Темные воды чужой жизни

Саше досталась крайняя кровать у двери. Она уже переоделась в пижаму и, развесив уши, слушала соседок по палате. Хаве было сорок девять — она собиралась стать донором для сына. Вторая соседка — Марина Николаевна — отдавала почку мужу, а третья — кажется, Ира — сестре. На закономерный вопрос «А ты кому?» Саша, опустив глаза, быстро ответила, что тоже сестре. Все равно ведь не поймут, а если поймут, то не так. Ну их. Марина и Ира без конца разговаривали, и разговоры эти крутились только вокруг болезни близких. Какие кто пьет лекарства, какая у кого диета, что делают до диализа, что — после. Саша невольно подумала, что Аня об этом говорила крайне редко и с неохотой. Всё, чего она хотела, — обычной жизни, насколько это было вообще возможно. Саше было все сложнее на неё злиться за то, что Аня провела с ней столько часов сегодня, ни слова не сказав про операцию. Что уж тут злиться? Ей просто хотелось счастливо. Как у людей. Без вот этого всего… С Хавой общаться было веселее. Она говорила о своем доме, о розах, о вишне, об абрикосах и винограде, который «каждый год подрезать надо, гада». А еще о хурме и о том, что у моря лучше всего осенью, а не в летнюю жару. Саша слушала, боясь мечтать (и все равно не могла отогнать эти мысли) о том, что, если все пройдет удачно, они смогут поехать к морю с Аней. Вдвоем. Как обычные, счастливые и беззаботные люди. Может быть даже в гости к Хаве. Может быть даже на поезде. Плацкартом. На боковушке у туалета… Alexandra: Давай осенью поедем к морю? Anna_S: Тебе чего не спится-то?:) Alexandra: А тебе? Anna_S: Мысли всякие… А почему осенью? Alexandra: Мне сказали осенью хурма вкусная и не вяжет Anna_S: Ну если ради хурмы, то, конечно, надо ехать… Сашины пальцы замерли над клавиатурой. На самом деле хотелось писать не про хурму, конечно. Хотелось написать «Тебе страшно? Милая моя, родная, я с тобой. Я всегда буду с тобой, я всегда буду тебя любить. Держись, Нюта, держись, пожалуйста, потому что я не смогу одна. Раньше думала смогу, но теперь — нет. Нас теперь двое, и мы никак не можем по отдельности, теперь — нельзя, невозможно!» Alexandra: Не ради хурмы. А ради того, чтоб целовать тебя на волнорезе и чтоб ветер соленый. И мы чтобы пахли морем и солью Anna_S: Это хорошая мысль. Буду ее думать. Anna_S: Я люблю тебя. Добрых снов, мой самый дорогой человек. Alexandra: Я люблю тебя. Утром был дождь. И было по-настоящему страшно. Саша вертела в руках бисерную собачку — подарок Ани. И мыслить позитивно было всё труднее. В голове крутился вопрос «Неужели всё, что у меня будет оставаться от самых дорогих людей, это игрушки на память? Почему? За что?» Медбрат — простой и позитивный — который пришел, чтобы забрать Сашу на операцию, проследил взглядом за тем, как она аккуратно кладет на тумбочку собачку. — Всё путем, Александра, — сказал он. — Когда проснешься, она будет уже ждать тебя здесь. Не успеешь и глазом моргнуть. Он же подбадривал и в операционной. Но Саша почти не слушала. Она думала о том, страшно ли Ане? Её так же почти трясет сейчас? Ей так же будто не хватает воздуха? И так же… холодно? — Александра, считай до десяти. Увидимся… — Главное, чтоб не на том свете! — Споюнь, глупышка, — улыбнулся хирург. — Тфу-тфу. — Один, два, Александра, считай давай. К лицу поднесли маску. Саша глянула в потолок, будто желая увидеть сквозь него небо и самого господа бога. «Нюта. Всё будет хорошо» — Три, четыре… пять… Так темно, как в семь утра зимой. Отец несет ее на плечах в детский сад. Они проходят хлебозавод — и морозный воздух наполняется запахом свежей выпечки и повидла. Так темно, как в семь вечера зимой. Саша бежит по хрустящей снегу. В поселке опять не работают фонари, но горит свет в палатке, где продают ёлки. Пахнет хвоей и Новым годом. Она сейчас побежит по дороге к крыльцу и обнимет маму. — Сашулькинс, Сашулькинс… Точно, это ведь мама. Но она не пускает домой почему-то. Как так? Там тепло и пахнет только что приготовленным ужином. — Мам, открой, мам? Растерянность. — Нет, Сашулькинс. Тебе не сюда. Еще не время. Ты погоди, погоди пока, не спеши. Белый потолок вращался. Саша поняла, что потолок вращается по тому, как длинная лампа дневного света плавно смешалась по кругу, а затем возвращалась на место. «Так. Это наркоз. Всё нормально» Она снова могла думать? Глаза то и дело норовили закрыться, будто к рисницам привязали гири. Саша читала, что это тоже нормально. Но почему-то тревога разливалась ртутью в груди. Что-то было не так. И первым «не так» было полное отсутствие боли. Саша даже провела рукой по животу — где-то под тканью ночной рубашки явно были бинты. Но никаких ощущений при этом. Она повернула голову — вторым «не так» оказалась абсолютно пустая прикроватная тумбочка. Кто-то забрал её бисерную собачку? Зачем? «Когда проснешься, она будет уже ждать тебя здесь», — вспомнились слова медбрата. Не ждала. Может быть кто-то случайно уронил собачку на пол? Саша повернулась на бок, снова с тревогой отметив отсутвие боли — её тело казалось легким, как пух, а это совсем не то, что описывали люди, которые проходили через наркоз. Ни на полу, ни под тумбочкой бисерной собачки не оказалось. Зато Саша ощутила холод. Всем телом. Окна в палату были распахнуты, и тяжелые жалюзи неприятно постукивали из-за сквозняка. Если на улице так сильно похолодало, зачем открыли окна? Издеваются что ли? Третьим «не так» была… пустота. Не было ни Хавы, ни Марины с Ирой. Если бы они еще находились на своих операциях, то все равно их кровати не не должны были выглядеть настолько необжитыми. На них будто вообще никто не лежал уже несколько дней… Саша попыталась натянуть одеяло до самого подбородка, чтобы согреться. «Аня» «Как там Аня?!» Четвертое «не так» заключалось в том, что никто не приходил. Ни звука не доносилось и из коридора. Саша ждала, но все напрасно. Иногда она поворачивала голову в сторону окна — и ей казалось, что жалюзи приближаются к ней, а объем палаты точно уменьшается. Она не знала, можно ли ей вставать. Врачи говорили, что ходить придется почти сразу после операции… И все же у немного кружилась голова. Но лежать в этом пробирающем холоде и полном неведении было невозможно. Нужно было выйти, найти кого-то, спросить, как идет (или уже прошла?) операция у её реципиента… Хоть кто-то ведь должен был знать, что происходит. Саша поднялась легко. Снова не ощутив ни капли ожидаемой боли. Она осторожно прошла к двери и выбралась в коридор. Тогда и появились звуки — много голосов, разговоров, хлопки дверей, какой-то писк, раздражавший уши. На Сашу не обращали внимания. Люди ходили туда-сюда, их лица казались нечеткими, будто размазанными в фотошопе. Пока среди этого мутного, мельтешащего океана Саша не узнала Дудакова и Женьку. Почему они были в халатах? Они ведь здесь не работали. Почему они вообще были здесь? Пришли к ней? Тогда почему не зашли в палату? И почему они так смотрели? Их лица не казались размытыми в отличие от всех остальных. Почему, почему, почему они смотрели _так_? Саша задрожала всем телом, но теперь не от холода. Дудаков будто только заметил ее, стоящую посреди коридора, как привидение. Женька оказалась проворнее и первой подбежала к Саше. — Санечка, — сказала она так мягко, так мило и жалостливо, как не говорила никогда на Сашиной памяти. Взгляд у неё был такой, будто она хотела попросить за что-то прощение. — Давай вернемся в палату? — проговорила Медведева сдавленно, сипло. Саша на секунду прикрыла глаза, услышав теперь и голос Дудакова где-то рядом. Тоже слишком заботливый. И дрожащий. — Ты лучше ляжешь давай, а? Санька? Пойдем назад в кровать? Можно было не открывать глаз и ничего больше не спрашивать, но Саша почему-то спросила. — Зачем? — сухо, отстраненно и безжизненно. — Саш, нам… — Женя сделала еще шаг навстречу, чтобы обнять за плечи. Но Саша отстранилась. — Нам очень жаль, это правда ужасно, так ужасно несправедливо, — сказал Сергей Викторович. — Ты только глупости не делай. Мы будем рядом. Тебе помогут, Санька, слышишь? А сейчас давай вернемся в палату. Хорошо?.. Саш? Он говорил с ней, как с душевно больной. «Мы будем рядом» Ну и?.. «Ведь больше рядом не будет Нюты…» И тогда Саша, наконец, ощутила боль. Но не там, где должен был быть шов после операции. Совсем не там. Потому что боль оказалась везде — в каждой мышце, в каждом сантиметре кожи, внутри черепа, внутри грудной клетки. Она была тяжелой, навалившейся, как лавина, резкой, внезапной, грубой и… непоправимой. Таким непоправимым было всё это. Таким, что хотелось схватить пространство вокруг, сжать его в кулак, вытянуть в трубку и вывернуть наизнанку. Встряхнуть его. Взбить. Разорвать. Только бы не быть внутри этой реальности. Снять её с себя, как смирительную рубашку, узкий корсет, наручники!.. Всё изменить, всё переделать, всё исправить. Пришлось снова увернуться от попытки объятия — теперь от Дудакова. — Саш… Он что-то говорил про то, что сейчас приедут Мишины, а потом друзья. Что все эти люди будут с ней вместе день и ночь. Что всё будет хорошо… Он так и говорил. — Все будет хорошо, Саша, ты справишься. А она не справлялась. Она _уже_ не справлялась. И никого она видеть не хотела. Ни Дудакова, ни Женьку, ни Марка, ни Танечку с Алексеем Николаевичем. Она бы хотела сбежать куда-то, забиться в угол, но чьи-то руки снова тянулись, чтобы обнять её за плечи, чтобы куда-то отвести. Саша опять уворачивалась, с каждым разом все грубее и со все большим раздражением. — Почему? Почему?! — сказала она громко, — Я… Я должна её увидеть, я… Лица Жени и Сергея Викторовича были бледные и растерянные. — Ты еле на ногах стоишь, — Дудаков чуть прикрыл глаза будто бы от усталости. — Сейчас не время. Всё позже. Сейчас тебе нужно еще отдыхать. Ты не готова… Саша мотала головой, жмурилась, но не могла переварить это. Какое значение имело то, что она едва стоит на ногах? Если Аня… Её завели обратно в палату, но Саша остановилась у входа и уперлась лбом в угол между стеной и шкафчиком для вещей. Так почему-то казалось, что она защитится, что не будет больше ничего этого видеть. Ничего и никого. Слезы полились ручейками по щекам. Саша стояла в этом уголке и плакала едва слышно, чуть всхлипывая, но внутри неё все рыдало, кричало и разрывалось на кусочки. Она не справится. И всё не будет хорошо уже никогда. Саша скинула чью-то руку со своего плеча. Лучше бы все оставили её в покое. Она снова метнулась в коридор — уйти. Единственный человек, которого она хотела бы видеть сейчас, была Аня. Но теперь это стало невозможным. Навсегда невозможным. — Александра, немедленно вернись в кровать или мы вызовем санитаров! — не выдержал Дудаков. Саша подняла на него глаза. — Ей не было больно? — спросила она сквозь густую пелену слез. — Нет, Саш, не было. Больничный коридор был бесконечно длинным. Саше всё казалось глупым сном, потому что конец коридора отсутствовал буквально. Сколько ни иди вперед — никогда отсюда не выбраться. А потом стены стали рушиться. Она это видела, видела своими глазами — стены рассыпались в песок. Или она сходила с ума? Скорее всего. Сквозь эти сыплющиеся стены, как кадры фильма, будто проступали воспоминания. В обратном порядке. Все те, когда — и теперь вдруг это так остро чувствовалось почему-то — не было сделано и сказано то, что нужно было сказать и сделать. Аня целует её у метро, подняв рукой козырек кепки. «Я люблю тебя, моя вечная нежность, я люблю тебя» — нужно было сказать тогда. Сколько же всего останется теперь навсегда не испытанным и не высказанным. Сколько же всего! Аня в школе сидит на подоконнике и солнце за спиной будто заставляет её волосы светиться. «Ты самая красивая в мире, ты ведь это знаешь?» Зима. Бесконечно долгий февраль. Саша вымотана и даже какао ей не в радость. Аня рядом, сидит за столиком и пытается понять, что происходит. Нужно было просто её обнять. «Что бы ни происходило, неизменно только то, что я люблю тебя…» Они гуляют по зимнему парку и кормят уток. Аня болтает о поиске себя. «Ты уже совершенна, тебе не нужно становиться кем-то. Потому что я люблю тебя. Любят не за что-то, любят просто так. И я люблю тебя просто так и навсегда» Они лежат в обнимку в гостевой комнате у Ани дома. Аня боится слов — таких простых слов о чувствах. Боится быть непринятой, покинутой. Саша позволяет ей оставаться в этом страхе, не давит и не требует признаний. Но, черт возьми, как же нужно было тогда сказать: «Я люблю тебя, я люблю тебя, окончательно и бесповоротно, бесконечно и вечно. Не бойся, моя маленькая девочка, ты же такая смелая, ты же такая любимая теперь» Кинопленку будто зажевывает в старом проигрывателе. Воспоминания теряют яркость, появляется шум, помехи. Они впервые видят друг друга в больнице. Саша роняет швабру и хочет утопиться в ведре. Она думает о своих секретах, которые теперь под угрозой. Она думает, как оправдаться за все это, и почти не замечает Аню — бледную, грустную, ратсерянную. «Эй, ты как? Ты почему здесь? С тобой никого нет? Тогда я побуду с тобой…» Вот, что могло быть сказано, но не было… Начало десятого класса. Саша новенькая. Ей неловко быть среди всех этих богатых и беззаботных людей. Она боится осуждения, но держит лицо. Изо всех сил. Стоит на залитом солнцем школьном стадионе, хохочет над какой-то тупой шуткой Марка… За ней со стороны внимательно наблюдает красивая темноволосая девочка — такая маленькая, но такая серьезная. И немного грустная. — Кажется, ты не нравишься Щербаковой, — замечает Марк. — Ну и не удивительно. Кто ей вообще нравится? Блондинистый мальчишка — кажется, Женя, хмыкает. — Девчонки вообще не любят новеньких. Особенно если это другие девчонки. — Это сексизм, — говорит Марк. — Это жизнь, — парирует Женя. Если бы знать наперед. Если бы. Саша подошла бы к ней тогда. «Ты ведь Аня? Ты очень красивая, Аня. Ты знаешь это?» «Пойдем со мной на свидание, Аня. И я буду любить тебя, как никто в этом мире. Буду с тобой, что бы ни случилось» Если бы Саша знала… У них был бы целый лишний год, чтобы быть рядом. Чтобы узнать друг друга лучше. Сколько всего они могли бы сделать вместе! Сколько прожить, увидеть, почувствовать. Сколько раз покататься на самокате, сколько раз погулять по вечерней Москве!.. Они могли бы поехать к морю. Хотя бы на один день. Эта мысль из вчерашнего вечера (последнего вечера перед касатрофой) точно врезается в сердце железным обрезком. И кинопленка воспоминаний обрывается, оставляя Сашу в бесконечно длинном больничном коридоре. Где уже нет и не будет ничего. *** Они говорили, что будут рядом. Но никого нет. Саша опять в пустой палате. Она не помнит последние дни — сколько их прошло? Может быть всего несколько часов, может — неделя. Она будто застряла во сне, где время идет совсем не так, как в реальности. Наверное, ей дали какие-то лекарства. Транквилизаторы? Снотворные? Может, вообще увезли в психушку? Не похоже. На окнах нет решеток. Они опять безжалостно открыты настежь, запуская холод в пустую безжизненную палату. Зачем её оставили здесь одну с открытыми окнами? Может быть, кто-то в самом деле понимал её? Понимал, что ей действительно нужно? Понимал, что она все равно не сможет остаться здесь? Что она хочет… Что это единственный выход… Саша подошла к распахнутому окну. На фоне серого неба белели высокие человейники московской окраины. Смотреть на этот вполне обычный пейзаж было странно — он был чужой. Потому что прежний мир Саши рухнул. А этот был новый, иной и незнакомый. Это не был её мир. Она глянула вниз, предположив, что находится примерно на шестом этаже. Этого может быть недостаточно, чтобы убиться, но достаточно, чтобы искалечитсья — а это не тот результат, которого хотелось. Жалюзи неприятно хлопали из-за сквозняка. Руки и ноги были тяжелыми. Не так, как в первый день. И она все еще не чувствовала боли. И все еще не нашла бисерную собачку… *** Кто-то рядом, кто-то будит её касанием ладони — мягкой и теплой, как рассветный лучик. «Нюта» Саша на миг улыбается, не открывая глаз. Но потом всё вспоминает. Она ненавидит такие сны. Так было после смерти мамы тоже — мама ходила в этих снах по дому, собирала Сашу в садик, завязывала ей шнурки на розовых кроссовках. А потом Саша просыпалась, каждый раз медленно, но верно осознавая, что всё это неправда. Но Аня казалась такой реальной. Саша боялась открыть глаза. Только слушала голос, представляя себе образ Ани — легкий, улыбающийся. Будто она пришла к ней оттуда, где уже не бывает больно и плохо. — Ты как там? — спросила Саша, но тут же поняла, что её губы отказываются шевелиться. Конечно. Они ведь не были теперь с Аней в одном физическом пространстве. Разве могли они говорить привычным образом? — Без тебя очень плохо, без тебя невозможно, Саш… Она слышит Аню. Хотя как будто не ушами, а где-то внутри собственной головы. — Мне тоже плохо и невозможно… — Так не должно было случиться. — Не должно… — Поэтому если ты не будешь жить, я убью тебя, слышишь, Трусова? Я убью тебя. Саше даже кажется, что она может улыбнуться. — Ты не можешь меня убить. — Я ничего не могу… — кажется Аня плачет. — Но помнишь я говорила тебе, что у тебя светлая душа? Что нужно её беречь. Ты должна её беречь. Не ради меня, не ради кого-то. Ты сама по себе важна этому миру. Господи, Саша, ты же так нужна… Ты так нужна, Саш… А Саша себе даже не нужна. Потому что сон закончится. Он уже закончился, ведь опять стало холодно и тихо. Саша встает с кровати — опять в совершенно пустой палате. Совершенно растерянная, потерянная, пустая. Где все эти люди, которые обещали быть рядом день и ночь? Они бросили её, как бросила Аня. И мама… Все уйдут. Все уйдут — и Нюта всегда это знала. Что никакие слова и обещания ничего не значат. Саша идет в коридор, где до неё никому нет дела. Где только люди с размазанными в фотошопе лицами. Ей хватит сил подняться на крышу? Там дует ветер. И облака над головой такие давящие, такие грозовые, такие серые. Будет дождь. Саша замечает кого-то, стоящего возле высокой металической антенны. Кого-то очень знакомого. Мама? Значит, это тоже сон. Нет смысла что-то говорить — Саша понимает это. Все это не правда. Но почему-то все равно спрашивает, едва сдерживая слезы. — Почему так больно, мам? Почему это так больно?! — Потому что ты живая, моя девочка. Она живая. Пока еще. Сон перетекает из одного сюжета в другой. Саша снова лежит и не может открыть глаза. Снова чувствует касания Ани… Как будто настоящие. Как будто реальные. Если такие сны будут всегда, то она готова спать вечно. — Ты возвращайся, Саш, — снова голос Ани. Такой знакомый, такой тревожный и взволнованный. — Ну посмотри же кого я тебе принесла. Саша хочет пошевелиться, но ничего не выходит. Сколько ни старайся. — Я хотела, чтобы она оберегала тебя, — говорит Аня точно откуда-то издалека. — Я оставлю её тут. Чтобы ты ничего не боялась, когда проснешься. Саша больше не хочет спать. Она передумала. Теперь она передумала. Ведь если Аня будет приходить во снах вот так, чтобы потом исчезнуть, заставляя терять себя снова и снова, она не вынесет. Снова и снова переживать это — нет, так невозможно. Не должно быть. Сон закончился. В очередной раз. Нужно было просыпаться и… Жить жизнь? Вот такую? Почему? Зачем? Потому что её душа нужна этому миру?.. Саша окончательно трезвеет. И открывает глаза. Вот теперь — больно. Физически. На месте шва и во всём теле — ее мышцы будто окаменели и забыли, как это — двигаться. И глазам больно, потому что очень светло. Палата кажется совсем другой. Другая лампа на потолке. Окна закрыты и жалюзи больше не стучат из-за сквозняка, но над ухом все равно раздается неприятный шум какого-то прибора. Тело не слушается. Сил хватает только на то, чтобы перевести взгляд куда-то вбок, куда-то, где, казалось, еще совсем недавно она слышала Анин голос. Саша замечает на тумбочке бисерную собачку с черными несимметричными глазками-бусинами. «Когда проснешься, она будет уже ждать тебя здесь. Не успеешь и глазом моргнуть» ⚫️⚫️⚫️ Тех людей, которые говорили, что успех лечения на половину зависит от настроя, Аня никогда не воспринимала всерьез. Сколько ей приходилось видеть этих активных и позитивных, которые в конце концов не возвращались из реанимации в один прекрасный день. И все их уверения самим себе о том, что мысль материальна, разваливались в труху вместе с их смертью. Но теперь она поняла, что важен контекст. Не всегда настрой может вытащить с того света, конечно. Но если ты еще борешься, то от мыслей зависит многое… Два дня в реанимации после операции могли бы быть похожи на ад. Но они не были. Потому что среди страха, боли и отчаяния появилось новое чувство. Совсем Ане раннее не знакомое, но такое спасительное. Надежда. Кажется, больнее еще не было. Кажется, количество трубок и дренажей в ее теле побило все рекорды. На месте шва болело все время, и никакие лекарства не помогали. Она снова была привязана, не могла двигаться и едва дышала. Не могла есть обычную еду — потому что её готовили не в стерильных условиях, а иммунитет был подавлен на всю катушку, чтобы организм не начал бороться с новым органом. Поэтому в носу снова была трубка для кормления, закрепленная пластырем на щеке. Но это теперь не беспокоило. Аня была готова потерпеть снова — еще и еще. Было ради чего. На четвертый день она оказалась в палате. Одиночной и закрытой для посещений. Врачи и медсестры приходили в специальных костюмах, как в ковидной клинике. Она могла понемногу есть теперь, но зонд пока не убирали на всякий случай. Самым непривычным было то, что ей не назначали диализ. Перерыв никогда не был больше трех дней. А теперь прошло целых четыре — и, кажется, ее тело справлялось без этой процедуры теперь. Аня с недоумением смотрела на свои руки, боясь поверить, что гематомы на венах могут исчезнуть навсегда. Несмотря на слабость, несмотря на боль, несмотря на то, что нозогастральный зонд мешал и раздражал слизистую — Аня никогда не чувствовала себя лучше. Потому что в отличие от всех предыдущих госпитализаций, эта — давала надежду на полноценную жизнь. И тогда Аня думала о Саше. О том, что осенью они поедут к морю. Есть хурму и целоваться на волнорезе. Сашу хотелось увидеть, как можно скорее. Аня знала, что та будет злиться. Но знала и то, что со временем простит. Ведь теперь все у них будет хорошо. *** Давление было в норме и на пятый и на шестой день. Кажется, это был рекорд. Голова не кружилась, не тошнило. В сравнении с этим все трубки и капельницы казались сущим пустяком. Только врачи ходили очень серьезные. — Анна, про любые изменения тут же сообщай. Температура, озноб, головная боль — что угодно. Это может быть признаком инфекции. Твой иммунитет сейчас такой слабый, что обычная простуда может убить. Это не шутки. Понимаешь? Аня кивала и не знала, как реагировать. Она _действительно_ не ощущала ни озноба, ни головной боли, ничего. Более того, она уже много лет не чувствовала себя настолько… хорошо. Этим хотелось поделиться с Сашей. Где она была сейчас? Перед операцией Аня попросила отца рассказать правду Саше, когда всё закончится. Значит, наверняка, она уже знала. Может быть даже сейчас была в этом здании, где-то совсем недалеко. Так рядом. Хотелось, чтобы наконец, можно было пользоваться телефоном. Выйти из этих стерильных условий. Посмотреть на мир. И на Сашку… Которая, конечно, скажет: «Ты дура, Нюта, ты такая дура!» На седьмой день пришел отец. Врачи теперь ходили без защитных костюмов и говорили о том, что постепенно можно пробовать давать нагрузку на подавленный иммунитет. Готовить его к реальной жизни. Отец, тем не менее, был в маске, халате и бахилах. — Нютка, — он присел у кровати. Но будто побоялся обнять. То ли просто забыл уже, как это делается, то ли опасался навесить на свою слабую дочь какую-нибудь лишнюю, принесенную с улицы, бациллу. — Ты как, малыш? Аня улыбнулась. — Я лучше всех. — Ты только не геройствуй, ладно? Если почувствуешь недомогание, сразу сообщай докторам. Не терпи. Сейчас это может быть опасно. — Я не геройствую. Всё правда в порядке… — Аня нервно поерзала на кровати. — Пап, а Саша?.. Как она? Станислав почему-то очень быстро отвел глаза. Аня заметила это. — Она злится на меня? — Э-э, да. Можно наверное и так сказать. — Ты можешь мне телефон принести? Я так хочу позвонить ей! — Нет, Нюта, не положено еще. Врачи не разрешают. — Ну пап. Придумай что-то. — Нюта. Аня вздохнула. Неделя без связи с миром уже давала о себе знать. — Ладно. Тогда передашь ей, что… что… Что я по ней скучаю? Аня едва не сказала «Что я люблю её», но отцу не хотелось добавлять новых потрясений. — Я… э… Аня нахмурилась. Отец вел себя странно. — Что такое? Вы разве не виделелись с ней? Она не приезжает? — спросила Аня. — Нет, то есть да. Приезжала, конечно, — сказал Станислав, натянув маску выше, почти до самых глаз. — Я передам ей. Разумеется передам. — он помолчал и через время добавил уже бодрее. — Ты не переживай пока ни о чем. Восстанавливайся, хорошо спи и не геройствуй, если вдруг почувствуешь что-то не то. Договорились? *** Новая смена докторов и медсестер сбила Аню с толку окончательно. — И что ты сидишь, как сыч, деточка моя? — Наталья была пожилой, но очень ловкой медсестрой. По крайней мере никто еще на Аниной памяти так быстро и безболезненно не вынимал катетеры. — Иди походи, на улице вон погода какая стала хорошая. Дожди закончились. Аня была удивлена. — Мне ведь нельзя. Наталья подняла одну бровь. — Нельзя было несколько дней назад, а сейчас очень даже зя. Иначе как мы узнаем, менять ли дозировку иммуносупрессоров? Только методом проб и ошибок. В толпу на рок-концерт, кончено, пока нежелательно идти, ну а здесь вокруг корпуса пройтись — вполне себе. Звучало это странно. Почему? Потому что отец сказал, что к ней не пускают никого, кроме него, из-за слабого иммунитета. Этим Аня объясняла себе и то, что Саша не могла прийти. — Ко мне ведь даже посетителей не пускают… — Кто не пускает? Пусть идут. Не все разом, конечно. Но по одному-то можно. — И нет телефона, чтобы позвать кого-то… — А где он? Папа тебе не принес разве? — А разве можно? — Ты уже несколько дней как в обычной палате, а не в стерильном боксе. Можно понемногу начинать жить обычной жизнью. Главное отслеживать любые изменения и сразу говорить нам, чтобы мы дали антибиотики и скорректировали иммуносупрессоры, если что. Мысль о том, что ее зачем-то намеренно лишили связи казалась нелепой. Мысль о том, что Саша могла прийти к ней и не воспользовалась этой возможностью, казалась еще более нелепой. Даже при том, что наверняка она злилась. Единственное объяснение этой чуши, которое пришло Ане в голову, было в том, что Саша могла накрутиться насчет слишком слабого иммунитета Ани и просто побоялась прийти, чтобы не навредить. Новые, внезапно открывшиеся, возможности, тем не менее, окрыляли. Увидеть что-то, кроме четырех стен маленькой палаты, казалось чем-то невозможно прекрасным. А еще у Ани созрел план: она попросит у кого-то телефон и позвонит Саше. Настроение поднялось. Аня быстро, почти не чувствуя боли в области шва, подошла к зеркалу. Заплетаться не стала — только убрала длинный кончик трубки за ухо и спрятала его в волосах. Сейчас её даже не сильно беспокоил собственный вид — всё это стало не важным. Кто как посмотрит, кто что подумает. Теперь она не боялась показаться слабой и уязвимой, уродцем, как говорила Алиса. Потому что у неё были все шансы в скором времени избавиться от всех этих артефактов болезни — и жить, как хочется. Учиться, работать, ни от кого и ни от чего не зависеть. И, наконец, увидеть Сашу. Сашу, которой больше не придется бояться, что ее девушка в любой момент может отбросить коньки. Эти мысли кружили голову. Ощущать надежду было страшно и в то же время невероятно волнительно. Аня вышла а коридор. Как назло, все врачи и медсестры были заняты — Ане не хотелось отвлекать их, чтобы попросить телефон. Она решила спуститься в холл, выйти к курилке и там у кого-то одолжить мобильный. После нескольких дней реанимации, после четырех стен палаты мир казался большим, нет, огромным. Большой холл института гудел от голосов, шагов, разговоров. Улица манила — своим ярким солнцем, своим майским теплом. Аня надавила на большие двери и столкнулась нос к носу с… Марком. — Аня?! Они так и не вышли, вдвоем вернувшись в холл. За Марком следом шел Женя — и оба они выглядели так, точно увидели призрака. — Вы чего? Женя смотрел на неё, выкатив глаза. На секунду Аня подумала, что это из-за трубки в носу, поэтому она быстро достала маску из кармана и надела, чтобы никого не смущать. Но ребята в лице не поменялись — все еще смотрели на неё, как баран на новые ворота. — Тебе можно выходить разве? — спросил, наконец, Марк. — Сама удивилась, — ответила Аня и перевела взгляд на двери. Она ожидала, что следом за ребятами вот-вот войдет Саша. Они ведь приехали к ней, к Ане? Что еще им тут делать? — А, ну. Здорово, — сказал Женя как-то слишком весело и залихватски. — Как себя чувствуешь? Аня пожала плечами. — Порядок, — сказала она, но уже растерянно. Потому что ребята как будто вообще не ожидали её тут встретить. А кого тогда ожидали? — Сашка с вами? Где она? — спросила Аня, начав немного нервничать. — А, Сашка, она, да, то есть нет! — быстро заговорил Марк. — Она с нами. То есть не совсем. Она едет! Она в такси и… и попала в пробку! Марк вел себя, как дурак, и Аня перевела взгляд на Женю. — Ну да, в пробке, да, — тут же затараторил Семененко. — Да что с вами? К счастью Ани она увидела входящего в двери Дудакова. Слава богу, хоть кто-то адекватный. — Сергей Викторович! — Анна? Черт. Дудаков тоже почему-то смотрел на неё испуганно. — Да что с вами со всеми? — Аня совсем растерялась. — Мне можно выходить. Я в порядке… — она глянула прямо на Дудакова. — Вы виделись с Сашей? Она скоро приедет? Сергей Викторович молчал несколько мгновений, но потом довольно бодро сказал. — Вы знаете, Александра очень хотела приехать. Но у неё с утра был кашель. Боюсь, вам нельзя видеться, пока она не поправится. Аня сдвинула брови и глянула на Марка. — Ты же сказал она в такси. — Я не говорил. То есть. Я _думал_, что она в такси. Но наверное нет. Боковым зрением Аня заметила, что Дудаков за ее спиной показывает Марку какие-то жесты. Точно хочет что-то сказать, но так, чтобы Аня не поняла. Все это начинало походить на какой-то очень плохой цирк. «Цирк уехал, клоуны остались…» — А вы все тут что делаете без Саши тогда? Ко мне что ли приехали? — спросила Аня. — Нет. — Да. Вот это уже начинало раздражать. Она была после операции на почки. Не на мозги. И соображала вполне ясно. — Что происходит? — сказала Аня строго. — Ничего. «Так уж и ничего» Она с прищуром глянула на Марка. Он стоял, спрятав руки в карманы толстовки и ковырял кроссовком пол. Прямо как в школе, когда кто-то из учителей его отчитывал за какой-нибудь косяк. Какой же косяк был за ним на этот раз? — Марк, где Саша? К ней подошел Дудаков, чуть приобняв одной рукой за плечи. — Анна, пойдем-как сядем вон на тот диванчик, — он указал на кожаный диван на другом конце холла. И тогда Аня вдруг замерла, отступив от Дудакова на шаг. Она посмотрела на него, Марка, Женю… И поняла то, чего никогда бы не хотела понимать. — Нет, нет-нет-нет. Только не говорите, только не говорите, что… Марк ринулся к ней, но Аня снова сделала шаг назад, подняв руки. — Не подходи! — она почти прорычала, впервые услышав свой голос таким. Вспомнились слова отца, те роковые слова отца, сказанные чуть больше недели назад: «Есть полностью совместимый донор. Такое редко случается, поэтому врачи думают, что можно попробовать. Нют, шансы все так же не очень большие, но предложение такое есть…» Полностью совместимый донор, отсутствие других пациентов из очереди, редкий случай, бла-бла-бла. Ну как же? Как она могла быть такой глупой? Почему не поняла сразу? Нет и не было никакого посмертного донора. Был живой. Добровольный. И очень-очень глупый. «Саша, ты дура, Саша, ты такая дура…» Аня глянула на Дудакова. Так мрачно и так строго, что кажется напугала. И пусть, так ему и надо. — Как вы это допустили? Почему не отговорили ее? — она перевела взгляд на Марка. — А ты? Как ты мог?! — Я отговаривал… — промямлил Марк. — Плохо отговаривал! — Что ни сделай, окажешься плохим, — вздохнул Марк. — Анна, — сказал Дудаков примирительно. — Дело в том, что… — Вы же в этом участвовали, да? — накинулась на него Аня. Почему он говорил таким дипломатичным тоном? Почему не плакал в раскаянии? — Вы все всё знали! Не подходите ко мне, — она отступила еще на шаг, пока не уперлась спиной в стену. — Вы знали и ничего не сделали! Как вы могли такое допустить? Она же совсем ребенок! — Она не ребенок, Анна. Аня зажмурила глаза. Как же хотелось проснуться от этого наваждения. Саша, Сашка. Такая умная, такая сильная, такая… Такая дура! Ну как она могла? Неужели не понимала, что это опасно? Неужели не понимала, что Ане не нужно ТАК? Она тронула рукой свой живот. Где-то здесь, внутри неё была… Часть Саши. И от этой мысли стало жутко и больно одновременно. Невыносимо больно. В том числе от бессилия — теперь ведь ничего обратно уже не переиграешь. — Она здесь?! — Анины брови все еще были сдвинуты и она готова была убивать. В первую очередь Сашу. — Да, но… — Где она?! Говорите немедленно, где она! — Ань, тебе нельзя волноваться, — мягко сказал Женя, но быстро замолчал, поймав Анин взгляд. — Я убью её! — Боюсь, это как раз и есть «волноваться»… — сказал Марк. — Молчите? Хорошо. Я сама её найду, обойду все палаты, — Аня двинулась к лестнице. Она была так зла, что ни чувствовала ни боли, ни слабости. — Стой, Ань, — Марк побежал следом. — Не надо так носиться по ступенькам. Ты же только после операции. Есть лифт… — А то что?! — Аня почти закричала на него. — Боитесь, что я навернусь тут со ступеней? И сдохну? Передайте Трусовой, что вместе с её почкой тогда. Напрасная жертва! Аня никогда не была такой злой. Никогда. Что бы она раньше ни испытывала, это не шло ни в какое сравнение с этим чувством вины. Она теперь стала причиной. Причиной того, что самый дорогой, самый любимый человек в её жизни пожертвовал своим здоровьем. Марк, Женя и Сергей Викторович бежали за ней по лестнице, умоляя остановиться. — Аня, ты не можешь пойти к Саше! — Еще как могу! На четвертом этаже она почти столкнулась со своим хирургом. Еще совсем недавно в реанимации она смотрела на него с благодарностью. Но теперь видела в этом большом дородном мужчине мясника, потрошителя, беспринципного, бессовестного!… — Я вас всех засужу тут! — выпалила Аня, хватая воздух. Дышать было тяжело и больно — подъем на четвертый этаж все-таки сказался. Но хирург оставался спокойным. — Аня, у тебя кровь, — сказал он, показывая куда-то на лицо. Аня бездумно провела рукой возле носа — и тыльна сторона ладони окрасилась красным. Наверное, из-за резких движений зонд сместился и повредил сосуды в носу. Но ей было плевать на это сейчас. Врач, тем не менее, очень мягко продолжил. — Идем в палату. Тебе нужен лед. — Скорее уж галоперидол, — вмешался Марк, который тоже был запыхавшимся и нервным. — Где палата Саши? — спросила Аня, не обращая внимания ни на Марка, ни на кровь под носом. Хирург чуть наклонился к ней. — Аня. Послушай, ты не можешь попасть к Александре сейчас. — Да почему я не могу?! — Потому что она не вышла из наркоза из-за аллергической реакции на один из компонентов. Мы выясняем причину, но едва ли это поможет. Она в реанимации в тяжелом состоянии уже неделю. Наши доктора делают всё возможное. Ане показалось, что она попала в какое-то глупое представление. Мир-перевертыш. Это ведь она должна была там быть. Она — прощалась. Она — оставила Саше подарок на память. Не наоборот. Наоборот не могло быть. — Аня? — Анна? Больно и темно. *** Алексей Николаевич сидел в кабинете заведующей реанимационным отделением. — Я был её официальным опекуном до восемнадцати. Заведующая несколько неуверенно глянула в свои бумаги. — Но на совершеннолетних ведь уже не распространяется опека?.. Мишин не любил скандалить. Не таким он был человеком. Всегда старался всё решить спокойно, словами. Таня иногда даже злилась — «Во всех ты, Лёша, видишь что-то хорошее. А иной раз не надо бы». — У нее нет других родственников, — сказал он мягко. — Есть отец, но, насколько нам известно, он сейчас в тюрьме. Не быть же ей там совсем одной. — Едва ли она в том состоянии, чтобы это оценить. — Тем не менее. Девочку и так жизнь не жалела. Заведующая с сомнением поерзала на стуле, а затем сняла трубку телефона и набрала короткий внутренний номер. — У Трусовой сегодня будет посетитель. Да, я дала добро. Хорошо, ненадолго, мы поняли. Алексей Николаевич шел вдоль коридора. Было что-то неправильное в том, что они не отговорили Сашку от операции всё-таки. Хотя разве бы они смогли с её то упрямством? Не смогли бы. У них не было времени, чтобы по-настоящему сблизиться. Он попросту не успел стать для Саши авторитетом и значимым взрослым. Даже сейчас, планируя навестить её в реанимации, Мишин сомневался: нужно ли это Сашке? Кажется, она была искренне привязана только к одному человеку в этом мире. И заплатила за это большую цену. Алексей Николаевич вернулся на четвертый этаж. — Щербакова у вас находится? — спросил он первую встретившуюся медсестру. — У нас. Но у неё сейчас отец. Я думаю многовато будет посетителей. — Мне только на два слова. — Хорошо. Только вот вам маска тогда. Мишин надел маску и проследовал к палате, в сторону которой указала медсестра. Он вошел, остановившись в дверях. Анютка лежала в позе эмбриона и тихо плакала. Человек, который сидел рядом, наверное был тем самым Стасом, про которого Сашка мимоходом говорила, что он «непробиваемый бесчувственный дурак». Бесчувственный дурак, тем не менее, сейчас гладил дочь по растрепанным волосам, а другой рукой придерживал лед возле её носа. — Нют, — говорил он. — Это ничего. Ничего… Врачи сказали, что еще неделька, и, если не будет осложнений, зонд уберут. Больше не будет болеть. — Всё равно, — сипло и безразлично ответила Аня. — Не всё равно, Нют. Саша хотела, чтобы у тебя все было хорошо. — А я теперь не хочу. Не такой ценой. Мы как жить будем теперь? Это ведь из-за нас она там. Из-за меня… Мишин прокашлялся. Аня повернулась на спину и потом резко села в кровати. — Алексей Николаевич! — она почти крикнула и вдруг расплакалась сильнее. — Я ничего не знала. Я ведь ничего не знала! Он присел с другой стороны кровати, погладив девочку по спине. — Анют, тебя никто не винит. Она рыдала тихо, но отчаянно. Стас только и успевал салфеткой вытирать её лицо. — Почему это случилось? — спросила Аня, не переставая плакать. Алексей Николаевич за всю жизнь, наверное, не видел более жалкой картины. — Ты понимаешь, Сашка она… Она сказала докторам, что у нее не было аллергических реакций на анастезию. Хотя, смею предположить, она попросту не знала. Санька на удивление крепкий ребенок. Думаю, ей даже зубы не приходилось лечить под лидокаином. И почему-то мне кажется она не стала об этом сообщать. Если бы у врачей были сомнения, они бы провели тесты. — Значит, никто не провёл?.. — Внезапные аллергические реакции на наркоз случаются крайне редко. Очень редко, как мне объяснили. В нем много препаратов, порой просто не имеет смысла тестировать всех пациентов на каждый из компонентов… Разве что у них уже бывали какие-то проблемы. Но иногда происходит то, что происходит. Ты в этом не виновата, Анют. — Если бы не я, Саша бы никогда не оказалась тут! — Если бы не все мы, — сказал Алексей Николаевич. Только ни еще один ребенок, который берет на себя всю вину мира, когда вокруг полно взрослых. — Вы были у нее? — спросила Аня, растирая слезы, которые все бежали и бежали из глаз. — Я собирался. И поэтому я здесь. Дежурный Сашиной реанимации предупрежден, что у неё сегодня будет посетитель. Но кто именно, ему по телефону не сказали. Поэтому… Хочешь пойти? Станислав вдруг засуетился. — Нет, не стоит. Ей нужно отдыхать. Она только что сознание потеряла на лестничной клетке. И кровотечение еще это. Куда? Аня в это время решительно села на кровати. — Нет, пап, я пойду. Стас недоумевал. Он глянул на Мишина. — А вы как же? Мишин покачал головой. — Если бы Санька и нуждалась сейчас в ком-то, то точно не во мне. *** Аня думала, что реанимация это страшно. Но теперь она поняла, _что_ страшно по-настоящему. Оказаться по другую сторону. Оказаться тем, кто может двигаться, ходить, дышать — но не может ничем помочь. Сашка была такой смирной. Аня могла не обращать внимания на монитор ЭКГ, на капельницы. Она привыкла этого не замечать на себе — и это не вызывало никаких противоречивых чувств на Саше. Противоречивым было только одно — казалось, что Сашка просто спит. Такая же спокойная, как тем утром перед новогодним балом, когда они впервые проснулись в одной постели. Аня тогда встала первой, чтобы успеть выпить свои лекарства. И смотрела на спящую Сашу. Ей, похоже, что-то снилось. Она улыбалась. Едва заметно, но улыбалась. Её лучший человек. Её рыжий, солнечный лучик. — Что ей нужно? Может какие-то лекарства, которые трудно достать? — спросила Аня у дежурного врача. Он не сразу сообразил, что разговаривают с ним. Слишком был замотан работой. — Нет, ничего такого. — сказал он, наконец. — Мы вывели её из шока, который случился под конец операции. Восстановили дыхание, давление, сердечный ритм. Могло быть поражение нервной системы, но энцефалограмма сейчас не показывает каких-либо фатальных изменений в мозге. Она просто… Как будто не хочет возвращаться сюда. — То есть не хочет? — Мы делаем всё. Восстанавливаем все показатели. Снимаем с ИВЛ, чтобы она дышала сама… А через некоторое время всё возвращается на круги своя. Организм не хочет бороться и поддерживать себя. Аня не верила в то, что люди слышат что-то, находясь между жизнью и смертью. Сама она не слышала. Хотя Саша наверняка говорила с ней. А может быть слышала, просто потом забыла? Что если тогда Сашин голос рядом был чем-то, что заставило её тело жить? Аня погладила рукой щеку Саши, такую знакому, такую мягкую. Что она могла ей сказать? Что не сможет одна? Что не хочет одна? — Без тебя очень плохо, без тебя невозможно, Саш… Так не должно было случиться. Всё, что с ними произошло, не должно было случиться. В мире розовых пони, где всё справедливо. В мире розовых пони у Саши были бы родители — живые и любящие. У Ани тоже — и никаких диагнозов. Возможно, они бы даже не пересеклись с Сашей. Думать об этом было больно, потому что теперь Аня не представляла себе мир без Саши. Но лучше бы было так. Лучше бы Саша никогда не работала в той больнице. Лучше бы она никогда не узнала, что Аня болеет — тогда бы она не оказалась здесь! Но если так вышло, разве могла Саша уйти, разве могла она оставить Аню теперь? После всего. Теперь, когда они были в шаге от счастья. — Поэтому если ты не будешь жить, я убью тебя, слышишь, Трусова? Я убью тебя! — сказала Аня, едва сдерживая слезы. Как же она злилась. На Сашу и на собственное бессилие. Саша была такой яркой звездочкой, с таким невероятно живым умом и таким добрым сердцем. Она могла бы столько хорошего сделать. Сделать этот мир лучше, чем он есть сейчас. — Я ничего не могу… — Аня тихо всхлипнула. — Но помнишь я говорила тебе, что у тебя светлая душа? Что нужно её беречь. Ты должна её беречь. Не ради меня, не ради кого-то. Ты сама по себе важна этому миру. Господи, Саша, ты же так нужна… Ты так нужна, Саш… Обман раскрыли, когда Аня покидала реанимацию. — Зачем вы так поступили? Девушка, вы кто будете пациентке? Где этот мужчина, её опекун? Вы родственница? Аня покачала головой. — По документам нет, — сказала она мрачно. Теперь её никогда больше не пустят к Саше — и мимолетная мысль о том, что она только что могла видеть Сашу живой в последний раз больно отдавалась во всем теле. — Тогда кто вы? — женщина почти нависала над Аней, поставив руки на пояс. — У меня ее почка. — сказала Аня сдавленно и новое чувство вины накрыло с головой, а слезы снова непроизвольно полились из глаз. — Я причина, почему она тут. Доктора, стоявшие рядом и наблюдавшие за этой сценой, смотрели с нескрываемой жалостью. У одного — совсем еще юного медбрата — кажется тоже были слезы. Ане разрешили забрать Сашины вещи из её палаты — рюкзак с одеждой, пижаму, кружку с забавным радужным принтом и… бисерную собачку. Аня совсем не ожидала, что игрушка вернется к ней. Да еще так скоро. Она плела её для Саши, стараясь вложить всю свою любовь. Хотела, чтобы собачка оберегала Сашку как талисман, если Аня больше не сможет быть рядом. На следующий день Аня сидела под дверьми реанимации. Она знала, что не попадет внутрь, но нужно было хотя бы попытаться. — Все без изменений, — смилостивившись, бросил ей деружный врач, проходя по коридору. — Можно, чтобы эта собачка стояла где-то возле неё? — спросила Аня, ни на что особо не надеясь. — Нет, не положено. Вечером Наталья сняла Ане катетер. Обычно новый ставили на другую руку или переносили с кисти на локтевой сгиб. Но этот оказался последним. Наталья сказала, что капельниц больше быть не должно. Лекарства, которые подавляют иммунитет и которые придется принимать теперь всегда, были в таблетках. Значит, больше никаких инъекций, никакой боли? Диализа не было уже больше недели. Почка работала. Поверить в то, что больше не придется каждые три дня по четыре часа проводить в кресле возле шумного аппарата было невозможно. А утром врачи убрали нозогастральный зонд. По ощущениям Аню будто вывернули наизнанку. Но эта боль была пустяком по сравнению с тем, что она чувствовала, думая о Саше. Аня умыла лицо, стерев остатки клея от пластыря с щеки. Оставалось все меньше напоминаний о том, что еще совсем недавно она боролась за жизнь в реанимации. Что несколько лет у неё буквально лежала в рюкзаке среди документов справка об инвалидности… А человек, который подарил ей эту свободу — самый важный и любимый человек — теперь вел свою собственную борьбу за жизнь. Это несправедливо. И самым несправедливым было то, что Аня в своих страхах всегда думала, что это она будет тем, кто может причинить Саше боль. Она — может умереть. Но у жизни ведь всегда была мрачная ирония. Аня поднялась к реанимации на следующий день рано утром, чтобы застать пересменку. Она поймала взгляд молодого медбрата — того, который смотрел на неё с настоящим сочувствием в прошлый раз. — Пожалуйста, это ее талисман. Он должен быть с ней рядом. — сказала Аня. — Наш главный на планерке, — вздохнул медбрат. — Заходи, сама оставь свою безделушку. У тебя пять минут. Это было удачей. Настоящей удачей. Настроение Ани так поднялось, что она очень ясно и безоговорочно решила передать его Саше. Потому что пока Саша жива, Аня может радоваться и тоже жить. Но если нет… — Ты возвращайся, Саш, — проговорила Аня, гладя Сашу по руке — быстро, будто опаясаясь, что её в любой момент прервут. — Ну посмотри же кого я тебе принесла! Она поставила бисерную собачку на тумбе между мерно пищащими приборами. — Я хотела, чтобы она оберегала тебя. Я оставлю её тут. Чтобы ты ничего не боялась, когда проснешься. *** Аня поняла, что заболевает, вечером — тело неприятно ломило и болели глаза. Она сразу сказала врачам. Наталья расстроилась будто даже больше самой Ани. — Всё-таки не последний, — сказала она немного грустно, ставя капельницу с антибиотиком. — Ничего. Всего лишь еще один раз из ста пятидесяти или скольки там… — она немного улыбнулась. Снова брали анализы. Объясняли, что на фоне стресса было бы удивительно, если бы организм все это выдержал. Но Аня совсем не испытывала тревоги теперь. Не за себя во всяком случае. Её даже немного раздражало, что её пытаются подбадривать. О другом человеке сейчас нужно было беспокоиться. Однако приятным бонусом внезапно стал отец, который решил остаться с ней на всю ночь. Это напоминало далекое время из детства, когда в их жизни еще не было Алисы. Он сидел рядом, такой непривычно мягкий и заботливый. Что-то говорил, пока Аня медленно проваливалась в сон — похоже, лекарства подействовали и температура спала. — Нет, вы не понимаете! — Нет, это вы не понимаете! — Она слаба! Дайте ей немного покоя, что вы за люди за такие! Голоса раздавались за дверью. Аня проснулась и прислушалась. Отца с ней не было — похоже, это он ругался с кем-то там в коридоре. За окном и в палате уже было темно, наверное, время давно перевалило за полночь. — Девочка пришла в себя! — произнес чей-то голос. Аня услышала, как отец выдохнул. — Это прекрасная новость! Но я скажу об этом Ане утром. Пусть сейчас поспит. — Нет, я же вам объясняю. Есть проблема! Аня села на кровати и включила ночник. Штатив капельницы к её радости оказался на колесах, поэтому она встала и подошла вместе с ним к двери. — Нюта! Ты почему не спишь? — спохватился отец, увидев её. — Я услышала, что Саша… Это правда? — Да, — это был дежурный врач из реанимации. — И проблема в том, Анна, что наша пациентка рыдает уже минут двадцать, потому что уверена, что ты умерла.