочнее, чем родственные узы и узы святого долга, мудрее одиночества и безграничной свободы. Всё неоспоримое величие этой истины никак не укладывалось у Бали-бея в голове, он до последнего не мог понять, как из чего-то столь чудовищного и развратного может родиться нечто настолько прекрасное и бесценное, чтобы затмить собой тёмную сущность несправедливости. Неужели он, бесчестный распутный бродяга, в самом деле заслуживает такого счастья? Или это вовсе не счастье, а небесная кара за его прошлые проступки и согрешения?       За всеми этими противоречивыми мыслями воин не сразу заметил перемену в состоянии Тэхлике и снова обратил на неё внимание только тогда, когда осознал, что её дыхание стало тихим и более спокойным, как у неспящего, и услышал краем уха шорох простыней, мгновенно подсказавший ей, что она умышленно сменила позу. Под трепетную дрожь своего неугомонного сердца он обернулся, обратив на принявшую сидячее положение девушку прояснённый взгляд, и с особым участием осмотрел её с ног до головы, словно боясь найти подтверждение своим тайным страхам. Тэхлике больше не спала: её раскрытые веки демонстрировали светлые, немного уставшие глаза, сутуленные плечи остро выпирали под тканью взмокшей рубашки, но обременённый остатками сна взгляд смотрел кротко и ласково, с неким облегчением, а на лице приютилось всё то же неизгладимое спокойствие, повергшее немало удивлённого её реакцией Бали-бея в настоящую растерянность. Ни намёка на злобу или осуждение, с которыми он так опасался столкнуться, одна лишь немая благодарность, но за что вдруг этой самоуверенной и гордой особе вдруг испытывать к нему столь глубокую признательность? Окончательно обескураженный происходящим, он даже не нашёл в себе сил на то, чтобы признаться, как сильно он за неё переживал, или справиться о её самочувствии, вместо слов из его сдавленных незримой тяжестью лёгких вырвался жалкий вздох, а на глаза навернулись невольные слёзы, так что он мгновенно разозлился на себя за эту постыдную слабость. Но пребывающая в каком-то странном умиротворении Тэхлике будто не замечала творящегося с ним беспредела и продолжала всё так же томно и расслабленно смотреть на него из-под приопущенных пышных ресниц, удерживая лёгкую непринуждённую улыбку, что ещё больше сбило его с толку. Между ними возникло ненапряжное молчание, и в этой естественной, ни к чему не обязывающей тишине Бали-бей вдруг отчётливо расслышал биение собственного воспрянувшего сердца, что с невероятным стремлением толкалось навстречу такому же одержимому существу напротив, словно желая насытиться его безмятежностью.       — Прости меня, — набравшись смелости, выдавил из себя воин, с трудом заставив себя не отводить глаза, и тут же с отвращением поморщился, осознав, насколько нелепо и ничтожно прозвучала эта бессмысленная фраза, сказанная его хриплым шелестящим голосом. — Прости, если сможешь. Это только моя вина, я один несу ответственность за случившееся. Мне нужно было остановить тебя тогда, проявить силу воли и не поддаться греховному соблазну, но я снова проявил слабость. Я так сожалею…       — О чём ты говоришь? — с откровенным недоумением изумилась Тэхлике, часто моргая широко распахнутыми от возбуждения глазами. Потом вдруг откинула лёгкое одеяло и бережно, с невиданной нежностью коснулась кончиками пальцев своего живота где-то внизу, где уже вовсю развивалась, трепетала и билась в пульсирующем потоке материнской энергии маленькая непорочная жизнь, зародившаяся в утробе вопреки закону и, видимо, уже пробудившая внутри счастливой, преобразившейся до неузнаваемости девушки первобытный инстинкт, заложенный в ней самой природой с самого её рождения. — Это же великий дар, милость самого Аллаха… Я бесконечно счастлива, Малкочоглу. Я и мечтать не могла о такой радости! Неужели ты подумал, что из-за этого я отвернусь от тебя и буду до конца своих дней проклинать нашу встречу?       — Да как ты не понимаешь! — внезапно взорвался Бали-бей, едва не срываясь на крик отчаяния, но впервые в жизни ему было плевать на выдержку и умение сохранять должное хладнокровие, впервые ему было всё равно, кто станет свидетелем его слабости; ему просто хотелось кричать, рвать и метать от безысходности, выплеснуть всю накопившуюся внутри него боль и омерзительный стыд, дать выход затаившейся внутри него ненависти и обрушить весь свой неутолимый гнев на того, кто точно не осмелится дать ему отпор. Невидимые слёзы душили его, разъедали глаза, затуманивали взгляд, срывали дыхание, и оттого бесконтрольная злость в его душе только крепла, обрастая беспомощным сожалением и неутешной скорбью. — Мы с тобой совершили страшную ошибку, Тэхлике! Какое, по-твоему, будущее теперь ждёт этого несчастного ребёнка?! Мало того, что он появился вне брака, так он ещё обречён расти без отца, в неполной семье и быть отвергнутым обществом и религией! На всей его жизни, начиная с этого момента, стоит клеймо позора и бесчестия, она будет отравлена ненавистью ко всему миру и к нам, ко мне, Тэхлике!       — И что ты предлагаешь? — поразительно спокойным голосом спросила не дрогнувшая под его напором девушка, и в её горящем ожесточением взоре появилось новое, до того неизвестное ему выражение, которое вселило ему невольный трепет. Так выражалась безусловная любовь матери к своему чаду, в этом крылась её готовность защищать своё сокровище ценой жизни от любой угрозы, и потрясённый этим открытием воин с нарастающим отчаянием понял, что ничего не может противопоставить этой силе и уж точно не сможет её одолеть. — Избавиться от ребёнка? Ни за что! Да, мы поступили глупо и опрометчиво, но он ни в чём не виноват. Погубить ребёнка — это самый страшный грех. Неужели ты допустишь такое бесчестие?       Не в силах сносить всю тяжесть этих справедливых упрёков, Бали-бей с яростным вздохом отвернулся и спрятал лицо в дрожащих ладонях, с силой зажмурившись. В ушах у него грохотало, на внутренней стороне век мелькали красные пятна, дыхание с шумом вырывалось из стеснённой груди, обжигая кожу, а в голове разрастался чёрный туман, обволакивая его сознание беспросветной удушающей тьмой. Ещё две поломанных жизни… Ставшая жертвой его гордыни Тэхлике, которая уже никогда не сможет создать настоящую семью, и несчастный, рождённый в пороке ребёнок, обречённый вечно расплачиваться за ошибки своих родителей и расти без отца. Не слишком ли большая жертва за то, чтобы утолить ненасытный голод страсти? Да, он удовлетворил свою жестокую циничную жажду, но заплатил за это слишком огромную цену: свободой Тэхлике и счастливым детством своего первого ребёнка, которого даже никогда в жизни не увидит и не приласкает… Рухнувшее куда-то вниз сердце Бали-бея сдавило с такой силой, что по рёбрам стрельнула острая боль, откуда-то изнутри поднималась сокрушительная волна горечи и безутешной тоски, однако на этот раз он не посмел сбежать от собственных чувств и с готовностью позволил им накрыть его целиком, унести бурной рекой печали за пределы реальности, утопить в бездонных водах стыда и отчаяния, где он с такой надеждой желал раствориться. Спасительное умиротворение настигло его так внезапно, что он сначала не поверил в такое лёгкое избавление от душевных терзаний, но оказалось, что это Тэхлике осторожно прикоснулась ладонью к его плечу, с тревогой заглядывая в его потемневшие от боли глаза.       — Этот ребёнок — наше общее будущее, Малкочоглу, — тихо и нежно проворковала она, возвращая его в действительность своим мягким переливчатым голосом. — В нём наша с тобой сила, в нём часть нашей жизни. Даже если ты не сможешь заботиться о нём, у него будет любящая мать, которая обязательно расскажет ему о подвигах его легендарного отца. Вот увидишь, он будет тобой гордиться.       — Но я действительно не смогу заботиться о нём, — глухо проронил Бали-бей, разбито посмотрев на мужественную девушку. — Я говорил тебе, что тебя ждёт одиночество и разбитое сердце, и так и случилось. Ты останешься совсем одна с младенцем на руках, а я заживу своей прежней жизнью, мы никогда больше не увидимся. В один прекрасный день ты возненавидишь меня за это.       — Нет, — с ласковой улыбкой прошептала Тэхлике, наклоняясь ближе к нему, и прикоснулась ладонью к его щеке, чуть погладив её пальцами. — Я тебе очень благодарна. И не только за то, что ты подарил мне такое счастье. Я никогда на забуду ту волшебную ночь, и, видит Аллах, я ни о чём не жалею. Я бесконечно горжусь тем, что в жилах моего ребёнка течёт твоя благородная кровь.       — Не знаю, смогу ли я принять этого ребёнка, — честно признался растроганный до слёз воин и, поддавшись первому порыву, опустил непокрытую голову, невесомо соприкасаясь с мокрым лбом Тэхлике, которая не отстранилась и с готовностью прильнула к нему, не спуская с него заворожённого взгляда. — Но знай, что я всегда буду его любить и молиться Аллаху за ваше счастье.       — Спасибо, Малкочоглу, — с оттенком тёплой признательности улыбнулась девушка, скользнув тонкой ладонью по его щеке ему на шею.       Повинуясь какому-то возвышенному призыву, они одновременно сошлись в заботливых согревающих объятиях, и мгновенно утонувший в терпких водах неземного блаженства Бали-бей с особой бережностью прижал к себе стройный стан Тэхлике, мягко притягивая её к себе, и в упоении вдохнул полной грудью исходящий от неё необычный запах, который не в силах были перебить даже благоухания травяных настоек, потому что он принадлежал только ей одной и навеки слился с её ароматным дыханием, став неотъемлемой частью её существа. Млея и тая в незаменимом тепле её умелых рук, что в это мгновение невесомо покоились на его крепкой спине, воин с готовностью отбросил все досаждающие ему мысли о будущем и просто наслаждался её спасительной близостью, чувствуя, как с каждой секундой, проведённой рядом с ней, к нему возвращались силы, будто девушка щедро делилась с ним своей энергией, желая подарить ему исцеление. Постепенно подкашивающая слабость отступила, позволив ему с облегчением перевести дух, но, стоило приятной истоме завладеть его безвольным телом, утягивая его в пленительный омут оздоровительного сна, как безучастная тишина лазарета нарушилась новым беспардонным звуком, вынудив их двоих предательски вздрогнуть и очнуться от сладостного наваждения. Услышав виноватые шаги бесцеремонного гостя, Бали-бей нехотя разомкнул затянувшиеся объятия, с явным разочарованием отстраняясь от Тэхлике, и развернулся в сторону посетителя, чьё внезапное появление ему изрядно досадило. Однако, наткнувшись привычно суровым взглядом на замеревшего в приветственном поклоне Алонсо, воин мгновенно забыл о своём раздражении, искренне обрадованный визитом друга, и поспешно освободил место возле просиявшей при виде брата девушки, догадавшись, что его замкнутый и немногословный приятель пришёл сюда, чтобы увидеться с сестрой. К его удивлению, чем-то немного встревоженный и озабоченный моряк не стал задерживаться рядом с Тэхлике, лишь обменявшись с ней радостными улыбками, и уверенным шагом направился прямо к нему, останавливаясь почти вплотную. Только тогда Бали-бей с лёгким беспокойством заметил в руках друга тяжёлую позолоченную тубу с письмом, и оттого, насколько взволнованным выглядел бывший капитан, его собственная тревога только усилилась, разрастаясь в груди цепенящим напряжением и затрудняя дыхание.       — Что случилось? — стараясь не давать волю беспочвенной растерянности, спросил Бали-бей, и голос его, ещё совсем недавно сиплый и надломленный, снова прозвучал требовательно и властно. — Плохие новости?       — Плохие они или хорошие, неизвестно, — вздохнув, поделился с ним Алонсо, почему-то снизив тон, и протянул ему письмо, богатый и царственный вид которого невольно пробуждал в мыслях воина смутные воспоминания. — Это письмо мы обнаружили на корабле пиратов среди их многочисленных сокровищ. Туба запечатана, вероятно, послание всё ещё внутри.       — Оно может быть уже просроченным, — заметил заинтригованный воин, но всё же взял письмо в руки, с отдалённым наслаждением проходясь пальцами по знакомой текстуре тубы, богато отделанной золотом и мелкими драгоценными камнями.       — Мы расспросили пиратов, капитан, — незамедлительно отозвался Алонсо, возбуждённо сверкая помутневшими глазами. — Если верить их словам, они выкрали письмо, когда обчистили османское судно, на которое напали накануне. Вероятно, это случилось перед самым штормом или за несколько дней до него. Я много лет служил султану и могу с уверенностью сказать, что это послание явно было отправлено от его имени. Там может быть что-то очень важное.       От этих слов угасший было интерес Бали-бея воспрянул в нём с новой силой, превращаясь в неудержимое любопытство, и вместе с ним откуда-то из глубин его существа восстал знакомый безудержный трепет, всё такой же волнующий и немного пугающий, но несущий в себе проблеск светлой надежды. Именно в этим благоговейным трепетом он когда-то вслушивался в многогранные переливы чужого глубокого голоса, преданно вглядывался в бездонные мудрые глаза, прикасался к полам роскошного одеяния и созерцал статную безупречность в каждом обдуманном движении. Казалось, непреодолимая пропасть забвения отделяла его от тех счастливых дней, когда он точно знал своё место и своё предназначение, но вот судьба неожиданно преподнесла ему возможность вновь окунуться в то далёкое время, вновь почувствовать специфический запах дорогих одежд и тлеющего воска и увидеть перед внутренним взором великолепные залы древнего дворца, где он провёл большую часть своей бурной молодости. С усилием стряхнув с себя остатки предательской иллюзии, Бали-бей отвернулся от Алонсо, будто во сне приблизившись к маленькому круглому окну, за которым истлевали последние лучи всевидящего светила, и умело откупорил плотно запечатанную тубу, с замиранием сердца извлекая из неё сокровенное послание. Целое и невредимое, надёжно зафиксированное государственной печатью и источающее дурманящий дух свежего пергамента, оно податливо раскрылось в ловких пальцах бывалого воина, наполнив напряжённую тишину характерным шуршанием, и тут же все подробности так тщательно скрываемой тайны разверзлись перед его цепким взглядом, как на ладони, чей-то аккуратный почерк сперва зарябил в глазах, но потом покорно сложился в его мыслях в стройную цепочку последовательно изложенных на бумагу слов, мгновенно отразившись в его сознании неотвратимым пониманием происходящего. Ещё до того, как погрузиться в дотошное чтение, Бали-бей сразу заметил кем-то изящно выведенный господский символ могущества и власти, занимающий собой почти половину страницы, и этого ему хватило, чтобы осознать, что тому, кто должен был получить это письмо, отправили не просто послание от султана, а прямой приказ, которого он не под каким предлогом не мог ослушаться под угрозой смерти. В подтверждение его самых смелых догадок внизу пергамента стояла солидная подпись, и тогда движимый почти безумным стремлением докопаться до истины воин с ещё большим вниманием перечитал пропитанные угрозой и праведным гневом строки, словно наяву услышав, как пробирающий до дрожи голос произносит каждое слово у него в ушах, и выделил для себя три заветные фразы: «Рустем паша. Каир. Восстание». Чувствуя, как нетерпеливый озноб ледяной струёй стекает между лопаток, Бали-бей в неверии оторвался от письма, устремив одержимый взгляд куда-то за пределы горизонта, и его возмущённое столь вопиющими новостями сердце наполнилось новой решимостью, в груди медленно разгорался огонь исступлённой ярости, и постепенно какое-то необычное, но вместе с тем смутно знакомое ему стремление встать на защиту угнетённых овладело всем его существом, окончательно пробудив в нём приспнувшего воина, непобедимого и отважного сына османской армии, до мозга костей преданного своему государству и готового отдать жизнь во имя его процветания. Впервые за несколько лет его доблестное, напоенное благородной кровью сердце вновь жарко забилось ради верности, его стальные мышцы охватило неистовое желание немедленно обнажить саблю против подлых предателей, посмевших самым наглым образом оспорить власть его господина, и вскоре весь он заново проникся духом бессмертного служения своей родине, ощутил этот великий призыв всеми внутренностями, каждой клеточкой своего сильного тела, каждой до предела натянутой жилой, каждым мускулом, словно молчавшие до сих пор глубинные инстинкты истинного военачальника вдруг разом пробудились, требуя немедленного отмщения столь подло оскорблённой власти и восстановления справедливости. Все прочие мысли немедленно померкли перед этой неопровержимой истиной, и как никогда уверенный в правильности без колебаний принятого им решения Бали-бей отныне нисколько не сомневался, что всезнающая судьба только что подала ему знак: витиеватая тропа его долгих и смертельно опасных странствий на пути к искуплению с этих пор лежала в Каир.       «— Твоя преданность мне и всей нашей великой империи не знает границ. Стоит только угрозе задребезжать на горизонте, как ты уже мчишься во всю прыть, чтобы вступить с ней в бой. Во главе с таким отважным и благородным воином нашу армию ждёт славное будущее».

***

30 августа 1521 года, Белград       Сломленное томительным ожиданием существо безвольно утопало в водовороте быстро сменяющих друг друга мгновений, зажатое в тиски волнительного предвкушения, однако даже неуловимое течение вечности в эту роковую секунду казалось мучительно медленным и невыносимо растянутым, словно вязкое болото, отчего каждый вздох давался с некоторым трудом, а обременённое странной тяжестью тело едва ли повиновалось распоряжению здравого рассудка. Угнетающее ощущение замкнутости и удушливой тесноты преследовало скованного цепким напряжением Бали-бея с того самого момента, как он оказался в просторном, завораживающем своей несравненной роскошью шатре султана среди разодетых в тёмные военные кафтаны и пёстрые узорчатые накидки визирей, что плотно обступили его со всех сторон, окольцевав восседающего на троне Сулеймана. Ещё никогда он не видел такого большого скопления важных лиц на аудиенции у падишаха, и теперь, как только он очутился в центре важных событий, всё происходящее приобрело для него поистине великие масштабы и больше походило на несбыточный сон, в котором он не находил себе места и постоянно терялся, путаясь в собственных неоднозначных мыслях и ударяясь в беспочвенную панику. Всё вокруг как будто подминало под себя его хрупкую по сравнению с широкоплечими мускулистыми воинами фигуру, грозясь раздавить: от обилия богатых сверкающих тканей рябило в глазах, от множества раздающихся со всех сторон незнакомых голосов гудело в ушах, от устремлённых прямо на него бесчисленных взглядов, одинаково тяжёлых и оценивающих, кожа под тонкой рубашкой покрывалась холодным потом, несмотря на невыносимую жару, и мощные осанистые силуэты уважаемых пашей устрашающе возвышались над ним, словно скрадывая пространство, отчего тканевые стены шатра будто сужались, а купол низко нависал над головой, внушая предательское чувство беспомощности, точно он находился в западне. Отчасти, это действительно было так: как бы сильно молодому впечатлительному воину, даже не осознающему цели своего присутствия на столь серьёзном собрании, не хотелось сбежать подальше от навалившегося на него разом бесцеремонного внимания высокоранговых подчинённых, ему всё равно бы не хватило смелости на то, чтобы трусливо улизнуть из-под носа самого султана, чей цепкий, но приправленный отдалённой нежностью взгляд был единственным, что удерживало его здесь и не давало поддаться постыдной слабости. Каждый раз, натыкаясь лихорадочно мечущимися в поисках свободного места глазами на проникновенно успокаивающий взор поразительно спокойного Сулеймана, Бали-бей мысленно ругал себя за подобную несобранность и мгновенно расправлял сгорбленные плечи, вытягивал ровную спину и смело приподнимал подбородок, стараясь, однако, чтобы этот жест не выглядел слишком вызывающим. Когда султан одаривал его призрачной улыбкой в знак одобрения, стойко выдерживающий это непростое испытание воин украдкой переводил дух от облегчения и прилагал ещё больше драгоценных усилий, чтобы продержаться в таком собранном состоянии до конца совета. Ситуация усугублялась ещё и тем, что на сей раз он находился в обители падишаха совсем один: ни друзей, ни верного, ободряющего своей молчаливой поддержкой Тугрула, ни даже старого офицера, неприкосновенное место которого на этом собрании до сих пор сиротливо пустовало, поскольку никто не осмеливался занять его из уважения к погибшему воину. При упоминании отважного Хюсрев-бея, павшего смертью храбрых на поле боя, сердце Бали-бея тоскливо заныло, впервые перестав трепыхаться в груди подобно беспризорной птице, однако мучиться невосполнимой болью и чувством вины было намного ужаснее, чем волноваться перед предстоящим собранием, и потому он решительно отогнал от себя печальные воспоминания, возвращаясь в действительность, где вот-вот Сулейман должен был взять первое слово и объявить об окончании похода, ознаменовавшего неоспоримую победу Османской армии. Казалось, каждое мгновение, проведённое в неутолимом предчувствии этого события, отбирало у Бали-бея необходимый кислород, высасывая из него жизненные силы, но вот наконец, когда сносить нарастающий трепет стало совсем невозможно, объятые неприкосновенной тишиной стены шатра плавно содрогнулись от звука грудного раскатистого голоса, с особой аккуратностью влившегося в бесшумную песнь сосредоточенного молчания.       — Этот поход подошёл к концу, мои паши, — торжественно начал Сулейман, неторопливо скользнув удовлетворённым взглядом по каждому своему визирю. — Мы одержали великую победу, и каждый из вас приложил много усилий, чтобы она осуществилась. Но сегодня я хотел бы отметить заслуги одного юного воина, для которого эта битва стала первой и, несомненно, принесла ему большой успех.       Земля завибрировала под ногами изумлённого Бали-бея, едва не вырвав из-под него надёжную опору, в спутанные мысли словно нахлынул густой туман, заволакивая зрение и оседая раздражающей помехой в ушах, все мышцы парализовало от мимолётного испуга и откровенной растерянности, которая наверняка отразилась на его побледневшем лице, когда Сулейман при всех упомянул единственного молодого воина среди них, принявшего участие в своём первом в жизни сражении. Во рту у него пересохло, а вдоль хребта вытянулась колючая цепь ледяного озноба, стоило пугающе ясному и неотвратимому осознанию эхом откликнуться в его висках: не было никаких сомнений в том, что султан завёл речь именно о нём, юном амбициозном наместнике Семендире, и тогда ему мгновенно открылась истинная причина его визита в обитель падишаха. Всё ради того, чтобы выслушать высочайшую похвалу и, возможно, получить какую-то награду. Пребывая в смятённых чувствах и всеми силами стараясь вернуть себе утраченные самообладание, Бали-бей с трудом удержался от соблазна растерянно оглянуться по сторонам и просто застыл посреди шатра напротив одобрительно улыбающегося ему Сулеймана под прицелом нескольких испепеляющих взглядов, что беспардонно вгрызались в его податливую плоть, терзая ненасытным любопытством. Изнывая от желания спрятаться от такого мощного потока удивления, критики и потаённо осуждения, съедаемый непередаваемым смущением воин ничем не выдал своего потрясённого состояния, оставшись всё так же прямо и гордо стоять под натиском десятка жадных взоров, и со всем достоинством выдержал обрушившееся на него внимание со стороны почтенных визирей, которые, видимо, пребывали в не меньшем недоумении, чем сам виновник происходящего. Один Сулейман среди всеобщего замешательства выглядел совершенно невозмутимым, чем вгонял искренне ошарашенного Бали-бея в ещё большую оторопь, и вместо объяснений решительно встал со своего трона, выпрямившись во весь рост. Внутренне восхитившись тем, что молодому султану хватило мудрости оставить без участия непонимающие взгляды подчинённых, воин, словно очарованный, приковал к нему озадаченный взор, напрягшись каждой жилой в ожидании его следующих слов.       — Малкочоглу Бали-бей, — громко и чётко провозгласил его имя Сулейман, так что по шатру расползлось звенящее эхо, и властно вскинул голову, не скрывая теплющуюся в ясных глазах неподдельную гордость. — Сын наместника Семендире Малкочоглу Яхъи-бея, также известный как Яхъяпашазаде. Я наблюдал за тобой во время нашего похода и не могу не отметить, с каким рвением и мужеством ты сражался с неверными в своём первом бою. Глядя на тебя, я вижу твоего отца, доблестного и благородного полководца, принёсшего славу нашей великой империи. Я нисколько не сомневаюсь, да будет Аллах мне свидетель, что ты пойдёшь по стопам своих прославленных предков и вознесёшь к небесам имя Всевышнего! Тебя ждёт славное будущее, юный воин, и ты ещё не раз докажешь свою преданность мне и нашему государству.       — Благодарю, повелитель, — ровным голосом изрёк Бали-бей, вопреки неугасающей растерянности чувствуя, как внутри него расцветает жаркое пламя восторженного ликования.       — Вот почему я решил дать тебе новое назначение, — так же величественно продолжал Сулейман, бережно прощупывая его поощрительным взглядом. — Всем вам известно, что наш мудрый Хюсрев-бей был убит неверными на поле боя. Он храбро сражался, да пребудет его душа в Раю.       — Аминь, — скорбно проронил терзаемый раскаянием воин в образовавшуюся паузу, вплетая свой голос в общий хор мужских голосов, и чуть опустил голову в выражении глубокой печали.       — Хюсрев-бей верно служил мне и моему покойному отцу, — с нескрываемым уважением к старому офицеру проговорил Сулейман. — Однако его место не может слишком долго пустовать. Поскольку крепость Земун, а заодно и Белград отныне находятся под властью османов, я принял решение назначить Малкочоглу Бали-бея бейлербеем Белграда и Босны, которая прежде находилась под присмотром покойного Хюсрев-бея. Я нисколько не сомневаюсь в том, что Бали-бей достоин этой награды и будет с честью исполнять свои новые обязанности, не щадя собственной жизни. Пусть об этом узнают все.       Сразу несколько противоречивых чувств обрушилось на Бали-бея после этих заветных слов от откровенного изумления до искренней радости, отозвавшейся в его воодушевлённом сердце незабвенной гордостью, однако сражённый робким ликованием воин ещё долго не мог определиться, чего в нём больше — отдалённого страха перед неизвестностью и новыми испытаниями или всё же неземного счастья оттого, что его самые смелые и масштабные мечты наконец начали сбываться, причём так неожиданно и стремительно, что он даже не успевал привыкнуть к столь резким переменам. Ещё совсем недавно он прозябал свои скучные серые дни в четырёх стенах родного дворца, воображая кровопролитные битвы и великие победы, а теперь удостоился чести быть награждённым самим султаном за заслуги на поле боя, получив свои первые воинские звания. Всё это больше походило на какой-то чудесный сон или удачное совпадение, но крылось в этом что-то величественное и грандиозное, предвещающее ему почёт и славу, нечто, за чем стояло его будущее и судьба всей империи. Единожды ощутив в своих руках это невиданное могущество и полную независимость от чужого мнения, он уже не мог добровольно отказаться от столь высоких почестей, но, хотя где-то глубоко в душе в нём зрело юношеское тщеславие, его благородное чистое сердце отважно боролось с пагубным высокомерием, не давая ему свернуть с тропы верности и бескорыстного служения на скользкий путь бесчестия и ненасытного властолюбия. Вот почему он решительно подавил в себе неудержимый порыв безграничного счастья, стараясь сохранять достоинство, и твёрдо шагнул вперёд, намереваясь обратиться к Сулейману, но тут совершенно случайно перехватил красноречивый взгляд Ибрагима, преданного соратника султана, который явно пытался привлечь его внимание. Помедлив, Бали-бей украдкой покосился на опытного Хранителя покоев и краем глаза заметил, как он едва заметно качнул головой в сторону падишаха, при этом указав непроницаемым взором на узорчатый ковёр у ног правителя, как бы призывая юнца к какому-то определённому действию. Немедленное осознание прошмыгнуло в смешанных мыслях молодого воина, заставив его вспыхнуть от смущения, и он мгновенно повиновался немому призыву Ибрагима, внутренне надеясь, что никто, кроме всевидящего друга Сулеймана, больше не понял, что он едва не допустил грубейшее нарушение дворцового этикета. Досадуя на самого себя за подобное упущение, Бали-бей неторопливо приблизился вплотную к султану, плавно опускаясь на колени перед ним, и со всем почтением коснулся гладкой ткани его военного одеяния, благоговейно приникнув к нему губами. В спину ему нещадно вонзались бесцеремонные взгляды, ревностно отслеживая безупречность его движений, однако присмиревший под влиянием непостижимой силы воин напрочь забыл об их существовании, без остатка растворившись в последовательной цепочке совершаемого им ритуала, не задумываясь о своих действиях, но почему-то точно зная, что делает всё правильно, без единого изъяна. Когда с церемонией было покончено, он остранился, но не посмел подняться без позволения и остался стоять на коленях перед Сулейманом, низко склонив голову, так что взор его упёрся в витиеватые узоры на расписном ковре.       — Вы оказали мне великую честь, мой повелитель, — негромко, но отчётливо обронил Бали-бей, с особым жаром выговаривая каждое слово. — Клянусь, я буду честно исполнять свои обязанности, чтобы оправдать Ваше высокое доверие. Я и мои воины всегда готовы откликнуться на Ваш призыв. Мы без раздумий принесём свои жизни в жертву Вам во имя святого долга.       — Сегодня ты доказал, что являешься истинным преемником своего отца, — благосклонно пророкотал Сулейман, после чего опустил крепкую ладонь на щуплое плечо воина, мягко сжимая его, и склонился над ним, многозначительно понижая голос, будто обращался к нему одному. — Сын волка в конце концов становится волком.       Весь потаённый глубокий смысл этой фразы беспрепятственно проник в сознание Бали-бея, задевая какие-то особо чувствительные струны в его душе, и всецело слился с его существом, наполняя его незримой силой, заглушая беспочвенную тревогу и внушая упоительное чувство сопричастности, нерушимой связи с чем-то близким и неотъемлемый, что всегда являлось частью его самого. Покоящаяся на его плече ладонь Сулеймана чуть сильнее сжалась у основания его шеи, побуждая подняться, и воин послушно подчинился, вставая с колен и выпрямляясь во весь рост. Его глаза оказались на уровне лучезарных очей повелителя, источающих покровительственную нежность, и он покорно окунулся в их притягательные глубины, вглядываясь в них открыто, осторожно и преданно, словно продолжая лишь им один понятный разговор, не требующий слов и замысловатых жестов. Лишь после того, как султан наградил его одобрительным кивком, Бали-бей согнулся в пояснои поклоне и, не разгибая позвоночник, вернулся на своё место, провожаемый подёрнутым отцовской лаской взглядом Сулеймана. Оставшаяся часть собрания, посвящённая итогам минувшего похода, прошла для него как в тумане, все сказанные слова едва долетели до него сквозь плотную пелену внезапного равнодушия, нисколько не цепляя его память, так что он даже не заметил, как бесконечное напряжение наконец отпустило его, стоило ему оказаться на свободе, за пределами угнетающего своим величием шатра, и вдохнуть пропитанные лесными ароматами потоки вечернего ветра, вслушиваясь в многовековую гармонию засыпающей природы. Ранние сумерки ласково обволакивали его поджарое тело, остужая горячую кожу своими освежающими прикосновениями, и Бали-бей на мгновение запрокинул голову к исполосованному кровавыми когтями небу, пробуя на вкус утончённый запах речного ила и пресной воды. Когда он снова открыл глаза, вынырнув из состояния неземного спокойствия, на глаза ему тут же попалась изящная фигурка подбегающей к нему Нуркан, чьи распущенные по ветру чёрные волосы переливались серебристыми волнами в такт её летящей походке, и щемящая нежность мгновенно расцвела в его груди огненным цветком, вынудив широко улыбнуться при виде её безграничной радости, с какой она бросилась навстречу своему брату.       — Прими мои поздравления, братишка, — весело подмигнула ему воодушевлённая сестра, игриво толкнув его в плечо, и внезапно кинулась ему на шею, привставая на носки, чтобы дотянуться до него. — Я тобой горжусь. Ты несомненно заслуживаешь все эти звания.       — А ты откуда знаешь? — настороженно спросил Бали-бей, слабо приобнимая её за талию, и выжидающе покосился на притихшую девушку, подозрительно нахмурившись. — Нура? Что ты от меня скрываешь?       — Не бери в голову! — с деланным пренебрежением отмахнулась Нуркан, разрывая объятия. — Хорошие новости разносятся быстро, разве не так? Идём, нам нужно готовиться к выступлению. Завтра мы уже отправимся домой.       — Сначала я хотел бы навестить могилу Хюсрев-бея, — сдержанно отозвался воин, хотя при одном воспоминании о доме у него тоскливо заныло в груди. Кажется, впервые со дня похода он вспомнил о матери, о её хриплом голосе и вечно уставших глазах, и даже попробовал представить, как она отреагирует, когда узнает о боевых заслугах своего сына. Будет ли она точно так же гордиться им?       Не дожидаясь ответа, Бали-бей сошёл с места и направился знакомой тропой к разрушенной крепости, у основания которой были похоронены все павшие воины. Он не стал звать с собой Нуркан, но сразу почувствовал рядом её присутствие и молчаливо поблагодарил за участие, глубоко тронутый её готовностью разделить с ним всю тяжесть этой необратимой потери. В полном почтительном молчании они добрались до берега реки, откуда задувал прохладный зыбкий ветер, и так же уверенно приблизились к высившимся в несколько ровных рядов пологим холмикам, обозначающим собой безымянные могилы погибших солдат. Отыскать среди совершенно одинаковых на первый взгляд, аккуратных захоронений место упокоения старого офицера представлялось бы невыполнимой задачей для них, если бы Бали-бей не знал, что преданный друг его отца удостоился чести быть погребённым одним из первых, как единственный командир среди убитых янычар. Пользуясь этой информацией, они без труда отыскали его могилу, где воин опустился на колени и вознёс беззвучную молитву Аллаху за своего спасителя, чувствуя, как вместе с этим ритуалом укоренившаяся в его окоченевшем теле боль постепенно ослабевает и стекает по нему куда-то вниз, пропитывая напоенную кровью землю. Незаметно ему стало легче, будто он только что вживую пообщался с мудрым Хюсревом, выслушав его бесценные советы, и ставшее привычным одиночество немного отступило, позволив ему почувствовать ритмичный пульс стоящего рядом живого существа, вдохнуть его незаменимое тепло и услышать его боязливое дыхание, подхваченное услужливым ветром. Терпеливая Нуркан бесшумно замерла позади него, молча ожидая, когда воин закончит прощание со старым другом семьи, но всё-таки не удержалась и в какой-то момент встала сбоку от него, в знак утешения положив руку ему на плечо.       — У него есть семья? — негромко спросила она, нарушая мерное течение скорбной тишины.       — Нет, — глухо отозвался Бали-бей, не оборачиваясь. — Он был настоящим воином, преданным, для него священный долг всегда стоял на первом месте. Всю свою сознательную жизнь он посвятил службе государству и моему отцу. Я тоже стану таким воином, Нура. Отныне долг стоит для меня на первом месте.       — А как же семья? — с ноткой удивления в голосе спросила Нуркан, и воин почти физически ощутил, как скользнул по его неподвижному лицу её внимательный взгляд. — Как же любовь?       — Вся моя любовь принадлежит Османской империи, — тихо, но твёрдо произнёс он, сам изумившись тому, что при этих словах его не посетило ни тени сомнения. — А всё остальное — сплошные глупости, которые созданы, чтобы развлекать беззаботных юнцов. Я никогда не поддамся такому неуправляемому чувству, как любовь. Она лишь ослепляет, делает нас пленниками неосуществимых желаний. Она приносит лишь одни страдания.       Краем уха он услышал, как Нуркан недоверчиво фыркнула, явно не восприняв всерьёз его слова, и чётко представил, как она возвела свои беспросветно тёмные глаза к чернеющему небу, то ли насмехаясь, то ли высказывая своё раздражение. Он и не ожидал, что сестра с охотой примет его категоричные рассуждения, но нисколько не жалел о сказанном, неожиданно для самого себя проникнувшись скрытой в этих словах неопровержимой истиной. Чего хорошего он повидал в своей жизни от этой любви? Его родители, сведённые вместе безответной влюблённостью, так и не научились выражать друг другу эту душевную привязанность, вспыхнувшее когда-то в юности страстное чувство между ними так и не переросло в нечто большее и по-настоящему сильное, бесследно погаснув при первом же порыве ненастного шторма, а зародившаяся по молодости беспечная любовь с годами превратилась в лютую ненависть, которая лишила Бали-бея, его брата и сестру счастливого детства. Зачем нужна такая любовь, если даже она не может длиться вечно? Не лучше ли посвятить свою судьбу тому, что действительно важно и ещё много веков будет оставаться неизменным? Даже самой великой и могущественной любви рано или поздно приходит конец, а истинная преданность бессмертна, непреложна и непобедима.       — Никогда не говори никогда, — нравоучительным тоном заявила Нуркан, бесцеремонно разрушив мысли Бали-бея. — Откуда ты знаешь, какое благословение пошлёт тебе Всевышний? Возможно, в будущем тебя ждёт такая великая любовь, что ради неё ты будешь готов рискнуть не только своими званиями, но и жизнью.       — Моё будущее известно, — непреклонно вскинул голову уверенный в своей правоте воин, резко переметнув на сестру одержимый взгляд. — Для меня нет и не будет ничего важнее службы моему государству. И никакая любовь не заставит меня свернуть с этого пути.       — Вот когда это случится, ты вспомнишь мои слова. — Давая понять, что разговор окончен, Нуркан порывисто развернулась, всколыхнув рядом с собой потоки стоячего воздуха, и решительным шагом направилась в сторону лагеря, где уже вовсю раздавался слаженный шум воинской суеты, возвестившей Бали-бея о том, что янычары начали собираться в обратный путь. Провожая безучастным взглядом удаляющейся силуэт сестры, воин ещё долго не мог заставить себя сдвинуться с места, словно его колени приросли к земле, и беспрестанно прокручивал в голове её пылкие фразы, не лишённые, однако, какой-то своей истины. Она с таким рвением защищала любовь, словно сама имела о ней какое-то представление, но что неопытная дерзкая девушка могла понимать в этом глубоком и необъяснимом чувстве, которое является усладой для одного и слывёт ядом для другого? Все тонкости этого безумия можно было испытать только на собственной шкуре, но откуда бы Нуркан взять эти непостижимые знания? Пугающее подозрение чёрной тенью закралось в сознание Бали-бея, наталкивая его на одну неутешительную мысль, но даже самые смелые предположения, которые теснились в его голове, неизбежно натыкались на прочную стену неизвестности и тщательно хранимой тайны, за которой с каждым мгновением ширилась непреодолимая пропасть между ними, отделяющая его от когда-то очень близкой и всем сердцем привязанной к нему сестры.