Глобальная чистка

      Дни текли за днями, слагаясь в недели. Наступил июнь. Приближалась сдача экзаменов. В конце каждого курса студенты сдавали экзамены, по итогам которых их зачисляли на следующий. И вот мне, как преподавателю, предстояло принять экзамены по некоторым из дисциплин. Составлять лекции я теперь могла, потому что однажды ко мне в башню пришёл один из сотрудников обслуживающего персонала академии. Я не знала этого человека. Но дело было в другом. Он передал мне пакет, в котором находилась записка и письменные принадлежности для письма рельефно-точечным шрифтом Брайля, шрифта для слепых, и много плотной специальной бумаги для письма. Теперь я могла делать записи, конспектируя книги, взятые в библиотеке для подготовки к лекциям, и неведомо каким образом под моими руками напечатанный текст вдруг превращался в рельефно-точечные буквы и цифры, причём на моём родном русском языке. А потом таким же неведомым образом становился обычным. Может, и в правду, я обладала какой-то неведомой мне магией. Но кто прислал мне письменные принадлежности и бумагу? В брайлевской записке было лишь пожелание счастья и успехов в работе, причём записка была написана на ломанном русском языке. Прислать подарок мог кто угодно. Русского здесь, в Хогвартсе, кроме меня не знал никто. Это я, благодаря магическому перемещению, свободно болтала на английском, воспринимая его как родной. Значит, любой, узнав мою национальность и решив сделать мне приятное, мог выучить пару фраз на русском языке. Но написать их шрифтом брайля?.. Как бы там ни было, теперь я делала записи в специальных тетрадях или на отдельных широкоформатных листах брайлевской бумаги, сочиняла стихи для демонстрации студентам, изучающим песенную магию. Как я подозревала, стихи были ни ахти, но главное: здесь они срабатывали как заклинания, а именно этому я студентов и обучала. Мне, как преподавателю с магическими способностями, к счастью, не пришлось ехать в Лондон в знаменитый Косой переулок, чтобы купить себе волшебную палочку. Кто-то умный в Министерстве магии сообразил отменить закон «о ношении волшебных палочек»: до кого-то, наконец, дошло, что магия — духовная сила — не нуждается в наличии у мага волшебных палочек, магических жезлов, колдовских посохов и подобной атрибутики. Все эти палочки, жезлы и иже с ними нужны только для концентрации энергии и сосредоточении воли. Заменой всех этих атрибутов могла с успехом выступать и вытянутая вперёд рука, лучше одна, чтобы именно в ней концентрировалась воля и разум колдующего. И то вытянутая рука нужна только на начальных стадиях обучения.       И Мал-Дуинн, и Эвинд тоже получили должности преподавателей, вернее, работали они на полставки, совмещая работу преподавателей Мал-Дуинн — с должностью лесничего (потому что кто, кроме прирождённого друида, лучше всего понимал лес и живущих в нём обитателей), а Эвинд, как ни странно, — с работой… рыбака. Переполненный радостью оттого, что он кому-то стал нужен за долгие столетия, Эвинд вспомнил, кем был, когда был живым. Он действительно оказался скальдом, но не в дружине хёвдинга, ярла или при дворе конунга, он был скальдом-воином, и родился он не в созданном мною мире Ваальбарра, как я думала раньше, а в моём, ныне так обедневшем на магию мире, далеко на севере, где-то на северных островах возле берегов Норвегии. Он не помнил точно, где: то ли на Лофотенах, то ли ещё на каком северном архипелаге. Как Эвинд рассказал нам с Мал-Дуинном, он довольно рано научился слагать стихи и песни. И поначалу его складные висы были всем по душе, потому что он слагал их в древнескандинавском стиле, то есть выбирая из двадцати четырёх стихотворных размеров, которые отличаются от современного силлабо-тонического стиля стихосложения, то есть стиля, где количество ударных и безударных слогов находится в определённой последовательности и присутствует рифма в окончаниях всех строк. В древнескандинавских стилях стихосложения рифма была не на конце строк, а в середине стиха, а зачастую рифмы не было вовсе. Но шло время, Эвинд не помнил, как и где он этому научился в девятом-то веке нашей эры, но он начал слагать рифмованные стихи, причём рифмованные так, как привычно моим современникам, ну, или почти так. Это было новаторством, и в один прекрасный день его просто избили свои же викинги и выбросили за борт дракара. Случай небывалый, чтобы викинг отрёкся от своего собрата по оружию, но это произошло. Так закончились славные воинские походы Эвинда-воина, да и Эвинд-скальд уже не мог слагать стихи так, как хотел, поэтому с тех пор Эвинд стал скрывать свою способность стихотворца. Чудом не погибнув в бурном зимнем море, он выплыл к островку, на котором жили простые островитяне-рыбаки, не скальды и не воины, не колдуны и не морские торговцы. Разница состояла только в том, что этот северный островок был уже в ином измерении. В том самым, которое я через много столетий открою и назову Ваальбарра. Здесь культура, география, языки были похожи и непохожи на культуру, географию и языки его родного мира. И магия в этом новом мире не била ключом. Те рыбаки, среди которых ему пришлось жить, боялись магии и ненавидели её. Больного, израненного, избитого Эвинда они приютили, долго лечили отварами северного мха с высушенными и перетёртыми в порошок морскими раковинами и какими-то снадобьями из местных трав. Он долго болел, и все думали, что бывший викинг не выживет. Но Эвинд не только выжил, но и стал превосходным рыбаком на всём острове. Только вот… Однажды Эвинд бормотал вслух, сочиняя рифмованные стихи, и это услышал кто-то из вездесущих мальчишек. Эти странные стихи были очень похожи на заклинания, и Эвинд из любимого и уважаемого островитянина мгновенно превратился в ненавидимого и презираемого. К тому времени он прожил на том острове около десяти зим. И вот на исходе одиннадцатой он попал в тот роковой шторм, после которого он и стал драугом. Обретя способности обращаться в животных, в туман, предсказывать будущее, влиять на сновидения живых и многое множество чего ещё, он понял, что, несмотря на обретённое могущество, он, став живым мертвецом, а по сути, могущественным морским духом, должен уйти, вернее, уплыть со ставшего ему родным острова. Озлобленные островитяне и при человеческой его жизни весь последний год только искали случая избавиться от него, а уж после того, как он стал ожившим утопленником с колоссальным могуществом, которое почему-то не защищало от людской злобы и подлости, Эвинд почувствовал себя по-настоящему одиноким и несчастным настолько, что попытался убить себя. Но живой мертвец, обладающий мощью его уровня, не может умереть ни по собственному желанию, ни по чужому до тех пор, пока его тело само собой не рассыплется пеплом, песком или каменным крошевом. Утони он в шторм в своём родном мире, смерть наступила бы спустя пять-семь десятков лет. Но он утонул в магическом мире, что означало для него в его новой жизни полную неизвестность. Когда наступит желанное освобождение и наступит ли когда-либо? Больше тысячи лет Эвинд вынужден существовать живым мертвецом без надежды на счастье, любовь, дружбу. И теперь, когда он понял, что кому-то нужен, он был, по его словам, самым счастливым во всех мирах и измерениях. И вот теперь Эвинд, как бывший рыбак, зарабатывал, ловя рыбу в огромном озере на территории академии. Поначалу студенты и преподаватели косились на небывалое: одинокого рыбака на лодке в центре озера. Давно, очень давно в этом озере не удили рыбу, не ставили сетей. Хотя какие удочки или сети могли помешать русалам и их жёнам, жившим на самом дне. Кстати, почему уродливых русалов здесь именовали тритонами, мне было не ясно, и почему их жёны, русалки, которым по всем канонам полагалось быть очень красивыми, были так же уродливы, как мужья — видимо, из-за частых близкородственных браков. Только в одном местное подводное племя походило на известные мне каноны. Обращая рыбьи хвосты в пару человеческих ног, они словно бы ступали по острейшим ножам. Но только местные. У красавицы Мириэль такой проблемы не возникало. Она ходила на своих двоих без всякой боли. После восстания инферналов и принятия закона о равном статусе всех магических рас и народов с людьми-магами большая часть работающих на кухне и убирающих замок по ночам брауни, которых здесь называли домашними эльфами, хотя настоящие эльфы — прекрасные представители бессмертного народа фэйри, к этим довольно уродливым маленьким домовым не имели ни малейшего отношения, большинство домовиков, словно рабы трудившихся в кухне, растапливающих камины и занимающихся другой такой же неблагодарной работой, при чём бесплатно и без выходных, теперь покинули Хогвартс, и их место заняли наёмные работники из числа людей и иных магических живых существ. И вот теперь эти самые наёмные повара буквально что не молились на Эвинда, неутомимого, всегда готового помочь и всегда приносящего им на кухню доверху нагруженные корзины только что выловленной рыбы. Многие из студентов и преподавателей, особенно из числа иных народов и рас, нечеловеческих, предпочитали рыбные блюда. Кстати, и сам Эвинд тоже. Мяса он не любил. Ел, конечно, но без восторга. В отличие от инферналов, вынужденных есть и пить ради получаемой энергии, но не чувствующих вкуса еды и питья: драуги ощущали некое подобие вкуса и запаха, отдалённо похожее на человеческие ощущения. И на земле драуги дышали так же, как и живые, хоть и не ощущали наполненности и наслаждения самим процессом дыхания, как люди. Судя по тому, что рассказал мне Эвинд, я сравнила его ощущения, испытываемые при дыхании, со своими ощущениями, когда я однажды летела на отдых с родителями в Египет, дышала кислородом, который начали подавать в салон самолёта на высоте то ли одиннадцати, то ли тринадцати тысяч метров. Дышать было тогда не просто неприятно, а откровенно противно: воздух был настолько лёгким, что попросту не ощущался как воздух. Вроде понимаешь, что дышишь, а никаких ощущений, кроме гадливости это, с позволения сказать, дыхание не вызывает. Теперь зачисленные в штат преподавателей и Мал-Дуинн, и Эвинд завтракали, обедали и ужинали вместе с другими преподавателями за преподавательским столом в Большом зале. Наши места были рядом. Я сидела между Мал-Дуинном и Эвиндом. Соседкой Эвинда по столу всегда была преподавательница Древних рун, которая, будучи человеком, была не в восторге от соседства с драугом. Хотя почему — мне было не очень понятно. То, что Эвинд не человек, можно было определить по неестественно ярким зелёным глазам и неестественной неподвижности и невыразительности лица. Если он улыбался, то улыбка была похожа на судорогу. Но и необычно яркий цвет глаз и неподвижное лицо спокойно можно было приписать какому-нибудь неврологическому заболеванию, как это и делали студенты, ежедневно видевшие Эвинда в Большом зале, на уроках и на озере. Им даже в голову не могло прийти, что Эвинд уже много веков не является человеком. Ледяное дыхание и холодная кожа Эвинда, равно как и небьющееся сердце, выдавали его лишь при тесном контакте, то есть рукопожатии и тому подобном, но уж никак не по соседству за одним столом. Но дамочка, преподававшая Древние руны, среди которых были и древнекельтские, родные для Мал-Дуинна, и древнескандинавские, родные для Эвинда, почему-то невзлюбила нашего скальда с первой же трапезы за общим столом. Его эта нелюбовь какой-то там малознакомой ему преподавательницы Древних рун не трогала. Куда важнее было уважение к нему, как к коллеге, преподающему студентам основы древнескандинавского сплетения вис — кратких стихов-заклинаний, других профессоров — кентавра Флоренца, варрад Аррантхейма, миссис Лавгуд и других. Но, главное, мои любовь и уважение. Наша дружба с Эвиндом крепла день ото дня. Но только ли дружба? Я относилась к нему как к лучшему другу, а вот он… С некоторых пор я начала видеть странные сны, именно видеть, потому что в сновидениях я видела превосходно, так как никогда не видела наяву, а может, и видела, но в прошлых жизнях, если они вообще бывают. И вот я вдруг начала видеть во снах Эвинда. Но как-то странно, словно бы я незримо и неосязаемо присутствую в чужом сне. Я видела всё со стороны, но отчётливо понимала, что вижу чужие сны — сны Эвинда. Я видела дракары, гребцов и воинов на палубах, видела морские сражения, детей, мужчин и женщин в древнескандинавских одеждах, видела рыбаков на парусных ботах и гребных лодках, видела растянутые на просушку рыбацкие сети, длинные навесы для сушки рыбы, лодки, перевёрнутые килями вверх, суровые скалы и утёсы, видела морское дно и подводные скалы, ощущала, что чувствуешь, когда превращаешься в иное существо: кота или тюленя, или расплываешься морским туманом, ощущало отчаяние Эвинда и беспредельное одиночества. А однажды я увидела в чужом сне себя. Вернее, то, о чём Эвинд тайно мечтал. Помню, что во сне я страшно смутилась. То, что Эвинд и я вытворяли друг с другом в этом его сне, было… было… одним словом, с друзьями таким не занимаются. Я проснулась и смутилась ещё больше. Если я могу видеть сны Эвинда, значит, он видит мои. Ой, стыдно-то как! Мне до сих пор снилась та единственная ночь, которую я провела с двоими мужчинами — Мал-Дуинном и Молдвином. Представить, что это увидит Эвинд, которого я считала лучшим другом, ну, не знаю, может, я и ханжа, но мне было как-то не по себе.       Наутро я боялась поднять взгляд на Эвинда: а вдруг он поймёт, что я видела его эротический сон, для других уж точно не предназначенный. Свои тёмные солнечные очки я давно потеряла, вернее, они попросту сломались. У меня всегда ломались солнечные очки: у них вечно отламывались пластмассовые дужки, а сходить в Хогсмид и купить новые у меня не хватало духа. В этой магической деревне в окрестностях Хогвартса обычно все товары в маленьких магических магазинчиках были с подвохом. Не хотелось бы мне купить обыкновенные с виду тёмные солнечные очки, а надев, обнаружить, что они начинают вопить истошным голосом нецензурные ругательства или что-то в этом роде. На уроках, читая лекции, я попросту прикрывала веки, чтобы студенты не пялились на мои больные глаза, но вот такой фокус ни с Мал-Дуинном, ни с Эвиндом не проходил. Тёмно-синие глаза одного и смарагдовые (ярко-зелёные) другого, казалось, смотрят мне в душу и через полуприкрытые веки и видят там… О том, что именно они там видели, мне думать почему-то совсем не хотелось. Мои отношения с Мал-Дуинном были странными. Теперь, на правах преподавателя, он занимал одну из пустующих преподавательских квартир на моём этаже в башне Когтеврана. Эвинд по статусу должен был занимать третью, но он предпочитал жить в небольшой комнатке в Больничном крыле. Помимо всего прочего он, как и прежде, помогал готовить целебные отвары и зелья другим медработникам Больничного крыла. После нечаянно подсмотренного мною сна я поняла, почему Эвинд отказался от положенного ему по должности преподавателя и предпочёл не очень удобную комнатку-кабинет квартирке из трёх небольших комнат. Он ревновал, и ревновал жестоко. И тяжесть этой скрытой ревности была тем тягостнее, что была именно скрытой. Ни за трапезами в Большом зале, ни во время совместных лекций, ни во время наших частых прогулок вдвоём вокруг озера ни словом, ни делом не показывал, как ко мне относится. Вернее, нет, показывал, конечно. Я догадалась, что это именно он прислал мне бумагу и письменные принадлежности. Каждое утро он готовил для меня целебное зелье, снимающее головную боль после затяжных лекций, во время которых я пользовалась Духовным зрением, от которого так ужасно начинала болеть голова. Он всегда вёл себя и поступал как настоящий друг, ни разу не попытался меня обнять или поцеловать как любимую женщину, он мог приобнять за плечи, именно как подругу. Вот только Мал-Дуинна он никогда в моём присутствии не называл по имени. Я знала, что для драугов и других инфернальных сущностей, включая и многочисленные кланы народа фэйри, означало личное имя. Надеюсь, он не собирается убить Мал-Дуинна?.. А Мал-Дуинн… Каким бы страстным и нежным он ни был, я стала замечать, что меня тянет к нему не только по ночам, но и днём: я всегда знала, где Мал-Дуинн находится, и чувствовала я себя так, словно залпом выпила огромный кубок самого сильного приворотного зелья, но при этом сохранила ясный рассудок, почти утратив при этом волю. Я не спрашивала, я знала, что древнеирландский друид совершил некий обряд, и теперь мы с ним связаны перед богами. Но я чувствовала также, что ни он, ни Молдвин не разорвали свой брачный союз, пусть не законный, но более истинный и искренний, ведь с Молдвином они действительно любили друг друга, а вот любил ли Мал-Дуинн меня или просто хотел?.. Я прекрасно помнила, как он рыдал на коленях в ту ночь, когда мы втроём… И как клялся, что любит меня, но за свои тридцать лет я усвоила, что у мужчин фраза «я люблю тебя» зачастую означает «я хочу тебя», и, не соверши Мал-Дуинн какой-то обряд, я бы не задумываясь отдавалась ему, таяла в его объятиях, растворялась в ласках. А теперь… Меня постепенно начинала тяготить необходимость ощущать себя собачкой на поводке, которую хозяин ни по чём не желает отпускать. Если Мал-Дуинн действительно любит меня и настроен серьёзно, так почему же не расторгнет перед своими богами прежний брак. Я не намерена делить его с Молдвином. Один раз в одной постели — это куда ни шло, но не всю жизнь. Не верила я в эту возлюбленную Молдвина. Молдвин, который после виденного в каменоломнях на женщин и не смотрел иначе, как на хороших знакомых, вдруг влюбляется в женщину и влюбляется так, что собирается на ней жениться. Ха! Нет и не было у него никакой женщины, он просто дал своему воспитателю, возлюбленному и другу возможность понять… что понять? Кого в действительности Мал-Дуинн любит? Мне это и так было ясно. Нельзя дать Мал-Дуинну возможность совершить необратимое. Ведь разорвав перед богами их брак, оба они будут несчастны всю жизнь. Я должна прекратить эти отношения, отношения с собственным, созданным моим воображением персонажем. Там, в немагической реальности, такие отношения назывались бы фиктофилией, но здесь-то оба созданных мной персонажа — и Мал-Дуинн, и Молдвин — были реальными живыми людьми, и никакая это была не фиктофилия, а… а тролль её знает. Мне, кажется, пора готовиться к очередной лекции. Скоро экзамены. Как я их выдержу! Голова буквально раскалывалась после каждой лекции. Ну, не маг я, по крайней мере, не маг в классическом понимании, хотя мне на два голоса и Мал-Дуинн, и Эвинд уже несколько месяцев твердят, что во мне прорва волшебства и что, пожелай я обучаться, я бы смела с лица земли… Да не хочу я ничего ни сметать, ни, наоборот, воздвигать. И преподавать в этом самом Хогвартсе, пусть весьма реформированном, я тоже не хочу. Вот о моём преподавании в последние месяцы перед летними каникулами надо упомянуть отдельно. Названия факультетов и их цвета были прежними: Гриффиндор, Когтевран, Пуффендуй и Слизерин. Но принцип зачисления на тот или иной факультет студентов (не понимаю, почему поступающих одиннадцатилетних детей называли студентами, а не, например, адептами или неофитами) изменился. Нет, Распределяющая шляпа была всё та же: старая, залатанная, принадлежавшая когда-то Годрику Гриффиндору, одному из четырёх основателей Хогвартса. Только распределяла она иначе. Одиннадцатилетним мальчишкам и девчонкам она нашёптывала не только про ум, смелость, жажду власти и трудолюбие: то есть те качества личности, по которым основатели Хогвартса отбирали каждый на свой факультет. Да, в Гриффиндор поступали по-прежнему отважные и смелые, в Пуффендуй — верные и трудолюбивые, в Когтевран — отличавшиеся остроумием, креативностью и тягой к познанию, на Слизерин — властолюбивые и хитроумные, но только в том же Слизерине хитроумие и властолюбие теперь не были пороками, благодаря которым раньше, когда Хогвартс назывался не академией, а школой, из Слизерина выходили чёрные маги, стремящиеся к власти если не над всем миром, то над его частью, и их пособники — теперь властолюбие в Слизерине означало только то, что этот факультет выпустит в мир новых мудрых руководителей, которые будут руководить, направляя деятельность многих на созидание и процветание, а хитроумие не означало хитрецов, идущих к своей цели любыми путями, не стесняясь никаких грязных приёмчиков вроде запугивания, психологического воздействия, пыток и тому подобного. Теперь хитроумие (кстати, а существует вообще такое слово? А горный тролль его знает, если не существовало раньше — теперь будет) означало лишь гибкость ума, способного изобрести сотни решений сложных жизненных ситуаций и тому подобное. На факультете Гриффиндор обучались теперь боевой защитной магии, на факультете Когтевран обучали целителей и магов-стихотворцев и песнотворцев, ведь как известно, Магия Слова одна из самых сильных, иногда соперничающая даже с Магией Крови. На факультете Пуффендуй трудолюбивых студентов обучали Магии Стихий, то есть умению управлять природными стихиями. То есть упор на факультете Пуффендуй делался не на классическую магию, а на магию, близкую к магии домовых, кентавров, русалов (в этой реальности русалов почему-то именовали тритонами), и людей, владеющих магией друидов, ведунов, ведьм и шаманов. Одним словом, Природной магией, в которой маг черпает силы не исключительно из внутреннего духовного резерва, как в классической магии, а и из внешней среды. То есть для ведунов, ведьмаков, друидов, шаманов и им подобных источником магии служит сама природа, а иногда даже и рукотворные творения: камни, холмы, леса, водоёмы, солнечный, звёздный и лунный свет, дождь, ветер, а иногда даже деревянные, каменные, бетонные здания и асфальт служат источником магической энергии. Любопытные изменения претерпела и символика двух из четырёх факультетов. Символ факультета Слизерин — змея — наконец стала обозначать не принадлежность к тёмной магии, как когда-то, а служила символом мудрости и исцеления. Недаром во времена, когда в этой реальности жили друиды, змеи всегда татуировались на запястьях этих могущественных жрецов. Почему к концу двадцатого века символ змеи приобрёл именно здесь, в Хогвартсе, славу зловещую и мрачную, мне было не совсем понятно. Ведь сама Джоан Роулинг была наполовину шотландкой, то есть происходила из кельтов, а не из скандинавов. У скандинавов да, змея считалась зловещим символом. Правда, насколько я помню, в горной Шотландии никогда не было друидов, как в Ирландии и в Уэльсе. Возможно, миссис Роулинг просто не знала о значении змеи для островных кельтских друидов прошлого. Но как бы там ни было, символ змеи на зелёно-серебристом знамени факультета Слизерин уже несколько лет как вызывал уважение, а не отвращение студентов других факультетов. И студенты этого факультета были уважаемы и любимы, в отличие от времён, когда в Хогвартсе учился Гарри Поттер (никогда не понимала, что такого было в этом заурядном мальчике, что ради него Джоан Роулинг понадобилось писать цикл аж из семи книг?). На какую именно магию делался упор в обучении студентов Слизерина, я так и не поняла, наверное, потому что большую часть своих лекций я читала студентам Когтеврана и Пуффендуя. Символ Когтеврана — бронзовый орёл на лазоревом фоне — был заменён на ворона. Правда, вышит на бирюзовом знамени Когтеврана ворон был ни чёрными зачарованными нитями, а нитями цвета бронзы, но на этом сходство с прежним знаменем и заканчивалось. Кого следовало благодарить за смену символа целого факультета, я догадывалась. Название факультета Когтевран говорило само за себя — Когтевран, то есть когти ворона, а на всех современных, а тем более на всех диалектах древнескандинавского языка слово «ворон» и было созвучно с корнем «вран». А всем известно, что у многочисленных древнескандинавских племён именно ворон считался птицей мудрости и познания, а никакой не орёл. Ведь это именно два ворона сидят на плечах верховного древнескандинавского бога Одина. А вот тот факт, что выткал на новом знамени ворона именно Эвинд, меня удивил. Я уже успела понять, что Эвинд за свою долгую жизнь постиг многое, но что он мастерски вышивает, это было как-то неожиданно.       Историю магии мне приходилось читать всем факультетам, а вот дополнительные лекции по стихотворчеству и Природной магии я читала исключительно студентам-старшекурсникам факультетов Когтевран и Пуффендуй. Помимо прочего, я читала лекции когтевранцам по древнескандинавской поэзии скальдов и раннекельтской поэзии друидов. Тут и пригодились знания и умения Мал-Дуинна и, что для меня не оказалось неожиданностью, Эвинда. Оба читали лекции по стихосложению: один — по древнекельтскому, другой — по древнескандинавскому. Но наши лекции всегда проходили совместно. На моих лекциях и Мал-Дуинн, и Эвинд были моими ассистентами. Почему именно они ассистировали мне, а не я им, было неясно, ведь я прекрасно понимала, что качество моих собственных стихов гораздо ниже качества их стихов и песен. Но кто я такая, чтобы спорить с уважаемой госпожой ректором. Так как ни у одного, ни у другого не было фамилий — просто ни у древних кельтов, ни у древних скандинавов родовых имён, позже ставших бы фамилиями, попросту не существовало — то для студентов они были профессором Дуинном и профессором Эвиндом. Я по-прежнему оставалась профессором Кон, и полное моё имя и фамилию знали, кажется, только Мал-Дуинн и Эвинд. Для всех остальных, как преподавателей, так и студентов, я была просто Лия, Лия Кон.       Мои волосы давно отросли после болезни, и теперь я заплетала их в две косы, на древнескандинавский манер. Мал-Дуинн, впервые увидев мою древнескандинавскую причёску, вздохнул и посетовал:       — Ты даже причёску предпочитаешь, как у этих северян.       Тогда я ничего ему не ответила, а про себя подумала: «Твои сны мне почему-то не снятся!»       Всё чаще и чаще после лекций я прогуливалась вдоль большого озера на территории замка, иногда забредала в Запретный лес. Это для студентов Запретный лес был запретным, а не для преподавателей. Хотя смотря для кого именно. Сивиллу Трелони, давным-давно уволенную с должности преподавателя Прорицания, которую она несколько лет делила с Флоренцом. Где доживала последние дни уволенная прорицательница, мне было неведомо, а вот что когда-то изгнанный своими собратьями из Запретного леса Флоренц после того, как чёрный некромант Волан-де-Морт был повержен, и после того, как другие кентавры всё же вышли из леса на помощь светлым магам, Флоренца, считавшегося у своего народа предателем за то, что согласился преподавать науку кентавров людям, был прощён. Но сам Флоренц так и не вернулся в табун, считая, что это не он предал, а его. Его табун отвернулся от него, и непросто: его сородичи его едва не убили, и теперь Флоренц уже много лет единолично преподавал в Хогвартсе дисциплину, которая именовалась Прорицанием, но после того, как её начал преподавать Флоренц, стало чем-то средним между астрономией, философией, метафизикой и самим предвиденьем. И вот теперь Флоренц часто по вечерам уходил в Запретный лес, его сопровождали обычно Аррантхейм и Мал-Дуинн, что и не удивительно: оба были прирождёнными целителями. Созданная мной раса варрад, Белых стражей, прекрасных бессмертных существ, гораздо выше и прекраснее любого человека. Если бы мне пришлось сравнивать представителей варрад с мифическими существами моего немагического мира, я бы сравнила их со светлыми альвами (скандинавские эльфы), кельтскими фэйри и кельтскими же сидхе. Но мои варрад вобрали в себя все прекрасные черты этих мистических существ мифологии моего мира. Варрад были прирождёнными магами-целителями, обладающими многими магическими способностями, начиная от исцеления, заканчивая телепатией и эмпатией. Сильнейшим природным эмпатом оказалась и я сама. Вот когда я, наконец, осознала, что имели в виду Мал-Дуинн и Эвинд, убеждая меня немедленно начать обучение неклассической магии. Исподволь это обучение они оба уже и начали. Мал-Дуинн учил меня находить в лесу и распознавать травы, варить целебные отвары, Эвинд учил древним висам: как бы я не любила культуру многочисленных древнескандинавских племён, но вот самостоятельно складывать висы в технике дротткветта и других древнескандинавских размеров не могла, хотя теорию знала прекрасно. Здесь, в реальности, насыщенной магией, висы Эвинда и мои — как ни странно, после занятий с Эвиндом у меня начало получаться — срабатывали именно как заклинания. Пару раз я серьёзно пострадала: как заправская ведьма бормоча себе под нос только что сочинённую вису, я слишком поздно услышала подозрительный шум. Вода в озере вскипела, поднялась столбом и обрушилась на меня. Эвинд не успел среагировать, и меня затянуло водоворотом. К счастью, пара уродливых русалов подхватили меня в воде и помогли выбраться на берег, немедленно окрестив меня Девой Разрушительницей. Почему именно девой, не совсем понятно: Девой, в моём немагическом понимании, я перестала быть лет двенадцать назад. Видимо, у магических народов понятие «дева» обозначало что-то иное. Хотя, если вспомнить ту же Диану Охотницу из античных мифов, да и многих нимф, которых все упорно именовали девами, хотя в биологическом смысле никакими девами они не являлись. Выскочивший из леса Аррантхейм весьма эмоционально сообщил и мне, и Эвинду, что он думает насчёт древнескандинавского поэзии в целом и насчёт немёртвых учителей-скальдов в частности и об их нерадивых ученицах. К счастью для Эвинда, проорал Аррантхейм это всё на родном языке, который кроме него поняла только я, как создатель оного.       — Хорошо ещё, что ты, Аррантхейм, срамословишь меня на Раике, а не на вашем древнем наречии Запада. Не боишься, что Пресветлый алта Ванарион узнает, как ты обращаешься к Богине, создавшей твой народ?       — Алта Ванарион мудр и справедлив.       — Справедлив-то он справедлив, но вспыльчив. Ты никогда не слышал, что делает с теми, кто обижает его друзей или близких.       Аррантхейм ощутимо побледнел. Мне даже не нужно было Духовное зрение, чтобы понять это.       — Как бы мне хотелось ещё раз вернуться на остров Ленос, посмотреть, что там стало теперь, когда правителем был алта Ванарион, едва ли не единственный прямой потомок самого вана Ньёрда, покровителя морей и мореходов.       Впервые услышав о Ванарионе, Эвинд сразу стал сокрушаться, что не может познакомиться с сыном самого великого из ванов, ванов, живущих в заповедном Ванахейме — обители Стихий, ванов, которым древние скандинавы поклонялись когда-то как высшим богам, а это уже гораздо позже ванов, так сказать, сместили с вакантных должностей асы, те самые асы, прародителем которых был одноглазый отец богов и людей Один, Один и двое его братьев, Вели и Вё, от первых асов и асиний и пошёл новый род старших богов, или асов, а ванов, которым смертные поклонялись прежде, стали называть Духами природы, Стихиями, но уж никак не богами. Величайшим из ванов был вана Ньёрд, покровитель Лебединой Дороги, то есть моря и морских ветров и мореплавателей. По легендам, вана Ньёрд, едва ли не единственный из ванов, покидал благословенный и богатый Ванахейм ради странствий и помощи смертным и ради любви смертных женщин. Бессмертный и прекрасный Ванарион был одним из последних сыновей вана Ньёрда и смертной дочери самого аса Хеймдалля, того самого Хеймдалля, что стоит на страже у Радужного моста Биврёст и чей золотой рог затрубит в час Последней битвы богов и людей с порождениями подземного царства владычицы мёртвых Хель. Естественно, Эвинд, свято чтивший и асов, и ванов, не мог остаться равнодушным, услышав, что где-то в ином измерении живёт бессмертный потомок обоих божественных племён. Пришлось мне ему пообещать, что, когда закончится эта ужасная история с выпущенной в мир неизвестной эпидемией, я возьму его с собой на Ленос и представлю Ванариону. Только вот саму меня грызли опасения. Насколько я уже успела понять, время в моём немагическом мире и созданном мною мире Ваальбарра шло неодинаково. По крайней мере, теперь оно шло по-другому. За почти десять лет в немагической реальности, то есть с момента написания мной фэнтезийного романа «Лёд и пламень, или Великая сила прощения» в мире Ваальбарра прошло… Не знаю, сколько, но точно несколько столетий. Помнит ли меня Ванарион, чтят ли меня как богиню, создавшую их мир и народы, жители Ваальбарра или там царят уже другие боги, другие законы? Горько было бы узнать, что…       — Ты что такая грустная, Лия? — поинтересовался Эвинд, который и внимания не обратил на праведные вопли Аррантхейма и теперь помогал мне заклинанием осушить мою бирюзовую мантию.       — Задумалась о том, как сложно, оказывается, быть богиней. Вернее, не сложно, а грустно. Грустно, когда тебя не помнят, а обо мне в созданном мной мире за долгие века, наверное, забыли.       — А ты бы хотела, чтобы тебе воздвигали храмы и приносили жертвы?       — Да нет, конечно, просто хотелось бы, чтобы меня помнил и любил хоть кто-то.       — Знаешь, а ведь мы с тобой похожи. И ты, и я одиноки, только я живу в одиночестве гораздо дольше, чем ты.       Я с запозданием осознала, что мы оба говорим на русском языке.       — Ни ты, ни этот твой друид по-настоящему не любите друг друга. Занимаетесь любовью, но не любите.       — А ты любил когда-нибудь, Эвинд? По-настоящему?       — Себя женщинам дарил, а вот свою любовь, настоящую любовь.. Раньше никогда не любил.       — А теперь…       Он не ответил, но я ощутила на себе пронизывающий взгляд его бездонных глаз цвета чистейших смарагдов прошлого. {смарагд – старинное название изумруда. Примечание автора}       Дальше мы шли вокруг озера молча. Становилось всё холоднее: наверное, солнце уже давно село, в небесах, наверное, загораются первые звёзды, а в замке зажглись все окна. От воды поднимался туман. Я ощущала его капли на лице и руках. Ведь сейчас июнь, а почему же так холодно?       — От воды всегда холодно, а озеро очень большое, — ответил на высказанный вслух вопрос Эвинд.       — Ты телепат?       — Да, иногда я могу читать мысли. Но до настоящего телепата мне далеко, как и до эмпата — считывать, ощущать чужие эмоции и намерения могут единицы. Тебе холодно?       С этим вопросом он накинул мне на плечи свой плащ, вернее, не плащ, а скорее длиннополую накидку. Для плаща эта вещь была слишком тонкой. Только вот соткана была плащ-накидка не только из льна и шерсти, но и из песен-заклинаний, лунного света и чего-то там ещё, о чём Эвинд в своё время предпочёл умолчать. Вернее, он и не рассказывал мне об этой своей накидке, которую упорно именовал плащом, я прочла это, периодически случайно или намеренно касаясь её. Умение считывать эмоции и намерения не только в душах живых существ, но и с вещей — важное и бесценнейшее умение для любого уважающего себя эмпата. Нет, нечестно. Я же только недавно удивлялась, что, мол, какой из меня маг, а теперь преспокойно рассуждаю об эмпатии. В конце концов, я всегда знала, что обладаю некими, как говорят на моей родине, экстрасенсорными способностями. И вот этот бело-голубой плащ Эвинда словно бы согревал, окутывая нежным ласковым теплом, защищая, оберегая.       — Я его для тебя ткал, — просто сообщил он, — а носил, чтобы ткань впитала мою энергетику. Я… я ведь при прежней жизни был скальдом-воином.       — Воины, как и поэты, бывшими не бывают, ты же сам это прекрасно знаешь.       — Знаю, а ещё знаю, что я…       «Почему ты не произнесёшь до конца эту такую расхожую фразу из трёх слов? - подумала я. - Фразу, которую другие мужчины не задумываясь бросают в лицо женщинам, а случается, и мужчинам так бессовестно и лживо. И мы, женщины, каждый раз верим, вернее, хотим верить. А ты, Эвинд, почему не можешь произнести эти слова? Чего ты боишься?..»