ANATHEMA–THÁNA–ATHAMÉ

      “Вот же лисёнок хитрый”, – усмехнулся про себя Бурах, возвращаясь назад, идя за Спичкой, чтобы не потерять его из виду. Взяв в руки тяжёлый набор инструментов, пока Спичка загребал себе маску, твирин и швейные принадлежности, он вместе с ним поспешил домой, чтобы починить смеситель в течение утра. У двери замешкался неспокойный маленький силуэт. Бурах остановился. Он был уверен, что это было то самое что-то маленькое и двуногое, что они заприметили прошлой ночью, ребёнка, которая, как сказала Лара, бродит возле путей. Это была Мишка. Она очерчивала шагом невидимую границу вокруг берлоги, озлобленно глядя на него исподлобья своими угрюмыми глазками.       – Впервые вижу тебя так близко, – сказал Бурах.       – Я бы тебе всё равно не дала подойти, – пробормотала Мишка.       – …Отчего же?       – Ты, куда ни пойдёшь, тянешь за собой зло, – она кивнула сама себе. Нахмурилась. – Да. Зло, ожесточённость.       – Ты знаешь веские слова, малышка…       – Я всюду тебя вижу. Бродишь ты. Ты попадаешься мне даже чаще ворон — а вороны и так не к добру.       – Хочешь сказать, я тоже не к добру?       – Ещё хуже, – она как-то болезненно и обиженно сморщила нос. – Хуже. Ты впустил внутрь злобу, да, а любовь оставил за дверью, – она дёрнула головой. Посмотрела на него искоса — Бурах подумал, что в том, как она вскинула свои густые бровки, читалась стыдливость. “Вы что, специально все сговорились, чтоб сказать мне, как я не заслуживаю любви? Предупредили бы хоть, что ли…”. – И даже травки ты собираешь неправильно. Всё, чего ты касаешься, ты ранишь, прямо как отец твой. Бурах поморщился. Мишка заметила это и тоже поморщилась. Вдруг, всю обиду будто смыло с её лица, и она посмотрела на него беспокойно, широко распахнув глаза. – …Тогда, быть может, ты меня научишь, как правильно собирать, а? – …Да. Да, может быть. – Хорошо. Поверю тебе на слово. – Да. Правильно. Моё слово весит больше твоего. “Не сомневаюсь”.       – Зачем же ты сюда пришла, Мишка?       Какое-то время она не отвечала. С любопытными глазками-бусинками — с нахмуренными бровями она выглядела зловеще; она дышала глубоко, будто такие гляделки отнимали у неё много сил. – …Хотелось нам взглянуть на тебя поближе.       – Ну… Ты знай, что если будет нужно, ты всегда можешь зайти.       – Не будет, – даже сдерживая себя, она поддалась чувству нежности, – Спасибо. Она ушла. За ней тащился грязный след, как будто целые берега стремились последовать за ней. Бурах только заметил, что она сказала “нам”, как вдруг зазвонил колокол. Ему надо идти. Вот чёрт. Ему надо было идти.       Театр оборудовали под госпиталь. Встретившись с ним в Управе, Бакалавр сипло вздохнул, прошипел сквозь зубы. Выругался себе под нос, сказав, что это было лучше, чем ничего. Что, мол, сойдёт. Должно сойти. Бурах держался от него в паре шагов, дал Данковскому говорить — не двигаясь, когда тот снова вздохнул о том, как ему нужно, чтобы его слушали, и пробормотал что-то про то, как у всех в этом городе напрочь отбито чувство здравого смысла. При виде здания у Бураха зарождалось странное чувство, мурашками пробегавшее по его коже. Все столы и стулья вынесли и вместо них рядами выставили самодельные койки — для особо невезучих они становились смертными одрами. Тряпки, покрывала и кружевные занавески — всё использовали для создания иллюзии уединения, хотя толку от этого было мало; потом всё это будет не важно. Мор ступал тяжёлыми, громкими копытами — потом Бурах понял, что где-то просто шли часы. Воздух был плотный, жаркий, как дыхание больного, и висел низко, как стелющийся туман. Вопли и стоны, покидая рты больных, тут же тонули в вязком воздухе; не в состоянии пробиться сквозь тело самой болезни, они оказывались раздавленными ее пятой. Бурах надел маску, перчатки и прошёл, держа голову низко, чтобы не возбудить внимание ядовитых облак, к Данковскому.       – Бурах. Я рад, что вы облагоразумились и решились мне помогать. – Эй, я не только для тебя этим занимаюсь, вообще— – Твой коллега тоже согласился прийти — он работает со мной, – Бурах распахнул глаза и стал взглядом искать Рубина по Театру. – Нас троих на то, чтобы обуздать эту проклятую болезнь, не хватит — тут и тридцати бы не хватило, – сухо утверждал он. Он выдержал паузу: – Ну, нас четверых на это не хватит, но… Бурах оживился: – Девчонка тоже здесь? Помогает? – Здесь, – Бакалавр недовольно повёл рукой, – А помогает ли — это надо посмотреть… – Я слышу тебя, знаешь ли! – крикнула Клара по ту сторону помещения, и оба мужчины скривились лицами — да, они её тоже слышат. Она подскочила к ним. На ней не было защитной одежды, и её бледно-голубые глаза блестели чем-то, что при таких обстоятельствах казалось Бураху откровенно зловещим. – Где твои перчатки? – сухо спросил Данковский. – Я их не ношу. И ни за что не стану. А вы двое — глупцы, потому что покрываете свои руки. – Видимо тебе серьёзно нравятся всякие заразы и бактерии – усмехнулся Бурах. – Горожане уже затравили достаточно неповинных девиц, клеймя их мороносицами, – сказал ей Данковский. – Следи за своими словами, а ещё внимательнее — за поступками, иначе вскоре разносчицей чумы объявят тебя. – Уже объявили, – девочка нахмурилась, и глаза её потускнели в выражении искренней грусти. Оба мужчины смотрели на неё крайне обескураженно — особенно Бурах: учитывая ту ораву детей, за которыми ему надо было ухаживать, для него она имела мало от них отличия. – Отчего так? – спросил он.       Девочка замялась. – Я была послана снизу, – начала она. – Не из преисподнии, – тотчас добавила она, – не из царства мёртвых, но… жизни и света, и всех прелестных подземных гиф… Бледных, белых, прозрачных, как шёлковые нити… – Бурах бросил беглый взгляд на Бакалавра, который, прищурившись, недоверчиво смотрел на девчонку. – Я иду от мира связей и прикосновений… Я его переносчица, я — проводница. Мои касания идут от него. И порой… – она раскрыла руки — оба мужчины невольно передёрнулись. Она сомкнула руки. Они были длинные, пальцы составляли большинство их длины — они были тонкие и изогнутые. Ногти её были длинные, овальные, ломкие от самой кожи. Под нею связки сплетались паутинками. – Прекрасный подземный мир выбирает за меня… сквозь меня.       – …Ты убила кого-то, девочка?       – Я ни за что не смогла бы убить! Я никогда не убивала! Её голос разрезала тишина. Она переминулась с ноги на ногу, и Бурах заметил, как глаза Данковского широко распахнулись.       – Я не хотела убивать, – сказала девочка. Голос её охрип. Бурах почувствовал, как сжалась его челюсть, и дрожь пробежала по шее. (Он вспомнил крики Невесты, пожираемой огнём, сдиравшим кожу с её ног, и лишь тогда наблюдавшие поняли, что она тоже была из плоти и крови.)       – И разве ты не боишься последовать их участи? – спросил он тогда, в голосе его играл страх вперемешку с толикой гнева.       – Меня не воздвигнут на столб для сожжения, – Клара нарочито съязвила. – Не посмеют. Я знаю, как целить. Я исцеляю. Моим рукам подвластно гораздо большее, нежели вашим. Особенно твоим, – прошипела она в сторону Данковского. – Я же умею творить чудеса.       – Тогда твори их быстрее, милочка, – прошипел Данковский в ответ (и у него это вышло лучше неё), – потому что если ты затянешь с тем, чтобы показать людям свои способности, они увидят твоё истинное нутро и пойдут на тебя со всей своей яростью и мерзостью.       – Так ты, значит, тоже мне не веришь?       – Я учёный, а не религиозный целитель. Лицо Клары исказилось от гнева, и её бледные глаза словно пулями выстрелили взглядом, прошедшим по лицу Бакалавра и сквозь него. На мгновенье, Бурах пиздец как её испугался. Потом она топнула ногой, и он успокоился, поняв, что она просто девчонка.       – Я вам покажу. Я вам обоим покажу.       – Показывай быстрее. Люди гибнут.       – Я буду их успокаивать.       – Им нужно не успокоение, а лечение!       – И что же, ты думаешь лечение можно достигнуть только жестокостью? Я слышала, тебя называют потрошителем. Мне кажется, тебе такое прозвище подходит. Прежде чем Бурах смог возразить, она ушмыгнула прочь, словно мышка, и силуэт её растворился за занавесями.       – Дрянная девчонка, – шёпотом сказал Бакалавр.       – Думаешь, она опасна?       – А ты? Бурах не ответил. Рубин с головой погрузился в работу. Плечи его ссутулились будто под ощутимым весом. Бурах подошёл к нему и стряхнул с койки тряпки. – Всё ещё в голову не укладывается, как ты согласился на него работать, – сказал Бурах. – И вообще — работать тут. – Это не из-за него. И не из-за тебя тоже. Это так же и мой город, и я — врач. Думаешь, я бы оставил всех умирать, только потому что злюсь на тебя? – Да не думал я так, Стах, иди ты— – Твой отец хотел сделать меня своим преемником, – сказал он. Голос его был медленный, ясный. Твёрдый. Как гранит. – Меньшее, что я могу сделать — это не разочаровать его. И ты тоже, – усмехнулся он. – В сейфе для нас оставили обезболивающие, используй их. Эта болезнь проходит сквозь людей, как мясницкий нож. – Я буду работать, – возразил он, – просто я… хотел поблагодарить тебя, что ты пришёл, вот и всё. После этого, какое-то время Рубин не говорил. Он перешёл к другому пациенту, и Бурах за ним не последовал. Он стоял около койки и делал то, что ему говорили. С каждым прикосновением болезнь просачивалась сквозь перчатки — ничуть не холоднее раскалённой плиты. Он искоса посмотрел на Клару в другом углу помещения; от того, как легко клала она руки на лица заражённых, казалось, что она совсем не чувствует жара. “Ежели действуют твои “чудеса”... Ой везёт же тебе, дорогая”. Только пробило десять, и Рубин подошёл к нему — Бурах чуть не подскочил от удивления, когда его заметил.       – Скажи, даже несмотря на то, как я относился к тебе с тех пор, как ты вернулся, думаешь, ты бы смог когда-либо меня прикрыть?       – Конечно, – без сомнений ответил Бурах. – Только что ты имеешь в виду: работать за тебя здесь, или… врать за тебя?       – Если я скажу, что в основном последнее, ты бы всё равно согласился? Бурах задумался. От повисшей тишины Рубина накрывало беспокойство; он ответил: – Всё равно бы согласился. Что тебе нужно утаить? От чего тебе нужно… утаиться? – Доверься мне. – Так не пойдёт, дружище – усмехнулся Бурах. Когда он увидел, что Станислав на это никак не отреагировал, он продолжил: – Согласился бы. Соглашусь. И ты тоже должен доверять, что я за тебя заступлюсь. – Жаль это говорить, но от этого может испортиться твоя репутация. Тебе нужно быть готовым. Я знаю, как тяжело тебе далось её восстановить… Бурах пожал плечами: – К этому можно привыкнуть. Раз уж раньше не умер, значит дальше и подавно жить буду. – Я могу совершить кое-что совершенно немыслимое, – сказал Рубин. Его голос был настолько ровный, собранный, лишённый тоски, вины или страха, что Бурах замер на месте.       – Видишь? – сказал Рубин с насмешливой ноткой в голосе. – Ты не готов.       – Нет, просто—слушай, если я тебе нужен, то я изо всех сил постараюсь. Ты можешь мне сказать, что ты собрался делать?       – Да ни в жизни, Медведь, – голос был резкий и непоколебимый. – Которой нам и так не сохранить, – пробормотал Бурах. – Поэзию свою оставь прибереги для кого-то другого. Ну так что, согласился бы? Согласишься? – Я буду за тебя врать и убивать не хуже, чем за родного брата. Доволен? – Более чем. После этого Бурах замялся. – А я могу тебе сказать, что я буду делать? – Ты тоже попросишь меня тебя прикрыть?       – Нет. (Он выдержал паузу.) Пока что; если понадобится, то попрошу. – Тогда валяй. – Я попытаюсь сделать сыворотку. Рубин посмотрел на него искоса: – …Серьёзно? – Да, – он разломил таблетку обезболивающего пополам, чтобы распределить между двумя пациентами. – Я… что-нибудь придумаю. Обязательно. – Я тоже, – сказал Рубин и опустил голову. Больше Бураху сегодня из него ничего не выпытать. Они работали бок о бок в тишине. Голос девчонки—Клары был слышен сквозь звон склянок и шприцов, открывание и закрывание коробок из-под таблеток.       – …Что она, чёрт возьми, делает?       – Видимо, довершает последние обряды, – сказал Бурах. Она очень даже могла.

***

      Он всё ещё не выяснил значение… тавро. Оно будто дразнило его каждый раз, как он рылся по карманам. Его пальцы жгло от неосмысленности, окутывавшей его, этого безымянного Восьмого, этот насмешливый изогнутый символ; воспользовавшись тем немногим временем, что у него оставалось, он поспешил к Оспине. Возле её ночлежки танцевала встреченная им Невеста. Она была не одна; ещё три вместе с ней, поглощённые своим танцем, прыгали, замирали, топали по земле лёгкими ступнями. Они размахивали руками, запрокидывали головы назад, подчёркивая изгибы своих спин; поднимая руки над головой, они кончиками пальцев касались самых высоких колосков травы. Невеста заметила его. Она замерла. Она выпрямилась. Она подошла к нему, держа голову высоко, и её длинные бледные руки держались как паруса на ветру.       – Складываются твои дела, яргачин? Он сглотнул. Складываются. А вот как — это более важный вопрос.       – Какая тебе разница, Землёй обручённая? С каких пор тебя заботят мужские вопросы?       – Мужские вопросы меня совершенно не заботят, хөөрхэн, а вот вопросы Земли — да, — и тебя тоже.       – О каких таких вопросах Земли ты говоришь? – Ты меня вспомнил? – она не ответила и вместо этого сама спросила. – Нет. И подсказки моих друзей тоже не помогли. – Какие? – Двоюродная сестра, – стал перечислять он. – Любовница, о которой я мог забыть — но такого не могло быть. Невеста смотрела на него, впитывая им сказанное. Вдруг, она засмеялась, сначала нежно, а потом очень громко — Бурах заметил, как пустились в полёт от звука.       – Нет, – сказала она наконец, – такого быть не могло. – Она уставилась на него; в её гвоздично-карих глазах плескалось что-то загадочное и таинственное. В уголках её губ проступала улыбка. – Нет, не с тобой. Такого быть не могло.       – Хочешь сказать, я недостоин любви? – сказал Бурах, изобразив обиду. – Обижаешь, басаган.       – Ты считаешь себя недостойным любви? – сказала она. (И Бурах, честно признаться, не мог сказать обратного.)       – Тогда не беспокойся, – сказала она после паузы, – о том, чтобы меня вспомнить. Ты должен, но всему нужно дать своё время. Ты придёшь ко мне. Ты вернёшься ко мне. А до той поры… Больше она ничего не сказала. Она присоединилась к другим Невестам. Она запела — ектение́й запыхавшихся звуков, рваных вдохов и выдохов. В ритм своему пению они щёлкали пальцами, поднося ладони к оголённым грудям, к бёдрам и коленям, пока вдруг не упали на землю; они катались по ней, укрываемые высокими колосьями трав, и снова вскочили на ноги. Когда Бурах ушёл от них в убежище Оспины, он услышал, как голоса их возросли, как будто наконец освободившись от его назойливого взгляда. (От укутанной в алое тряпьё сестрицы он узнал, что удург значит “тело, вместившее в себя мир”, — точнее, может значить. Рубин сказал ему кое-что другое. Младший Влад сказал ещё один вариант — и что в везении ему не позавидуешь: единственный человек, который мог ответить на этот вопрос точно, был заперт в Термитнике, по крайней мере так считал Ольгимский-сын. Бурах не был уверен в том, что верил ему и его утверждению, что там всё защищено от болезни; всё, что у него было, это немного надежды и терзающий вывод о том, что ему необходимо попасть внутрь.)       Бурах надеялся, что Термитник был чист от заразы. Как же, блять, он надеялся. Она распространялась по воде. Она распространялась по воздуху. Она распространялась через капли; разъедаемые изнутри болезнью, люди взвывали от боли, и от их воплей из их ртов разлеталась густая слюна, как если бы они были подвержены бешенству, и вся влага постепенно испарялась из их тел. Он узнал, что она не распространяется на Червей. Это одновременно и помогало, и нет — люди же не были Червями (и наоборот.) Уходя, они своими тяжёлыми шагами поднимали в воздух песчаную пыль, и Бураха чуть ли не выворачивало от её сходн(ых/ой) с облачками заразы форм(ы).

***

      Мор превратил людей в зверей — тех, кому повезло не быть превращёнными в убойный скот (или не повезло? Бурах не был уверен). Они стали бандитами, мародёрами, ворами, и Бурах говорил себе, что он был едва ли их лучше. Вор воров, мародёр мародёров, бандит бандитов. Его мало заботило то, заслуживали ли они жизни (или смерти). А вот заслуживал ли он — уже чуть больше; но всё ещё мало. Он был законно неприкосновенен. (А ещё он очень хотел есть.) С подмоги ночного покрова, убивать их было нетрудно. Каждую копейку из их карманов он успешно припрятал себе. Видит господь, пойдут они ему на пропитание. (Он думал о том, не попался ли ему тот самый, кто прошлой ночью нападал на Бакалавра. Он думал о том, не пытался ли он настичь и его тоже. “Ещё один повод для них не стараться отбиваться”.) Ему не нравилось, как просто это стало спустя какое-то время; его нож проходил сквозь кости, точно как нить на ткацком станке проходит сквозь тростниковую ткань.       Из тумана, изо сладкой от пыльцы, грязной дымки отделился силуэт. Шаги его были размашистые, поглощающие под собой землю; скользящие над землёй, быстрые, животные. Бурах поднёс руку к ножнам на своём бедре и едва-едва обнажил лезвие. Его не заботило, что наступающий из-за этого может подумать, что он хочет напасть первым или без причины — он рисковать не собирался. Силуэт развёл руки — не поднял так, будто собирался сдаться; скорее раскрыл их в форме “А”, чёрточками которой были разомкнутые ладони. Он подал голос, отражавшийся от стен:       – Потрошитель, а, Потрошитель… “Сукинтысын”. Стаматин.       – А ещё страшнее нельзя было? Тебе повезло, что я не набросился на тебя сразу же, – от этого Андрей откровенно засмеялся — гаркнул один раз, но громко, и звук этот долго отдавался эхом. (Типа “о, да, конечно, не набросился”.) – Если ещё будешь так к людям подходить, то получишь нож между рёбер.       – Сомневаюсь, – он широко, неестественно улыбнулся. – Иди за мной. Заберёшь своего коллегу и проводишь до дома.       – Чего-кого-куда? Стаматин жестом указал ему спрятать нож — но не далеко, приметил Бурах. Они немедленно пришли к Петру (странно, подумал Бурах. Затем он подумал о тенях, которые, как верил он, прятались от него — от него, Потрошителя, быть может, всё ещё отцеубийцы; и о Стаматине, источавшем опасную мрачность — медленно, верно, непоколебимо). В ночи Мансарда будто бы расширилась, разрослась; стала выше, ведь её подмостки исчезали в темноте — их железные руки, как колонны, держали на себе тёмное брюхо ночного неба. Из-за запаха пепла и дыма, витавшего по кварталу, миазмы твирина и скипидара усилились втрое. Андрей ускорил шаг, чтобы придержать для Бураха дверь.       – Осторожно, перекладина. Висит низко. И только он это сказал, как Бурах шандарахнулся об неё лбом.       Боже, как же там было холодно — намного холоднее, чем когда Бурах зашёл туда утром прошлого дня. Наверху было… оживлённо. Не громко, но достаточно живо, чтобы даже Андрей удивлённо вздёрнул бровь. Он первым осилил узкий лестничный пролёт с уверенностью того, кто мог бы его построить. Бурах последовал за ним, и они оба ворвались в комнату, приглушённый свет которой нёс свидетельство невообразимо замудрённым дискуссиям — по крайней мере так он понял, видя груды бумаг, вытащенных хрен пойми откуда, лежавших ровно или согнутых, или сложенных в абстрактные геометрические манифестации, разбросанных по всех Мансарде так, будто по ней прошёлся ураган. Посреди этого бардака Пётр с Бакалавром засели в пустой ванне, на краю которой лежали ещё бумаги, о содержимом которых Пётр увлечённо говорил своему гостю. Пётр оставил своё пальто, оно будто вытекало из ванной потоком чернил, а Бакалавр своё сбросил. Пластрон на нём ещё держался, один из его рукавов был закатан, и на руке виднелись чернильные пятна. Заметив вошедших, они оба вслух простенали — Бурах хрюкнул, пытаясь сдержать хохот, когда услышал по голосу Бакалавра, что тот был пьян в стельку. Андрей наклонился к нему:       – Ты поможешь мне вытащить его из ванны и проводишь его обратно до Омута.       – С чего это я буду это делать?       – Потому что я не буду. Из его интонации было понятно, что выбора он Бураху не оставил.       – Боишься, что он не сможет защитить себя в большом опасном мире снаружи? – спросил он сухо, насмехаясь.       – О, нет, защитить он себя ещё как может, – Андрей покачал головой. – Я видел, как он запустил человеку пулю между глаз. Он почувствовал, как его лицо просело в выражении полного изумления. Челюсть его расслабилась и отвисла, пока он растерянно пялился на Андрея, в надежде на то, что тот хотя бы чуть-чуть объяснит им сказанное. Он не объяснил.       – Пришёл забрать у меня единственную компанию? – спросил Пётр, глядя как Андрей подходит в ванне, будто к дикому зверю.       – Пришёл избавить тебя от него — вот это более правильно звучит. Потрошитель проводит его домой.       – Garde rapprochée, да? – сказал Пётр, наблюдая за ярым беспокойством на лице Бураха.       – Эй, – возразил он, чувствуя, будто само здание чувствовало себя неловко от его вмешательства — холодные сквозняки следовали взгляду его обитателя, свет свечей уменьшал и сжимал его силуэт, – я даже не знаю, зачем я здесь. Я пришёл только потому, что он меня привёл.       – Разве уже нельзя человеку отдохнуть в вашем проклятом городе, Андрей? – Бакалавр, доселе молчавший, следивший за спором, наконец подал голос.       – Нечестивцам нужен отдых, Бакалавр—       – О, ты не смей меня так называть, – процедил он.       – …Я просто ставлю в ответственность твоего друга, чтобы он удостоверился, что ты по пути домой на вечный не наткнёшься.       – Мой друг?       – Его друг? Три пары глаз обратились к Андрею, а затем к Бураху.       – Все, кто тут не хочет меня зарезать, хотят со мной подружиться, – усмехнулся Бакалавр и тут же помрачнел, будто лицо его заволокло тучей.       – Не думал, что ты склонен к вечеринкам, ойнон, – Бурах попытался разбавить нарастающий холод.       – Ты это называешь вечеринкой? – Данковский высоко вздёрнул бровь, и Бурах заметил порозовевшие от спиртного белки его глаз. – Это дискурс, – протестовал Пётр, явно раздражённый, и Данковский многозначительно кивнул. Андрей выдвинул, по всей видимости, свой стул на Мансарде, оставленный с расчётом на то, чтобы вытаскивать кое-кого из ванны. Когда он сел и перехватил нить разговора, в который Бурах едва закинул свои сети, как будто хотел их новому гостю всё обо всём рассказать, то Бурах понял: “Да, видно, я здесь буду надолго…”.       – В универе он был таким гордецом… Не курил, не пил, ни к кому в гости не ходил.       – Я с первого же года начал курить, – возразил Данковский, сквозь его невнятный — что казалось Бураху крайне забавным — голос прокалывалось раздражение, – и привычка осталась. Я перестал пить в компаниях, но не насовсем же, видишь? В попытке убедить никого, кроме самого себя, он поболтал остатки содержимого на дне своего бокала. Андрей продолжил, воспринимая Бураха как единственного собеседника, как будто двое остальных были слишком пьяными, чтобы ими считаться (или, быть может, ему очень хотелось позлить Бакалавра. Бурах не мог решить, что было смешнее).       – Он был такой непреклонный, – игриво продолжил Андрей голосом, наполненным ностальгией, – его не интересовали земные страсти. Торчал, как воспалённая заноза посреди нашей… буйной компании. Можно было подумать, что он был вурдалаком! Бурах поджал губы, кивнул, напряжённо улыбнулся, пытаясь понять, что он, чёрт возьми, тут забыл. Он подумал, что Бакалавр-вурдалак — это определённо смешно, — и решил оставить это при себе.) “Это было до или после того, как он «пустил человеку пулю между глаз»?”.       – Он ведёт себя так, будто не видел меня пьяным, – всё равно возражал Бакалавр, – будто не он меня спаивал. Он прекрасно знает, что я не всегда был такой непреклонный.       – Такое платоническое мировоззрение, понимаешь, да? – продолжал Андрей, перебиваемый протестами Данковского, жестикулируя перед Бурахом, чтобы сохранить его внимание. – Такой трезвый, аскетичный, разобщённый от излишеств вина, вечеринок и секса. Почитая стремление к превосходству, желая сохранить неколебимой силу духа перед лицом побуждений и вожделений, читоту Жизни и Любви в их самой чистой, отстранённой, разумной—почти что мраморной—натуре…       – Ты перестанешь? – это был Пётр, который до этого молчал, ссутулившись рядом с Бакалавром, и наконец решивший озвучить своё недовольство.       – Это Платон сказал? – это был Бурах, который тоже видел это недовольство, но не хотел говорить Андрею заткнуться — он сомневался, что это бы хорошо кончилось.       – Помимо всего прочего.       – Ты с этим согласен? Андрей замолчал, задумавшись, и в это время на его лице расцветала ухмылка.       – Даже если бы я был согласен, – начал он, – с моей стороны было бы лицемерно исповедовать такое мировоззрение.       – Ну, это я знаю…       – Что же насчёт тебя, Даниил? – настаивал он, вытягивая вопросом, как крюком, недовольные стоны из двух мужчин, усевшихся в ванне, которые, до того как он объявился, по всей видимости пребывали в блаженной       беззаботности. – Сдерживаешь земные, плотские прихоти ради разумного стремления к самосовершенству и преосвященству платонической души? До сих пор?       – Не сейчас. Довольно. (Это снова был Пётр, на этот раз громче.)       – ... На этот счёт у меня нет мнения. Бакалавр наконец ответил; из-за этого все четверо оказались покрытыми пеленой тишины, внезапно подавляя спор, как будто Андрей хотел выдавить из него реакцию и теперь, когда он её получил, желание разглагольствовать у него исчезло. Пётр как-то насекомоподобно, искоса посмотрел на Данковского, чтобы проследить за его беспокойством в случае, если ему ещё раз придётся перебить Андрея.       – Блюдёшь целибат? – спросил Бурах — три пары глаз обратились к нему, а у Андрея они блестели особой гордостью, ведь эту назойливость он спровоцировал.       – ... Можно и так сказать.       – Мм-гм… Ты, получается, женат на работе? – снова спросил Бурах — он бы соврал, если б сказал, что сейчас он хотя бы чуть-чуть не хотел его задеть, и, не встречая обыкновенной спеси со стороны Бакалавра, он чувствовал обязанность это сделать.       – Может быть. Будешь меня за это жалеть?       – Не смогу. Я сам ничуть тебя не лучше. Да, он, наверное, даже хуже него: его одиночество нельзя винить на работу. В конце концов, когда Андрею очевидно наскучило изгаляться над Данковским и его пьяным недовольством, он встал и жестом указал ему сделать то же самое. Когда тот в ответ протяжно и тяжело вздохнул, Пётр пихнул его в бок, как коня. Бакалавр встал на нетвёрдых ногах, пошатываясь. Андрей подставил ему руку, но он сразу же отмахнулся.       – Подай ему пальто, Бурах, – приказал Андрей. – В такое время простужаться нежелательно, на всех лекарств не напасёшься, – добавил он, приглушённо смеясь.       – Я тебе не пёс, приятель, – Бурах ощетинился, но всё равно подошёл взять пальто. (Оно было аккуратно сложено на бержере, вмятина на сидении которого подсказывала Бураху, что прежде чем они пришли, он был занят.) Присматриваясь к нему поближе, Бурах оказался не менее озадачен, чем когда увидел его впервые. Кожа была толстая, окаймлённая изогнутыми кожаными полосами. Форма была непонятная, одновременно гениальная и безумная, асимметричная; но основа была крепкая и подобающая. Змеиная кожа — Бурах никогда такого не видел, и, собственно, не встречал никого настоль… странного, чтобы захотеть носить её — была показушная, вкусная, то есть полная вкуса, который, откровенно говоря, Бураха приводил в ужас.       – Безвкусица, да? – спросил Бакалавр с другого конца комнаты.       – Я бы так не сказал. (Он бы очень даже так и сказал.) Андрей подтолкнул к Бураху Данковского, который, очевидно раздражённый, выворачивался из его рук, настаивая что толкать его было лишним. – Ладно, Бакалавр, давай ему руку, – сказал Андрей, – он просунет её в рукав. – Я сам могу одеться! – усмехнулся Данковский. – Он сам может одеться! – также усмехнулся Бурах. Он всё же помог Данковскому, просунув в рукава сначала одну руку, а потом вторую. Данковский ровно держал шею с какой-то неколебимой гордостью, хотя одеваться ему явно было трудно. Бурах увидел, совершенно ошеломлённый, что даже задняя часть пальто была асимметрична. Ему стало плохо. Он шепнул Андрею: “Что это за хрень?”, — но тот лишь пожал плечами и шагнул в сторону. Данковский поправил свой галстук — дёрнул за него, потому что, по всей видимости, он неровно сидел — и распрямил перед своего жилета, который помялся из-за того, что он сидел в ванне сгорбившись. Ему помогли дойти до лестницы, и он сделал первый шаг вниз. Разрушив напряжённую тишину, Пётр вдруг подскочил, нетвёрдо шагнув из ванны. Со взволнованным видом на бледном лице он рванул через всю комнату и подбежал к картине, шустро развернув её к стене. Затем он лихорадочно закрыл её занавесью и отошёл назад, будто она вот-вот могла вспыхнуть пожаром. Лицезрев это действие, Бурах удивлённо поднял бровь.       – Проклятая вещь шевелилась, – пробормотал Пётр, его горло свербило от тяжёлого дыхания. Бурах видел, как он, трясясь, пытался собраться — он не был уверен, что всему виной был алкоголь.       – Проклятое место жаждет душ, – сказал Пётр, поймав на себе его озадаченный взгляд; он говорил тяжело, раскатисто, как будто пытался оправдать с той же силой, с которой он его нежелаючи совершал, своё представление, – и когда оно отторгает одну душу, оно пытается заманить другую.       – Ты не волнуйся, – сказал Андрей Бураху с широкой, животной, оголяющей зубы улыбкой, увидев, что слова Петра его ничуть не успокоили. Бурах очень даже волновался. Пока Данковский совершал свой опасный спуск, Бурах бросил взгляд назад, на Мансарду. Сзади стоял Пётр, прячась в тени, с напряжённой грудью, ватными руками, дикими глазами; впереди, будто пытаясь спрятать его (и картину) от любопытных глаз Бураха, Андрей вытягивался высоко и нависал над ним. Он подтолкнул Бураха тыльной стороной ладони и проводил его до двери. Пока все трое спускались по опасным ступенькам, Бакалавр держался на удивление трезво — быть может, слишком гордился, чтобы позволить себе помочь или хуже — себя нести. (От этой мысли Бурах улыбнулся — про себя, конечно же — он вспоминал с тоскливой теплотой те дни, когда ему доводилось катать пьяных однокурсников до дома на садовых тачках. Они тоже так делали; даже чаще, на самом деле: просто тачек было больше.)       – Ну, идите, – отправил их Андрей. – Смотри, чтоб он добрался до дома целый. Я потом спрошу за него у Евы.       – Она не должна разве сейчас спать?       – Должна, точно так же, как вы и я. Мы в этом городе не единственные совы, – он показал на Данковского. – Или стервятники, раз уж на то пошло. Посему…       – Посему Бакалавра надо отшофёрить, – перебил Бурах, из-за чего Данковский хрюкнул от смеха. – Я и с первых двух раз понял. Взгляд Андрея стал твёрже, стал острее и резче; как гранит.       – Я серьёзно, – повторил он холодно, заиндевело. – Смотри, чтобы он добрался домой целым.       – Успокойся, – сказал Бурах низким, мирным голосом. – Раз твой брат с ним подружился, значит, провожу. Андрей скрылся в коридоре, заходя за угольно-чёрную лестницу, пока из-под плотной завесы темноты не стали различимы только его глаза и кончик носа. Бурах, похлопав по плечу, подтолкнул Данковского вперёд — он дёрнулся и простенал от слишком жёсткого жеста, и пошёл. Он шёл достаточно ровно. Изредка он хватался рукой за голову, будто пытался запихнуть обратно в неё накатывающее похмелье. (Бураху это было смешно, очень даже, для него это было вполне смешно.)       – Откуда ты знаком с Андреем? – спросил он, увидев что на улицах было достаточно мирно, чтобы завести небольшой разговор. Когда на него искоса посмотрели окаймлённой розовым бусиной-глазом, он добавил: – Если можно поинтересоваться…       – Университет, – ответил Бакалавр — прямо, честно, так откровенно, что Бураха это самую малость удивило. – Он подошёл ко мне однажды.       – Вот так просто?       – Именно.       – Должно быть, ты ему тогда понравился.       – Боже упаси, – выругался Бакалавр. Он отметил паузу, будто мысленно роясь в воспоминаниях. – Ничего плохого не было бы в таком случае; просто в девятнадцать лет я мало кому был приятен. Бурах поджал губы, сдерживая себя, чтобы не сказать, что четыре дня назад он тоже был малоприятен.       – Я уж представил, что вы были… друзьями детства или кем-то наподобие. Соседями, выросшими вместе. – Не были. Но такие отношения тебе больше знакомы, не так ли? Бурах остановился, и Данковский вместе с ним, пошатнувшись на нетвёрдых ногах. – Тебе кто-то об этом сказал? – Я обсуждал это с госпожой Равель… и доктором Рубиным. Бурах посмотрел на него. Затем прошёл чуть вперёд, будто пытаясь уменьшить его слова. – Они говорили без подробностей. Если тебя это заботит, никаких твоих секретов они не открыли. Бурах нервно хихикнул. – Наши отношения были… напряжёнными… с тех пор, как я вернулся. – Ты не так уж и долго пробыл тут. – Нет. Я до сих пор чувствую… будто какая-то неисправимая вина разверзла между нами землю. И моста через эту пропасть не построишь. Бакалавр в ответ остановился, пошатнулся так, будто самый лёгкий ветерок мог раскачать его, как пшеничный колос. Бурах увидел, что Данковский смотрел на него — пристально. Его маленькие чёрные бусины-глаза пялились на него, пускай пьяно, но любопытно.       – Зачем ты мне всё это говоришь? (Пауза.) Зачем я всё это тебе говорю?       – Ты пьян, – Бурах пожал плечами (быстро, отвечая только на последний — и единственный, на который у него был ответ, вопрос), – и алкоголь размывает твои границы.       – Я даже не пьян, – пьяно возражал Бакалавр. – По большей мере — подвыпивший.       – Сильно подвыпивший, – Бурах засмеялся. – Ну ладно, ты подвыпивший, и это размывает твои границы, – Бакалавр попытался закатить глаза и простонать, но алкоголь вдруг поддал особенно ему сильно за глазами, и он запыхался. – Или просто развязывает тебе язык. – Это правда.Один из главных недостаток спиртного. – Ты не любишь говорить? Данковский опять остановился, на этот раз сильнее, как упрямый конь.       – Я едва ли тебя знаю, Бурах.       – Да, это справедливо. Не буду на тебя давить. (Он немножечко соврал — ему очень даже хотелось надавить… вытянуть из него всего несколько слов, раз уж теперь они из него лились водопадом.) Данковский прошёл вперёд, споткнулся, шагнул назад, и Бурах попытался поймать его, но тот оттолкнул его руку.       – Я так много ещё с университета не пил, – пробормотал он.       – Трезвенник? – спросил—поддразнил Бурах, раз уж ситуация позволяла это. Ещё со слов Андрея это было понятно.       – Стараюсь быть. В компании Андрея это было сложно, но… Со временем, он стал пить за нас двоих, – он задумчиво цокнул языком. – Ну, пить и… – он показал рукой совершенно непонятно на что.       – О, эти буйные годы, да? – Бурах снова почти засмеялся. Ему основательно нравилось быть таким назойливым.       – Для меня не буйные, – отчеканил Бакалавр. – Я очень даже старался сохранять их не буйными. Были… (Он снова сделал жест, на этот раз ближе к груди.) …Примеры. По его воле слово повисло между ними. Бураху оставалось только размышлять о его форме, его странной вескости, его неопределённой таинственности. Он снова вспомнил бесстыжее разглагольствование Андрея, и он подумал, что у него появилась возможность спросить: – Это правда, что ты застрелил человека между глаз? – голос его был низок; он чувствовал, такой подходил для преддверия порывистого признания. – О, ну ради Бога, – Бакалавр сморщился и простенал, – тебе Андрей это сказал? – Нет, просто у тебя всё по лицу понятно, – пошутил Бурах. Когда Данковский глянул на него пьяными, яростно недоверчивыми глазами, он добавил, понизив голос: – Я… пошутил. Конечно он мне сказал. Данковский опустил плечи, как будто почувствовав облегчение.       – Уже, наверно, десять лет прошло… Ух… – он прижал одетые в перчатки руки к глазам, словно пытаясь затолкать мигрень в заднюю часть головы, чтобы воспоминания вернулись на место, в переднюю, – ... В Столице затеялось студенческое восстание, даже не помню почему, – он моргнул, чтобы отогнать головную боль. – Не помню, кто его затеял… Но всё началось с бунта в кабаке. Помню, как я скакал по столам. На нас, должно быть, вызвали жандармов. Кто-то дал мне оружие… Теперь он не более, чем несчастный случай. Заметка в газете. Повисла… тяжёлая, вязкая тишина, осев на плечи Бураха и освободив Данковского — как будто раскрытие этого рассказа было для него облегчением.       – Ты был пьян? – спустя какое-то время спросил Бурах.       – Я был трезв, как стёклышко. Не уверен, что Андрей был.       – Думаю, от него этого можно не не ожидать.       – Его брат пьёт за них двоих. А он… что-то делает за двоих вместо брата. Он в целом не любитель упустить возможности с кем-нибудь подраться.       – Я заметил, – прошептал Бурах.       – Он хотел подраться с тобой?       – Не… физически. Каждое слово, что из него выходит, просто как будто… истекает желанием завести конфликт. Будто он только своим голосом хочет меня спровоцировать его ударить, чтобы у него была причина ответить.       – Похоже на него. Они ступали по улицам в тишине, Бурах был доволен полученными признаниями и безоговорочным подтверждением того, что Стаматин так же прытко вступал в драки, как он и подозревал. Ему нравилось, что Бакалавр так слабо сдерживал себя, пускай для этого ему и стоило приложиться к бутылке… Бурах предпочитал это, нежели чем высокомерное самозабвение, которое он проявлял, когда они впервые встретились, и колкому, натяжному презрению, на которое он был способен. Бурах кивал самому себе, вспоминая откровения Данковского, как вдруг человек, которого он взялся проводить до Омута остановился и схватился за фонарный столб. Прежде чем он успел спросить, Бурах услышал, как он бормочет:       – Земля движется.       – Ну да, ойнон, вращается вокруг солнца.       – Не в этом смысле, Бурах, – сказал он невнятно. – Ты понял меня. Бурах понял. Он очень снисходительно предложил ему руку, и Данковский от неё отмахнулся.       – Я чрезвычайно трезв, – проворчал он, и естественно он не был, – мои мысли невообразимо ясны, и это невыносимо напрягает — заплетаться в словах и спотыкаться на ровном месте, – это звучало невероятно самольстиво. Бурах, уважь меня. Если кто-то подойдёт, скажи что я бессовестно пьян. Будет менее стыдно, если сочтут последним пьяницей, чем если потом ни одному моему слову не будут доверять, потому что трезвым и пьяным я звучу одинаково. Это была самая пьяная идея, которую Бурах когда-либо слышал. Он сдерживал себя, чтоб откровенно не заржать, в то время как Данковский сверлил его лицо наисерьёзнейшим взглядом.       – Вокруг ни души, ойнон, и я уверен, что бандитам будет всё равно.       – Уважь меня, – настойчиво повторил он. Бурах согласился, подняв руки.       Он всё больше и больше сомневался в “чрезвычайной трезвости” Данковского, потому что на этот раз он схватился за предложенную ему Бурахом руку — с тыльной стороны, как держатся за каменистый уступ.       – Надеюсь, тебе хоть понравилась компания, – Бурах разбил тишину — опять незначительным разговором, чтобы не дать холодной, жуткой ночи сделаться слишком громкой.       – Твоя? – посмеялся Данковский.       – Я имел в виду Петра.       – А-а… Понравилась. Он… удивительная личность. Ты вообще его знаешь? Он споткнулся, нарушив шаг, воспоминания размытых снов мелькали перед его глазами как огоньки свечей.       – Я… знаю его брата немного лучше, и он мне не знаком.       – Он так основательно посвятил себя стремлению к совершенству. К превосходству… которое даже я не могу полностью понять. И не думаю, что когда-либо пойму… Бакалавр тоскливо вздохнул, и Бурах дёрнулся от того, как не характерно это для него было — хотя не то чтобы он что-то знал о характере Бакалавра… но у него было смутное представление. Он также звучал… почти что мрачно; обиженно, расстроенно тоскливо.       – Он также, – Бакалавр перебил его размышления, – к сожалению, основательно, глубоко поехавший.       – Это твоё профессиональное мнение? – пошутил Бурах. – Твой диагноз?       – По моему медицинскому мнению, – ответил Бакалавр таким же повеселевшим тоном, что заставило Бураха коротко вздохнуть с облегчением, – он клинически двинутый. Они засмеялись, и Бурах вспомнил их неловкую, озлобленную первую встречу. Он очевидно предпочитал Данковского нынешнего, чем тогдашнего, или когда он отказывался от тяжело давшихся ему швов на ране, или когда отвергал потенциал народной—его народной—медицины, или… Бакалавр в мгновение ока стал серьёзным:       – И, к сожалению, я сомневаюсь, что выпивка, которая с его слов ему помогает, делает ещё что-то кроме того, как загоняет его в большее безумие. Они шли без слов — пересекая мост через Глотку в Створки, Бакалавр наклонился к воде и нахмурился на своё отражение.       – Бурах, я за Петра переживаю. Бурах тоже переживал — другим, противным, вмешающимся причинам. Он сомневался, что такой учёный человек, как Бакалавр, верил в телепатическое вмешательство во сны, поэтому он молчал — и надеялся, что если близнец вмешается в его сон, то он хотя бы сможет его рассеять к рассвету.       В Омуте Ева спала, пряталась, либо вовсе её не было. Бурах затолкал Данковского вверх по лестнице как набитое пугало, в то время как тот сопротивлялся всем телом и недовольно возражал, что он мог бы и сам подняться — он бы мог, но только боком. Наверху Данковский бесцеремонно шлёпнулся на кровать, влетев лицом в подушку, забавно сложив руки по швам. “Наконец-то”, – вздохнул Бурах. Данковский, так же ровно лежа поверх одеяла, носком одной туфли пытался снять другую.       – Перестань, – сказал Бурах, – хватит. Ты их испачкаешь, – ему хватило наглости: он подошёл к краю кровати, едва не попадая под возможный пинок со стороны Бакалавра. – Не двигайся. Я сзади тебя, – он быстро развязал шнурки на обуви Бакалавра. Он осторожно отступил назад, глядя на комично неподвижный, полусонный, потонувший в покрывалах силуэт Данковского. Тогда Данковский сбросил с себя туфли. Они упали на пол, и Бурах носком сапога перевернул их снизу вверх и подвинул их ближе к кровати.       – Спокойной ночи, ойнон. Рад, что ты дошёл невредимым.       – Спокойной ночи, Бурах. Прости, что Андрей тебя заставил.      – Я не жалуюсь. (Он действительно не жаловался.)       – Тебе тоже нужно поспать. Не напорись там ни на кого.       – Не напорюсь. Об этом тебе лучше надо беспокоиться. Он услышал, как Бакалавр пьяно посмеялся, почти полностью заглушив себя подушкой. Бурах в последний раз обернулся, прежде чем покинуть комнату, увидев, как Данковский сбрасывает с себя своё длинное пальто и скидывает его с кровати. На лестнице Бурах слышит, как он бормочет что-то о том, как у него рубашка застряла в штанах, пока он пытался её снять, и Бурах ускорил шаг: не его проблема, не его дело. Бурах ушёл, не увидев госпожу Ян.

***

      Чернильно-чёрная ночь стояла высоко и гордо. Небо возвышалось, и не было ни одного облака, чтобы притянуть его к земле. На её тёмной мантии Бурах заметил Мишку, она сидела на корточках, грязными пальцами перебирая травинки. Он пошёл к ней. (Он ушёл. Он думал, как её такое маленькое тело могло вместить так много горести. По сравнению с её, его казалась невзрачной и незначительной. Его горе двигалось в его теле как угорь меж камней и скал; какое было у неё? Оно стягивает её маленькие лёгкие, придушивая её голос.) Один-единственный луч бледного лунного света прокрался в берлогу, прежде чем Бурах захлопнул за собой дверь. Как только вокруг сомкнулась её ржавчина, его захлестнуло запахами трав, цветов и крови. Он стряхнул со своих плечей и бёдер запах твирина, снимая с себя комбинезон и складывая его на спинке стула, наклонился чтобы расшнуровать свои ботинки, легко ухмыльнулся, вспоминая, как извивался на кровати Бакалавр, пытаясь разуться, и лёг спать.

***

      Проклятый сон пришёл незамедлительно — точнее, он незамедлительно вошёл. Он пригнулся, проходя, как он думал, под низким проёмом, который на самом деле оказался занавесью, закрывавшей широкий проход. Она огладила его — бархатная — он напрягся — она была ржавого, смягчённого красноватого цвета, украшенная оранжевой и золотой вышивкой. Перед ним раскинулась широкая комната, в лакированных полах которой отражался сам Бурах — он посмотрел на себя и понял, что здесь он на пять лет младше положенного. Перед обтянутыми обоями стенами расставили диваны и тахты, на нескольких расположились незнакомые ему молодые мужчины, провожавшие его взглядом, с тех пор, как он вошёл. Некоторые пили, разговаривали; Бурах заметил, что у него тоже был бокал в руке, и он деланно беззаботно отпил. Тускло освещённая комната выходила на небольшой балкон, ограниченный двумя расписными стеклянными дверьми. Бурах остановился, когда распознал силуэты, опиравшиеся на перила; Архитектор, Бакалавр, Архитектор. Близнецы заметили его; Андрей повернул к нему голову, а Пётр посмотрел на него искоса, насекомоподобно. Они говорили; во всяком случае, рты их двигались. Упираясь локтями в перила, Данковский к нему не повернулся — он как будто совсем его не замечал. Он глубоко погрузился с ними в разговор. Он достал из нагрудного кармана рубашки сигарету и поднёс к губам; Андрей достал огниво и предложил ему его огонёк; Данковский посмотрел на него задумчиво. Он вынял сигарету изо рта; поднёс к огню; и снова поднёс ко рту. Он закурил, и Бурах увидел, как неестественно исходил дым. Извиваясь. Змееподобно. Бурах в дурном вкусе посмеялся. По его плечу похлопали двумя пальцами — хотя, вообще-то нет; он обернулся к силуэту позади и чуть не вздохнул с облегчением, когда он оказался ему неузнаваем. Он ясно мог видеть, что на лицо это мало походило, и вместо того это просто было размытое слияние форм, походившее на юношу; во сне он мог понять, что это был человек.       – Ты танцуешь…? – спросил юноша.       Бурах почувствовал себя ошеломлённым, ведь он ожидал многое, кроме этого. – О, – замялся он, – не танцую, прости… Вообще-то я здесь, чтобы повидаться с другом. (Слово соскользнуло с его губ, и истинный Бурах, таившийся где-то между лёгких, моргнул два раза в полном удивлении.)       – Не ты один, – юноша улыбнулся. – Ну, всё равно спасибо.       – Э, пожалуйста. Надеюсь, ты кого-нибудь найдёшь.       – Тебе того же. (Истинный Бурах теперь моргнул трижды.) Он повернулся к балкону и его друг исчез; остались только эти два психа. Они смотрели на него пристально, сверлили его глазами, словно серебряными кольями. “Тише”, – подумал он про себя, будто глядел на одичавших коней. Они улыбнулись. Зловеще. Клыки их были длинные и острые — от этого у него спёрло дыхание. Он моргнул, и они исчезли из его вида, бросившись в стороны, как распахнутые занавески, готовые порваться. Бурах забежал на балкон и ничего не увидел. Он услышал — оживлённый вальс: он доносился снизу. Он наклонился через перила — он крепко за них схватился. Они не шатались, но он не был уверен, что они его выдержат. Этажом ниже тоже был балкон, на который можно было зайти через похожие двери. Бурах не видел танцующих людей; он мог только догадаться по формам отражений на лакированных половицах. Из окна высунулась голова Петра. Его длинная, белая шея изогнулась так, что глаза его теперь были направлены точно на Бураха. Испещрённые венами, жилистые руки Андрея дотронулись до балкона рядом с ним. “Вы чертовски хорошо знаете, что вы делаете”, – полушёпотом выругался Бурах. “Вы чертовски хорошо знаете, как вы это делаете”. Голова Петра снова пропала, и Бурах услышал шаги — две пары ног — сначала покрываемые инструментами вальса, затем приглушаемые коврами на стенах; Бурах вырвался из комнаты и побежал вверх по лестнице. Он шёл хвостом за натёртыми до блеска туфлями Петра, достаточно близко, чтобы видеть, что он следует ему, но всё ещё далеко, чтобы попытаться его перехватить. Они мчались по лестнице, и Бураха начало мутить. Тяжело дыша, он понял: эта лестница была спиральной, подобно той, что дома у Петра, подобно той, что завивалась вокруг Башни. Вскоре ступени под его ногами превратились из белого мрамора в серый, грубый камень. Вскоре здание вокруг них превратилось в кромешную тьму, освещаемую только их взглядами. Вскоре вся музыка стихла, и осталась только убийственная, нескладная, непокорная тишина. Лестницу обрезали. Бурах увидел, как Пётр исчезает в чёрном бархате, отделявшем дно каждого сна — исчез, как будто оказался проглочен, как будто был затянут в воду и утоплен. Бурах окликнул его по имени, и голос его едва ли прошёл и сантиметр от его рта. Пётр исчез, и последнее, что Бурах увидел, были два его призрачных глаза, следящих за ним. Бураха не толкнули, он не споткнулся, под ним ничего не провалилось. Его колени столкнулись с тёмным полом сцены. Долгое-долгое время не было ничего, кроме тишины. И всё же, уйти он не мог.

(ГАРУСПИК сидит в глубине сцены слева. Перед ним, в середине сцены стоят три колонны, держащие две арки. В действительности, колонна посередине — ЯНУСОВ(Ы) БОГ(И) СТОЛПА, ВАЯТЕЛ(Ь/И) ПЕРЕХОДОВ. ГАРУСПИК пока не заметил её сущности.)

ГАРУСПИК: А, ну что же? Предлагаете мне развилку? Предлагаете распутье? Мне кажется, далее мне стоит ступать. Известное дело, оба пути приведут меня к смерти. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Ну, а какой бы не привёл? ГАРУСПИК: (испуганно) Вот бл—. …Ты как сюда попал? ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Я сделал колонны. ГАРУСПИК: Ты тоже здесь? БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Я расчистил с пути землю. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Я начертил арки. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Я выкопал ямы для их фундамента… ОБА ЛИЦА БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: …и Я возложил первый камень. ГАРУСПИК: (язвительно) Это славно. И дороги ты, наверно, тоже начертил. Чтобы видеть, куда они ведут. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Я не градостроитель. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Да, и не Я. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Мне не очень нравятся плоские члены извивающихся дорог, Мне не очень нравится, как они расползаются, как открывают себя небу, как подставляют распахнутую грудь под острые его пальцы. Я думаю, это слишком интимно. Я не хочу быть тем, кто их раскроет: Мне кажется в Моих руках они лопнут, как переспевшие фрукты. Мне не хорошо даётся счищать кожицу со слив. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Я не совсем согласен, Я был бы не прочь вскрыть мягкую кожу земли вдоль грудины, если бы так Я смог проложить мост меж сердцем и разумом. Я был бы не прочь… но это было бы неправильно. (после паузы) Немногие вещи Мне кажутся правильными, но эта — особенно неправильна. ГАРУСПИК: …Зачем вы всё это мне говорите. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Потому что ты спросил. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Потому что ты здесь, чтобы слушать.

(Шёпот из-за сцены. Движение за занавесями. Свет медленно гаснет.)

ГАРУСПИК: Прежде, чем я уйду, могу я ещё кое-что спросить? ОБА ЛИЦА БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Говори. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: (с усмешкой) —или навсегда прикуси язык! ГАРУСПИК: Вы скажете, зачем вы здесь? …Можете сказать, зачем вы здесь? Я знаю, зачем я — по крайней мере, я так думаю. А если и нет… то выясню. Но мне не понятно, почему я продолжаю встречаться с вами. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: До тебя всё было просто. Ну… проще. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Мы знали этот город так, как другие не знали. Другие не могли знать. Мы изучали его так, как другие не изучали; не могли изучать. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Это не только про соединения дорог и путей. (с растущим нетерпением) Это про… линии вида. Про виды. Линии виден(ия/ий). Изгибы перспектив, впадины куполов и каверн. Гифы мыслей. Мицелий вер(ы). Кору самой действительности, и то, как легко сдирать её со ствола, отслаивать кожу. Сцепление путанниц связей и верований, и о том, как оно должно быть основательно, превосходительно, непоправимо изменено. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Естественно, Мы были бы тут. Это то, что нужно выкапывать. Это то, до чего нужно докапываться… поэтому Мы здесь. Поэтому ты здесь. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Поэтому ты пришёл… ГАРУСПИК: И вы говорите об этом сейчас? Вы слишком быстро себя сдаёте. Разве не рано для этого? ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Мы себя не сдаём. Мы… скажем так, разравниваем поле.

(ГАРУСПИК вспоминает слова Андрея: Ты похож на достойного бойца. Будто тебе это нравится, к тому же. Он густо, нервно сглатывает. Публика этого не знает. Публика этого не видит.)

БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Потом Мы не сможем этого сказать. Город… наполняется сажей и костями. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: По нему становится всё тяжелее и тяжелее ступать… но его всё легче и легче нести. БАГРЯНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Вскоре, потолки не будут трескаться, чтобы вместить такие сны. ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: …Не будут рваться ткани… ГАРУСПИК: Вы тоже их видите? ИЗУМРУДНОЕ ЛИЦО БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: (не отвечает) Вещи основательно, превосходительно, непоправимо изменятся. Тебе нужно сказать это сейчас. Другого выбора нет. ГАРУСПИК: Почему? ОБА ЛИЦА БОГ(А/ОВ) СТОЛПА: Потому что ты основательно, превосходительно, непоправимо изменишься.