Всё вокруг тупое, поэтому я с тобою

Между ними всегда была страсть. – Фёдор. Та буря эмоций, которая появляется в сердце и затмевает напрочь весь здравый смысл и рассудок при виде одного конкретного человека. – Иди ко мне. Гоголь целует напористо, требовательно, не собирается ничего объяснять, потому что сейчас просто не настроен на разговоры, что ему так не свойственно. Жмёт к стенке резко, выбивает весь воздух из лёгких, даже не давая времени и возможности ответить на поцелуй, спускается ниже, прикусывает шею, вырывая рваный вздох и оставляя яркий след от зубов. Как же плевать. Достоевский зарывается длинными пальцами в волосы, сжимает больно, удовлетворённо хмыкая, когда слышит шипение, и всё же немного ослабевает хватку, притягивая чужую голову ближе к себе. Потому что где-то в глубине души знает, что дела говорят лучше слов. Николай оставляет много влажных поцелуев на бархатной коже, обводит укусы кончиком языка, упиваясь знакомым ароматом чего-то терпкого, исходящего от шеи, его ведёт уже сейчас, но мысли не собираются покидать голову, как назойливые мухи лезут в сознание. Мой.. Мой, мой, и только мой. Рука обвивается вокруг талии, ладонь скользит под домашний свитер, касаясь холодной кожи, по которой сразу бегут мурашки, и плавно поднимается выше, останавливаясь на груди, царапая её короткими ноготками. – Коль.. Фёдор с силой цепляется за его плечи, будто не в силах устоять на ногах, дышит прерывисто и очень хочет, чтобы его поцеловали, но понимает, что его не станут слушать. Впрочем, нельзя сказать, что ему это не нравится. Шершавые пальцы оглаживают набухшие бусинки, прежде чем сжать одну из них до боли резко, вырывая из обычно тихого Достоевского громкий вздох, граничащий с полустоном. Он хочет что-то ещё сказать, попросить переместиться на кровать, но его грубо затыкают, когда он только собирается открыть рот, но в этот раз успевает ответить на поцелуй, сминает чужие губы также рьяно и будто отчаянно, слегка подрагивая от того, насколько правильно и приятно ложатся ладони партнёра на его тело, касаются спины, талии, сжимают бёдра, как к нему жмутся, не давая и шанса выбраться из этой ловушки, даже если бы он хотел этого. Фёдор почти задыхается от этого напора, сводит брови домиком, пытается забрать инициативу хотя бы в поцелуе, но сдаётся, не имея сил и мастерства, потому позволяет кусаться и делать это много, от чего уже порядком болят губы, но не смеет возражать. Гоголь отстраняется так же неожиданно, расцеловывает шею с другой стороны, посасывает солоноватую кожу, не заботясь о том, что завтра партнёру на работу. Ему тоже наверняка абсолютно всё равно. Достоевский наматывает на кулак косу, тянет от себя, когда откидывает голову назад, и больно встречается со стенкой затылком. Николай шипит, но всё же подчиняется, облизываясь, и почему-то с недовольством смотрит на оставленные им самим следы, на подрагивающего от желания Фёдора и то, как он проводит языком по губам, будто специально так соблазнительно. – На кровать. Произносит на выдохе, низко, с хрипотцой, будто уже несколько лет выкуривает по пять сигарет в день; смотрит, словно сверху вниз, высокомерно, но с немой просьбой в потемневших от вожделения аметистах прекрасных глаз, и Гоголь слушается, хватает за руку и ведёт в спальню, почти бросает спиной на постель и сразу вовлекает в новый поцелуй, надавливая на пах. Фёдор несдержанно стонет, снова цепляется за плечи, забывая сразу и о всеслышащих соседях, и о стенах из картона. Николай входит во вкус быстро, водит коленкой между ног, специально давит сильно, почти до боли, пока сам стягивает с партнёра идиотский свитер, подаренный той самой, из-за которой так завёлся сегодня. Достоевский не против, но его пробивает мурашками уже от холода, обжигающие руки скользят по телу, очерчивают грудь, пересчитывают рёбра, и мягкие губы тут же приникают к ключицам, обманчиво нежно целуя и в следующую секунду заменяясь острыми зубами, прекрасно зная, как это будет приятно. – А-ахх.. ~ Фёдор слегка выгибается навстречу, желая получить больше, и вновь стонет, когда коленка проезжается по его члену особенно ощутимо, прикрывает глаза и выдыхает, стоит только Гоголю прикоснуться к мочке уха, посасывая ее, играясь языком с холодной сережкой, которую он ему подарил, а потом повёл прокалывать уши. – ..Раздевайся. Достоевский в такие моменты особенно разговорчив, вновь тянет за косу прочь от себя и крупно вздрагивает, стоит головке болезненно упереться в ширинку под чужим давлением, но лишь наблюдает за тем, как партнёр стягивает с себя верх, обнажая торс и подкачанное тело, не зря же спортом занимается. На пару секунд вожделение отходит на второй план, уступая место желанию полюбоваться такой красотой, но сделать это не дают, и теперь на пах ложится уже рука, обхватывая член через ткань и плавно поглаживая его, от чего Фёдор почти готов кончить прямо сейчас и мычит, плотно сжимая губы и рвано выдыхая. – И вот чем она лучше? Голос низкий, Гоголь почти рычит, злится, ничуть этого не скрывая, сжимает пальцы сильнее и прижимается разгоряченным телом к чужому, обхватывая талию. – Разве она может довести тебя до такого состояния? Его тон почти пугает, но у Достоевского нет ни сил, ни желания обращать на это внимания, он задыхается в собственных стонах от прикосновений, давления, рука вновь гладит и царапает его, губы блуждают по груди, и он чувствует, как начинают болеть укусы, а их становится всё больше. – Она разве может быть настолько же грубой, как я? А ведь ты так любишь это, даже больше, чем когда я с тобой нежен. Фёдор почти хнычет от того, как много он получает, его колени дрожат и сильнее сдвигаются вместе, удерживая Гоголя рядом, ближе, ещё ближе, чтобы чувствовать его всего, и закрывает глаза, закусывая губы, понимая, что так и правда может кончить слишком быстро. – Блять, Коля-а-ах!..~ Он стонет непривычно высоко прямо на ухо партнёру, забрасывая руки ему на шею и царапая ноготками плечи и лопатки, готовясь почти умолять о разрядке, но огорченно мычит, когда всё трение вдруг исчезает, оставляя его в таком плачевном состоянии. Достоевский глупо моргает, смотря на партнёра сквозь пелену слез и возбуждения, облизывает губы, чувствуя на них кровь, и пытается привести в норму дыхание, наблюдая, как хмурится Николай, весь его вид показывает, что он не пойдёт на милость, что будет мучить до конца и не станет уступать, и вдруг в голове возникает наконец вопрос. О ком он вообще?.. – Коль, пого- Ммф! Его снова затыкают поцелуем, врываясь языком в рот, кусая и оттягивая губы, не давая и шанса вести, руки быстро и проворно расправляются с штанами, стягивают вниз вместе с бельём, и Фёдор как никогда чувствует себя мышкой, беспечно гуляющей перед лежанкой голодного кота. Он почти физически ощущает на себе взгляд разноцветных глаз, всё чужое возбуждение, ревность, гнев и желание присвоить, чтобы больше никто не мог на него даже смотреть, ох, он слишком хорошо знает эти чувства, опускает ладони на щеки, слабо отвечая, но в какой-то момент отстраняясь и целуя в уголок губ, скулу, подбородок, желая дать что-то взамен, и с облегчением понимает, что это работает. – Разденься сам сначала~ Ласково шепчет, прерываясь на дыхание, и упирается стопой тому в пах, с удовлетворением слыша низкое утробное рычание, переходящее в стон, отчего распаляется сильнее и с силой водит по члену через ткань, не скрывая ухмылку и ехидный прищур аметистовых глаз. Гоголь отстраняется от него, снимает с себя оставшуюся одежду, немного успокаиваясь, достаёт из тумбочки смазку и бросает куда-то рядом с собой, почти ложась сверху на Фёдора, чувствуя, как на его пояснице сомкнулись чужие ноги, притягивая ближе. На шее вновь расцветают красные бутоны засосов, они перемещаются на ключицы, на плечи, грудь, казалось, желая заполнить собой все доступные места. Поцелуи следуют ниже, живот слегка дрожит от прикосновений горячих губ, и Достоевский шире разводит ноги в стороны, желая умереть на месте, ибо Николай игнорирует пах и покусывает внутреннюю сторону бёдра, гладит её, вызывая мурашки и заставляя всё сильнее смущаться собственного желания быть поименным как следует. Гоголь не торопится, вырисовывает языком узоры совсем близко к паху, но намеренно не уделяет ему внимания, хоть на стену лезь, право слово! Фёдор забывается и теряется в ощущениях, когда в него плавно входят сразу два пальца, это больно, но почему-то невероятно приятно, и его накрывает оргазм, но сдержать стон не удаётся из-за простой неожиданности. – Скорострел~ Вот ему комментариев не хватало ещё.. Он почти слышит лисью ухмылку в чужом голосе, хочет что-то сказать, но вновь рвано вздыхает, когда пальцы начинают двигаться в нём, растягивая. Он никогда себе не признается, но, будь у него возможность вернуться в прошлое, он бы отдал свою девственность Николаю. Тот ухмыляется, осыпая поцелуями всё, до чего смог дотянуться, прикусывает кожу на бёдрах, касается губами острых коленок, становясь в такие моменты необычно мягким, даже скорее обманчиво, ведь не исключено, что как только закончится растяжка, он отбросит всю нежность и не станет обращать внимания ни на что, хоть бей, хоть кричи. В этом они были настолько разными, что это временами пугало. Фёдор сжимает простынь, стараясь расслабиться и не затягивать, тянется вперёд почти слепо, ведь перед глазами всё плывет, и хватает Гоголя за волосы, тянет на себя, прикладывая минимум сил, но целует со всей страстью, со всем жаром и несуществующей любовью, будто делал только для красивой картинки, но получается смазанно и слишком чувственно для него, пусть он и прекрасно понимает, – они оба – что нет в их отношениях и капли любви, и почему-то их это не удивляет. Между ними просто нет никаких обязательств, но по какой-то причине они всё равно умудряются ревновать и присваивать. Достоевский жмётся ближе, принимая третий палец и подаваясь бёдрами навстречу, желая получить больше, чем ему дают, сам кусает чужие губы и влажно целует щеку, тут же переходя на шею, чтобы оставить хотя бы один укус, от которого Николай запрокидывает голову и сжимает зубы, всё же шея всегда была его слабым местом, и Фёдор прекрасно этим пользуется, особенно если получается побыть сверху. Но когда всё это кончится, они снова станут друг другу чужими. Всё же противоположности не притягиваются. У Гоголя истекает терпение, он с силой толкает партнёра на кровать, прижимая так, что в лёгких резко кончается воздух, и добавляет смазки, входя так быстро, что Достоевский беспокоится, что его всё же порвали. Да и черт с этим. Николай закидывает ноги сразу себе на плечи, хватает бёдра и тянет ближе, не давая прийти в себя и тут же срываясь на быстрый темп, так что приходится цепляться за простыню, позорно прогибаясь в спине до хруста позвонков и боли в пояснице. Чувства – это про них, но только если дело касается страсти. Никакой симпатии. Никакой обходительности. Только грязные желания, потому что доверить их кому-то ещё слишком пошло. Фёдор закатывает глаза, пряча лицо в руках и простыне, всё ещё сжимая её, подмахивает бёдрами, насколько это возможно, но силы почти покидают его, а тело отказывается слушаться, полностью отдаваясь в руки до крайности доведенного Гоголя. Он крепко держит бёдра, так что останутся синяки, наклоняется ближе, опаляя дыханием щеку, и входит так правильно, что Достоевский вздрагивает и скулит, шепча что-то неразборчивое, но единственное, что легко понять, это просьба «Ещё». Более никто не увидит их такими. Только они могут зажечь друг в друге эту страсть, этот огонёк желания, но ни о сочувствии, ни о заботе не может идти и речи. Завтрак в постель? Что за бред? Николай отнимает от чужого лица руки, ловит губами новые стоны, позволяя царапать свою спину, и даже не собирается предупреждать, только кончает внутрь с низким стоном, похожим на рычание, слыша, как следом за ним изливается на свой живот Федор. Он тяжело дышит, судорожно пытается привести себя в норму и странно, глупо улыбается, смотря в разноцветные глаза, будто его что-то развеселило. – Что такое? – Хм.. Ничего.. Просто ты красивый.. Достоевский всегда после секса либо отключается, либо несёт какую-то чушь, потому его словам не придают значения, но на нежный поцелуй отвечают, больше не пытаясь украсть весь воздух, только мягко сминая губы в ответ, негромко причмокивая и слегка улыбаясь. Фёдор закрывает глаза и всё же засыпает, как только от него отстраняются, что и неудивительно, но в этот раз Николай смотрит на него немного дольше, гладит по щеке и целует её, шепча одними губами что-то неприлично ласковое. И всё же они слишком разные.