Eros: отвергнутые

      

Заблудшая душа, Шекспир,

Адель, усохшая скрипка

и зубы Давида.

       Поворот заржавевшего ключа в замочной скважине нарушает покой сотен душ, скрипом петель будит поэтов, философов, деятелей искусств, наук и единственного живого скульптора, просыпающегося на скамье библиотеки. Накинутое сверху пальто падает на колени, студент шумно втягивает пыль стёртых временем страниц и поднимается, прислушиваясь к глухому ритму шагов библиотекаря, приходящего точно в семь. На столе покоится недопитый чай, на вкус не отвратительнее понедельника, а потому парень промачивает горло двумя глотками и поднимается, забирая скудный набор своих вещей. Длинные пальцы с парой выкованных ещё на первом курсе колец проскальзывают сквозь кудрявые локоны волос, застревают на макушке и спускаются к тяжёлым векам раздражённых глаз. Студент хватает первую попавшуюся книгу, не убранную на место предыдущим читателем, и резко останавливается, прислоняясь спиной к стеллажу, когда попадает под взгляд через толстые стёкла очков. Смысла в их ношении никакого, если женщина не замечает спящего на скамье парня во время обхода перед закрытием зала. — Ах, это ты, Чонгук… так часто приходишь ранним утром, — на лице библиотекаря, способного составить конкуренцию некоторым здешним авторам годами своей жизни, трескается скорлупа, расщелиной улыбки покрывая её лицо, — многим бы не помешало такое же усердие в учёбе. — Тогда я не буду записывать, — сообщает Чон и поднимает единственную взятую книгу, звеня обнимающими запястье браслетами, — верну вечером. Женщина понимающе кивает и дважды стучит безобразно костлявым пальцем о стену рядом с выходом, привлекая внимание к доске объявлений. Здесь повесили выцветать просьбу прекратить спорить с философами на страницах их же книг. Видимо, успешно проигнорированную, потому что Чонгук, выходя в коридор, на корочке видит пометку чернилами: «Пять сотен страниц доказательства, что мира вокруг нас на самом деле не существует» Краткий пересказ не сильно воодушевляет на прочтение – Чонгук философию никогда не понимал, но всегда лениво пытался отыскать ответы на свои вопросы. Страницы книги в действительности исписаны ровным почерком любителя дискуссий, возомнившего себе требовательность опровергать каждый вывод философа. Чонгук незаинтересованно перелистывает пару страниц и считывает лишь свежие чернила, чтобы скоротать время дороги от лекционного корпуса к общежитию. Он запускает ладонь в карман, перебирая завалявшуюся мелочь собранных прошлым днём вещей, и находит сточенный под мизинец карандаш. «Кант считает нравственным того, кто подчиняется закону. Закону, который написали такие же несовершенные люди. Тогда, занимаясь страстным соитием с виолончелистом, я остаюсь нравственно чистым, ведь нарушаю закон природы, а не закон человека». — Он издевается? Попытка зачеркнуть надменные рукописные строки грифелем оказывается безуспешной, вынуждая скульптора яростно захлопнуть книгу и резким эхом разогнать с пожухлой травы воронов. В утреннем густом тумане, помимо падальщиков, блуждают мрачные силуэты дворников. Позже к ним присоединятся профессора, а к рассвету территорию кампуса заполонят вечно голодные студенты. В потёмках редко когда можно встретить живую душу, тщеславная природа не жалует тёплую кровь – она заслоняет небо тучами, прячет в тени убийц и укрывает мертвецов чернеющей листвой. Убивают здесь ежедневно. И каждому подбирают характерную смерть. Дозами капель яда на язык, чтобы разъедало голосовые связки, лишая собственного мнения, слóва, возможности протеста. Вколачивают ржавыми гроздями в сердце законы нравственности природы и человека, чтобы любое желание выступить против, выделиться, стать индивидуальным гноилось и убивало в муках. Заталкивают в горло скомканные листы с написанными тобой пошлостями о социальном равенстве; смычком, играющим живую музыку, вспарывают вены; холст с безобразием непризнанного течения в искусстве ставят твоим же надгробием. Здесь не приветствуется своевольность. Она живёт лишь пылающими пощёчинами, наказаниями и отказами родителей от собственных детей. Лидерство клеймится мятежом, чувства – вульгарностью, попытки внести в общество своё, нарушая его устои – моральным разложением. За упёртость съедают заживо, иногда быстро, чаще – по порциям, чтобы до кровавых слёз и желчи вместо слюны. Здесь выгоняют из родительского дома, отрицают города и проклинают святые. Они живут в век общества тысячи безнаказанных убийц. — Снова спал в библиотеке? В прозвучавшем голосе различимо томительное ожидание, утренняя апатия и призыв остановиться скульптору, не успевшему зайти в общежитие. Чонгук делает шаг назад, открывая себе обзор на окна первого этажа, и видит исключение, не подчинившееся обществу – Юнги из местных самоубийц, предпочитающих самолично разлагаться изнутри. Процесс своей смерти он романтизирует табаком и крепким алкоголем. Выставляет это за собственное решение и называет себя революционером. На самом же деле с самого рождения жизнь не оставила ему никакого выбора. — Полезай через окно, — кивает внутрь Юнги, проводя окурком сигареты по внешней стене и раскрывая для друга окно шире, — в парадной последний день Помпеи. Не советую сейчас идти через неё. Чонгук оглядывает мёртвую тишину двора за собой и отходит на привычное расстояние для разбега – комната писателя, расположенная на первом этаже, не единожды выручала его от излишних головных болей и нежелательных встреч. Запрыгнув на подоконник, повстречавший множество рукопожатий, Чон оказывается в обители для поджигателя: стены комнаты обклеены вырванными страницами из классической литературы, на полу валяются смятые неудачные рукописи, а любая свободная поверхность заставлена не сданными в библиотеку книгами. Иным разом, когда мусора становится меньше, а корзина для него всё ещё пустует, кажется, будто Юнги жуёт эти самые страницы, пытаясь пополнить свой лексикон чужими языками писателей. — Что в парадной? — уточняет Чонгук, бросая на постель потенциальные пятьсот страниц мусора. — Ничего стоящего, на что пришлось бы тратить время, — Юнги не слишком заинтересованно облизывает автора чужеродной книги на своей территории. — Мы Канта на прошлой неделе добили, зачем он тебе сейчас? — Знаешь, кто пишет в книгах? — Циники. Сказал тот, кто вырывает страницы и получает наслаждение от хрустящего звука обесценивания чужих трудов. По отчаянному объявлению понятно, что любитель дискуссий до сих пор остаётся непойманным за дебатами с философами. Однако единственный, кого интересует библиотека, предпочитает не царапать страницы перьями, а потрошить книгу целиком. Юнги не тот, кто спорит. Размышления о жизни привлекают его куда меньше, чем воспевание смерти. Смерть стала ему подругой в двенадцать лет, когда мальчику на рождество принесли два подарка – гемофилию и анемию. Любовница-анемия сопровождала Юнги с детства: круглогодичные свитера всегда были его второй кожей. Мальчик замерзал под летними лучами солнца и сливался своей бледностью со снежным покровом. Он с младенчества слаб физически, одышка – его обычное дыхание, головокружение – верный помощник бессовестного уклонения от занятий. Госпожу гемофилию окончательно утвердили лишь на тринадцатый год, когда смерть слизывала несворачивающуюся кровь от случайных порезов, раскрашивала бледность сине-красными пятнами гематом и каталась в ручьях крови из носа. Юнги – самопровозглашённый самоубийца и революционер. Он романтизирует смерть и пытается убить себя быстрее, чем не оставившая ему выбора жизнь. — Этот циник не особо пытается скрыться, — замечает Юнги, который, по всей видимости, читал его труды. — Конкретно в этой книге он пишет, что вступал в интимную связь со скрипачом… — Виолончелистом, — поправляет вторгшийся в разговор скрипач. Никого не удивляет присутствие музыканта с кружкой отвратительного кофе в столь ранний час в комнате того, кто его больше всех ненавидит. Чимин – не менее интересный персонаж их маленькой трагедии. Он вклинился в группу без разрешения и плотно застрял между писателем и композитором-дирижёром. Хотя «застрял» в контексте со скрипачом никак не поставишь, потому как Пак – единственный, кто способен просочиться меж прутьев забора кампуса, пока остальные рвут пальто, перелезая через верхние копья. Его болезненная худоба с каждым годом приближает его к любимой музе Юнги – смерти. Оттого писатель ревнует свою подругу и всей душой ненавидит музыканта. — Одно и то же, — с открытым обесцениванием чужой деятельности говорит Юнги. — Разница лишь в размере. — Прискорбно слышать это от выпускника академии искусств, — с полным равнодушием отзывается Чимин, перекидывая неприветливый взгляд на скульптора. — Вы его не найдёте – виолончель каждую ночь оказывается в новой койке. И тебе бы не мешало запирать на ночь дверь, поэт. — Писатель. — Одно и то же, — возвращает Чимин, в который раз поднося кружку к губам, но не делая и глотка. Пак явно не был настроен встретить сейчас в этой комнате, помимо её тихого обитателя, ещё и скульптора, а потому безотлагательный вопрос, с которым он пришёл, используется в этот раз вместо сахара. Никто до сих пор не понимает намерений Чимина появляться перед пассивно ненавидящим его писателем. Они почти не ладят и ничего общего, кроме компании, не имеют. Чимина обожает одарённый композитор Намджун, поэтому в кульминации его произведений всегда солирует скрипка. Ким складывает ноты из всего, что подворачивается под руку: завядших лепестков, чаинок, щепок от карандашей, букв разорванных на клочки страниц, чужих слёз. Он во всём слышит музыку, играет сам и играет людьми. Если у Чимина рвутся волоски на смычке, Намджун надевает собственные вены и, истекая кровью, наслаждается игрой – сплошное неоправданное боготворение. — Полчаса осталось, — поторапливает Чимин, понимая, что не застанет писателя в одиночестве в этот раз. — По расписанию первой парой катастрофа. Не опоздайте. Понедельники всегда были отвратительными, а сегодня особенно. Выпускникам частной академии искусств должны озвучить тему для выпускной работы, превратив оставшийся учебный год в каждодневную игру на выживание: пролитой крови хватит, чтобы напоить солнце для вечно багряных закатов. В академии это происходит из года в год, расследований не ведут – искусство судейству не подлежит. Выпускники либо сдают свои итоговые работы, либо умирают: им ломает кости саморазрушение, вешают депрессии, изгоняют неудачи, топит в алкоголе покинувшее вдохновение. Если искусство не вытравливает душу, то это делают преподаватели, родители или общество – никто не покидает территорию кампуса независимой личностью. Чонгуку необходимо выжить любой ценой. Кажется, он единственный из их маленькой трагедии, кто в действительности хочет жить. Поэтому Юнги писал за него стихи, эссе, поэмы, рассказы и пересказывал вкратце жизни литературных героев. Чонгук просил помощи у драматурга, использовал музыкантов в непостижимых ему науках и спрашивал советы у художников. Скульпторы Чонгука не признавали с самого начала. Говорят, его руки не чувствуют формы, и потому парень использует различные предметы, которые собирает на протяжении дня в свои карманы. Юнги называет это талантом. Шёпотом, чтобы порабощённое обществом искусство не услышало. Местная заблудшая душа называет это: — Клептомания. Несостоявшийся музыкант, отвратительный художник и бездарный писатель – Хосок поднимает просыревшую от утреннего тумана книгу какого-то восходящего психолога перед зашедшими в лекционную аудиторию Чонгуком и Юнги. Хосок попал в академию в поисках себя, как творческой единицы, побывал на всех четырёх факультетах, испробовал себя во всех имеющихся двенадцати направлениях и везде оказался отвергнутым искусством. От него не пахнет краской, ладони не предназначены для работы с камнем и металлом, его слух не слышит тонкости звуков, и пальцы не попадают по клавишам и струнам. Он ничего не понимает в пьесах, философии и науках. Академия – не его гробница. Хосок – местная заблудшая душа, выжившая до последнего учебного курса за счёт друзей и помощи первокурсникам безболезненно пускать свою первую кровь. Некая помощь продлить жертвам искусства стремление жить, чтобы выкачать из них больше соков. — Твоя бессмысленная коллекция в карманах – это навязчивое стремление к краже, — утверждает Хосок, вручая скульптору находку книги. — Психическое расстройство, между прочим. А мы-то считали тебя единственным здоровым. Серьёзное обвинение перехватывает Юнги, неуклюже забирает книгу и мнёт листы, пытаясь открыть нужную страницу ладонями в кожаных перчатках. Для человека с плохой свёртываемостью крови страницы являются лезвиями. Такие лизнут запястья, и просвечивать кожа будет не только у стеклянных глаз. — Поднимать всякое барахло – не кража, — отрицает Чонгук, проходя дальше в аудиторию. — Я осознанно собираю вещи для дальнейшего применения их в работе. — Это интересно, — соглашается Чимин, забирая книгу из рук Юнги. — Что у тебя сейчас в карманах? Несколько пар глаз устремляются на выбивающиеся блестящие завитки каштановых кудрей, которые Чонгук не смог уложить дорогим и бестолковым косметическим гелем. Ждут чистосердечное признание и вывернутые карманы пальто. Нового, Чонгук переоделся, а потому, ожидаемо, у него не должно оказаться вещей, если прозвучало ложное обвинение. К основным свидетелям добавляются только зашедшие: весь поток собирается в лекционной аудитории и проявляет неподдельный интерес к происходящему. У людей искусства красть нечего, их средства уходят на материалы, сигареты и таблетки от круглогодичной простуды: смерть постоянно дышит в спины. Однако и пропажи каких-то незначительных вещей не обходили их стороной. — Обязательно делать это сейчас? — подозрительно беспокойно пытается отвлечь внимание Юнги, касаясь плеча Чонгука, чтобы тот прошёл дальше. — Всё же сходится, — настаивает Хосок, оборачиваясь по мере того, как они уходят. — Невозможность противостоять импульсу, удовольствие от кражи и избавление от всего после. — В особенности последнее, — подхватывает Намджун, который только вошёл в аудиторию, но с которым Хосок первым обсудил предположение. — Просто воры присваивают всё себе, а ты никогда не оставляешь то, что забираешь. Чонгук выглядит потерянным, но не потому, что чувствует тяжесть в своих карманах. А потому что считал, будто он единственный в их трагедии без заболевания. В век общества убийц ты становишься либо одним из тысячи, либо жертвой. Чон считал себя убийцей, не имеющим в сотнях рукопожатий одно со смертью. Все они до последнего оказались жертвами. Скульптор – жертвой собственной психики. Той, которой посвящают по пятьсот страниц каких-то доказательств и заявлений, что в ней можно разобраться. Той, о которой спорят мыслители – их отвергают за смелые заявления, называют сошедшими с ума. Той, что далека от искусства. В помещении появляется драматург с повседневным гримом бессонницы потемневших впадин под глазами и смертельно уставшим видом. Сокджин шаркает подошвой небрежно натянутых туфель, хмурится в попытках запустить мыслительный процесс и понять, почему центром внимания здесь является не он, а скульптор. Чонгук опускает ладони в широкие карманы и касается пальцами нескольких предметов, положенных ещё в общежитии. Он вынимает одну руку и раскрывает ладонь: мелочь монет и крошки застывшего гипса. В аудитории слабо раздаются разочарованные от неудачной догадки вздохи. После он вынимает вторую и осознаёт, что не помнит, для чего взял эту вещь. Канцелярский нож. Чонгук всё ещё пытается казаться убийцей. — Всё верно, — внезапно соглашается Юнги, — это я попросил взять. Нож, которым писателю стачивают карандаши, чтобы использовать их вместо осиновых кольев. — Только представьте, если бы это случайно проткнуло мне живот – никакой драмы и нового сценария Шекспиру от этой убогой смерти. Драматург, названный Шекспиром ещё на первом курсе, громко вздыхает, будто вот-вот сдастся могильному притяжению, и садится на передний ряд, интересуясь, что он пропустил. Чимин, кажется, всерьёз разочаровывается, хотя за ним не была замечена особая неприязнь к скульптору. И ещё большую неудачу претерпевает Хосок. Появление профессора заставляет студентов убавить громкость, забыть о новом открытом заболевании на их потоке у Чонгука, который всё ещё пребывает в каком-то отрицании и коротко бросает взгляд на Юнги. Его намеренно выгородили, не позволили войти в их ряд жертв хотя бы прилюдно. Чонгук рядом с Юнги с двенадцати лет – это он принёс на рождество мальчику отравленные подарки. Если быть точнее, его отец, работающий врачом и питавший надежды, что сын продолжит семейную традицию, а потому поручил наблюдение за болезнью Мина ему. Они вместе ложились на рельсы железнодорожных путей, вместе остужали снегом щёки от пощёчин, вместе пошли в частную академию искусств. Они вместе слишком долго. Достаточно, чтобы лгать и прикрывать убийцу. Напутственные объяснения для предстоящей выпускной работы проходят мимо Чонгука, который наблюдает за читающим книгу Хосоком, не упускающим надежду доказать заболевание друга. Вначале Хосок всем казался живым, настоящим, без масок, совершенно обычным, которым не место в таких местах, а потом сгорела целая аудитория с работами художников. Тогда все подумали, что у него случился шок, поэтому он не сказал о пожаре, а сидел и безмолвно смотрел на огонь. После они поняли: это было наслаждение. Такая же непреодолимая тяга поджигать и наблюдать. Чимин не теряет надежды, что Хосок всё же скоро подожжёт комнату писателя. — Тема для ваших итоговых работ, — отчётливо проникает в сознание голос профессора, который берёт в руку мел и подходит к доске. По затишью расползается противный скрежет белого крошева и рождения первых букв. Чонгук зачем-то вспоминает о том, что не должно его волновать, оборачивается, окидывая взглядом присутствующих. Одно место пустует. Скрежет наточенной косы стихает, Чонгук оборачивается и смотрит на чёрную доску с белыми линиями улыбок их смерти. «Если долго всматриваться во тьму, то тьма начинает всматриваться в тебя». — Портрет Дориана Грея, — тут же определяет Юнги, запомнив эту строчку, как самую терпкую из съеденных им. — Что за портрет? — оборачивается Хосок, кажется, взглядом уже пересчитывая присутствующих художников. — Роман Оскара Уайльда, — успокаивает Юнги, — скандальный и признанный аморальным вообще-то. Нас что, проверить хотят? — Центральная тема романа – искусство, — дополняет Сокджин, так и не добившийся пьесы по этому произведению в своё время. — Темы красоты и безобразия, общества, грехов и безнаказанности. Кладезь мяса для всех факультетов. Даже не придётся точить зубы, чтобы урвать лучший кусок. Теперь Чонгук смотрит в макушку уложенных волос драматурга, думая, что его дуэт с писателем раскроет тему выпускных работ лучше: они хотя бы читали роман. А скульптор только сейчас узнаёт, что Чимин называет свою скрипку Оскаром не просто так. Сокджин не философ, но смотрит в слова глубже и иногда в прямом смысле. Этот представитель обречённого искусства наслаждается собственным расстройством, несерьёзно подходит к его лечению, потому что во время эпизодов дереализации ему приходит вдохновение. А вместе с ним кошмар искажённой реальности, проходящего мимо него времени, разъединения с собственным телом. Сокджин ловит кайф от этого, а после депрессию. Жить среди убийц и ходить по трупам тех, кто ещё вчера пожимал тебе руку, оставаясь при этом в своём уме – непозволительная роскошь в это время. Их трагическую шестёрку замыкает композитор-дирижёр, известный также как Адель. Намджуна так из-за неоправданного боготворения скрипача называют. Хосок про этот синдром Адели вычитал и упорно отрицает, что озабоченность Кима чистотой и панической тревожностью, если он чего-то коснётся руками без перчаток, – расстройство. Их свела вместе вовсе не общность интересов, травмированное прошлое и полная неопределённость в будущем. Шестёрка с первого курса соревнуется, кого первого из них убьёт жизнь. Все ставки в начале этого года забрал Чимин. Ненавидеть его стало ещё проще. Занятие заканчивается раньше положенного времени, выпускников отпускают под стрелы холодного ливня, чтобы быстро разбежаться по факультетам и аудиториям для практики. Мало кто нашёл в вырезанной из контекста романа фразе смысл, не говоря об идее его реализации. Сейчас многие бросятся в библиотеку искать ещё не так давно запрещённую литературу – смерть Оскара сняла с его произведения цепи – должно быть, контекст очень важен. Чонгук думает, стоит привлечь ещё одну персону. — Кто-нибудь понял, что от нас хотят? — озвучивает мысли Чонгука Хосок. — Мне кому туфли языком вылизывать: художникам или писателям? — Чон поворачивается к скромной паре музыкантов. — Без обид, я не представляю, как через музыку можно хоть что-то сказать. — Кто пишет в книгах по философии? — внезапно возвращается к утренней теме Чонгук, допрашивая остальных, пока они не разбежались по территории кампуса. — Он точно с нашего потока. — Хочешь использовать его для раскрытия темы? — раздражённо интересуется Чимин, опираясь костью плеча на кирпич стены. — И что ты сделаешь, если найдёшь его? Тот, кто спорит с устоями, является изгоем и долго не живёт. Вероятно, автор исписанных книг интерпретирует иначе данную тему, провалит выпускную работу, которая не будет соответствовать меркам общественности, но хотя бы озвучит своё виденье тьмы. Есть ничтожный риск выжить и ещё больший – стать отвергнутым. Что они должны сделать ради признания в этом обществе? Чонгук обязан выжить любой ценой. Он пойдёт на всё, чтобы лишить солнце одного багряного заката. — Залью каждый сантиметр его кожи раскалённым воском и представлю своей выпускной работой, как «страстное соитие с виолончелистом», — язвит скульптор, опуская руки в карманы. Что-то взял. Никто не заметил – они стоят на ступенях лекционного корпуса, здесь просто нечего брать. Кажется, Юнги перестал слышать своё сердце. Украденное нашлось. — Возьми в долю, — тут же пристраивается Хосок, — я буду за виолончелиста. — Меня сейчас стошнит, — комментирует Чимин. — В тебе пусто, кретин, — Юнги складывает руки, начиная замерзать сильнее обычного, — сходи поешь. — Если тебе язык прикусить, через сколько ты захлебнёшься собственной кровью? Сокджин театрально распахивает пальто – здесь становится душно – и, не дожидаясь завершения очередной перепалки, желает удачи и уходит, не выдерживает повышенных тонов. Этот сценарий известен всем, заканчивается он однообразно – писатель и скрипач бьют одинаково больно, никто из них убийцей не выходит. Словами. Руками трогать нельзя – кости Чимина не срастутся, и пятна с бледноты Юнги не свести, растекутся кровавыми лужами под кожей. Никакой романтики в гибели для Шекспира. Иногда всем кажется, что Чимин тайком перекусывает ненавистью писателя к себе. Поэтому он приходит к нему в комнату, садится и ждёт, когда его прогонят. Или начинает разговор и доводит до крайностей. Им не привыкать. Они тут шесть лет занимаются саморазложением и взрослеют для пополнения тысячи. По лезвию они ходят чаще, чем за советами и помощью. Погода к вдохновению совершенно не располагает, поэтому Чонгук бессовестно пропускает дальнейшие занятия и уходит в общежитие с Юнги, которому срочно необходимо пополнить запас потраченных на скрипача слов. У литературного факультета практика проходит на чердаках, земле, вниз головой с подоконника, в подвалах, с дворниками в коморках. Везде, откуда не улетят чистые листы или где поместится пишущая машинка. Художественный факультет, намертво прибитый к определённым аудиториям, молчаливо глотает зависть и распахивает окна, чтобы не задохнуться раньше времени от запаха материала и крошева пыли. — Забудь, — раздаётся среди продолжительной тишины совет от Юнги, как только они остаются наедине в его комнате. — Про Хосока, — уточняет, — с его одержимостью всем присваивать психические расстройства. Нет у тебя ничего, вот он и бесится. Чонгук молча признаётся, что заблудшая душа в этот раз подобралась слишком близко к правде. — Но ты соврал, — напоминает Чонгук, потому что Юнги не просил брать нож, до сих пор лежащий в кармане его пальто. — Правду здесь никто не хочет слышать, — усмехается писатель, стягивая с ладоней перчатки. — И мне всё равно, чем набиты твои карманы, понятно? Хоть глазные яблоки коллекционируй, но тебе пожизненно придётся таскаться со мной. — Зубы практичнее, их даже в скульптуру вставить можно – на целые сутки меньше работы. Неудачно открытая новая пачка сигарет рассыпает по полу трубочки табака, раскатывающиеся по щелям между досок. И проблемой кажется вовсе не то, как Мин будет доставать их, избегая рассаду заноз в пальцах. — Пробовал? — интересуется Юнги, испытывая больше удивление, чем опасение. — Твои использовал, когда тебе в пятнадцать выбили и пришлось делать переливание крови. Хотел сначала на память тебе отдать, а ты тогда чуть не умер. Пришлось оставить гнить их в голове Давида. Художники и понятия не имеют, что рисуют. — Неважно, — мотает головой Юнги, опускаясь на пол, — ты меня понял. Тебе придётся убить меня, чтобы я в тебе разочаровался. Просто держи это в голове где-то между планами на будущее и сегодняшним ужином с родителями Тэхёна. Напоминание о встрече вечером простреливает висок головной болью, заставляя до скрежета сжать зубы и закатить по орбите глаза. Зная, как их отпрыски ненавидят друг друга, родители всё равно заставляют их приходить, ещё и усаживают напротив, чтобы они поочерёдно бросали ножи в попытке перерезать артерии. А потом сами добивают, если это не удаётся сделать им. Чонгук опускается рядом с Юнги, легко касается его рук, заставляя их убрать, и сам принимается ковырять пыль меж досок. Этим он и занимается все восемь лет дружбы с мальчиком, идущим под руку с гемофилией и анемией. Чон их расталкивает, берёт ледяные ладони в свои, отогреть пытается, а после надевает перчатки и никого к писателю не подпускает. Комнату, заполненную голосами сотен литературных героев, обволакивает раскуренный дым сигарет. Чонгук сидит у распахнутого окна, выдыхая едкость под падающие стрелы, смотрит на территорию кампуса и не ощущает на себе взгляд – его мысли слишком громкие, чтобы замечать мир вокруг. — Это должен быть он, — Юнги отводит взгляд и стряхивает пепел в оставленную кружку Чимина с невыпитым кофе. — Циник, которого ты ищешь. Это Тэхён. Никто не знает, по какой причине Чонгук так ненавидит Кима. Художник – фигура тёмная на их потоке, ему незнакома логика в поведении и скромность. Он рождённый гений, прилагает все усилия, концентрируется и всё доводит до идеала, а потому ему даются все виды искусства. Почти. Когда его просят дать совет или помочь, в ответ звучит «попробуй включить мозг» или «тебе стоит пересмотреть свои цели пребывания в академии». Изгоем на потоке его подобное не делает, заносчивость оправдана талантом. С ним даже в отличных отношениях драматург, чьи пьесы он никогда не пропускает. — С чего ты взял? — Я могу ошибаться, — пожимает плечами Юнги, — но он похож на того, кто может рассказать всему миру, что спит с виолончелистом. Тэхён – прирождённый убийца. Он никогда не ходит по очищенным дворниками дорожкам, всегда только по опавшей листве – ломает листьям позвоночники. Ему ничего не стоит выкроить на коже студента его слабое место, чтобы все видели и знали, куда бить. Тэхён сажает чужие мечты в клетки, надежды заставляет влезть в петли и толкает ногой табуретки. Тэхён жесток в правде, которую никто не хочет слышать, и открыт в осуждаемых обществом действиях. Он срезает с себя кожу, где выжигают клеймом «отвергнутый», убирает некоторые буквы, другие оставляет и прижимает раскалённым железом недостающие, ожогами провозглашая «революционер». Художника романтизирует вся академия, а такие становятся не изгоями, а романтичными героями трагедий. Он пишет собственной кровью новые правила и вырезает убийц не ради справедливости. — Хочешь, попрошу Шекспира узнать, он ли это? — даёт наводку Юнги, понимая, что сам Чонгук никогда не подойдёт первым. — Забудь, — пассивно отказывается Чон. — Думай о своей выпускной работе и закрывай дверь. Хосок давно ничего не сжигал. Чонгук проводит сигаретой по стене и заталкивает её остатки в трещину – скоро он принесёт раствор и похоронит в очередном склепе их коллективную привычку. Чонгук уходит раньше времени в надежде, что его выгонят из дома прежде, чем прибудут гости, поэтому не берёт зонт, позволяет дождю смыть с волос бесполезный гель. Вспоминает, что не получил разрешения покинуть территорию частной академии, а возвращаться уже не хочется, поэтому сворачивает с плитки дороги на грязную тропинку. Запрыгнуть на решётчатый забор не составляет труда, жизнь научила вовремя поправлять пальто, чтобы не распарывать его на копьях, а потому приземление тоже оказывается удачным. В карманах звонко клацает мелочь о нож. Тривиальные смерти здесь случаются редко и чаще всего по неосторожности. Причинно-следственная связь никогда не выявляет умыслов, нет следов губителей – только одинокий труп. Последний раз это был несчастный случай падения с лестницы, по которой до сих пор не гнушаются ходить. Выйдя из небольшого унылого леса, в котором хоть раз обязан заблудиться уважающий себя студент, Чонгук направляется в центр города, такого же безнадёжно угрюмого, как и люди, живущие в нём. Он избегает улицы, где можно встретить навязчивых знакомых, пачкает брюки в перемешанной дождём грязи и выбирает оправдание своего скорого появления. С поступлением ему поставили условие: или Чонгук становится известным скульптором своего времени, или он покидает родительский дом, зарабатывая на хлеб своим несносным упрямством. Все несостоявшиеся деятели искусств существуют на полном обеспечении родителей и частичной поддержке академии. Поэтому Чонгук должен выжить, успешно сдать итоговую работу и самореализоваться, чтобы избавиться от всякой зависимости. Его проникновение в нескромный особняк случается через распахнутое окно кухни, почти на уровне земли, где в подвальном помещении вовсю кипит готовка к ужину. Пар от варки утюжит щёки, крепко обхватывает завитки волос и закручивает их пружинками. Чонгук быстро проходит мимо занятых работников, на чьих глазах он вырос, и, минуя центральный коридор, поднимается по лестнице на второй этаж. Фамильный особняк ему никогда не нравился. Внутри слишком холодно, его не прогреть всей своей вычурностью и десятками портретов предков, развешанных на каждой свободной стене. Чонгука угнетают высокомерные взгляды, непоколебимо смотрящие с полотен, презирающие, удушающие, потому как он прервал династию врачей и подался в скульпторы. После кончины родителей Чон сразу же продаст это убогое здание. Если его не вычеркнут из семейного древа и не сожгут завещание с его именем. Спешно толкнув дверь своей комнаты, Чонгук окидывает взглядом коридор и заходит, тихо прикрывая ту за собой, чтобы ненадолго сохранить своё присутствие в тайне, но, обернувшись, видит личность, которой здесь быть не должно. Нож в кармане предвкушающе клацает от встречи с настоящим убийцей. — Никчёмность, — запоздало от внезапности встречи приветствует Чонгук. — Бездарность, — скучающе выдавливает Тэхён, не торопясь вернуть на место небольшое изваяние, сделанное скульптором на первых курсах. — В твоём положении пропускать занятия крайне легкомысленно. — Из нас двоих ты пропустил лекцию с оглашением темы выпускной работы. — Я не забил себе голову бестолковым трёпом профессора, его субъективной точкой зрения на выдвинутую тему и отвлекающими от сути советами. Театральный снобизм вкупе с предельным равнодушием, отражающимся полным отсутствием всяких эмоций – Ким Тэхён не сменил своё амплуа. — Что ты здесь делаешь? — сквозь зубы сдерживаемого самообладания интересуется Чонгук. — Ищу призрачную надежду существования твоего… таланта, — Тэхён с преогромным усилием ставит в одно предложение непозволительное для скульптора слово. Лезвие в кармане просит крови. Хосок считает, у художника нет заболеваний и расстройств. Он просто выглядит так, будто родился не в том веке: ему скучно среди скупых умов, даже профессора никогда не впечатляли его своими изречениями. Тэхён давно прошёл программу академии, прочёл труды учёных и философов в местной библиотеке, в прошлом году закончил истощать городскую. Он посещает лекции безумца-«основоположника» психоанализа, наблюдает за душевнобольными, но мечтает подарить миру бесполезные картины. Сокджин говорит, искусство – его сердце, а всё остальное – мимолётное увлечение, что и делает его гением. — Проваливай. — На скульптуре трещины, — Тэхён ставит фигурку на место, не теряя внимания своего невежественного бедствия. — Дело в плохом мастере или материале. Руки Чонгука часто дрожат. Скульпторы говорят, он не чувствует формы и хотя сдаёт работу позже остальных, они всегда остаются качественными и кропотливо выполненными. А здесь прошло всего пять лет – слишком короткий срок для того, чтобы фигура потеряла свою стойкость. — Дело в том, что внутри, — в болотно-зелёном омуте обнажается превосходство, — твоя фигура разрушается изнутри, — годы ненависти накопили в себе слишком много излишней наблюдательности. — Что ты положил туда в тот раз? Куда подевался мальчик, выбивший Юнги зубы? Самобытные смерти здесь случаются редко, и последний раз это был несчастный случай. Убийства встречаются чаще и первое произошло не так давно, чтобы его забыть. Зубы Юнги нашли быстро. Мальчика, организовавшего писателю свидание со смертью, до сих пор считают без вести пропавшим. Потенциально живым. Чонгук бы на это не рассчитывал. Не дождавшись ответа, Тэхён прикрывает свои зелёные топи, снова выглядит скучающим, хотя на минуту могло показаться, что он оживился, вцепившись в горло Чонгука. Запах крови всегда пробуждает хищников. Ким оставляет сносную фигурку, будто она и не привлекала его вовсе, пересекает небольшое пространство комнаты скульптора и не успевает дотянуться до ручки двери, ощущая крепкую хватку на запястье, сопровождающуюся бренчанием чужих браслетов. Чонгук пихает художника к стене, заставляя рассечь густой воздух ненависти и удариться затылком о стену. Ладонями прижимает плечи к вертикали и смотрит в пугающие отсутствием страха зрачки. Тэхён за последние годы догнал его в росте, уровень глаз у них одинаковый, разница остаётся в физической форме – до скрипача ему далеко, но и до скульптора всё ещё не дотягивает. — Следующее своё убийство я посвящу тебе, — даёт слово Чонгук, яростно отталкивая художника в стену – в коридоре невовремя послышались шаги. Тэхён, как и ожидалось, совсем не пугается. С каждым годом он поразительно смелеет, наглеет, высокомерит, превращается в уродливость человеческой оболочки. Есть причины. Накаленное уединение нарушает мать, приглашающая гостя выпить чаю, пока не прибыли его родители, и останавливает сына, чтобы выругать – каждая встреча только так и начинается. В этот раз за сигареты, обнаруженные в оставленных брюках с прошлого прихода. Лучше, чем за учёбу и неправильный выбор специальности, о котором они предупреждали, выскребывая из Чонгука десертными ложками терпение и желание возвращаться в этот дом. Ожидание ужина проходит быстрее, чем хотелось бы. Семья художников размещается на своих привычных местах, отпрысков предсказуемо сажают друг напротив друга и вручают им набор ножей. В этот раз никто из них не спешит начинать – сцепились ещё в комнате скульптора – а потому рты заняты пережёвыванием мяса с кровью. Основное блюдо с детства. Детей к крови приучивают, как только прорезаются зубы. Беседы заставляют скучать обоих, даже десерт не скрашивает тухлый вечер. Прозвучавший вопрос не привлекает внимания Чонгука, усердно ковыряющего родинки Тэхёна взглядом, но встреча с его болотной зеленью глаз заставляет отвлечься. — Твои работы, — повторяет госпожа Ким, рисуя на своём сыне мишень – время традиции кидать друг в друга ножи. — В последнее время мы не видели твоих новых работ. Ты готовишь что-то? — Показывать незаконченные работы – дурной тон и самодовольство, — отвечает Чонгук, на самом деле не имея ни одной даже начатой. — Он довольно скромный, когда дело касается искусства, — встаёт на защиту мать. — Представляет только завершённый, совершенный вариант. Не защита – стыд. Им прекрасно известно, по какой причине художник называет их сына бездарностью. Не только из его уст Чонгук слышал своё второе имя. — Я бы тоже скромничал, — Тэхён поднимает нож, оставляя ужин и переходя к десерту для убийц, — если бы и у меня не было ни одной работы, которую было бы не стыдно представить. — Твоего мнения никто не спрашивал, — предупреждающе рычит Чонгук. — Ты так и не научился слушать правду? Тэхён почти достаёт лезвием до артерии. Чонгук втягивает щёки и испускает шумный выдох, опуская правила приличия и откидываясь на спинку стула. В зале повисает предвкушающая тишина. — Некоторую правду приходится игнорировать, — ровно отвечает Чонгук. — Мне не доставляет удовольствия знать о чьём-то страстном соитии с виолончелистом, описанном в книгах по философии. Госпожа Ким, кажется, забывает делать вдохи, пока её глаза пугающе вываливаются из-под век. Она, как и все присутствующие, прекрасно понимает смысл обвинений скульптора. — Он более чем дурен в постели, — на лице Тэхёна растекается долгожданная отравленная улыбка, — не представляю, кто так расхвалил его умения. Чистосердечное. Накидывайтесь и сжирайте его заживо. Тут же все ради этого и собрались. — Я тоже читал Канта, — внезапно дополняет Тэхён, с непоколебимым спокойствием наливая себе в бокал вина. — И мне очень любопытно, кто автор этих пикантных рассказов. Слегка разочарован, что им оказался не ты, хотя было весьма похоже… — Прекратите это! — вмешивается отец, не выдерживающий затронутую тему. — Кто бы это ни был, он аморален и явно болен в своём психическом развитии! Я не желаю, чтобы вы проявляли к этому кощунству и каплю любопытства! В академии вообще знают, что там творится?!.. Новая цель для обгладывания костей отвлекает родителей от отпрысков, чья поножовщина в этот раз оказывается безуспешна. Это только начало – скоро выпускной, и их работы будут стоить им будущего. Предположение Юнги становится более правдоподобным, когда Тэхён продолжает между неспешными глотками вина бросать долгие взгляды на Чонгука, молчаливые, ни о чём не пытающиеся сказать. Он же открыто признался – в учебнике о дурных умениях виолончелиста ничего не сказано. Или Чонгук не дочитал. Глупо со стороны Тэхёна подозревать, будто скульптор заинтересован в спорах с философами, это была не больше, чем попытка увести от себя внимание. Желание сделать своей выпускной работой чужое отвратительное соитие возрастает с каждой последующей минутой. К завершению вечера, когда гости собираются уходить, Чонгук изъявляет желание вернуться в академию сегодня, чтобы не терять времени – у него много работы. Поэтому его отправляют вместе с Тэхёном на личном автомобиле семьи Ким. Эти две семьи поладили ещё во времена своей пылкой заносчивости на фоне богатства высшего класса и наивно полагали, что и дети найдут общий язык. Единственное, что сделали их отпрыски вместе – это принесли им огромное разочарование. Противно моросящий сумеречный дождь – единственный, кто встречает студентов на территории частной академии. К этому времени пылают только окна общежития и доносится шум из столовой. Понедельник заканчивается ещё хуже, чем начался. Чонгук убирает руки в карманы, находит крошки, монеты, нож и никаких новых вещей. Уходить не спешит – Тэхён оборачивается, взглядом пролезает через запутанные завитки волос скульптора и сталкивается с потемневшей от сырости дождя дубовой корой глаз. — Захочешь узнать правду – ты знаешь, где меня можно найти. Чонгук на это непрошенное снисхождение усмехается, вырывает дурацкие родинки с корнем и в ладонь собирает. Новый материал для его скульптур. Тэхён, не получив никакого ответа, разворачивается и уходит в противоположную сторону от общежития, к корпусу художников. Кажется, его настроение не было повреждено встречей с родителями, раз есть желание продолжать душить себя в творчестве, которое от него отреклось ещё в детстве. Чонгуку же отвратительно даже продолжать дышать этим днём, любое возможное завершение уже не спасёт его. Поэтому, развернувшись от художника, он направляется в библиотеку, и вовсе не для страстной ночи в компании любителя дискуссий с философами. Он должен успеть до поворота заржавевшего ключа в скважине, заварить себе чай и уснуть в погребённой тишине среди сотен таких же мёртвых душ. Звон браслетов, клацанье колец и лязг ножа. Чонгук выкладывает вещи на читательский стол и высыпает белую крошку застывшего гипса. Жаль, не сахара, которого здесь не оказывается, приходится перебиваться пылью сладких романов. Чонгук делает глоток и закидывает ноги на полку стеллажа, взглядом перебирая монеты и белые мелкие частицы, среди которой выбивается что-то глянцевое, не принадлежащее застывшему раствору. Он лениво раскидывает пальцами мусор и вздрагивает, когда видит вскопанное не им прошлое. Из гипса ему улыбается чей-то зуб.