Единственный шанс

«Искренняя сердечная связь — это пьеса, где акты самые краткие, а антракты самые длинные». Н. Ланкло

      В этот день закат был особенно прекрасным: слепили издалека зоркий глаз остроконечные лучи разомлевшего солнца, разноцветный палитрой растекались по небесному полотну смешанные между собой оттенки нежной позолоты, яркого багрянца и полупрозрачной сирени, и стелились длинные мазки неповторимых красок вдоль всего необъятного горизонта, отражаясь от стеклянной поверхности моря и расползаясь во все концы света завораживающе причудливыми узорами. Издалека они словно принимали какой-то волшебный символичный облик, угодливо подыгрывая неосознанным всплескам чужих фантазий, точно намеренно воплощали в себе тайные видения опустошённого воображения и рождали совершенно новую, вдохновляющую тягу к прекрасному, безнадёжно пленяя тысячи неравнодушных взглядов. Рассыпанные по всей танцующей глади драгоценные кристаллы то исчезали, то снова появлялись на гребнях изящных волн, призывно подмигая из глубины бездонного водоёма, безупречная чистота его солёных вод позволяла разглядеть даже бесформенные тени редких облаков, повисших в пространстве между небом и землёй, а убаюкивающий шёпот несмолкаемого прибоя навевал приятную истому и будто стачивал острые углы усилившейся тревоги подобно тому, как преображались под его влиянием некогда грубые клиновидные камни. Доносимый южным ветром горьковатый запах влажной соли и утончённой свежести чудесным образом пробуждал уставшее сознание, возвращая изнурённому существу бодрость и силы, и вместе с тем внушал небывалое умиротворение, вызванное не столько скорым наступлением вечера, сколько возможностью всласть полюбоваться таким обыденным, но оттого не менее великолепным явлением природы. Казалось, мир опустел, разлёгшийся на берегу моря город словно вымер, превратившись в безжизненную груду молчаливого камня, и только выстроенные вдоль причала спящие корабли вернувшихся из долгих странствий купцов создавали некое впечатление защищённости, за которым так отчаянно гонялось беспристрастное сердце. Мерно раскачиваясь в колыбели своего верного друга, свободолюбивые суда пропитывались духом бравых скитаний и передавали это нетерпеливое ожидание новых открытий одинокому созданию, что не отрываясь смотрело за горизонт, щурясь от бьющих по глазам солнечных лучей.       Гладкая можжевеловая бусина легко прокрутилась в ловких пальцах, лишь на секунду задержавшись в тёплой ладони, и так же непринуждённо опустилась сверху остальных аккурат перед нисаном¹, обозначая конец первого цикла молитвы. Тут же вслед за ней пошла другая, минуя тот же путь, что и её предшественница, и эта монотонная, но наделённая своим особенным духовным смыслом цепочка действий продолжала медленно тянуться сквозь время до тех пор, пока окутанные личной тайной мысли не иссякли, а последняя чёрная бусина не была перекинута к остальным. Нащупав в руках тепелик², представляющий собой ворсистую бахрому, Бали-бей наконец остановился и через силу вынырнул на поверхность из глубокого транса, позволяя сдерживаемым чувствам прорвать плотный кокон отчуждённости и вновь заполонить его исцелённую душу. При этом влияние минувшей молитвы было столь сильно, что мысли до предела сосредоточенного воина до сих пор были свободны от мирских забот и лишнего беспокойства, ни единого намёка на сомнения или тревогу не поселилось в его смиренном сердце, и будто невидимый груз, так долго давящий ему на плечи, наконец ослабил свой натиск, позволив ему впервые за долгое время вдохнуть полной грудью. Каждый раз, набирая в лёгкие пряный аромат морской воды и вечернего ветерка, он чувствовал, как этот чудотворный бальзам циркулирует по венам вместе с кровью и выводит из мышц болезненное напряжение, наливая тело потоками новой энергии. Как никогда удовлетворённый своим одиночеством, Бали-бей почти уже забыл, какая нужда привела его в эти дивные сумерки на берег говорящего моря, он просто стоял и наслаждался неземным спокойствием, нисколько не обременённый долгими ожиданиями, однако совсем скоро его мнимое уединение было вдребезги разрушено бесцеремонным вторжением в пределы вечной тишины посторонних шагов, отстукивающих по деревянному помосту ритм чей-то самоуверенной походки. Ещё до того, как знакомые колючие импульсы дерзской невозмутимости ударили его в спину, воин заведомо узнал обладателя столь своенравной манеры подкрадываться и потому ничуть не удивился, услышав приглушённый ветром голос Тэхлике, приласкавший его затылок своим журчащим звучанием.       — Простите, что заставила ждать, — как ни в чём не бывало поздоровалась она, вероятно, улыбнувшись. — Я смотрю, Вы всё-таки пришли.       — Я верен своему слову, — коротко бросил Бали-бей, опуская руку с зажатыми в кулаке чётками вниз и убирая её за спину. — Не будем терять время и перейдём к делу. Скажите своё решение. Знайте, что я приму любую Вашу позицию.       В ответ послышалось затяжное молчание, нарушаемое лишь тихим песком волн где-то внизу, и Бали-бей даже не сразу обнаружил, что Тэхлике успела подойти совсем близко и встать рядом, так что их плечи слегка соприкоснулись. Боковое зрение уловило слабое движение сбоку, однако вечно бодрствующие инстинкты никак не откликнулись на эти колебания, словно и так были уверены в отсутствии угрозы, что несколько удивило подозрительного воина. Оказывается, за столь долгое время он одичал настолько, что от любого случайного прохожего мог ожидать удара в спину, и теперь был несказанно рад возможности хоть ненадолго забыть о необходимости постоянно быть начеку, поэтому не сдвинулся с места даже тогда, когда уловившая изменения в его состоянии Тэхлике расслабленно вздохнула и с наслаждением подставила темнокожее лицо встречному ветру, позволяя ему играть с распущенными волосами и забрасывать волнистые пряди на соседнее плечо. К свободной гуляющему в воздухе соленоватому привкусу моря примешивались тонкие нотки её женственного аромата, и Бали-бей не смог подавить всплеск неприлично страстно любопытства, уловив растворённое в нём благовоние корицы, усилившееся при каждом движении её руки.       — Сегодня вечером мои люди будут готовы, — твёрдо и решительно отрапортовала Тэхлике, не взглянув на него, и застигнутый врасплох услышанным воин резко обернулся, вонзив в неё смешанный взор, в котором изумление боролось с трепетным неверием. — Как только Вы отдадите приказ, мы покинем город на нашем корабле. Не беспокойтесь, мои люди знают, на что идут, их сердца полны веры в светлое будущее. Именно поэтому я приняла решение помочь Вам восстановить справедливость.       — Вы твёрдо в этом уверены? — на всякий случай переспросил Бали-бей, хотя сердце заходилось ликующей дрожью, разгоняя по телу возбуждающий жар. — Нас ждёт много смертельных опасностей. Неизвестно, кто из нас останется в живых в конце этого пути.       — Опасности нас не пугают, Малкочоглу, — тихо усмехнулась Тэхлике, таинственно сверкнув на него глазами, в которых, точно застывшая бронза, отражалось янтарное солнце. — Вы были правы, когда сказали, что у нас есть всего один шанс. Либо мы сделаем это, либо погибнет, но больше не станем прятаться словно трусы.       — Я недооценил Вас, хатун, — с неприкрытым уважением склонил голову Бали-бей ничуть не кривя душой. — Вы очень смелый и мудрый предводитель, раз Вам хватило смелости принять подобное решение.       Выдавив сдержанный смешок, Тэхлике отвернулась и с горделивой надменностью вскинула подбородок, всем своим неприкосновенным видом давая понять, что не нуждается в чужом одобрении, а уж тем более в пустой похвале. Казалось, неожиданное признание воина нисколько не тронуло её взыскательную натуру, однако чуткое сердце бея не могло не распознать под толстым слоем нарочитого высокомерия весьма чувственную и при этом недопустимо одинокую душу, привыкшую отталкивать всё, что представляло собой непозволительную слабость или проявление искренних эмоций. Что превратило когда-то открытую миру и общительную девушку в замкнутую разбойницу, ищущую единственную выгоду в несметных грудах золота, воин не мог себе представить даже на секунду, ибо слишком загадочной и неопределённой чудилась ему личность бесстрашной пиратки, так похожей отдалённо на него самого своим вспыльчивым характером, но при этом так отличающуюся от него своей тягой к материальным богатствам. Множество неизведанных секретов крылось за её неисправимо дерзкой манерой, опасно граничащей с вызывающим упрямством, и оттого всё больше неоправданного стремления разгадать все эти недомолвки одолевало Бали-бея, пробуждало в нём давно забытый охотничий азарт, требующий немедленного утоления столь странного желания. Многогранная натура Тэхлике словно манила его к себе, беспардонно вклиниваясь в его привычное мировоззрение чем-то особенным, но в то же время жестоко присекала любые попытки выцепить хоть что-то из глубины её опечатанной души, оставаясь всё в той же далёкой недосягаемости. Только ему начинало казаться, что он нащупал правильные рычаги мягкого давления на непокорную девушку, как она чудным образом изворачивалась и представала перед ним уже совсем в другом образе, ещё более неприступном и отрешённом.       — Моя жизнь тоже не была простой, бей, — внезапно заговорила Тэхлике, словно продолжая прерванный разговор. При этом голос её стал мрачным и почти безжизненным, взгляд затуманился незнакомым отчуждением, но лицо оставалось непроницаемым. — Мой отец сразу после рождения отказался от меня, сменив веру, и женился на христианке из Испании. У него появился Алонсо, мой сводный брат, однако и его постигла ничуть не лучшая судьба. Нам было некуда идти, и в конце концов мы прибились к бродячим морякам, которые взяли нас под своё крыло и вырастили как собственных детей. Наше детство прошло в море, среди разбоя, бесконечных странствий и опасных приключений. Мы выросли среди пиратов, а потом собрали свою команду и стали вместе бороздить морские просторы.       — На вашу долю выпало множество испытаний, — понимающе изрёк Бали-бей, с невольным восхищением покосившись на Тэхлике. Теперь, когда он разглядел за её дерзкой и непокорной натурой обычную одинокую девушку, вынужденную выживать в большом мире без родительской любви, ему стало немного стыдно за собственные мысли. — У нас с Вами много общего. По крайней мере, я тоже привык всего добиваться самостоятельно и всегда старался заботиться о младшей сестре. Мы оба с самого начала впали в немилость к нашему отцу, поэтому мне хорошо знакомо это чувство брошенности.       — У Вас есть сестра? — мгновенно оживилась Тэхлике и снова повернулась к воину, не скрывая искреннего любопытства во взгляде. — И где же она?       — Умерла, — глухо проронил Бали-бей и привычно поморщился от приступа тупой боли, что сопровождала каждое его воспоминание о Нуркан. — По моей вине.       Незримая скорбь стальными когтями невысказанной ярости стиснула ему горло, выдавливая из объятой мертвенным холодом груди жалкое подобие равнодушной сдержанности, неподвижное лицо опалило ледяным дыханием алчной смерти, и сломленный разрывающей изнутри беспомощностью Бали-бей едва не захлебнулся прозрачным вечерним воздухом, внезапно распробовав внутри него зверское зловоние свежей крови. Огромных усилий уничтоженному своими же воспоминаниями воину стоило сохранить прежнее самообладание, однако глубоко вошедшее в его сердце острие невыносимой боли всё продолжало щемиться где-то внутри, безжалостно расшвыривая только-только улёгшуюся на дно невосполнимую горечь. До последнего слишком гордый бей старался скрыть своё состояние от стоящей рядом Тэхлике, но, на удивление, пиратка оказалась столь же проницательной, сколько самоуверенной: внимательный взгляд её приобрёл несвойственный ей оттенок вежливого участия, после чего изящная женская ладонь плавно взметнулась вверх и нашла своё пристанище на твёрдом плече воина, расположившись на нём так уверенно и непринуждённо, словно уже не раз позволяла себе такую вольность. Чуть вздрогнув от неожиданности, Бали-бей обернулся, желая найти объяснение такому неожиданному поведению девушки, и тут же его растерянный взгляд схлестнулся с наполненным искренним пониманием взором Тэхлике, который выражал настоящую готовность облегчить его мучения хотя бы этой молчаливой поддержкой. Не было лишних слов и напрасных заверений в том, что когда-нибудь эта боль растворится в стремительной воронке времени, но почему-то эта естественная близость подействовала на Бали-бея успокаивающе, согревая его неподдельным, почти дружеским сочувствием. Эта краткая вспышка взаимного и какого-то тайного единения продлилась всего мгновение, за которое воин успел услышать от Тэхлике больше, чем за весь их разговор, а затем чужая рука снова оказалась в воздухе, обрывая всякую телесную связь, и снова они вели себя как обычно, словно ничего необычного не произошло, только не трещала между ними прежняя напряжённость и охваченные живым теплом тела немного расслабились.       — Вам нужно подготовиться к отплытию, — деловым тоном начала Тэхлике, мимолётно выправив голос. — Не буду Вас задерживать.       — Стойте, — поспешно выпалил Бали-бей, прежде чем девушка сошла с места, и с искренней признательностью заглянул ей в глаза. — Я очень Вам благодарен. Вы вернули мне надежду.       — Я и мои люди даём Вам клятву верности, — сдержанно отозвалась Тэхлике и неожиданно согнулась в поясном поклоне, так что воин не сумел подавить всплеск необузданного удивления. — Вы можете на нас положиться, бей. Мы не подведём.       Целый поток неиссякаемой благодарности затопил разомлевшее сердце Бали-бея, и он открыл было рот, намереваясь высказать вертевшиеся на языке проникновенные слова, однако снова Тэхлике не позволила ему пересечь невидимую черту допустимых откровений: прежде чем он успел издать хоть звук, девушка развернулась, подставив ровную спину тающим в сумерках солнечным лучом, и уверенным шагом направилась прочь, отстукивая знакомую равномерную дробь высокими каблуками. Несколько обескураженный подобной спешкой казалось бы открывшейся в своих мыслях девушки, воин не придумал даже достойного повода, чтобы подольше удержать её возле себя, и, пока скомканные мысли беспорядочно вертелись в его голове, она уходила всё дальше и дальше, уже который раз вынуждая его беспричинно смотреть ей вслед. Щекотливое чувство, будто он только что упустил какую-то важную секунду своей жизни, неприятно досаждало неудовлетворённому таким исходом Бали-бею, однако броситься за неуловимой ланью ему не позволяла всё та же несгибаемая гордость, требующая от него большего терпения и куда большей непреклонности. Даже сквозь одежду он по-прежнему ощущал обольстительное тепло чужой ладони, что ещё не успело как следует впитаться в его плоть, и внезапно поймал себя на том, что безумно жаждит снова пригреть эту нежную воинственную руку у себя на груди, неистово желает вновь соприкоснуться с утончённой истиной её недоступного образа. Но как мало знакомая ему Тэхлике теперь была слишком далеко, так и напрасное вожделение казалось ему чем-то до невозможности далёким и сверхъестественным, чтобы когда-нибудь осуществиться.

***

      В погружённом в придирчивую тишину тесном пространстве корабельной каюты ни один лишний звук не ускользал от безупречного слуха: отчётливо раздавался в пустоте лёгкий шорох свободно отходящей от тела ткани, возникал иногда ненавязчивый скрип кожаного ремня, что соприкасался с металлической основой гравированных ножен, и мелодично позвякивали серебряные вставки на всевозможных застёжках, пока Бали-бей с видом притязательного знатока приводил в порядок своё новое одение, неосознанно стараясь исключить даже самый незначительный изъян из непривычного ему образа заправского моряка. С ранней юности приученный во всём соблюдать безукоризненную безупречность, он даже не задумывался о своих действиях: руки сами тянулись к слишком откровенно распахнутому вороту льняной рубашки, отгибая его вздёрнутые края, скользили по приятному на ощупь материалу наброшенной сверху простой накидки без рукавов, чьи длинные полы, доходящие ему до колена, вольно колыхались при каждом движении, и неизбежно добирались до прицепленной к боку сабле, чья увесистая тяжесть внушала ему невиданное наслаждение. Если к стягивающему его талию широкому поясу воин и раньше был давно привыкшим, то заправленные в высокие сапоги шаровары внушали ему некое неудобство, не имея ничего общего с практичными кожаными штанами, не затрудняющими опасные манёвры в сражениях. Снова и снова окидывая свой изменившийся до неузнаваемости облик в висящее на стене каюты круглое зеркало въедливым взглядом, он дольше обычного задерживался на коротко остриженных волосах, сквозь которые проглядывала светлая кожа, гладко выбритом подбородке, что как по волшебству омолодил его суровое лицо, и проглядывающем через ворот рубашки тасбихе, надёжно прикрытом тканью от посторонних глаз. Отрезвляющее прикосновение деревянных бусин к голому телу словно проясняло распущенные мысли, не давая сознанию забыться беспочвенной тревогой, остужало горячую кровь вспыльчивого воина и дарило незабвенное спокойствие, сравнимое с истинным духовным умиротворением во время молитвы. Чувствуя себя более защищённым с таким атрибутом на шее, Бали-бей почти не ощущал несвойственного ему волнения перед встречей со своими новыми товарищами и отныне единственными союзниками, однако продолжал до последнего оттягивать момент истины, то и дело внося бесполезные правки в свой и без того идеальный наряд. В этом дерзком, до неприличия произвольном облике он больше походил на бывалого пирата, чем на османского воина, но пришлось признать, что такое преображение было весьма выгодно для него и помогало слиться с толпой. Кто станет искать изгнанного солдата одной из самых сильных армий мира среди обычных моряков? И всё же, остались при нём некоторые знаки отличия, способные выделить стайного волка среди разношёрстной своры собак: на мизинце правой руки величественно и гордо красовалось обсидианновое кольцо его отца, всё такое же молчаливо великолепное и завораживающе изысканное, до сих пор хранившее в себе незаменимое присутствие бесстрашного бея. Где-то под спущенным рукавом согревала плоть свежая татуировка, безжалостно напоминая о намеченной цели, в то время как другое предплечье беззастенчиво обнажалось закатанной манжетой до самого локтя, пропуская к открытой коже морскую прохладу. Для завершения столь неординарного образа не хватало только традиционного головного убора, однако при Бали-бее он отстутствовал, так что воин ощущал себя слишком доступным для чужого взгляда, лишившись одной из самых важных символик любого османского мужчины. Всё, что облегало теперь его подтянутую фигуру, казалось ему незнакомым и каким-то напрягающе чужим, и уверенность внушала только преданно прильнувшая к бедру сабля, его надёжная и верная подруга, уже порядком истосковавшаяся, как и он сам, по славным кровопролитным схваткам.       Всякое понятие о времени давно уже стёрлось с отчуждённого сознания Бали-бея, словно он остался один на один с пугающе равнодушной вечностью, однако быстрее, чем ему хотелось бы, бесценные мгновения его неприкосновенного одиночества были прерваны вполне ожидаемым появлением в его укромной обители постороннего гостя, видимо, заранее предугадавшего подходящий момент для своего визита. Как только воин закончил последние приготовления, вкрадчивый стук двери за его спиной возвестил о чужом приходе, но ему не нужно было оборачиваться, чтобы узнать по выверенной походке и воровато проникшиму в ноздри аромату Тэхлике, чьи движения на этот раз были более взвешенными и аккуратным, точно она боялась досадить ему своим внезапным приходом. В зеркале напротив хитро прошмыгнула разноцветная тень её стройной фигуры, дразня острое зрение, и тут Бали-бей не выдержал и обернулся, сразу же оказавшись в коварных переплетениях её оценивающего взгляда, в котором, к его удивлению, не было ни намёка на прежнюю наглость или превосходство. Казалось, за этим её внимательным осмотром крылись искренняя забота и желание довести всё до совершенства, и, словно в подтверждение его мыслей, девушка спустя секунду молчания удовлетворённо кивнула сама себе и даже решила чуть улыбнуться, но не дежурно и пусто как обычно, а с какой-то отдалённой нежностью, почти искоренившей в ней былую неприступность. Предельно сосредоточенный воин не смог выдавить ответную улыбку, как бы сильно ему не хотелось проявить взаимное дружелюбие, и тогда Тэхлике будто опомнилась, встряхнулась и невозмутимо сократила расстояние между ними, остановившись настолько близко к нему, чуть кончик цветного пера, торчащего из её шляпы, игриво защекотал его щеку. Подавив рефлекторное желание дёрнуться, Бали-бей остался на месте и твёрдо встретил полный решимости и нетерпеливого азарта взгляд девушки, с невиданным спокойствием принимая на лице потоки её невесомого дыхания.       — Вы великолепны, Малкочоглу, — нескромно протянула Тэхлике в своей обычной провокационной манере, томно улыбнувшись. — Но чего-то не хватает.       — Вы так думаете? — в тон ей ответил Бали-бей, выразительно приподнимая брови, однако девушка, похоже, говорила серьёзно. На лице её отразились нешуточные метания, словно она на ходу пыталась решить какую-то сложную проблему, и воин не посмел её отвлекать, мгновенно помрачнев.       — Позвольте я помогу, — наконец произнесла Тэхлике и, не дожидаясь согласия, сделала шаг ближе к Бали-бею, так что на краткий миг они обменялись потоками дыхания, вбирая в себя частицы чужого существа.       Прежде чем воин успел отказаться от непонятных ему намерений девушки, та неожиданно сомкнула пальцы на краях своей пиратской шляпы и аккуратно сняла её с головы, торжественно протягивая Бали-бею. Копна её каштановых волос стала казаться ещё пышнее и объёмнее, не спрятанные тенью глаза приобрели пленительный шоколадный оттенок, идеально подчёркивающий соблазнительный изгиб пухлых губ, так что воин неосознанно залюбовался обнажённой красотой пиратки, даже не сразу обратив внимание, что она протягивает ему свой головной убор. Бросив непонимающий взгляд сначала на широкополую шляпу, утыканную разноцветными перьями и выкроенную золотой тесьмой, а затем на её невозмутимую хозяйку, Бали-бей не смог скрыть нахлынувшего на него замешательства и, хотя где-то на подкорке сознания понимал, чего ждёт от него Тэхлике, никак не осмеливался решиться на этот трудный шаг. Безусловно, в прошлом ему много раз приходилось вставать во главе османских воинов и храбро вести их за собой, закаляя в них несгибаемую веру в победу, уже неоднократно он примерял на себя обязанности лидера, взваливая на плечи тяжёлую ответственность за каждого своего подопечного, однако теперь меньше всего он чувствовал в себе уверенность и необходимые силы, чтобы потянуть эту ношу и на этот раз, словно с годами, проведёнными в бесславном изгнании, что-то в его неукротимом духе бесповоротно надломилось, уничтожив ту неиссякаемую волю, что сопровождала его в каждом бою. Но как сказать всем сердцем доверившейся ему Тэхлике эту сокрушительную правду, не заставив её испытать разочарование? Как признаться проникшимся его идеей людям, что он совсем не видит себя в роли предводителя этого шествия? Однозначного ответа он не знал, а потому счёл за благо промолчать, хотя столь долгое промедление всё равно не укрылось от наблюдательного взгляда сметливой девушки.       — Обязанности капитана отныне переходят к Вам, бей, — почтительно изрекла Тэхлике, чуть наклоняя изящную шею и с ёмким выжиданием заглядывая в глаза обескураженному воину. — Вы поведёте нас в этот путь, а мы, Ваши верные союзники, последуем за Вами даже на край света. Отныне наши судьбы в Ваших руках.       — Я польщён оказанной мне честью, — сдержанно кивнул Бали-бей, до последнего усыпляя внутри лёгкое недоумение, сопряжённое с необъяснимой тревогой. — Однако я не могу согласиться. Я не тот, кто вам нужен, поверьте. Вы справитесь с этой ролью гораздо лучше.       — Что Вас останавливает? — прямо спросила нисколько не смущённая таким откровением девушка, словно даже не удивилась, но при этом цепляющий взор её был полон чистого стремления понять истинную причину отказа, что приятно удивило готового к насмешкам и возмущениям воина. — Прошлые ошибки и неудачи? Или страх поражения?       — Я всем сердцем верю в успех своих намерений, — возразил Бали-бей твёрдым голосом, расправляя плечи. — Но слишком часто я стал принимать неверные решения, которые приводили к катастрофам. К тому же, я никогда не руководил подчинёнными в море. Будет лучше, если эту обязанность возьмёт на себя настоящий капитан.       Целая буря сбивчивых эмоций в одно мгновение разыгралась в подёрнутых бронзовкой глазах Тэхлике, тут же выдавая атаковавшее её удивление, однако она быстро совладала с собой и с новой решимостью воззрилась на него, словно одним своим непреклонным взором пыталась переубедить мучимого сомнениями воина, достигнуть каких-то глубин его сердца. Было видно, что наделённая недюжинным мужеством пиратка не собиралась так легко отступать, твёрдо вознамеревшись добиться своего, но больше, чем её непревзойдённая отвага, Бали-бея поразило другое — то, с каким безоглядным рвением она была готова доверить мало знакомому ей чужаку собственные полномочия, не только свою жизнь, но и жизни её людей, беззаветно вручить ему право распоряжаться её судьбой, добровольно отказаться от силы и власти, от возможности принимать решения и прежней независимости. Своим поступком она признавала его превосходство, покорно преклоняла колени перед его многолетним боевым опытом и неотъемлемыми лидерскими качествами и выражала тем самым безграничную преданность, проявляла уважение и подтверждала его авторитет, его право отдавать приказы и требовать их исполнения. От лица всех своих братьев она принесла ему клятву верности, пообещала пройти этот путь бок о бок с ним до конца, и разве имел он теперь возможность отказаться от того, что она считала правильным? Пребывая в волнительном предвкушении, Бали-бей снова встретился глазами с неуступчивой девушкой и на этот раз ясно прочёл на поверхности её незыблимого взгляда то, что боялся никогда больше в своей жизни не увидеть, — истую, бессмертную, всеобъемлющую преданность.       — Это должны быть Вы, Малкочоглу, — непоколебимо заявила Тэхлике, мастерски вплетая в голос незримые нотки тайного благоговения. — Вы пробудили в наших сердцах жажду справедливости, и Вы же станете нашим путеводным огнём, который горит внутри каждого из нас. Я знаю, Вам это по силам. Ваши соратники давно уже готовы пойти за своим капитаном. Они ждут лишь Вашего слова.       Лёгкий толчок вернул Бали-бея в действительность, возвестив о том, что судно уже вышло в открытое море и теперь мерно покачивалось на волнах, постепенно набирая скорость под потоками попутного ветра. Словно повинуясь настойчивому повелению могущественной стихии, воин точно под влиянием мистического сна протянул руку и коснулся пальцами бархатистой поверхности пиратской шляпы, бережно принимая её от благосклонно кивнувшей ему Тэхлике, чьи глаза так и светились от переполнявшего её торжества. Под прицелом её ликующего взгляда он водрузил убор на голову, позволяя широким краям почти полностью покрыть тенью его лицо, и гордо приподнял подбородок, уронив из-под отогнутых полов преисполненный решимости взор, на который девушка ответила ободряющим кивком. Убедившись, что всё готово, она отступила в сторону, освобождая ему дорогу, и простёрла руку в сторону двери, за которой собрались его новые союзники, жаждущие лицезреть своего предводителя, услышать его громогласный голос, провозглашающий великую истину. Сделав глубокий вздох, Бали-бей степенно сошёл с места, минуя почтительно склонившуюся Тэхлике, и не успел даже опомниться, как оказался на краю капитанского мостика, ограждённого деревянными перилами, рядом со штурвалом, под согревающими лучами заходящего солнца, смотревшего ему в спину, и видел внизу десятки светлых, наполненных бесконечной преданностью лиц, горящие праведным стремлением к борьбе за справедливость глаза, лишённые всякого страха и источающие одно лишь восторженное предвкушение. Он слышал мощный стук их напоенных правдой сердец, слившихся в унисон, чувствовал всю сокрушительную силу их нерушимого единства, способного бросить вызов всем армиям мира, и ощущал, как растекается по жилам небывалое могущество, как восстаёт внутри него непокорный вольный дух настоящего воина, возрождённого к жизни благодаря сплочённости его единомышленников, товарищей, братьев. Их вера была подобна стали, убеждения были прочны словно горные хребты, сердце в груди пылало как свирепый огонь, и испытавший всё это на себе Бали-бей внезапно насытился изнутри небывалой стойкостью и как никогда почувствовал себя готовым к этому непростому испытанию, что в очередной раз уготовила ему судьба. Окидывая гордым взглядом пёстрые ряды бывалых моряков, стоящих по стойке «смирно» с отважно расправленными плечами и выжидающе напрягшимися мышцами, он вдруг отчаянно возжелал слиться с ними воедино, стать одним из них и всем своим существом проникнуться их идеалами. Краем глаза воин уловил, как Тэхлике бесшумно встала рядом, сцепив руки перед собой, а с другого боку надёжно замер Алонсо, сощурив полузрячие, опалённые светилом глаза, и тогда он сомкнул пальцы на рукояти сабли и взметнул сияющее смертоносным металлом оружие в прохладный воздух, пронзив острием хрупкое полотно солнечного света.       — Храбрые воины! — раскатисто провозгласил Бали-бей, вбирая в лёгкие колкие струи вечернего бриза. — Бравые моряки! Как вы дали мне клятву верности, так и я даю вам слово, что вместе мы отвоюем нашу законную свободу, непременно одержим победу в бою за справедливость и вернём себе то, чего когда-то лишились! Я знаю, какие чувства вы сейчас испытываете, но, поверьте, совсем скоро нам больше не придётся прятаться под гнётом изгнания! Ваша вера вернула мне надежду, и я клянусь, что не подведу вас! Пришла пора показать всем нашу силу! За свободу! Да пребудет с нами Всевышний!       — За свободу! — прокатился волной стройный гул множества грубых голосов, слышать которые доставляло Бали-бею несравненное наслаждение. Их неистовые крики взмыли высоко в безграничное небо, смешались с потоками странствующего ветра и разнеслись во все концы горизонта, пробирая сильное тело воина восторженной дрожью. — Да здравствует Малкочоглу Бали-бей!       «— Но ты не такой как мы, бей. Тебе давно пора свыкнуться с этой мыслью. Ты не обязан всё время равнять себя с нами.       — Я нужен своим людям. Они должны чувствовать мою поддержку, знать, что я рядом, что я не оставил их в эти трудные времена. Они все — мои кровные братья, а братья всегда помогают друг другу. Ведь мы дети одного войска, не так ли?»

***

Лето 1520 года, Семендире       Лишённый вызывающей роскоши интерьер знакомой комнаты подёрнулся привычным, умиротворяющим полумраком, ревностно оберегая ворочущуюся в его утробе полноценную тишину, и только естественный источник утреннего света робко просачивался в запертые окна молчаливых апартаментов, прочерчивая по сандаловому полу удивительно ровную дорожку туманного сияния, словно жаждая дотянуться молочными пальцами зари до тёмных углов и разогнать скопившуюся в них скорбную черноту минувшей ночи. Несмотря на то что стыдливо выползающее из своей норы желтобокое солнце пророчило жаркий летний день, находящееся в плотном охвате грузных туч небо препятствовало ему разыграться во всю свою силу, из-за чего проникающие в просторные покои предрассветные лучи казались дымчато-размытыми, точно лёгкий мираж, и пока ещё не способны были одарить всех страждущих незаменимым теплом. Микроскопические пылинки оживлённо плескались в водопаде тусклого мерцания, взвиваясь струистым столбом в прохладный воздух, отпалированное дерево, над которым они затеяли свои игривые танцы, гладко сверкало, точно усыпанное драгоценными камнями, однако едва ли единственный обитатель медленно пробуждающихся после глубокого сна апартаментов замечал пульсирующую у него под боком кропотливую жизнь, слишком увлечённый своими ранними хлопотами. С виду ничем не примечательный день понемногу вступал в свои права, вытесняя безликое господство ночной отступницы, но для молодого, пребывающего в восторженном предвкушении бея он имел особое значение и считался переломным моментом в его судьбе, когда одарённый природным умом юноша впервые перешёл рубеж отрочества и взросления и теперь должен был пройти испытание жестокостью и смертью, после успешного завершения которого он превратится в настоящего мужчину, отважного воина, на чьи плечи ляжет святая обязанность служить своему государству. Нетерпеливое ликование пойманной птицей трепыхалось в его разгорячённой азартом груди, атакуя бесстрашное сердце отрадным ожиданием, и каждое томительно долгое мгновение, приближающее его к роковой минуте, доставляло ему небывалое наслаждение, возбуждая в одухотворённом существе блаженный трепет. Неистово требующая перемен подневольная душа стремилась вырваться из плена многочисленных запретов и претившей ей чужой заботы, и совсем ещё не знающий всех трудностей военного похода неопытный бей с волнительным восторгом жаждал наконец прочувствовать на себе всю нестерпимую боль первых боевых ран, невыразимую радость великих побед, горькую тяжесть бесславных поражений и нерушимую сплочённость своих товарищей, живущих как и он одной лишь беззаветной преданностью своему долгу. Столько лет он беспрестанно готовился к этому моменту, днями и ночами истязал себя суровыми тренировками, с малого возраста учился балансировать в седле, через пренебрежение и нежелание вникал в политику и теорию правления, учил множество языков, и всё ради того, чтобы когда-нибудь удостоиться чести идти на смертный бой бок о бок с шехзаде, а ныне — его единственным повелителем, султаном Сулейманом. И теперь этот значимый день наконец настал.       Безупречно ровная гладь зеркала, отражающая неподвижную действительность господских покоев, мгновенно преобразилась, как только внутри неё в полный рост вырисовалась стройная подтянутая фигура молодого воина, облачённого в новый походный наряд, который изменил его и без того притягательный облик почти до неузнаваемости. Сердце затаившего дыхание Бали-бея пропустило назначенный ему удар, когда из безжизненного омута зазеркалье на него обратилось мужественное, хладнокровное лицо начинающего полководца, удивляющее своим поразительным сходством с лицом его почившего отца: та же аккуратная линия чёрных усов, тот же гладко выбритый подбородок, те же решительно сдвинутые брови, отбрасывающие мрачную тень суровости на обсидиановые глаза, даже сейчас источавшие знакомое стальное выражение сдержанного превосходства. Из равнодушной глубины его душу терзал непреклонный острый взгляд, тяжёлый и нагнетающий, приправленный оттенком немногословной расчётливости, точно уже готовился увидеть перед собой заклятого врага, и столько пугающе спокойного и решительного бесстрастия скопилось внутри него, что воину самому становилось не по себе от подобной невозмутимости. Сделав шаг ближе к безразлично молчавшему зеркалу, что даже не могло высказать своё мнение, Бали-бей несколько мгновений не двигался, словно ожидал от него каких-то слов, и затем медленно развёл руки в стороны, с дотошным вниманием скользнув по себе изучающим взором. Он видел сильного, уверенного в себе юношу; его поджарое тело облегала лёгкая полупрозрачная рубашка, своим сдержанным оттенком напоминающая вспененное, густо синее море, стянутая на груди завязками, на его широких плечах свободно висел короткий кожаный жилет, облагороженный металлическими круглыми вставками, и такого же тона кожаные наручи защищали мускулистые предплечья, обрамляя запястья и локти коротким соболиным мехом. Окаймляющая воротник жилета чёрная шубка маленького зверька аккуратно льнула к его точёной шее сбоку и сзади, точно свернувшийся клубочком хорёк, и так же заботливо обнимала плечи, боязливо топорщась от каждого мановения воздуха. К стройной талии плотно прилегал широкий пояс, украшенный притуплёнными шипами, а сбоку покоилась настоящая османская сабля, убранная в стальные ножны, с богатой рукоятью, длинная, чуть изогнутая серпом, грациозная и невероятно тяжёлая, но даже эта тяжесть только прибавляла Бали-бею воинственной статности, вынуждая его только сильнее распрямлять и без того идеально ровную спину. В завершение образа по ногам спускались обтягивающие кожаные штаны, спрятанные в высокие походный сапоги, да на голове традиционно красовался тюрбан, почти закрывающий тонкий безобразный рубец над левой бровью, с длинными концами, что спокойно ложились на плечо с одной стороны. Стоило отдать должное Айнишах Султан — она добросовестно подготовила своему сыну подобающее одеяние, доведя до совершенства каждую мелочь, так что теперь воину оставалось только потрясённо любоваться плодами её трудов, отмечая качество тканей и умеренную простоту сочетания различных материалов. Казалось, только это пристальное изучение могло отвлечь Бали-бея от шевельнувшегося внутри щекотливого волнения, что не давало ему сидеть на месте, но ждать оставалось совсем немного: нужно было только услышать напутственные слова от матери, которая по традиции должна была проводить своего защитника в опасный путь и благословить на великие победы, а потом они с Нуркан с чистой совестью отправятся в свой первый поход, о котором оба так долго мечтали.       Как только его сознания коснулись отрешённые мысли о матери, дверь в его покои осторожно приоткрылась, издав характерный щелчок, и с таким же вкрадчивым рокотом захлопнулась, пропустив внутрь кого-то очень робкого и нерешительного, определённо предусматривающего каждый свой шаг из боязни досадить ему своим бесцеремонным вторжением. Слишком хорошо Бали-бею была знакома эта бережливая, нетвёрдая походка, давно уже растерявшая былую властность, это точно навеянное воображением, призрачное присутствие некогда царственной особы, чьё самообладание прежде не знало границ, это чуть слышное, хрипло дыхание, мгновенно обнажающее наличие у его обладателя скрытого недуга, и этот пробирающий до каждой клеточки в теле, безутешный взгляд, будто бы вечно пленённый неизгонимой тоской и словно всегда уставший, лишённый своего природного блеска и оттого казавшийся ещё более пустым и умертвлённым. Вновь очутившись в настойчивых тисках этого вымученного взгляда, воин внутренне напрягся, ощутив ненавистный ему прилив обескураживающей беспомощности, но мысленно приказал себе сохранять спокойствие, хотя в условиях трепетного волнения и предвкушающей радости следовать этой заповеди было довольно непросто. И всё же ни один мускул не дрогнул на его невозмутимом лице и в оттачивающем навыки мышечного тонуса теле, пока не преследующая цели оставить своё появление в тайне Айнишах Султан беспрепятственно приближалась к нему со спины, провожаемая его пристальным взором сквозь всевидящее зеркало. Вот болезненно стройная, сгорбленная фигура госпожи выросла чётко позади него, облачённая как всегда в чёрное траурное платье, её распущенные волосы, избавленные от всяких украшений, в небрежном изяществе обнимали её худую шею и осунувшееся лицо, тонкие запястья, рассечённые прожилками выпуклых вен, она скрестила перед собой наподобие покорной позы, а на губах её несмело приютилась печальная улыбка, которая давались ей с таким трудом, словно султанша давно уже отвыкла улыбаться. Спрятав руки за спиной, Бали-бей изучал невесомый силуэт матери в зеркальной поверхности выжидающим взглядом, и в тот самый миг, когда их глаза наконец соприкоснулись через призму непреодолимого барьера, по сердцу его полоснула одержимая надежда, безответная и совершенно несбыточная, опасно граничащая с бессильной обречённостью. Пожалуй, лишь одно в медленно тающем облике Айнишах оставалось неизменным: её беззаветная, почти отчаянная любовь к сыну, которую она излучала всем своим ослабевшим существом, и, кажется, только благодаря ей продолжала дышать. Потому она и смотрела на него так, трепетно и с верой в светлое будущее, как может смотреть только смирившаяся с судьбой своего взрослого дитя мать, которой невольно приходится отпускать его в полную лишений и опасностей взрослую жизнь.       — С Нурой я уже виделась, — негромким, но ласковым голосом начала Айнишах, остановившись на середине комнаты, так что в зеркале весьма искажённо отображалось выражение её бледного лица. — Ей так не терпится отправиться в свой первый поход. А ты как? Готов?       — Готов, — твёрдо отозвался Бали-бей, подивившись собственному спокойствию. Затем обернулся, чтобы взглянуть на мать вживую, и непонимающе нахмурился: впалые щёки госпожи отливали матовым блеском от недавно высохших дорожек слёз. Нехорошое предчувствие закралось в сердце помрачневшего воина, и он с угрюмым неодобрением воззрился на неё. — Ты что, плакала?       — Прости, — тихо всхлипнула Айнишах, передёрнув костлявыми плечами, и покачала головой, словно хотела остановить свои стенания одним этим движением. — Просто… Слёзы сами текут…       — Не надо, — со смесью строгого повеления и мягкой просьбы осадил её Бали-бей, не сводя с неё настойчивого взгляда и стараясь выглядеть как можно увереннее. — Даже думать об этом не смей, слышишь? Всё будет хорошо. Я обещаю.       Госпожа постаралась выдавить непринуждённую улыбку, но нервная судорога исказила её лицо, уголок рта неудержимо дёрнулся вниз, и её истинные чувства вырвались из плена хрупкого самообладания, оттенив и без того опустошённый взгляд невыносимой, разрывающей сердце печалью. Новая порция невыплаканных слёз скопилась по краям её опухших век, срываясь по каплям вниз при любом движении ресниц, и не способная скрыть свою слабость султанша стыдливо опустила голову, уронив подбородок на впалую грудь и бессильно зажмурившись, отчего солёная влага потекла ещё быстрее по заострённым скулам. Острый приступ невольного сочувствия врезался в отстранённо застывшее сердце Бали-бея, подтолкнув упрямое существо к каким-нибудь действиям, и неосознанно повиновавшийся этому призыву воин плавно сошёл с места и приблизился к терзаемой своим личным горем матери, из груди которой уже готовились исторгнуться неистовые рыдания. Но Айнишах до последнего держалась, хотя каждый миг терпения давался ей с огромным трудом, и смогла снова взять себя в руки только тогда, когда перед ней во всей своей красе выросла поджарая фигура сына, опережающего её по росту на целую голову, так что госпоже пришлось поднять покрасневшие глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Вблизи она казалась ещё более беззащитной и хрупкой, точно некое ночное видение, и совершенно неожиданно вместо привычного раздражения Бали-бей испытал почти свирепое желание уберечь её несчастную душу от новой боли, которой и так выпало достаточно на долю независимой госпожи, хоть немного облегчить её нелёгкую судьбу, отнявшую у неё сначала мужа, а затем и младшего ребёнка, и просто сделать хоть что-то, лишь бы избавить её от страданий и вечного одиночества.       — Думаешь, я не была такой как ты? — внезапно глухо заговорила Айнишах, с любовью и непреодолимой тоской посмотрев на сына блестящими глазами, в которых, точно драгоценные опалы, сверкали неподвижные слёзы. — Поверь, это волнительное предвкушение мне очень хорошо знакомо. Столько всего неизведанного и нового, и всё хочется попробовать, испытать, несмотря на риск. Хочется показать себя.       — Снова будешь меня отговаривать? — подозрительно сощурился Бали-бей, не сумев скрыть просачившуюся в голосе тайную угрозу.       — Я хочу сказать тебе лишь одно, — покачав головой, чуть слышно проронила Айнишах и вытянула к нему жилистую шею, проникновенно понижая тон. — Что бы ни случилось, никогда не совершай того, что могло бы опорочить твою честь. Всегда поступай так, чтобы отец мог гордиться тобой.       — Моего отца больше нет, — холодно одёрнул её Бали-бей, но мгновенно смягчился, заметив мелькнувшую в глазах госпожи нестерпимую боль. — Но зато есть ты. Клянусь тебе, я сделаю всё, чтобы ты могла мной гордиться.       На этот раз вполне искренняя, непринуждённая улыбка задребезжала на губах растроганной госпожи, преисполненный слепой любви взгляд задержался на Бали-бее с выражением потаённой признательности и тёплой гордости, растопив непреодолимую ледяную стену отчуждённости между ними, и в тот самый миг, когда Айнишах в порыве высоких материнских чувств приподняла руки, намереваясь заключить сына в объятия, он подхватил снизу её ладони, позволив ей крепко сжать его пальцы, и склонился к султанше, мягко соприкоснувшись с ней лбами. Несмотря на болезненную хрупкость и мертвенную бледность женских рук, хватка госпожи была на удивление твёрдой и надёжной, исходящий от её лица лихорадочный жар опалил чувствительную кожу на скулах Бали-бея, смешавшись с её учащённым дыханием, и впервые за долгое время ощутивший такое близкое и родное присутствие матери воин и сам не заметил, как неуёмное волнение внезапно отступило, а по телу разлилось согревающее умиротворение, почти такое же убаюкивающее и тёплое, какое накатывало на него в далёком детстве, когда госпожа напевала ему песни, склонившись над его колыбелью. Ни о чём, кроме этой последней капли родительской заботы, он не мог думать в этот момент, и, как бы сильно ему не хотелось сохранить при себе былую сдержанность, он не решался отстраниться и оборвать эту призрачную связь, которая, в этом он не сомневался, наполняла Айнишах новыми жизненными силами. Словно повинуясь какому-то возвышенному чувству, они одновременно сократили расстояние между друг другом на шаг, так что их объятые неестественной неловкостью тела соприкоснулись, и в первый раз за последние годы обнялись, прощально, по-настоящему, стремясь бескорыстно утешить чужие невысказанные чувства, залечить глубокие обиды, оставленные ранящими словами, сообщить другому о том, что было так важно, но уже потеряло свой беззаветный смысл, который мог быть ощутим сквозь бережные прикосновения к телу через одежду, в потоках смешанного дыхания и сотворённых из воздуха волнах смятённых мыслей.       — Не верится, что этот день наконец настал, — хрипло прошептала Айнишах, и её надтреснутый голос прозвучал совсем рядом с ухом Бали-бея, отчего вдоль позвоночника пробежала расслабляющая дрожь. Её аккуратные руки беспрестанно обследовали широкую спину сына, цеплялись за плечи и приятно согревали, точно источая неведомый внутренний свет. — Я настолько привыкла видеть тебя рядом, оберегать тебя. А теперь… Кто же защитит тебя там? Ты будешь совсем один, а я даже не смогу узнать, жив ты или…       — Ты должна молиться, — так же тихо отозвался Бали-бей, оцепенев, и лишь слегка провёл ладонью по гладким рёбрам госпожи, наткнувшись на грозно выпирающие под тканью атласного платья лопатки. — Твои молитвы станут моим щитом в любом сражении. Ты должна верить в нашу победу. Верить, что я вернусь.       — Я верю, — горячо выдохнула Айнишах, крепче обнимая его, и приникла щекой к его шее сбоку, так что воин почуял какой-то резкий травянистый аромат, исходящий от её губ. В её груди прямо напротив его сердца что-то сипло заклокотало, предвещая приступ кашля, однако султанша силой воли подавила его, на миг напрягшись всем телом. — Но мне очень страшно. Я не хочу потерять тебя. Ты моё сокровище, единственное, что у меня осталось. Прошу тебя, будь осторожен. И пиши мне как можно чаще. Я хочу знать обо всём, что происходит с тобой.       Так же безмолвно они отстранились, и Айнишах одарила сына откровенно гордым взглядом, в котором страх смешивался с печалью и искренняя радость пыталась победить боль от неизбежной разлуки, и с особым вниманием осмотрела новый облик юного воина, со смесью восхищения и благоговейного трепета любуясь им, подмечая эти раннее незаметные перемены в благородных чертах лица, крепком телосложении, воинственном взоре. Подушечки её тонких пальцев скользнули по его плечам, но Бали-бей не дал госпоже опустить руки, придержав одну из них под запястье, и склонился над ней, чуть прильнув губами к тыльной стороне её ладони в выражении глубокого почтения. Если госпожа и опешила от столь неожиданного знака внимания, то не стала препятствовать лишь из уважения к давним традициям и терпеливо наблюдала, как воин целует её руку, а затем прижимается к ней лбом, тем самым получая её благословение. Выпрямившись, он поднял на султаншу ничего не выражающий взгляд, стараясь особо не прислушиваться к одолевавшим его противоречивым чувствам, и наконец отпустил её пальцы, сделав вид, что не заметил, какое скорбное разочарование проявилось в её светлых глазах, стоило ему отойти на шаг и в независимой манере спрятать руки за спиной, как бы обозначая несуществующие границы. Снова между ними пролегла какая-то неизменная пропасть, но, кажется, её неотъемлемое присутствие ничуть не тяготило восприимчивую Айнишах, которая, видимо, решила, что так безвременное расставание с сыном не принесёт ей столько боли, и более не пыталась удержать Бали-бея рядом с собой, хотя по мере того, как роковой момент становился всё ближе, она словно таяла с каждым мгновением, превращаясь в безучастную молчаливую тень. Для молодого воина видеть эти неизгладимые перемены своими глазами было нелегко, тревожно, но всё же твёрдая вера в лучшее будущее пересилила в нём необоснованное беспокойство, и он с новой решимостью расправил плечи, пристально пройдясь по сломленной постоянными потрясениями матери непроницаемым взглядом.       — Прощай, Айнишах, — ровным голосом молвил Бали-бей, с готовностью опуская ладонь на рукоять сабли. — Жди нас. И береги себя.       — До встречи, сын, — подавленно отозвалась госпожа, почти с жадностью пожирая его смиренным взглядом, словно стремилась запомнить каждую чёрточку его лица. — Да хранит тебя Аллах.       — Аминь, — коротко бросил воин, отрывисто кивнув, и, прежде чем Айнишах успела хоть что-то ответить, целеустремлённо сошёл с места и прошёл мимо неё, обдавая потоками остывшего воздуха. У самой двери он неожиданно задержался, словно давая матери возможность сказать последнее слово, однако за спиной он слышал лишь её надсадное дыхание и ощущал спиной её прощальный взгляд, который точно умолял его остаться или хотя бы обернуться и удостоить его вниманием. Но Бали-бей не стал оборачиваться, решив более не доставлять султанше новых страданий, и только тогда, когда трескучее давление напряжённой тишины сделалось невыносимым, он уверенно перешагнул порог родных покоев, стараясь не гадать, суждено ли ему вернуться сюда снова, и с чистой совестью и нетерпеливым ожиданием в сердце оставил позади всё, что окружало его с детства: знакомые холодные стены, много лет служившие ему крепостью, пустынные и порой пугающие своим траурным молчанием коридоры, в которых он знал каждый поворот, и единственное живое существо в неприютной обители мрачноты и одиночества, чей взволнованный пульс до сих пор раздавался в его ушах, подгоняя его вперёд. Перед отъездом ему ещё следовало навестить могилу отца, чтобы отдать дань уважения тому, кто подготовил его к этой минуте, поэтому воин неосознанно ускорил шаг, предчувствуя скорую встречу со своими соратниками, старыми и верными друзьями, которым предстояло разделить с ним эти волнительные моменты взросления. Впервые в жизни он покидал свой отчий дом на неопределённый срок, впервые его ждала столь длительная разлука с матерью, однако Бали-бей с восторженным нетерпением предвкушал все прелести этих кардинальных перемен и чувствовал себя как никогда готовым к роковой встрече с суровыми испытаниями, что пророчила ему всезнающая судьба. Он не боялся вызовов, не трепетал перед мыслью о смерти и думал только об одном — что отдать свою жизнь во имя праведной цели его предков и процветания Османского государства — это великая честь.