Смотря на него

Внутри меня осень, и никакая весна не способна её оживить.

Из дневника Франца Кафки.

— Садитесь, Герман. Нам нужно поговорить. Герман нехотя опустился на краешек стула. От расположившегося напротив него Анатолия Петровича не исходило угрозы, но всё это было неприятно и непривычно. Квятковскому уже не хотелось что-то решать, обсуждать, кому-то нравиться и не нравиться. Ему хотелось только покоя. И если ради этого ему придётся уйти из театра, так тому и быть. Жизнь уже научила его всегда отталкиваться от самого дурного варианта развития событий, и лучше заранее представить, что это он и есть — тот самый дурной вариант. — Может, хотите чаю? Кофе нет, не обессудьте. — Нет, я ничего не хочу. — Герман, я слышал, что у вас проблемы с коллегами. — Никаких проблем нет. Я просто сыграю в спектакле, к которому мы сейчас готовимся, потому что уже дал обещание вам и публике, и уйду. — Уйдёте? Не говорите глупостей. — Всё уже решено. Ребята даже написали письмо руководству с просьбой о моём переводе. — Это письмо ещё не дошло до руководства. И не дойдёт, если я этого не позволю. Мне не хочется отпускать вас. Ваш талант уникален, с вами театр начал дышать по-новому. Но вам нужно быть сильнее. Я ведь предупреждал, что у вас не будет друзей среди актёров, и вы говорили, что готовы к этому. Тогда почему сейчас собираетесь сдаться? — Потому что мне надоело быть для всех костью в горле, — признался Герман. — Я не думал, что дело примет столь серьёзный оборот. Меня не страшили сплетни и редкие насмешки, но то, что происходит сейчас… Простите, Анатолий Петрович, но это уже выходит за рамки. Члены труппы оскорбляют не только меня, но и мою семью. Влад и Андрей пытались меня избить, но сами пострадали от руки Кирилла. И это может повториться. А я не хочу становиться причиной уголовщины! Анатолий Петрович внимательно слушал своего оппонента, но его лицо оставалось непроницаемым. — Герман, в этом театре я решаю, кто уйдёт, а кто останется. Понимаете? Я. А не вы, не ваши коллеги и даже не Кирилл Ювенальевич. Если я позволю вам уйти, я потерплю поражение. Это будет значить, что я не смог удержать лучший талант, что здесь когда-либо появлялся. Думаете, я слабак? — По-моему, здесь дело не моём таланте, а в вашем упрямстве. Это — просто спортивный интерес, когда добиваешься чего-то не ради идеи или желания, а чтобы доказать себе и всем вокруг, что вот, я могу. Я это понимаю, но не поддерживаю. Вы сами когда-то говорили, что не любите гениев… — Тогда говорил, а сейчас не говорю! Я сам хозяин своих слов! Вы осознаёте, что так не делается? Захотели — вернулись, захотели — сбежали! Что за безответственность? Я мог попытаться понять такое поведение, когда вам было девятнадцать лет, но не сейчас! На третьем десятке уже должна быть голова на плечах! Вас сюда на аркане никто не тащил, сами рвались. Хотя бы о Кирилле Ювенальевиче подумайте! Он так расстарался, даже отдельную гримёрную для вас вытребовал. А вы… — Да я только и делаю, что думаю о Кирилле! — искренне заметил Квятковский. — И мне страшно представить, что с ним будет, если меня изобьют! Или со мной — если его за месть упекут в тюрьму! Вы говорите, что всё здесь решаете, но что вы скажете тем, кто жаждет моей крови? — Я скажу им, что они могут паковать свои вещи, если им что-то не нравится. И что человек, который поднимает руку на своего коллегу, не достоин звания актёра. — Нет, Анатолий Петрович. Простите, но я не боец. И я не хочу, чтобы из-за меня ушла вся труппа. Ребята работают здесь гораздо дольше меня, они учились этому, получали образование… Пожалуйста! Можно я пойду? Меня снаружи ждёт Кирилл, и… — А что же вы молчали? — в ту же секунду оживился художественный руководитель. — Позовите его в кабинет. Я хочу поговорить с ним как с человеком, который может навести порядок там, где я сам не справился. Вы нужны мне, и я сделаю всё, чтобы вы остались, включая обращение к вашему защитнику. — Из этого не выйдет ничего хорошего, — с холодной уверенностью изрёк Герман, но всё же выглянул в коридор, чтобы позвать Кирилла. Когда Лаврентьев двинулся в кабинет, случайно попавшиеся ему на пути актёры ретировались в тень. Они не могли выносить строгого взгляда и величественной осанки этого мужчины. Он был как лев, готовый отвоёвывать своё: спокойный, но с мощью в каждом шаге. Когда Кирилл открыл дверь кабинета, Анатолий Петрович пожалел о своём решении. Худрук давненько не видел Лаврентьева столь близко, и сейчас ему показалось, что перед ним предстал не просто человек, а сущность, которая не приемлет никаких компромиссов. — Добрый вечер, — поздоровался визитёр. — Добрый. Спасибо, что не отказались зайти, Кирилл Ювенальевич. Нам нужно обсудить сложившуюся в театре ситуацию. Кирилл кивнул, но не сел за стол, предпочтя остаться на своих двоих. — Мне всё равно, что вы собираетесь обсудить. Я здесь только для того, чтобы убедиться, что Герман более не станет жертвой интриг и чёрной зависти. По виску Анатолия Петровича скатилась капля пота. — Никто не собирается причинять вред Герману. Но и ваш подопечный должен понимать, что в театре существуют определённые правила и нормы. — Правила? Нормы? — в голосе Кирилла зазвучала насмешка. — Давайте не будем притворяться. Я знаю, что здесь происходит, и почему Герман оказался в таком положении. И если кто-то считает, что может его сломать, пусть подумает дважды. — Я сделаю всё возможное, чтобы недавние инциденты не повторились. Но мне нужно, чтобы вы и Герман тоже пошли навстречу… Мне неловко об этом говорить, но ваш… компаньон… Он слишком выделяется. Его отдельная гримёрная, дорогие костюмы, особое отношение — всё это не может не вызывать зависть. Тут затрагивается социальное неравенство, которое всегда и всюду приводило к конфликтам. Кирилл прищурился, внимательно всмотревшись в лицо своего оппонента. — Вы хотите сказать, что мой заботливый подход к Герману — это ошибка? Что мне следовало бы оставить его без внимания, позволить ему скитаться по общим гримёрным и жить как все остальные, чтобы те не чувствовали себя ущемлёнными? Анатолий Петрович понял, что его поймали на слове, но решил не отступать. — Не совсем так, Кирилл Ювенальевич. Я хочу сказать, что люди, которые работают в команде, не любят, когда кто-то один получает слишком много привилегий. Вы целенаправленно делаете из Германа белую ворону и ограждаете его от окружающих. А ведь он только начинает свой жизненный путь. Если так пойдёт дальше, то ему придётся трудно не только здесь, но и совершенно везде. — Герман действительно не такой, как все. И я не позволю ему стать таким. Он заслуживает особого отношения не из-за связи со мной, а из-за своего таланта и трудолюбия. Я достаточно долго живу на свете, я многое видел, слышал и чувствовал. Я — не глупец, не болтун и даже не любитель пустить пыль в глаза — этим я давно переболел. Я отлично разбираюсь в искусстве, ни одно московское культурное мероприятие не обходится без моего участия. И я бы никогда — слышите? Никогда бы не стал так хлопотать за бездаря, — Кирилл усмехнулся, вспомнив, что когда-то именно по этой причине отказался помогать Вениамину в издании его сборника стихов. Ворошилов долго обижался, но в итоге смирился, сказав: «Ты меня недолюбливаешь, вот и хочешь мне насолить». Хотя дело было в том, что стихи Вени объективно оставляли желать лучшего. — Если другие актёры завидуют Герману — это их проблема. Но если они попытаются причинить ему вред — это станет моей проблемой, которую я решу без вашего участия. Иногда правила нужно менять, чтобы они не душили людей, которые пытаются дышать. Если вы хотите, чтобы Герман остался, не урезайте его крылья. Работайте над мышлением своей устоявшейся актёрской компании, а не над тем, как сделать самородка удобным для остальных. — Я вас услышал. Я постараюсь найти решение, но дайте мне время. — Время? Хорошо, Анатолий Петрович. У вас будет время, но помните: я наблюдаю. Когда Кирилл оглянулся, то увидел, что Германа уже не было рядом. Что ж, это к лучшему: его мальчику ни к чему лишний раз принимать участие в перебранках. — И уж тем более, никого здесь не должно волновать, какие костюмы носит Герман, и сколько денег я трачу на его обеспечение, — напоследок сказал Лаврентьев. — Я имею полное право вкладывать много средств в того, в кого прежде вложил всю душу, — с этими словами он развернулся и покинул кабинет. Герман стоял в коридоре, нервно кусал губы и старался не встречаться глазами с коллегами. Время для него тянулось мучительно медленно. — Герман, ты опять позвал сюда своего любовника? Возлюбленный Кирилла лишь скорчил гримасу, когда к нему приблизился высокий мужчина с густой бородкой и озорными глазами, будто сошедший с обложки приключенческого романа. — Оставьте меня в покое. — Думаешь, он способен решить все твои проблемы? Молодой актёр не шелохнулся, даже когда на его плече сомкнулись чужие пальцы. Лишь предупредил: — Отойдите, иначе пострадаете. — Слушай, как ты ухитрился привязать его к себе? — О, сейчас начнётся, — вздохнул Герман, посмотрев за спину своего собеседника. — Я же вас просил… Мужчина не успел осознать происходящее, как отлетел в сторону, точно тряпичная кукла. — Когда вы угомонитесь? — буднично поинтересовался подошедший Кирилл. — Герман, ты в порядке? Кровь прилила к лицу Германа, окрасив щёки румянцем, но на этот раз его взгляд наполнился не страхом, а благодарностью. Он устал бояться за тех, кто желал ему самого плохого. — Да. Пойдём отсюда. — Хочешь узнать кое-что интересное? — спросил Кирилл, как можно ниже наклонившись к своему возлюбленному. — На мне сегодня тоже только пальто. — Как? А… Сердце Германа заколотилось, как поршень в паровой машине. Он посмотрел на Кирилла, надеясь, что тот признается, что пошутил, но по серьёзному выражению его красивого и мужественного лица понял, что сказанное являлось правдой. — Думал, только ты способен на безумные поступки? Я захотел почувствовать то, что чувствовал ты, когда пришёл ко мне в салон. Уже на крыльце театра Кирилл подошёл к Герману так близко, что тот смог ощутить тепло его дыхания на своей коже. Одним движением Лаврентьев расстегнул верхнюю пуговицу пальто, и Герман замер, увидев гладкую кожу, чуть мерцающую в свете газовых фонарей, словно сама ночь осыпала её звёздной пылью. — Красиво. Очень красиво. Кирилл перехватил чужие тонкие запястья, запечатал поцелуй на светлом виске и повёл Германа через узкие улочки, оставляя позади все людные места, пока они не оказались перед заброшенным зданием, которое когда-то было роскошным особняком. Здесь пахло сыростью, пылью и ожившей историей. Лаврентьев отпустил руку Германа и обнял его, прижав к себе так плотно, что между ними не оставалось ни единого пространства, ни одной преграды. — Теперь ты понимаешь, что я готов на всё ради тебя? И что я совершенно ничего не боюсь? По щекам Германа покатились слёзы счастья и безграничной любви. Он вцепился в пальто Кирилла, лихорадочно расстегнул пуговицы, и тяжёлая ткань упала на землю. Губы Германа заскользили по пахнущей сандалом и корицей коже, ища каждый изгиб, как утопающий ищет берег. В этом было что-то древнее, первобытное, но в то же время нежное и чуткое. Герман сам удивился тому, как быстро он впал в безумие, желая только одного — удовлетворить своего блистательного бога, сделать его стоны музыкой для своих ушей и разжечь в нём такие страсти, чтобы они оба сгорели до основания. — Я бы перевернул весь мир для тебя, — Кирилл зарылся пальцами в волосы своего возлюбленного, некрепко потянул за мягкие пряди, заставив Германа приподнять голову, и оставил новый поцелуй на линии его очерченной рафаэлевской кистью скулы. — Только попроси. — Я хочу, чтобы этот момент никогда не заканчивался. — Он не закончится, потому что мы сильнее времени. Ты чувствуешь это? — Каждой клеточкой. Кирилл осторожно поднял Германа на руки, и тот, не сопротивляясь, обвил руками его шею и уткнулся лицом в его плечо. Они медленно опустились на влажную от росы траву, которая сразу приняла их в свои объятия, защитив от всего мира. — Ты такой красивый, — улыбнулся Герман, скользнув пальцами по шее Кирилла. — Как персонаж из сказки, как воплощение силы и трепета одновременно. Я никогда не устану любоваться тобой. Их губы встретились с невесомым шёпотом. Сначала поцелуй был нежным, но вскоре перетёк в глубокий и страстный, а языки переплелись в чувственном танце. Трава была мягче любого ложа, и вокруг не осталось ни времени, ни страха, ни боли — только любовь, бесконечная и вечная. *** В день премьеры того самого спектакля Герман чувствовал себя особенно плохо: в его груди сидела тупая боль, горло саднило, а лоб был мокрым от пота. — Да что со мной? — простонал Герман. — Ещё не хватало развалиться на части прямо на сцене! Может, перекусить? На столе лежала коробочка с сушёными ломтиками манго и папайи, сладкими и чуть терпкими на вкус, привезёнными прямиком из Индии. Германа тошнило, но он заставил себя взять один кусочек. Как только он начал жевать, в дверь гримёрной постучали. — Войдите, — разрешил Герман. В комнату заглянула симпатичная брюнетка — то ли Нина, то ли Надя — Герман точно не знал её имени. — О, Герман, ты снова лакомишься чем-то особенным, — хмыкнула визитёрша. — Что на этот раз? Заграничные фрукты? Ничего не слипнется? Желудок Германа скрутило от отвращения. — Нравится? Забирай всю коробку, — изрёк он, кивнув на стол. — И впредь не заглядывай в рот посторонним людям, это очень низко. — Правда? Вот спасибо! — обрадовалась девушка и прижала коробочку к груди. — Я такого никогда не пробовала! Но не подумай, что я всё съем в одиночестве! Я поделюсь с мамой, сестрой и подругами! Слушай, Герман, я к тебе не просто так пришла. Я бы хотела кое-что узнать. Только не смейся, ладно? Расскажи, как соблазнить богатого мужчину? Герман спрятал лицо в ладонях. Казалось бы, куда ещё хуже? А вот туда! — Понятия не имею. — Не скромничай. У тебя явно имеется какой-то секрет. Квятковский почувствовал новый прилив усталости. Один бог знал, как ему осточертело быть в глазах других людей роковым соблазнителем, знающим сто и один способ охмурения мужчин из высшего света. — Нет у меня никаких секретов. Отношения — это не про хитрости и уловки, а про любовь и поддержку. — Про любовь и поддержку? Брось, это сказки для маленьких девочек! Я обещаю, что наш разговор не выйдет за пределы гримёрной, но помоги мне, пожалуйста! Я устала считать копейки, которые зарабатываю в театре. Я хочу красивой жизни! Может, есть какие-нибудь трюки в постели? Я вроде бы многое умею… Но почему-то богачи вокруг меня не вьются! — Никакие постельные трюки не помогут удержать человека рядом, если между вами нет чувств, — грубовато отсёк Герман. — То, о чём ты говоришь, — это даже не соблазнение, а сделка. И она станет недействительной в ту же секунду, как потеряет свою выгоду для одной из сторон. Ты стремишься стать не любимой женщиной, а бездонной бочкой для сброса чужой похоти. А это, подозреваю, очень тяжело, особенно если у тебя, как и у многих других творческих людей, ранимая душа. Ты уверена, что выдержишь? — Не знаю. Я об этом не задумывалась. — Советую задуматься. А теперь прости, но мне пора готовиться к спектаклю. — Хорошо. Удачи, Герман. Когда гостья ушла, Квятковский остался сидеть на диване, глядя в одну точку. Боль в его груди усилилась. Он заставил себя подняться и подойти к шкафчику, где хранил керосин, но бутылка оказалась пустой. Актёр едва не закричал от отчаяния, но тут его взгляд упал на лампу в углу комнаты, которая была здесь всегда, как немая свидетельница его мучений. Он снял колпак с лампы и быстро перелил керосин в стакан. Горький запах заполнил гримёрную, и Герман замешкался; всё-таки, он не привык пить чистый керосин, всегда разбавлял его сладким сиропом или чаем, но сейчас у него под рукой не было ни того, ни другого. — Господи, благослови, — с иронией произнёс Квятковский и сделал первый глоток. — Твою мать… Керосин обжёг горло, но актёр не дрогнул. Его взгляд потускнел, но в нём появилась новая сила. Перед выходом на сцену Герман уже не чувствовал ни страха, ни мучений. Весь спектакль прошёл как в тумане. Герман играл с такой отдачей, что каждое его слово звучало как крик души. Когда пришло время финального эпизода, зал застыл в ожидании. Тишина обрушилась на Германа, словно огромный чёрный купол. Он знал, что это — его последний выход, последний момент, когда он отдаст всего себя зрителям, а потом растворится в небытии. По сюжету, его герой должен был расплатиться с долгами, отметить это дело и уснуть за столом. Но Квятковскому вдруг захотелось изменить конец истории. Подняв стакан с реквизитом, он сделал глоток, но вместо того, чтобы после рухнуть лицом в стол, сполз со стула и сгорбился, будто его разом сломали тяжесть прожитой жизни и осознание её бессмысленности. — Вот и всё… Я свободен. Эти слова, произнесённые так буднично и с ноткой иронии, повисли в воздухе подобно проклятию. Лицо Германа стало серым и неестественно спокойным, а глаза закрылись, но не как у человека, который просто заснул, а как у человека, который уже никогда не проснётся. Зрители не знали, что делать и как реагировать. Никто не аплодировал и не шевелился, а сидящий в первом ряду Кирилл почувствовал, как его сердце пропустило удар. — Герман! — в ужасе прошептал он и вскочил с кресла с явным намерением броситься на сцену, но сидящая рядом дама удержала его за локоть. — Что вы творите?! — шепнула незнакомка. — Это просто игра, всё в порядке. — Нет, — лихорадочно замотал головой Кирилл. — Это было слишком болезненно и реально! Но тут уже зритель с другой стороны положил ладонь на его плечо: — Пожалуйста, не срывайте спектакль и не выставляйте себя на посмешище. Умер герой пьесы, но не актёр. Кирилл сейчас был воплощением самой боли. Его обычно твёрдые черты лица смягчились, как у человека, переживающего невосполнимую утрату, горькие слёзы скользнули по щекам и замерли у уголков губ. Это было зрелище, которое невозможно забыть: такой сильный мужчина, но с душой, способной чувствовать настолько остро и глубоко. — Не переживайте так, — шепнула та же самая дама. — Вы — настоящий, искренний человек, — подхватил зритель справа. — Это редкость в наше время. Ваша ранимость — благословление, а не слабость. Кирилл наконец-то почувствовал себя лучше и даже застыдился своей излишней эмоциональности. — «Хорошо, что сегодня здесь нет Киры. А то ещё она бы рыдала в два ручья», — подумал он. Они с Германом решили, что Кирочке рано смотреть постановку с обилием «алкоголя» и брани. Занавес медленно опустился и скрыл от публики происходящее на сцене. В зале наконец-то раздались осторожные аплодисменты, которые вскоре переросли в бурные овации. Но Кирилл ничего не слышал и не видел — его мысли были только о Германе. Когда спектакль полностью завершился, Кирилл бросился в полюбившуюся ему гримёрную. Герман, как оказалось, сидел на полу возле зеркала. — Герман! — выкрикнул Кирилл, опустился рядом со своим избранником и обнял его так крепко, как только смог. — Ты напугал меня до смерти! Герман поднял на него полные слёз глаза. В этих глазах был весь мир — боль, страх, любовь, и что-то ещё, неуловимое, но такое важное. Словно этот мальчик видел всё самое сокровенное, все грехи, мечты, радости и печали того, кто находился напротив него, но ни в чём его не осуждал, а всё понимал какой-то исконной, многовековой мудростью. — Прости. Я не хотел тебя напугать. Я сам не понял, как это случилось. — Всё хорошо, Гермуся. Тебе не за что просить прощения. Ты здесь, со мной… Ты жив, и это самое главное. В объятиях Кирилла Герман чувствовал себя как в безопасной гавани. Они плакали вместе, но теперь это были слёзы освобождения от страхов и горестей. — Я ведь даже на поклон к зрителям не вышел, — вздрогнул Герман. — Как некультурно! Тут дверь гримёрной тихо приоткрылась, и на пороге появился седовласый мужчина с добрыми, но уставшими глазами. Он замешкался, увидев Германа и Кирилла в таком состоянии, но быстро взял себя в руки и с уважением сказал: — Герман, в фойе вас ждут публика и журналисты. Они хотят поздравить вас и побеседовать. — Чего? — испугался Герман. — Нет, я не смогу! — Но люди хотят выразить своё восхищение! — Без Кирилла не выйду. Да, Герман ощущал не только усталость, но и ответственность перед теми, кто ожидали его появления. Он понимал, что театралы и журналисты ни в чём не виноваты, и что ему нужно поблагодарить их за поддержку, но всё внутри него этому сопротивлялось. Собственное тело казалось ему чужим и измотанным до предела. Когда он попытался встать на ноги, то покачнулся и схватился за стену, чудом удержавшись от падения. — Пойдём, — улыбнулся Кирилл. Герман не успел ответить, как почувствовал, как его тело поднялось в воздух. И это было очень легко и естественно — находиться на руках у того, кого он любил больше жизни. — Кирилл, люди будут в ступоре, — засмеялся актёр. — Почему? По-моему, это очень необычный выход. А разве не это важно для театра? Тебе стоит гордиться — не у каждой восходящей звезды есть свой личный переносчик! — Остановись, мне страшно, — опомнился Герман, когда Кирилл понёс его через коридоры театра, мимо закрытых дверей и зеркал, отражающих их единство. — Об этом напишут в газетах, преподнесут как скандал… Ты и так уже лишился всех друзей из высшего света! Такая проделка может закончиться уголовным преследованием! — Скажем журналистам, что между нами глубокая дружба. — Они, по-твоему, слепые? Перестань, что ты… Но Кирилл уже дошёл до фойе. До сего момента все собравшиеся там ожидали появления молодого актёра, чтобы поздравить его с блестящим выступлением, но то, что они увидели, превзошло все их ожидания. Толпа замерла в немом удивлении. Кирилл, высокий и статный, держал на руках своего возлюбленного, словно это было самым правильным делом на свете. Герман, который от страха перед линчеванием на месте, ещё крепче прижался к чужой мощной груди, казался совсем растерянным и уязвимым, но в этом присутствовало что-то невероятно трогательное. Они стали живыми символами тех чувств, которые другие люди никогда не проявили бы столь открыто. Журналистам потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, как дышать. Одна из женщин в первом ряду приложила руку к груди, стремясь укротить бешеное биение своего сердца. Мужчины обменялись поражёнными взглядами, но никто не осмелился выразить недовольство вслух — впечатление от увиденной сцены оказалось слишком сильным. — Это так красиво, — прошептала какая-то девушка в роскошном вечернем платье. — Они действительно… — начал один пожилой господин, но осёкся и лишь улыбнулся. Но каждый из присутствующих понимал, что стал свидетелем чего-то неслыханного и равносильного пощёчине общественным устоям. — Это скандал! Это взрыв новостей! — прошептал один из молодых журналистов. — Это был бы интересный материал, — кивнул его коллега. — Но я не стану писать о любви в плохом ключе. Перед нами развернулся не просто эпизод из жизни актёра, а чувства — настоящие, те самые, о которых мы так любим читать в романах. — Ой, сука… — прошептал Герман. — Кирюш, когда всё это закончится, можешь засунуть меня в коробку и отправить в психиатрическую больницу! Только, пожалуйста, с возвратом! Кирилл же словно не замечал ни удивления, ни осуждения. Именно его непоколебимость и слова: «Что? Герману стало плохо, и я решил ему помочь. Думаю, он не первый человек, у которого при выходе к публике подкосились ноги!» заставили людей усомниться в правильности их реакции. — Наверное, такова новая театральная мода, — нарушил тишину молодой журналист с яркими глазами и лукавой улыбкой. — Именно, — заставил себя засмеяться Герман. — Я не против выходить так к публике на постоянной основе. Сразу после финального акта — бац! — и на руки. Только мой друг вряд ли на это согласится. Всё-таки я довольно тяжёлый. Но тут из кармана брюк Кирилла некстати выпала зажигалка. — Герман, прости, мне нужно освободить руки, — вздохнул Лаврентьев и обратился к стоящему поблизости крепкому господину: — Подержите звезду, пожалуйста. Тот сильно замешкался, но всё-таки принял актёра на руки. Герман вздрогнул от страха, но, дабы поддержать игру, воскликнул: — Теперь я понимаю, что значит быть на вершине славы! Толпа рассмеялась, а Кирилл через секунду забрал свою ношу обратно. — Спасибо за помощь, — поблагодарил он неизвестного мужчину. — Но звезду лучше держать покрепче, иначе она может сорваться и улететь. — Герман Александрович, а скажите… — начал журналист. — Просто Герман, — перебил его Квятковский. — Герман, объясните нам концовку пьесы. Ваш герой умер или напился до бессознательного состояния? — Умер. — Ох, как жаль! — Почему? Ведь он освободился от мучительного существования, которое не имело ни смысла, ни цели, — Герман сделал паузу, позволив своим словам осесть в сознании слушателей. Его голос стал глубоким, будто он говорил не о вымышленном персонаже, а о реальном парне, который был ему хорошо знаком. — Мы привыкли думать, что жизнь — это самое ценное, что у нас есть. Но что делать, если жизнь превращается в непрерывное, безнадёжное падение? Говорите «жаль»? А разве не жаль оставлять человека наедине с его агонией и безмолвными криками? Журналисты принялись записывать услышанное в свои тетради. — Водка, которую вы пили на сцене, была настоящей? — Нет, конечно же. Герман наконец-то позволил себе расслабиться. Его настроение постепенно улучшалось, благодаря тому, что Кирилл держал его так крепко. — Герман, что вдохновило вас на создание столь проникновенного образа? — Меня вдохновил мой друг, — ответил Квятковский и тронул воротник рубашки Кирилла. — Его уверенность и сила помогли мне открыть в себе новые грани. — А как вам удаётся оставаться таким непосредственным на глазах у множества зрителей? — О, я представляю, что зрители — это большие и добрые медведи, которые просто пришли посмотреть, как я буду танцевать. В этом же нет ничего страшного, правда? Кто из нас не любит немного пошалить перед медведями? — Герман вновь засмеялся, и его смех подхватили все вокруг. — И вы совсем-совсем не переживаете перед выходом на сцену? — Иногда бывает. Но в таких случаях я съедаю дюжину пирожных и выпиваю три кружки чая с мятой. А потом ещё чуть-чуть кофе с сахаром — и всё, я готов умереть на полу! А теперь, может быть, вы пообщаетесь с другими актёрами? Несправедливо, что всё внимание достаётся мне одному. — Хорошо, тогда последний вопрос: вы верите в судьбу? — А разве сегодняшний вечер и наша встреча не являются доказательством того, что судьба — это не просто слово? Верьте в судьбу, друзья, она всегда знает, что делает. Кто-то из зрителей тихо захлопал. К этому одинокому хлопку присоединились другие, и вскоре весь зал зааплодировал. Герман благодарно улыбнулся и начал принимать цветы. — Вы как хотите, но я не напишу ничего оскорбительного, — подытожил самый разговорчивый журналист. — Ни о сегодняшнем вечере, ни, наипаче, о Германе Александровиче с его компаньоном. Да, они странноватые, но очень приятные люди. — И очень смелые, — вторил ему коллега. — Далеко не все мужчины решатся так себя вести. Проявленная в этот день сила любви и искренности на время затмила все попытки критики. *** — Наконец-то домой, — простонал Герман, когда они с Кириллом вышли из театра. — Гермуся, смотрю, тебе нравится использовать меня в качестве бесплатной рабочей силы, — шутливо проворчал Лаврентьев. Он нёс подаренные молодому дарованию букеты и был увешан ими, как рождественская ёлка в январе. — Ты сам захотел освободить меня от тяжёлой ноши, — засмеялся Герман. — Ой, а где тот букет, что ты мне подарил? Ты ведь не забыл его забрать? — Не забыл, — ответил Кирилл, с неприязнью взглянув на особенно большой букет роз, который так и норовил обрушиться ему на плечи. — Какой чёрт надоумил меня подарить его в театре, а не дома? — Будь с ним поаккуратнее, пожалуйста. — Кирилл Лаврентьев! — вдруг раздалось позади мужчин. — Вот так встреча! — Только не это, — прошептал Кирилл, но обернулся. Герман последовал его примеру. На них смотрел красивый и высокий господин в дорогом пальто. Его лицо украшали усы, выглядевшие так, словно за ними ежедневно ухаживали семь персональных парикмахеров. — Решили от нас окончательно откреститься? А мы, право слово, соскучились. — «Я? Да вы сами от меня открестились!» — подумал Кирилл, но вслух ответил: — Нет, конечно. Просто свои дела, заботы — знаете ведь, как это бывает. — Знаем-знаем, — подхватил другой мужчина: чуть пониже ростом, с пухлыми щеками и приятными глазами, которые больше подошли бы торговцу пряностями, нежели аристократу. — Но делам не место в такой замечательной ночи! Пойдёмте с нами в ресторан, посидим и поболтаем, как в былые времена. Кирилл оглянулся на Германа, который в этот момент пытался отодрать прилипшую к внутреннему карману пальто конфету, и извиняюще улыбнулся: — Я не думаю, что это уместно. — Ну что вы! Герман, услышав слово «ресторан», поднял голову и тоже расплылся в улыбке, словно кот, засмотревшийся на миску со сметаной. — О, я люблю рестораны! Там подают такие маленькие хлебные палочки, помнишь, Кирилл? Я в прошлый раз съел штук двадцать! — Господа, познакомьтесь, это Герман Александрович, известный актёр и художник, — сказал Лаврентьев. — И мой хороший друг. — Чего? — пролепетал Герман. В его голове это прозвучало карикатурным сельским «каво?» — Герман, это Илья Валерьевич и Владислав Алексеевич, финансисты и меценаты, мои… — Кирилл запнулся, не зная, как назвать тех, кто выбросили его из своего «элитного» круга после его развода с Ольгой и отъезда за границу, — старые приятели. Квятковский понял, что перед ним стояли люди, с которыми нужно было вести себя особенно корректно. Они — не богема, а представители самого что ни на есть высшего общества. — «Черти окаянные, — подумал актёр, представив, как они могли обидеть его Кирилла в прошлом. — Ишь, важные какие! Ходят тут, как два павлина! Туфли у обоих блестят так, что можно бриться, глядя на них! А галстуки-то! У моего отца подушки на чердаке такого же цвета! Ой! Если Кирилл назвал меня по имени-отчеству, то и мне нужно сделать то же самое. Но я до сих пор не научился выговаривать отчество Кирилла! Может, ну его, этот ресторан?» — Актёр и художник, говорите? — воодушевился Илья Валерьевич. — Как интересно! Герман Александрович, мне не терпится с вами пообщаться! — Может, в другой раз? — спросил Герман. — Я сейчас одет как-то не так… Не для ресторана! — Мы вас умоляем! — Ладно, пойдёмте, — сдался Кирилл. — Но ненадолго. И вся компания направились к ближайшему ресторану, который был полон весёлого гомона, изящной музыки и необычных блюд. Взгляды здешних посетителей сразу скользнули по Кириллу, отметив его мужественность и дороговизну, а затем задержались на Германе, который, не теряя времени, сразу пошёл к ближайшему столику. — Герман, подожди! — ужаснулся Кирилл и схватил своего спутника за рукав за секунду до того, как тот бросился к корзине с хлебными палочками. — Нам нужно сначала заказать столик. — Ой, точно! — кивнул Герман. — Просто я подумал, что кто-то забыл съесть свои палочки, и решил помочь! — Прошу, веди себя спокойнее. — Спокойнее? Значит, я не могу бегать по ресторану, брать чужие хлебные палочки и спрашивать у официантов, для чего предназначены эти странные вилки на столе? — Совершенно верно. И не заказывай десять десертов сразу. — Хорошо, не буду. И я обещаю кушать очень аккуратно! Честное слово, я даже рубашку не заляпаю! Когда все расселись, а официант принял заказы, Кирилл взял бокал вина и начал беседу со своими приятелями из прошлой жизни. Герман, между тем, пытался сосредоточиться на салате, но его мысли то и дело возвращались к десертам, которые он уже представлял перед собой, и к цветам, которые Кирилл оставил у входа. Одну розу Герман успел вытащить из букета и теперь прижимал к своей груди. — Герман, — позвал Кирилл, заметив, что его прекрасный спутник заскучал, — а ты не хочешь рассказать нам о своих последних успехах на сцене? Или о своих картинах? Квятковский улыбнулся от уха до уха. — Недавно я решил нарисовать свой автопортрет, — начал он. — Где я в костюме и с мечом в руке, как рыцарь! Но потом всё обдумал и заменил меч на розу. Это ведь лучше, правда? Герой, который сражается не холодным оружием, а красотой! Мужчины из высшего света обменялись удивлёнными взглядами, а затем Илья Валерьевич произнёс: — Это действительно впечатляет. — Да, я люблю странные идеи. Например, однажды я решил, что мой персонаж будет ходить на сцене босиком. Все подумали, что я сошёл с ума, но это выглядело так натурально! Герман продолжал держать розу в руке и не заметил, как с неё начали осыпаться лепестки. Один из них медленно опустился прямо в его тарелку с салатом. — Герман Александрович, похоже, роза решила добавить немного искусства в ваше блюдо, — прокомментировал Илья Валерьевич. — Да, Герман, даже цветы подчиняются твоему творческому духу, — не остался в стороне Кирилл. — Ой, — прошептал Герман. — Моя роза… Она была такой красивой! — Ничего страшного, — мягко улыбнулся Кирилл. — Цветы — они такие. Их красота мимолётна, но именно это делает их особенными. — Кирилл, я хочу пирожное, — как можно тише попросил Квятковский. — Может, лучше начнём с устриц? — предложил Владислав Алексеевич. — С устриц? — нахмурился Гермуся. — А как они выглядят? Кирилл ущипнул его под столом, но было уже поздно. — Герман Александрович, вы, наверное, редко посещаете подобные заведения? — догадался Владислав Алексеевич. — Устрицы — это моллюски. — Те, что живут на морских камушках? Или это улитки? Ой, я всё время путаю! А знаете, я как-то раз попробовал улиток, думал, что они сладкие, а они оказались солёными! Бррр! Но, думаю, устрицы — это другое дело, да, Кирилл Юлиа… Юве… Ювенирьевич? — Просто Кирилл, — вздохнул Лаврентьев. Когда официант принёс устрицы, Герман с любопытством осмотрел их, взял одну и начал возиться с раковиной. Кирилл, уже предчувствуя беду, решил вмешаться: — Позволь мне помочь тебе? Но он опоздал. Герман резко дёрнул раковину, и устрица с характерным чавканьем вылетела прямо в тарелку Ильи Валерьевича, забрызгав его белоснежную рубашку. — Ой, извините, — пробормотал Квятковский. — Я не думал, что она так быстро вылетит! — Простите моего друга, Илья Валерьевич, — добавил Кирилл. — Он иногда бывает неуклюжим. Герман ожидал увидеть на лице своего возлюбленного злость или разочарование, но тот остался спокойным. — Ничего, — ответил Илья Валерьевич, скрыв раздражение. — Я понимаю, такое случается. — Позвольте мне возместить стоимость вашей рубашки, — Кирилл незаметно положил ладонь на коленку Германа, и этот жест без слов сказал: «Всё в порядке, я рядом, ты в безопасности». Илья Валерьевич, увидев искренность в словах и жестах Кирилла, вымученно кивнул: — Хорошо, я приму ваше предложение. И тут Владислав Алексеевич подкинул Герману ещё один вопрос: — Герман Александрович, а что вы думаете о вине? Какое вам больше по вкусу? — «Да я бы любого напился с превеликим удовольствием», — помыслил Герман, но вслух ответил: — Мне нравится вино с привкусом фруктов. Вроде компота, только с виноградом, клубничкой или мали… — А красное бордо? — О, красное бордо! — воскликнул актёр, сделав вид, что это его любимый напиток, хотя на самом деле плохо понимал, что это такое. — Это ведь вино, которое будто греет тебя изнутри, да? Оно насыщенное, но какое-то… грубое. Нет ощущения, что пьёшь лето из бокала. Мужчины из высшего света, услышав столь неожиданный и забавный ответ, не сдержали улыбки. — Герман Александрович, вы — настоящее маленькое чудо, — высказался Владислав Алексеевич. — Ваши сравнения — это нечто! Кирилл Ювенальевич, где вы нашли такое сокровище? — «На улице, рядом с лавкой старьевщика», — подумал Герман. — О, я нашёл его там, где не искал, но теперь не представляю, как бы я жил без него, — ответил Кирилл. Квятковский смущённо потупился. Его мягкие черты лица и большие глаза делали его похожим на ребёнка, которого похвалили за неожиданную, но милую выходку. — Какой тут красивый потолок, — вдруг сказал он, посмотрев наверх. — Взгляните на эти узоры! Они как взбитые сливки, по которым прогулялся большой кот с пушистыми лапами! Илья Валерьевич поправил ус и решил продолжить беседу: — Герман Александрович, а что вы, как творец, думаете о современном искусстве? О тех направлениях, что сейчас популярны среди интеллигенции? — Современное искусство? В нём встречаются очень странные работы. Знаете, как если бы кто-то взял все краски и разбросал их по холсту, а потом сказал: «Вот, это картина!» И все твердят: «Да, это гениально!» А я думаю… Ну, может, и гениально, просто я не понимаю. Мне больше нравится, когда в картине видно что-то знакомое. В таких работах есть душа и история. А когда просто краски, я начинаю думать, что художник или устал, или был очень голоден и хотел быстрее закончить работу, чтобы поесть. Кирилл засмеялся, а вместе с ним и остальные. — А что вы скажете о музыке? — задал новый вопрос Илья Валерьевич. — Как вам кажется, что должно быть в идеальной симфонии? — Место для неожиданности. Музыка должна играть с чувствами слушателя, как кошка с клубком ниток. Вот ты думаешь, что знаешь, что будет дальше, а ноты вдруг раз — и подскакивают вверх, уходят в сторону или тихо скользят по полу. — Вы часто бываете на симфонических концертах? — Нет, часто я бы этого не вынес, меня на концертах в сон клонит. Вообще, я считаю, что музыка спрятана не в помпезных залах, а на улице, в шуршании листьев и пении птиц. Или, например, когда идёт дождь, а ты прячешься под зонтом и слушаешь, как капли танцуют на ткани. В этот момент к столу подошёл официант с пирожным. Герман, увидев перед собой чудо кондитерского искусства, мгновенно позабыл обо всём остальном. — Пирожное! — воскликнул он, взяв ложку. — Вы никогда не замечали, как сладкое может улучшить расположение духа? Вот съел ты пирожное — и сразу будто кто-то сказал тебе: «Всё будет хорошо». Мужчины из высшего света, впервые видя, как человек может так искренне радоваться обыкновенным вещам, почувствовали, как внутри у них стало теплее. — Герман, — тихо проговорил Кирилл, — ты и есть то самое счастье, которое делает этот мир лучше. — Правда? — Конечно, — подтвердил Владислав Алексеевич, хотя его никто не спрашивал. — Такие искренние люди — настоящая редкость. Вы заставили нас вспомнить о том, что в жизни есть не только обязанности и скучные дела, но и простые радости. Далее за столом потекли разговоры о финансах, моде и светских делах. И вскоре Герман практически спал, лениво ковыряя ложкой то салат, то пирожное. — Кирюш, — шепнул он, — а когда мы поедем домой? — Через минутку, — прилетело ему в ответ. Но «минутка» превратилась в вечность. Герман уже не знал, куда себя деть. — Кирилл, я устал, — заканючил он, потянув своего спутника за рукав пиджака. — Тут стало душно и скучно. — Сейчас попрощаюсь, и поедем, — пообещал Кирилл. — Ты это уже говорил час назад! Не выдержав, Герман поднялся из-за стола и пошёл к вешалке. — «Отдохну здесь», — решил он и сел на пол, обхватив колени. Когда Кирилл наконец-то завершил прощания и начал вертеть головой по сторонам в поисках своего возлюбленного, то обнаружил, что тот исчез. — Герман? — нахмурился Лаврентьев. Он погрузился в поиски, обошёл все столики, но не обнаружил ни одного следа Гермуси. — Может, Герман Александрович вышел на улицу? — предположил Илья Валерьевич. Кирилл направился к выходу, постоял на крыльце, но и там его избранника не оказалось. — Простите, вы не видели молодого человека с голубыми глазами и светлыми волосами? — обратился он за помощью к вышедшим из ресторана посетителям. — Нет, не видели. Лаврентьев начал нервничать и прокручивать в голове самые неприятные сценарии развития событий. Может, Герман на него обиделся и самостоятельно уехал домой? А если ему стало плохо? А если его кто-то увёл? От последней мысли у Кирилла сжалось горло и потемнело в глазах, и он вернулся в ресторан с намерением осмотреть каждый угол. — Извините, господин, — вдруг обратился к нему пожилой мужчина в элегантном фраке, — вы кого-то ищите? — Да, я ищу светловолосого и голубоглазого молодого человека. Он такой… Такой светлый и наивный, словно из другого времени! Такой… невинный, будто созданный для того, чтобы быть оберегаемым. — Вам стоит заглянуть под вешалку. Кирилл пошёл в указанном направлении. И, к своему большому удивлению, действительно нашёл Германа. Тот лежал под вешалкой, свернувшись калачиком, как котёнок, и сладко посапывал, прижавшись к чьему-то пальто. Одна шляпа съехала ему на лоб, скрыв половину лица. Кирилл остановился, смотря на эту сцену с легкой растерянностью, но быстро осознал всю её комичность и не смог сдержать смешка. Герман, всегда такой трагичный и серьёзный на сцене, сейчас выглядел как самый обыкновенный мальчишка, который не дождался, когда взрослые закончат свои дела. — Герман, — позвал Кирилл и убрал шляпу с лица своего возлюбленного. Герман что-то пробормотал, но глаз не открыл. — Вот ты где, бедняжка. Кирилл поднял актёра на руки, и тут на них обратила взоры добрая половина посетителей ресторана. — Господа, мой друг переборщил с вином, — объяснил Лаврентьев, обращаясь сразу ко всем наблюдателям. — Но не беспокойтесь, я позабочусь, чтобы он добрался домой в целости и сохранности. А за нашими цветами, пожалуй, вернусь попозже. Сейчас руки заняты. Люди вокруг заулыбались и закивали. Всё выглядело так, будто Кирилл действительно спасал своего товарища от излишков праздничного вечера. Некоторые из гостей узнали в Германе артиста, которого недавно видели на сцене, и оценили ситуацию как часть его театральной натуры. Лишь оказавшись на улице, Кирилл позволил себе вздохнуть чуть глубже. Герман, почувствовав перемену температуры, вздрогнул и медленно открыл глаза. Первым, что он увидел, оказалась темнота улицы. — Где я? — пролепетал он. — Что за… — но затих, унюхав знакомый парфюм с сандалом и корицей. — Кирилл? — Да, это я. Всё в порядке, дорогой. — Мы куда? Домой? — Домой. Кирилл приподнял руку Германа и вновь поцеловал каждый его палец. Эти поцелуи были почти священными и приносили обоим мужчинам ощущение чего-то безмерно сладкого. Когда Лаврентьев дошёл до запястья, его губы замерли там, где венки выступали особенно ярко, там, где билась жизнь. — Здесь сосредоточена моя Вселенная, — прошептал Кирилл, не отрываясь от бледной кожи, словно запечатывая эти слова на чужой вене. *** В следующий раз Герман появился в театре в состоянии полнейшего душевного раздрая.Он устал до предела, из его нутра будто высосали все силы, оставив лишь оболочку, которой приходилось тянуть на себе бремя общественного мнения, сплетен и нескончаемого внимания. Разум требовал спокойствия и повседневности, вдали от шума толпы, полупустых разговоров и укоризненных взглядов, что впивались Герману в сердце, как ядовитые стрелы. Но прежде чем Герман успел подойти к кабинету Анатолия Петровича для последнего разговора, его снова окружили коллеги. Но на этот раз в их взглядах плавала не ненависть, а неприкрытое удивление, смешанное с ехидством. — О, звезда газет! — всплеснул руками Костя. — Герман, ты читал сегодняшние новости? — спросил Игорь. — Нет, — отсёк Квятковский. — Так почитай. Это тебя касается. Герман взял в руки предложенную ему газету. — Пятая страница, — подсказал Игорь. Заголовок на пятой странице гласил: «Невесомый актёр и его страж. Театральная поддержка нового формата». А на седьмой — «Новая звезда московского театра или жертва своих связей?» — На девятой странице ещё интереснее! — покатился со смеху Костя. — Когда театр становится личной сценой: романтический жест или глубокая дружба? — одними губами прочитал Герман, а затем раздражённо смял бумагу. — Эй, аккуратнее! — всполошился Игорь. — Верни газету! Я её ещё друзьям покажу! — Отвратительно, — отплюнулся Герман. — Отвратительно? — искренне удивился Костя. — Тебя же прославили! Разве ты не этого хотел? Ведь не каждый день такое увидишь, когда… — Когда кто думает, что моя жизнь — это цирковое представление? — Да почитай, там же… — Я не собираюсь это читать! Чушь собачья! Актёры ещё что-то говорили, но их слова звучали для Германа как-то искаженно и неразборчиво, словно он находился под водой. Ему захотелось исчезнуть, раствориться в этом холодном утре, стать упавшей на стену театра тенью и никогда более не возвращаться в мир, где его никто не понимал. — «Скоро случится что-то очень плохое», — подумал Герман. Он был хорошо знаком с этим чувством, беда уже не единожды расплавляла свои тёмные крылья над его жизнью. Например, в тот день, когда к нему подошёл Семёнов с рассказом об Ольге, каждая клеточка его тела закричала, что нужно бежать. Но он не убежал. Он продолжил сидеть за столом, до хруста стекла сжимать бокал в ладони и обливаться холодным потом. — «Если эта писанина дойдёт до моего отца, тот отреагирует. Он однажды уже оттаскал меня за волосы по полу общежития, хотя я тогда не сделал ничего из ряда вон. А за такое… Да я бы потерпел, но Кирилл его потом уничтожит! А сам сядет в тюрьму! А если происходящим заинтересуются власти, мы сядем уже вдвоём! Начнутся тайные допросы, расследования, попытки найти в наших действиях нарушение закона или этики… Господи, что делать-то?! Почему вокруг меня всегда вершится что-то плохое? Почему я всех подставляю под удар? До меня Кирилл жил безо всяких забот! Рядом с Вениамином и прочими мужчинами ему ничего не угрожало, а рядом со мной… Нет, я проклят! Не нужно было мне лезть в театр, не нужно было возвращаться к Кириллу! Судьба не просто так столько раз нас разделяла! Миша верно говорил — если не срастается, значит, и не нужно. Кто мы такие, чтобы спорить с судьбой?!» — Ты считаешь своё поведение нормальным? — вырвал Германа из ужасающих мыслей голос Кости. — Мы хотели с тобой пообщаться и обсудить новости, а ты сразу начал грубить! — А потом Анатолий Петрович будет говорить, что делаем что-то не так, — продолжил Игорь. — Хотя проблема не в нас! Это ты, Герман, фыркаешь на всех, как ёж! К тебе не подступиться! Герман равнодушно смотрел на них, его губы едва заметно поджались, но слова не шли. Всё, что он мог делать, это мысленно повторять: «Оставьте меня в покое, просто оставьте…» — Вот твоё решение всех конфликтов — либо отмолчаться, либо расплакаться! — Другой актёр на твоём месте сделал бы всё возможное, чтобы помириться со своими коллегами! Пришёл бы к нам с тортом и вином, попросил бы прощения за то, что бросил нас в камере, глядишь, и всё бы наладилось! Ты будто вчера на свет народился! Совершенно не знаешь, как вести себя в обществе! — Что здесь происходит? Очередная ссора? Все парни повернули головы в сторону кабинета Анатолия Петровича. Художественный руководитель стоял в дверном проёме, важно скрестив руки на груди, а этот жест никогда не сулил ничего хорошего. — Константин, Игорь, я сыт вами по горло, — отчеканил мужчина. — Вы ведёте себя не как актёры, а как дворовые шалопаи! — Мы просто обсуждали с Германом новости, — оправдался Костя. — На повышенных тонах? И вам не стыдно? Герман, пойдёмте, нам нужно поговорить. — «Боже, как я хочу домой! Как я хочу спать!» — подумал Герман, но всё-таки поволочил ноги в кабинет, оставив позади себя умолкших коллег. Когда же дверь кабинета закрылась, ощущение беды усилилось. — Герман, очень хорошо, что вы пришли, — начал Анатолий Петрович с лёгким вздохом. — Я долго размышлял, кого утвердить на роль главного антагониста в нашей новой постановке. Не стану скрывать, роль очень сложная, требующая силы характера и умения передать глубину преступной натуры, скрытой за благородной внешностью. И я решил, что вы идеально подойдёте. — Чего? — Герман посмотрел на своего собеседника с таким удивлением, будто у того на голове выросли рога. — Это роль того самого предводителя банды разбойников? Выходца из обедневшей дворянской семьи Виктора Савина? — Именно так. — Но на эту роль пробовался Владислав Левищев! Человек, с которым у меня совсем недавно произошёл нешуточный конфликт! — Владислав неплохой актёр, но эта роль просит больше того, что он может предложить. Понимаете, Виктор Савин — не просто злодей, а глубокий персонаж с множественными внутренними конфликтами. Он требует не только жестокости, но и тонкости в передаче эмоций, чего Владислав показать не сумел. А вы, Герман, сумеете. Вы уже доказали, что вам ни к чему застревать в образе вечного принца. — Нет, Анатолий Петрович, это слишком… Герман, во-первых, не пребывал в уверенности, что сможет прочувствовать обаятельного, но мстительного, хитрого и жестокого героя, ибо был далёк от этого, как пустыня Сахара от ледяных пещер Антарктиды. В сюжете присутствовали сцены, где Виктор кричал на своих подельников, избивал безоружных и похищал ребёнка. А он, Герман, и мухи за всю свою жизнь не обидел! А во-вторых, он понимал, что Влад это так не оставит и затаит мысли о мести. Этот молодой человек, с красивым, но преступным лицом, видел в данной роли возможность продемонстрировать весь свой актёрский диапазон и укрепить свой авторитет в труппе. И вдруг всё пойдёт прахом! — Влад воспримет это как личное оскорбление, и наш конфликт перейдёт в открытую вражду, — уверенно сказал Квятковский. — Я не прошу вас, Герман, я умоляю! Только вы сможете сыграть Савина так, как нужно! Если вы откажетесь, постановка накроется медным тазом! Герман закрыл глаза, чувствуя, как мир вокруг него сжимается в одно чёрное пятно. — Публика вас обожает! — Анатолий Петрович не позволял своему подопечному погрузиться в раздумья, не давал ему времени на отдых. — Люди пришли на последний спектакль только потому, что увидели ваше имя на афишах! Вы сами говорили, что вернулись сюда, в первую очередь, ради зрителей! А теперь хотите предать их? Даже когда вы появились перед публикой на руках у Кирилла Ювенальевича, вас никто не осудил! Хотя у меня в тот момент, если честно, сердце в пятки ушло. Другому актёру ничего подобного бы не простили, но вы… Вы сумели сделать это так, что все рукоплескали! Люди увидели в этом нечто большее, чем просто жест. Вы стали для них символом, Герман. — Хорошо, я приму роль! — почти выкрикнул Герман. — Я сыграю этого мерзавца! Я сыграю его так, что все охренеют! Но при одном условии. Художественный руководитель приподнялся на стуле и подался вперёд, приготовившись слушать. — После спектакля я уйду из театра. Навсегда. Вас устроит такой расклад? Я совершил ошибку, решив вернуться. Кирилл пытался меня отговорить и предупреждал о последствиях, но я его не послушал, и вот чем всё обернулось. Анатолий Петрович, дело не в вас, не в вашем театре и даже не в других актёрах. Дело именно во мне: я не справляюсь с публичностью и не могу жить в постоянной борьбе. Я был болен физически и душевно, когда пришёл сюда, и с тех пор мне только похужало! Я пью разбавленный керосин перед выступлениями! И если Кирилл узнает… Господи! Анатолий Петрович смотрел на Германа с ужасом и непониманием. Он всегда знал, что молодой актёр эмоционально нестабилен, но не подозревал, что дело зашло так далеко. — Герман, вы должны были сказать мне об этом раньше, — наконец проговорил худрук, чувствуя себя беспомощным перед лицом такого признания. — Я бы помог вам… — Нет, мне никто не сможет помочь. Театр стал для меня местом, где я потерял себя, а не нашёл. — Хорошо. Я приму ваше решение. Но, пожалуйста, берегите себя. Пусть этот спектакль станет вашим прощанием со сценой, но не с жизнью. Герман кивнул. Решение было принято, и он знал, что это — единственный путь спасти себя, даже если этот путь вёл его прочь от всего, что он когда-то любил. *** Герман, измученный и разбитый, шёл по улице. Каждый шаг отзывался болью в его натруженных ногах и простреливал слабостью по всему телу, а в голове гудело от переизбытка мыслей, словно кто-то невидимый непрерывно бил молотом по наковальне его сознания. Проходя мимо торговцев газетами, Герман зацепился взглядом за кричащие заголовки: «Скандальная звезда театра: романтика или провокация?», «Падение в объятиях скандала: куда Герман Квятковский ведёт свою карьеру?», «Актёр и его покровитель: новая драма разворачивается на московской сцене». В жилах Германа застыла кровь. Каждый удар газетной бумаги о прилавки напоминал ему о том, что его жизнь теперь — не его собственность, а зрелище, разорванное на части в угоду толпе. Судорожно сглотнув, он остановился у кабака, откуда доносились громкие голоса и звон стекла. Струящийся из окон свет обещал сладкое забвение каждому вошедшему. Герман направился к двери. Его движения были медленными, словно он пробирался сквозь кисель. Ему хотелось заказать стакан самого крепкого пойла и хотя бы на несколько мгновений освободиться от цепей, что тянули его к земле. Но в последний момент, когда Герман уже потянулся к ручке, в его сознании возник образ Кирилла — сильного, надёжного, как скала, что никогда не дрогнет, и неважно, каким штормом будет охвачена их совместная жизнь. И Герман отступил. — «Нет, я не могу сорваться. Только не сейчас», — подумал он и почти побежал в сторону дома. Родные стены встретили его тёплым светом ламп и ароматом яблочного пирога. В воздухе витала атмосфера радостного ожидания. Кирилл и Кира были погружены в подготовку к чему-то грандиозному. — Папа! — выкрикнула Кира, едва Герман зашёл в гостиную. — Наконец-то ты пришёл! А мы готовимся к выставке твоих картин в галерее! — Что? — поморщился Квятковский, рассеянно ответив на объятия выбежавшей к нему навстречу дочери. — Выставку? Не понимаю… — Да, бриллиант души моей, — подтвердил Кирилл. — Помнишь, я уезжал по делу, связанному с поддержкой одного культурного проекта? Так вот, у меня всё получилось. Новая художественная галерея откроется уже сегодня! Мы обязаны там быть! — Да, помню, — Герману стало совсем невмоготу. Мигрень начала растекаться от макушки к вискам, свет бил по зрачкам, звуки раздражали. Внутри росла неудержимая потребность лечь, закрыть глаза и погрузиться в глубокий сон, но Герман не хотел в очередной раз разочаровывать тех, кого любил больше жизни. — Это замечательно, я рад, что у меня появится возможность показать свои работы. — Мы знали, что ты обрадуешься! — не унималась Кира. — Давай прямо сейчас решим, какие картины мы возьмём с собой. Всё происходящее казалось Герману действом на сцене театра. Он видел дочь, Кирилла, бархатные шторы, рояль, уютный уголок из мольбертов, бюстов и разноцветных тряпочек, слышал шум ветра за окном, вдыхал запах свежей выпечки — всё было настоящим, но Герман не ощущал своего присутствия здесь. — Конечно, Кирочка. Пойдём посмотрим, что у нас есть. — Как тебе эта работа? — Кира остановилась перед одной из картин, изображающей осенний лес, залитый тёплым закатным солнцем. — Она такая красивая, папа! Герман посмотрел на картину, но его взгляд остался пустым. Он увидел не яркие краски и детализированные листья, а невнятные пятна. — Да, дорогая. Давай её возьмём. — Герман, — забеспокоился Кирилл, заметив, как задрожали руки его избранника, когда тот попытался снять полотно со стены, — ты в порядке? — Да, — улыбнулся Герман. Внутри его души боролись два противоположных желания: остаться сильным для своей семьи и сдаться перед нарастающей болью. — Просто… Ты читал сегодняшние новости? О нас написали в газетах. Я боюсь, что это обернётся чем-то ужасным, что нас начнут преследовать за то, что мы живём так, как чувствуем. Кирилл слегка нахмурился, но в его глазах вспыхнул огонь — тот самый, что мог сжечь до основания всё, что встанет на пути у его любви. — Никто не сможет навредить нам, Герман. Я обо всём позабочусь. У меня есть связи и ресурсы, а это самое главное. Если потребуется, я защищу нас от любых обвинений, но не стану оправдываться за то, что люблю, как не стал бы оправдываться за то, что дышу. Мы не нарушаем закон. Мы просто живём. А те, кто пытаются сделать из этого скандал, — никчёмные сплетники и бездельники. Тяжесть на сердце Германа начала ослабевать. Ему хотелось верить Кириллу. Да, их любовь не могла быть разрушена чьими-то злонамеренными словами. Но… — «Кирилл не понимает, — застучало в многострадальной белокурой голове. — Ему кажется, что сила и ресурсы могут отразить любую угрозу, но почему он не видит, что всё это происходит из-за меня?! Раньше у него не было таких проблем! Его все уважали, с ним все считались! А теперь он вынужден что-то объяснять людям, которые его никогда не услышат! Если бы я не вернулся, всё было бы иначе! Кирилл бы жил спокойно, без вечных конфликтов и угроз!» — Думаешь, нас не тронут? — вслух спросил Герман. — Я уверен в этом. А даже если попытаются, я буду первым, кто встанет между тобой и ними. Давай сосредоточимся на хорошем. Сегодня — твой день, Гермуся. Мы покажем всем, каким замечательным художником ты стал. Или тебе не хочется шумихи? Я не настаиваю, мы можем остаться дома. — Нет, Кирюш. Сегодня — особенный вечер не только для меня, но и для вас с Кирой. И я не хочу вас подводить. Да, я устал, но это не конец света. Кирилл положил ладонь на плечо своего возлюбленного. Его голос стал ласковым: — Герман, ты делаешь для нас очень много хорошего, и мы тобой неустанно гордимся. Но сейчас тебе нужно отдохнуть. Мы с Кирой сами справимся с подготовкой. — Конечно! — кивнула Кира, явно довольная тем, что вылазка из дома всё-таки состоится. — Иди наверх, пап, поспи немного. — Хорошо, — сдался Герман. — Но если что-то пойдёт не так… — Всё пойдёт так, — засмеялся Кирилл, подтолкнув его к лестнице. Едва добравшись до спальни, Герман рухнул на постель, но не ощутил покоя. — «Я не заслуживаю такой семьи. Если бы я был сильнее, всё было бы лучше. Но не существует силы, которая бы помогла мне вновь почувствовать себя целым», — с такими мыслями бедолага погрузился в сон. *** Зал новой художественной галереи был освещён золотистым светом, высокие стены украшали картины разных художников, а в центре выделялся участок, отведённый под работы Германа. В этой зоне, среди насыщенных мазков и смелых линий, свет, казалось, оживал, отражаясь на лицах посетителей. Потолок галереи походил на волшебные облака, а изящные канделябры придавали обстановке сказочность. В воздухе витал аромат свежесрезанных цветов, а негромкая музыка рождала атмосферу возвышенности. Кирилл являл собой воплощение мужской элегантности. Сшитый по последней моде тёмно-синий костюм подчёркивал его широкие плечи и безупречную осанку, идеальные, как у древнегреческой статуи, черты лица излучали уверенность и спокойствие человека, привыкшего держать всё под контролем, но на дне его ястребиных глаз плавали тепло и забота — это было хорошо заметно, когда он смотрел на своего спутника. Герман же был олицетворением творческого хаоса. Его волосы были растрёпаны, а взгляд отражал смесь усталости и вдохновения. Он был одет в белую рубашку, воротник которой испачкал краской пять минут назад, когда решил поправить водяную лилию на одной из своих картин, и в бордовые брюки. В контрасте мужчин присутствовало нечто завораживающее, словно два мира — рациональный и эмоциональный — встретились и переплелись в неразрывном единстве. И если Кирилл, переступив порог галереи, произнёс: «Здесь можно ощутить, как время замедляет свой ход. В таких местах понимаешь, что истинная сила не в спешке, а в умении остановиться и просто быть», то Герман — «Терпеть не могу ходить в новых штанах! Я в них как деревянный! Хоть бы они сами обмякли, что ли, вместе со мной!» Юная и яркая Кира рядом с ними выглядела как искорка, удерживающая на своих неокрепших плечах невидимые нити между двумя противоположностями. — Ой, японский городовой, — пролепетал Герман, увидев, как к ним двинулись журналисты. — Да ладно, это будет весело, — подмигнул ему Кирилл. — Кирилл, я пойду, выпью воды, мне что-то… Но не успел Герман договорить, как перед ним возник симпатичный молодой человек с хищной любознательностью в глазах. — Герман Александрович, я рад снова вас видеть, — начал он маслянисто-ласковым голосом. — Что вы скажете по поводу последних статей в газетах? Ваше появление в фойе театра в объятиях господина Лаврентьева вызвало настоящий общественный скандал! — О, вы снова о том вечере? — вопросом на вопрос ответил Герман. — Ну, это было необычно, — но тут его внимание привлекла хрустальная люстра на потолке. — Мама дорогая, какая красивая люстра! Интересно, сколько времени нужно потратить, чтобы кристаллы висели так ровно? Журналист слегка прищурился, но не дал своей «жертве» уйти от вопроса: — Да, люстра действительно великолепна, но, возвращаясь к теме… — Возвращаясь к теме, — перебил Кирилл таким тоном, что Герман успел подумать только: «О, сейчас начнётся», — Герман — творческая натура, и иногда его чувства проявляются ярче, чем у других. Да, наш выход был нетипичен, но в театре мы часто сталкиваемся с тем, что принято называть teatrum mundi, когда жизнь и сцена переплетаются настолько, что невозможно сказать, где кончается одно и начинается другое. Мы с Германом — близкие друг другу люди, и я сделал то, что посчитал правильным. А публика, как вы могли заметить, приняла это с восхищением. По лицу журналиста скользнула тень раздражения. Он остался недоволен столь уклончивым ответом. — В статьях упоминалось, что многие зрители сочли это проявлением не только дружбы, но и нечто более глубокого. Не могли бы вы развеять слухи? Каковы на самом деле ваши отношения? Кирилл наклонился ближе, словно делясь с молодым человеком секретом: — Наши отношения с Германом — таинство, подобное процессу создания шедевра. Вы ведь не станете разглядывать каждую деталь работы художника, пытаясь понять, что он чувствовал в тот момент? Позвольте оставить это на уровне наших душ, без излишнего анализа. — Что ты несёшь, господи! — ужаснулся Герман. — Ничего, чем больше непонятных слов, тем лучше. Квятковский вдруг почувствовал, как дочь потянула его за рукав рубашки, и наклонился к ней. — Пап, а когда вы поцелуетесь, как утром? Это было так красиво! — прошептала Кира с детской непосредственностью и неподдельным восхищением. — Ёб… — начал Герман, но вовремя прикусил язык и громко захохотал. — Ой, Кира, что ты только не придумаешь! Лучше посмотри вон туда. Правда, замечательная картина? Обрати внимание, как мастерски написаны цветы! Кира тотчас поняла, что сболтнула лишнего, и переключила своё внимание на картину. Хотя в её голубых глазёнках осталось немного разочарования от того, что её тайна оказалась неразделённой с окружающими. — Кира, в мире многое выглядит красиво и необычно, — сказал Герман, когда они с дочерью отошли от журналистов. — Но далеко не всеми впечатлениями уместно делиться при большом скоплении людей, понимаешь? Мне нравится твоя наблюдательность, но некоторые моменты лучше оставить между нами. — Прости, папуль, — улыбнулась Кирочка и уже через секунду начала с энтузиазмом вглядываться в детали работы, к которой они приблизились. Тем временем журналист всё ещё не оставлял Кирилла в покое. — Но вы должны понимать, что публика ждёт подтверждения или опровержения сплетен, — допытывался он. — Я не стану ничего подтверждать или опровергать, — ответил Лаврентьев с едва уловимой иронией. — Пусть каждый останется при своём мнении. Столь красивые истории не должны подвергаться разборам, дабы не разрушать их магию. — Тогда последний вопрос: вы считаете Германа Квятковского лучшим актёром? В этот момент Герман отвлёкся от картины и посмотрел прямо на Кирилла. И произошёл настоящий удар. Это было больше, чем любовь — это был вызов судьбе, вызов всему, что могло бы их разлучить. В этих взглядах была вся их история: от первых несмелых шагов навстречу друг другу до рокового момента, когда весь мир восстал против их чувства. Они смотрели друг на друга так, как будто остались одни во вселенной, и даже холодные стены реальности не могли разорвать их связь. Болтливый журналист отошёл в сторону, поняв, что не в силах выносить огонь, пылающий между этими людьми. Никто в зале не решился нарушить воцарившееся безмолвие, миг, наполненный столь невыносимой нежностью и страстью, что даже воздух, казалось, загустел. — Герман Квятковский… — наконец-то ответил Кирилл, — он несёт в себе искру, которая зажигает сердца, заставляет их биться чаще и чувствовать глубже. Но я не буду называть его лучшим, ведь это означало бы, что я придаю значение каким-то оценкам и сравнениям. Герман — это Герман, уникальный и неповторимый, такой, каким его видят зрители, и каким его знаю я. В его таланте нет необходимости мериться с кем-то ещё. Он просто есть, и этого достаточно. Журналистам не нужно было больше задавать вопросы, они уже получили ответ; ответ, который был не в словах, а в том, как Кирилл и Герман смотрели друг на друга. — Господа, — вдруг заговорила молодая брюнетка в вечернем платье, — а не могли бы вы повторить для нас ту самую сцену из театра? — Только если Герман этого хочет, — откликнулся Кирилл. Он уже понял, что они снова переусердствовали с интимностью, а значит, сгорел сарай, гори и хата. Герман почувствовал, как его сердце замерло, а потом забилось быстрее. Он ожидал, что испугается, но вышло наоборот. — Повторить? Нет, это опять попадёт в газеты… — Мы не напишем ничего оскорбительного, — пообещал словоохотливый журналист. — Мы и в прошлый раз ничего подобного не написали. Люди были удивлены, но не возмущены. Большинство восприняли это как очень трогательный жест, символ вашей особенной связи — и неважно, дружеской или любовной. — Не знаю… Я не уверен. — Пап, — позвала Кира, коснувшись отцовской руки, — ну согласись, пожалуйста! Что тебе стоит? Пусть все увидят, какой ты смелый! Сердце Германа снова сжалось, но уже от нежности. Да и разве могло быть иначе, если во взгляде Киры отражалась вся её вера в то, что любовь способна превратить обычные моменты в чудеса? — Хорошо, Кирочка. Но только потому, что ты попросила. — Ура! — возрадовалась Кира. Кирилл подошёл к своему возлюбленному, обнял его за талию и поднял на руки. Его движения были столь естественными, что всем вокруг показалось, что он репетировал это тысячу раз. Герман засмеялся и обвил руками шею Кирилла, а зал наполнился аплодисментами. — Ну что, господа, кажется, нам стоит сделать это нашей личной традицией, — шутливо прокомментировал Кирилл. — Может, в следующий раз устроим ещё и танцы? — Зачем откладывать? Можно устроить их прямо сейчас! — послышалось из толпы. — Нет, сейчас я предлагаю поговорить об искусстве. Эти слова вызвали ещё одну волну одобрения, и внимание публики постепенно переключилось на окружающие их картины. Кира была хорошо знакома со всеми работами своего папы, поэтому сейчас они не представляли для неё сильного интереса, но зато она с радостью рассматривала творения других художников. — Кирюсь, смотри, какая женщина, — обратилась егоза к Кириллу, указав на полотно с темноволосой дамой явно голубых кровей. — Красивая, правда? Только грустная! Похожа на Джоконду. — Ух ты, и вправду похожа, — согласился Кирилл. — Но я бы не сказал, что она грустная. Скорее задумчивая. — А о чём она думает? Может, о том, что приготовить на ужин? — Или о том, куда подевались её ключи от дома. — Но она точно знает какой-то секрет и не хочет его раскрывать! А вдруг у неё в кармане конфета, которую она никому не отдаст? — Возможно. В этом и прелесть искусства — ты можешь придумать любую историю, и она будет правильной. — Тогда я продолжу думать, что она прячет конфету! Ой, Кирюсь, а почему на второй картине такие странные пятна? Художник случайно пролил краски? — Скорее всего, он захотел поэкспериментировать, — засмеялся Кирилл. — Иногда художники тоже любят побаловаться, как ты с масляными красками на обоях. — Я тогда не баловалась! Я искала идеальный оттенок зелёного! А почему на этой картине дом такой кривой? Он падает? — Нет, просто художник захотел показать этот дом с двух сторон одновременно; как будто ты смотришь на него и спереди, и сбоку. Взгляни на это дерево. У него странные ветки, не правда ли? Но это выглядит красиво, потому что… — Ветки будто тянутся к солнышку! — перебила Кира. — Но я бы нарисовала дереву руки, чтобы оно могло обнимать другие деревья! Кирилл снова взглянул на Германа, который стоял рядом с одной из своих картин, и его повело. Квятковский был прекрасен; словно он создан не из плоти и крови, а из чистого сияния и дыхания весеннего ветра. Свет мягко ложился на его растрёпанные волосы, одежда подчёркивала его стройность, и каждая линия его тела казалась выточенной с особым вниманием к деталям. Кирилл лихорадочно замотал головой, но это не помогло ему унять разгоревшееся внутри пламя. — «Чёрт возьми, эта рубашка, небрежно заправленная в брюки… Какой контраст между свободными складками ткани и грациозностью линий тела!» — мысленно отметил наблюдатель. Волосы Германа создавали вокруг его головы ореол, будто он только что вышел из сна, в котором творил что-то волшебное. Его поцелованные богом пальцы, умеющие писать шедевры на мольберте, нервно теребили верхнюю пуговицу рубашки, и этот простой, но чувственный жест тоже сводил Кирилла с ума. Лаврентьев видел перед собой не просто человека, а живое искусство, в которое был влюблён полностью и безоговорочно. Ему хотелось подойти ближе, прикоснуться к светлым волосам, почувствовать их нежность, утонуть в их знакомом, но каждый раз новом запахе… — «Мне нужно успокоиться. Пойду, умоюсь холодной водой», — решил Кирилл и уже намеревался направиться к выходу, как вдруг увидел, как к Герману подошёл француз, которого они уже встречали в литературном салоне. Квятковский мгновенно напрягся и осмотрелся по сторонам, ища своего возлюбленного, защитника и переводчика. Появление Кирилла было мгновенным и почти магическим, как будто он материализовался из воздуха, ведомый внутренним чувством. — Позволь, я буду переводить, — улыбнулся Лаврентьев, встав рядом со своим избранником. Француз заметил их взаимное притяжение и тоже позволил себе улыбку. Это был седовласый мужчина с утончённым лицом и взглядом, излучающим тот самый опыт, что приходит с прожитыми годами. — Vous êtes un artiste d'une rare finesse. Vos tableaux sont comme des fenêtres sur l'âme humaine. Chaque coup de pinceau raconte une histoire, chaque couleur respire la vie. Vousavezundonquepeupossèdent, — заговорил иностранный гость. — Он говорит, что ты — художник редкой утончённости, а твои картины — как окна в человеческую душу. Что каждый мазок твоей кисти рассказывает свою историю, а каждая краска дышит жизнью, — перевёл Кирилл. Герман принялся смущённо потирать ладони, а француз продолжал: — En France, vous seriez une véritable icône.Vos œuvres trouveraient leur place dans les plus grandes galeries, et votre talent sur scène serait une révélation. Vous avez cette capacité unique de capturer l'essence même de la vie et de la retranscrire à travers votre art. — Говорит, что во Франции ты был бы настоящей иконой, — горделиво перевёл Кирилл. — Что твои работы нашли бы своё место в крупнейших галереях, а твой талант на сцене стал бы откровением. У тебя есть уникальная способность захватывать суть жизни и передавать её через искусство. Француз сделал шаг вперёд, его взгляд задержался на одной из картин. — Ces lignes, ces couleurs… elles parlent, elles chantent.Ici, il y a tout: la vie, la mort, l'amour… Vous êtes un grand artiste, monsieur. Vos tableaux devraient être vus par le monde entier. Je le sens, ils peuvent changer des vies. Кирилл снова начал переводить: — Эти линии, эти цвета… Они говорят, они поют. Здесь есть всё: жизнь, смерть, любовь… Ты — великий художник, Герман. Французский господин считает, что твои картины должен увидеть весь мир. — Ты точно переводишь его фразы, а не придумываешь свои собственные? — пошутил Герман. — Не волнуйся, я честен, — засмеялся Кирилл. — Но не скрою, если бы я мог, то наполнил бы твоими картинами весь мир. — Je suis honoré d'avoir rencontré un talent tel que le vôtre. Continuez à créer, monsieur, le monde a besoin de plus d'artistes comme vous, — закончил свою речь француз. — Он говорит, что для него большая честь встретить такой талант. Продолжай творить, Герман, мир нуждается в большем количестве таких художников, как ты, — подытожил Лаврентьев. — А кто он, Кирилл? — спросил ошеломлённый Герман. — Люсьен Дюваль, искусствовед и куратор нескольких галерей в Париже. — Сдохнуть можно! — задохнулся от эмоций Квятковский и посмотрел на их общего собеседника с почти благоговейной осторожностью. — Спасибо, Люсьен Дувалет! Кирилл едва сдержался, чтобы не рассмеяться в голос. — У тебя почти получилось. Глядишь, лет через пять и моё отчество выговорить сможешь. — Прости, я… — Брось, тебе не за что просить прощения. Ты гениален, даже когда произносишь имена и отчества по-своему. Главное, что ты — это ты, а уж я за тебя справлюсь с французскими изощрениями. Француз снова склонил голову, а затем отступил, оставив Германа и Кирилла наедине. Герман не успел перевести дух, как оказался в окружении новых поклонников его творчества. Они подошли к нему со всех сторон, как мотыльки, привлечённые лампой. — Герман Александрович, — начала разговор дама в роскошном тёмно-зелёном платье, — как вам удаётся ловить столь нежные оттенки в своих работах? Они буквально истончают свет. — Просто Герман, — поправил молодой художник. — Свет? Ах, ну… Когда я пишу подобные картины, я представляю, что свет — это конфета, которую можно положить в карман и носить с собой всегда, даже когда небо затянуто тучами. Дама, явно ожидавшая более технического объяснения, рассмеялась и мягко кивнула: — Вы настоящий философ, Герман. А эта картина, — она указала на полотно с изображением полей, залитых закатом. — Что вдохновило вас на неё? — Я просто изображаю то, что чувствую. Иногда это радуга, иногда — кошка, а иногда — вот такое поле. Главное — оставаться искренним. Бывает, я даже разговариваю с холстом и притворяюсь, что он мне что-то отвечает. Например: «Эй, Герман, добавь сюда ещё синего!» И я добавляю. Один из мужчин, по-видимому, тоже художник, с профессиональным интересом спросил: — И всё-таки, как вы выбираете цвета? В ваших работах очень много смелых сочетаний. Это исключительно интуиция или расчёт? — Я слушаю краски, как и холст, — ответил Герман после паузы. — Они мне всё подсказывают. Зелёная краска, например, часто говорит: «Пожалуйста, поставь меня рядом с жёлтой, мне с ней весело!» А красная иногда капризничает: «Я хочу быть в центре внимания!» Тут в беседу вмешалась Кира: — А ещё папа всегда учит меня, что не бывает неправильных картин. Если ты рисуешь, значит, это уже хорошо, и неважно, что думают другие. Главное, чтобы тебе самому нравилось! — Какая у вас красивая и умная дочь, Герман! — воскликнула женщина в тёмно-зелёном платье. — Наверное, и мама у неё такая же замечательная? Герман приподнял бровь, намекнув, что разговор зашёл на опасную территорию. — Я понимаю ваше любопытство, но если вы продолжите обсуждать мою личную жизнь, я уйду. Атмосфера в зале слегка изменилась, и посетители решили, что на сегодня достаточно откровений. — Простите, — лучезарно улыбнулась любопытная дама. — Давайте лучше продолжим разговор об искусстве. Какие художники вас вдохновляют? Есть ли у вас кумиры? Герман ответил сразу же, будто ждал этого вопроса: — Меня вдохновляют самые обычные люди. Вот, например, моя дочь. Она рисует свои маленькие шедевры на обоях, но делает это так искренне и радостно, что мне хочется учиться у неё. А из известных художников… Наверное, тот, кто придумал мольберты! Как его звали? В общем, он — настоящий гений. Без него я бы до сих пор рисовал на полу! — О, а вот это — совершенно другая работа, — заметил один из посетителей, остановившись перед полотном с заволоченным грозовыми тучами небом и ветками деревьев, которые будто пытались ухватиться за что-то невидимое. Внизу картины притаилась одинокая фигура человека. — Здесь столько мрака и боли! Что вы хотели сказать этим, Герман? — Что иногда тени внутри нас становятся такими большими, что заслоняют весь свет, — объяснил Квятковский. — Что в жизни бывают моменты, когда всё просто плохо, и точка. — А кто этот человек внизу? — Этот человек… Это может быть кто угодно: вы, я, любой из нас в тяжёлые времена. Я не знаю его имени, но он просто есть. Кира прижалась к отцу и спросила: — А почему ты это нарисовал? Разве тебе было так грустно? — Да, моя милая, иногда взрослым бывает очень грустно. — Даже не верится, что в вас присутствует такая печаль, — удивилась женщина с задумчивым выражением лица, задержавшись у картины, где чёрные птицы кружили над деревьями в пустынном городе. — В моей жизни был период, когда тьма являлась моей единственной спутницей. Герман закончил свои размышления. Но, как только он сделал шаг назад, чтобы выйти из поля зрения посетителей, его желудок издал глухой рык. — Кирилл, — шёпотом обратился он к своему спутнику; хотя шёпот получился на удивление громким, — что за мероприятие такое, где не кормят? Я тут стою, лицом торгую, говорю умные вещи, а внутри у меня буря! — Бедный мой герой, страдающий от голода на своём же триумфе! — засмеялся Кирилл. — А я думал, что тюльпаны и конфеты на картинах утолят твой аппетит. Кира, уже привыкшая к отцовским милым капризам, с важным видом заявила: — Папа, я тоже проголодалась! А тут только картины и картины! Может, найдём что-нибудь поесть? Кирилл осмотрел зал, где действительно не было и намёка на еду, и понял, что так просто эта ситуация не решится. Но смекалка его не подвела. — Герман, Кира, давайте сделаем так: вы ещё немного побудьте с гостями, расскажите им, как цветы тянутся к звёздам, а я… — Кирилл многозначительно замолчал, — я найду решение. И он ловко выскользнул из зала. К Герману сразу подошла уже другая женщина в изысканном платье и задала ему новый вопрос: — Герман, как вы считаете, что нужно, чтобы стать настоящим художником? — Нужно уметь замечать маленькие чудеса в обычных вещах. Вот, например, идёшь ты по улице, видишь лужу, а в ней отражаются облака, словно маленькое небо, спрятанное на земле. Или смотришь на листок, а он танцует на ветру, будто балерун. Настоящий художник — тот, кто видит в простом что-то волшебное. Герман уже почти начал раздумывать, как бы покинуть мероприятие и отправиться в ближайшую торговую лавку, как вдруг вернулся Кирилл — и не с пустыми руками, а с маленькой корзинкой, из которой исходил аппетитный запах хлебных палочек. — Наш дорогой художник, я не нашёл тебе ни рыцарского пиршества, ни ужина под звёздами, но вот — свежие хлебные палочки! — с улыбкой отрапортовал Лаврентьев. Герман тотчас преобразился, взял палочку, хрустнул ею и зажмурился от удовольствия. — Кирилл, это невероятно! Ты всегда знаешь, как сделать мой день лучше. Кира тоже не осталась в стороне и взяла себе палочку. Герман почти забыл о своих тревогах, как вдруг увидел, что к нему приблизилась группа журналистов. — Герман, — начал один из них с едва заметной усмешкой, — а как вам удалось общаться с французским искусствоведом, не зная его языка? Герман замялся, вспомнив, как нелепо пытался выговорить имя Люсьена Дюваля. Но прежде чем он успел ответить, Кирилл выступил вперёд. Квятковский заметил, что взгляд его возлюбленного стал острым, как у хищника, который точно знал, что сейчас развернётся на «охоте». — Позвольте-ка, я отвечу, — промолвил Кирилл. — Француз приехал в Россию. Он — гость. И как всякий гость, он должен был проявить уважение к хозяевам и выучить хотя бы пару слов на русском языке — это основа вежливости, которая показывает, что он ценит культуру чужой страны. Толпа начала шептаться, и все взгляды устремились на оратора. Но тот, казалось, совершенно не заметил возросшего интереса к своей персоне. — Слова приветствия и прощания — минимум, который должен знать любой путешественник. А уж если речь идёт о французах, им было бы уместно выучить ещё одну фразу — «простите грех наших прадедов, русские люди». В знак того, что уроки прошлого не забыты. Мужественность Кирилла была подобна грозовой туче: мощной, насыщенной энергией, но одновременно обладающей некой благородной грацией. Герман выронил хлебную палочку. Его смущение сменилось гордостью и восхищением человеком, который укрывал его от любых нападок. — Герман не обязан знать иностранные языки. Это не показатель ни ума, ни таланта, — продолжил Лаврентьев. — Главное, что он прекрасно владеет своим родным языком, который способен передать всю глубину его чувств, мыслей и идей. Журналисты, которые так уверенно пытались подколоть Германа, теперь стояли в растерянности. — Я сам владею несколькими иностранными языками и, поверьте, много где бывал, — добавил ещё одну важную мысль Кирилл. — Но это не сделало меня более значимым или счастливым. Настоящая ценность человека заключается в том, что он в себе несёт и что создаёт. Он взглянул на собравшихся и начал говорить на различных языках. — Parlez-vous français? — спросил он, словно обращаясь к самому Люсьену Дювалю. Затем, не останавливаясь, продолжил: — Hablas español? — его голос прозвучал так, будто он разговаривал с друзьями в уютном мадридском кафе. — Sprechen Sie Deutsch? — теперь его тон стал серьёзнее, как у человека на важной встрече. И, наконец, он завершил на итальянском: — Parli italiano? — Кирилл, ты такой… — не выдержал Герман, — необыкновенный! — Я-то как раз обыкновенный. В мире много людей, которые умеют говорить на нескольких языках, знают, как вести себя на мероприятиях, и прочее. А вот ты, Герман, действительно особенный. И драгоценный для каждого, кто понимает что-то в жизни и искусстве. Зал погрузился в восхищение. В коротком мгновении всё вокруг обрело свою гармонию, и вечер продолжился, но уже с новыми оттенками тепла и осознанности. *** Герман вышел из ванной комнаты. Его кожа была раскрасневшейся от горячей воды, по шее и волосам ещё стекали прозрачные капли. Он кашлянул, прикрыв рот ладонью, и снова ощутил тяжесть в груди. Весь его вид — растрёпанные волосы, усталые глаза, румянец на скулах — был пропитан ранимостью и болезненным очарованием. И когда он вошёл в спальню, то принёс с собой аромат лаванды и чистоты. Сидящий в кресле Кирилл тепло улыбнулся. Перед ним предстал человек, который был для него воплощением всего на свете: живого искусства, неземного влечения и безмерной любви. Он весь вечер боролся со своим глубоким возбуждением, но сейчас, когда Герман оказался так близко, и когда на них не смотрели люди, не видел смысла сдерживаться. — Герман, как ты выглядишь, — Кирилл не смог подобрать слова, чтобы выразить захватившие его эмоции. Вместо этого он просто подошёл к своему возлюбленному и нежно коснулся его предплечья. — Как же ты прекрасен, даже когда устал. Внутри Германа боролись два желания — лечь и закрыть глаза, позволив телу отдохнуть, и поддаться огню, который начал сжигать его изнутри ещё час назад, едва Кирилл расстегнул свою рубашку. Даже в ванной, когда вода расслабила его мышцы и немного смыла изнурённость, Герман не смог перестать думать о том, что в спальне его ждал тот, кого он называл своим богом. — Твой аромат, твоя кожа — всё в тебе зовёт меня, — прошептал Кирилл. — Но если ты не можешь, скажи. Я подожду. Твоё здоровье для меня важнее всего. — Я не в силах сказать «нет», когда ты рядом. Они оба знали, что эта ночь станет для них актом исцеления после всей шумихи, способом выразить чувства, не дававшие покоя обществу. И каждое прикосновение будет клятвой в том, что, независимо от обстоятельств, они продолжат держаться друг за друга, как два дерева, переплетённые корнями в самом центре урагана. — Ты уверен, Герман? Может, тебе отдохнуть? — Нет. Я хочу быть с тобой. Эти слова поразили Кирилла в самое сердце. Он наклонился к Герману, и, словно испытывая его решимость, нежно коснулся его губ своими. Герман же, напротив, ответил быстро и страстно. Когда Кирилл начал расстёгивать халат своего возлюбленного, его руки дрожали, как если бы он открывал самый дорогой подарок в своей жизни. Ткань медленно сползла на пол, обнажив мраморную кожу и тонкую линию рёбер Германа, под которыми бешено колотилось сердце. — Ты такой красивый, — произнёс Кирилл. — Я люблю тебя. Квятковский только улыбнулся в ответ. Он знал, что слова не были нужны. Всё, что он чувствовал, он передавал через своё тело, прикосновения и дыхание, смешанное с дыханием Кирилла. Его руки взлетели вверх, обвили шею Лаврентьева, а потом соскользнули на плечи, оставляя царапины, каждая из которых была как подпись на документе, подтверждающая, что их связь нерушима. Когда их тела слились в одно целое, мир вокруг перестал существовать. Кирилл двигался медленно, чувственно, и каждый стон Германа казался ему мелодией, написанной специально для их ночи. — Кирилл… — прошептал Герман. — Я не могу… Это слишком хорошо… — Всё в порядке, мой волшебный мальчик, — ответил Кирилл и поцеловал своего избранника с той силой, какая, казалось, могла бы расколоть камень. — Я здесь, с тобой. — Кирилл, пожалуйста… Я… мне нужно больше… Кирилл в ответ осыпал поцелуями атласную шею, чувствуя, как под его губами пульсирует жизнь. — Герман, ты мой… понимаешь? — Да. Я твой… Только твой. Эти слова сорвали последние оковы с души Кирилла. Каждый его вздох и каждое прикосновение говорили о том, что это было больше, чем физическая связь. Это было безусловное слияние душ. — Боже, Кирилл… — голос Германа дрожал, как тонкая нить, готовая вот-вот оборваться под натиском чувств. — Я… Я сейчас… — Давай, малыш. Давай вместе… Я с тобой. И волна наслаждения накрыла их обоих, унеся с собой остатки самоконтроля. Герман вскинул голову, а его губы раскрылись в безмолвном крике. Спина Кирилла горела от царапин, но эта боль была даже приятной. — Кирилл, я не могу поверить… — Ты потрясающий, — Кирилл видел, как тело его возлюбленного расслабляется, но не собирался останавливаться. — Но я хочу, чтобы ты почувствовал это снова, — его глаза горели, а губы вновь заскользили по чужой коже, находя те самые точки. — Что ты… — Герман едва пришёл в себя, его тело, казалось, не было готово выдержать ещё один сладостный удар. — Что ты делаешь? Я не смогу больше! Кирилл не давал своему партнёру погрузиться в спокойствие, не оставлял ему времени на отдых. И вскоре слова Германа превратились в еле слышное бормотание. Он запустил пальцы в волосы Кирилла и притянул его ближе, почувствовав тепло его дыхания на своих губах. — Сможешь. Ты доверяешь мне, не так ли? Движения рук Кирилла были то плавными и нежными, то уверенными и почти дикими. Он сосредоточился на самых чувствительных точках и торжествующе усмехнулся, когда Герман начал извиваться, не зная, куда деться от охватившей его тяжёлой истомы. — Пожалуйста, Кирилл, — глаза Германа заблестели от слёз. Он понимал, что второй пик будет мощнее первого, и это его пугало. — Я не смогу! — Я знаю, что сможешь. Ты уже готов к этому, ты чувствуешь, как всё нарастает внутри тебя. Когда губы Кирилла вернулись к самому сокровенному, Герман издал стон, вцепившись в простыню до побелевших костяшек пальцев. — Всё… Всё! Пожалуйста, я больше не… — взмолился художник и обмяк на кровати. Волосы прилипли к его лбу, капли пота блестели на коже, отражая тусклый свет комнаты, словно рассыпанные жемчужины. Кирилл утёр губы тыльной стороной ладони и оставил несколько поцелуев на животе своего партнёра. — Ты невероятный, Герман. Ты справился, я горжусь тобой. Герман был слишком слаб, чтобы ответить. Он чувствовал каждый поцелуй, слышал каждую фразу, но не мог ни двигаться, ни говорить. Его глаза закрылись, и он погрузился в сон, напоследок ухватившись за предплечье Кирилла. Утром Лаврентьев в полной мере почувствовал на своём теле последствия минувшей бурной ночи: когда он попытался перевернуться на другой бок, его спину пронзила боль — острая, но не лишённая сладости. — Ну ты и даёшь, Гермуся, — засмеялся мужчина. — Кто у нас тут ночной тигрёнок? Герман безмятежно спал, захватив все имеющиеся на кровати подушки. Контраст между невинным выражением его лица и следами, что он оставил на коже Кирилла, был завораживающим. Кирилл поднялся, подошёл к зеркалу и начал рассматривать свои «трофеи». Герман, который доселе прижимался к его руке, будто даже во сне чувствуя потребность быть ближе, зевнул и проснулся. В его волосах запутались лучи осеннего солнца, взгляд отражал удовлетворение, смешанное с лёгкой тревогой — куда это Кирилл собрался с утра пораньше? — а дыхание было ровным, как шелест листьев на ветру. — Кирюш, ты чего так рано встал? — Доброе утро, мой дьяволенок, — засмеялся Кирилл. Герман заметил царапины на спине своего возлюбленного, и его глаза распахнулись от шока. — Боже! Это я сделал… Прости, я не хотел! — Не переживай. Это — следы ночи, которую я никогда не забуду. — Почему ты не сказал? Я бы остановился! — Но мне нравится, когда ты даёшь волю своим ощущениям. Когда Кирилл сел на кровать, Герман осторожно провёл пальцами по его «увечьям», словно хотел извиниться ещё раз, но Кирилл поймал его руку и прижал к своей груди. — Перестань, Гермуся. Я принимаю эту боль с удовольствием, потому что она — часть нашей любви. Ты-то как себя чувствуешь? — Я чувствую себя живым. Знаешь, я раньше не был таким… тактильным. В юношестве меня пугала сама мысль о том, чтобы вот так, без стеснения, выражать свои чувства через прикосновения. А теперь… — Герман снова провёл свободной ладонью по царапинам Кирилла, но уже с другой целью: он хотел почувствовать, что всё это реально. — Помнишь, как я боялся тебя, когда вернулся из Сибири? Вернее, не тебя, а… Не знаю, как объяснить. Я боялся, что не смогу быть таким, каким ты меня знал. Я был чужим в своем собственном теле. Но ты показал мне, что настоящая любовь — это не что-то хрупкое и что её можно вернуть. И вот я здесь, рядом с тобой, и понимаю, что эти царапины — доказательство того, что я жив. Ты сделал невозможное, Кирилл. — Герман, я так горжусь тобой и тем, что мы смогли вернуть друг друга. И они крепко обнялись, утонув в моменте, полном тепла. *** Утро рассеивалось в спальне, создавая иллюзию туманного свечения вокруг двух силуэтов. Герман сидел на краю кровати, обёрнутый в халат, и держал в руках кружку с какао. Каждый его глоток был неспешным, словно он смаковал не только напиток, но и эту атмосферу. — Гермуся, — заговорил Кирилл, — ты же знаешь, что для меня нет ничего важнее, чем видеть тебя счастливым. Скажи, чего ты хочешь? Я исполню любое твоё желание. Герман посмотрел на него сверху вниз и ответил: — Я хочу провести время с тобой, вдали от шума, людей и обязанностей. Кирилл отвлёкся, когда боль в спине снова напомнила о себе. Он попытался быстро сменить позу, но Герман заметил это: — Тебе опять больно? — Это сладкая боль, мой нежный. — Кирилл, давай куда-нибудь уедем. Театр, галереи, музеи — это, безусловно, здорово, но я устал. Я больше не хочу видеть тебя рядом с разодетыми в пух и прах мужчинами и женщинами. Мне нехорошо от этого. Я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, хоть на какое-то время. — Я и так принадлежу только тебе. Ты — единственный, кто занимает моё сердце и мысли. Люди, о которых ты говоришь, никогда не будут иметь отношения к нашей совместной жизни. Герман вправду чувствовал себя потерянным. К Кириллу везде и всюду тянулись красавицы и красавцы, флиртовали с ним, смеялись и стремились заполучить хотя бы частичку его внимания. А сам Герман… Ой, да что с него взять? Как был дураком, так и остался. Да, повзрослел, чему-то научился, но в таких ситуациях просто стоял в стороне, чувствуя, как в груди нарастает по-детски упрямая ревность. — Тогда пообещай, что не позволишь никому из этих людей прикоснуться к тебе так, как это делаю я. — Я не просто обещаю, а клянусь. И если ты хочешь уехать, мы сделаем это. — Кирюш, ты чего? — вздрогнул Квятковский, когда Кирилл опустился на пол и поцеловал его колено. — Герман, каждый раз, когда я прикасаюсь к тебе, я очищаюсь и нахожу новый смысл в своей жизни. Кирилл словно поклонялся священному алтарю, писал губами чувственную одиссею, его завораживал голубоватый оттенок вен, что пробегали под кожей острых колен, как маленькие ручейки. Руки Германа ослабли, кружка с какао выскользнула из пальцев и накренилась, разлив тёплый напиток на его грудь и бёдра, но он не успел даже среагировать, как Кирилл начал собирать капли с его кожи языком. — Кирилл, ты… так красиво… Но не стоило… — Стоило. Я хочу чувствовать каждую часть тебя, даже в таких мелочах. — Послушай, а где именно мы будем отдыхать? — А разве это имеет значение? Главное, что там не будет людей и их бесконечных вопросов. — Это-то понятно, но какую одежду мне взять с собой? — Если ты хочешь что-то максимально уединённое, то что скажешь насчёт дачи у озера? Там тишина, красота и никакой цивилизации. А из одежды возьми что-нибудь самое простое. — У озера… — повторил Герман, словно пробуя на вкус само слово. — Мне нравится идея. Думаю, возьму ещё кисти и мольберт. Может, наконец-то нарисую что-то не для выставки, а только для нас, — Герман бросил взгляд на свой гардероб напротив кровати и задумчиво почесал затылок. — Чёрт побери, все мои наряды предназначены для цивилизации! — он встал, распахнул двери шкафа и принялся перебирать одежду. — Вот, например, эта рубашка… Нет, в ней я буду выглядеть как директор деревенской школы! — Тогда оставь её дома, — засмеялся Кирилл. — Ты ведь планируешь наслаждаться природой, а не читать местным детям лекции о великих художниках. Герман отложил рубашку в сторону и вытащил на свет божий тёмно-синие штаны. — А вот это уже что-то! Удобные, красивые и не будут мешать, когда я сяду за мольберт. Но слишком тонкие. А я не хочу мёрзнуть. Ой, Кирюш, смотри, какой свитер! Тёплый, уютный, но я в нём похож на вылезшего из берлоги медведя. — Если только на самого элегантного медведя на свете, — Кирилл удобнее устроился в кресле и лениво потянулся. — Главное, не забудь взять ту рубашку, которую ты всегда надеваешь, когда рисуешь. Она уже вся в пятнах от краски, и её не будет жалко, если… Герман посмотрел на своего возлюбленного с лёгким возмущением. «Не жалко»?! Да как он посмел? — Кирилл, как ты можешь! Эта рубашка — настоящее произведение искусства! А пятна краски придают ей особенный шарм! А вот насчёт свитера… — он прищурился, явно решая эту дилемму с серьёзностью, достойной философского трактата. — Гермуся, мне кажется, на природе мы можем быть такими, какими нас создала природа: без рубашек, свитеров и даже шарфиков. Герман, притворившись, что не услышал шаловливого намёка, достал из шкафа уже другой свитер. — Я возьму его, на всякий случай. Кирилл поднялся с кресла, подошёл к своему супругу и обнял его сзади. — Для меня ты всегда выглядишь идеально. А если настанут холода, я буду согревать тебя в объятиях ночи напролёт, и никакая одежда тебе не понадобится. — Но свитер я всё равно возьму! И ещё эти брюки. Ты их любишь, верно? — Да, особенно когда ты носишь их так небрежно, слегка приспустив на бедра. — Значит, они поедут с нами. Но только если ты пообещаешь не смотреть на меня слишком жадно. По крайней мере, когда рядом будут другие люди! — Я постараюсь, но ничего не буду обещать. — Так, а это что? — у самого себя спросил Герман, достав с полки жилет с цветочным узором. — О, вспомнил! Я купил его пару месяцев назад, но ни разу не надел. Тебе он почему-то не понравился. Кирилл прищурился, будто вспоминая что-то из прошлого. — Хочешь узнать, почему? В шестнадцать лет я был влюблён в человека, который не имел отношения к добропорядочному обществу. Как бы помягче сказать… В мальчика лёгкого поведения. И вот незадача: он носил точно такой же жилет! Я заплатил ему двадцать рублей за ночь — огромные по тем временам деньги! Герман выгнул бровь, не зная, как реагировать на сие откровение, но тут Кирилл залился смехом. — Ладно, Гермуся, я пошутил. Но этот жилет… Прости, он тебе действительно не идёт. Да и он слишком короткий. Наденешь его — застудишь почки. И как ты тогда будешь писать картины и сводить меня с ума своими брюками? — Кирюш, ну ты и шутник! Но, признаюсь, ты прав. Пусть жилет останется здесь. Я не хочу рисковать своим здоровьем и твоими нервами. — Так-то лучше. — Что теперь? Может, выберем что-нибудь для тебя? — Ты можешь взять для меня что-нибудь, что тебе нравится. Пусть даже это будет обыкновенная рубашка, но если она тебе по душе, я стану носить её с удовольствием. *** Солнце только начинало свой путь по небосводу, когда экипаж двинулся по пыльной дороге, ведущей к уютной даче у озера. Лёгкий ветерок играл с прядями волос Киры, которая сидела напротив Кирилла, разглядывая пейзажи за окном. Герман, опираясь на плечо своего супруга, изредка зевал, явно наслаждаясь редким моментом покоя, но встрепенулся, когда в поле его зрения промелькнуло колесо мельницы. — Кирилл, а как именно эта мельница молотит зерно? — спросил он. — Ветер крутит лопасти, но что происходит дальше? Кирилл, давным-давно привыкший к неожиданным вопросам своего любознательного солнышка, тут же пустился в объяснения: — Ветряная мельница работает так: ветер вращает лопасти, которые через систему зубчатых передач передают движение на вал внутри. Этот вал, в свою очередь, приводит в движение жернова — два огромных камня. Один из них вращается, а другой остаётся неподвижным. Зерно засыпается между ними, и когда жернова трутся друг о друга, они перемалывают зерно в муку. Герман кивнул, словно записав услышанное в своей голове. — А почему тогда жернова не изнашиваются? Они ведь постоянно трутся друг о друга! — В среднем, каменные жернова служат несколько десятков лет, но мельник должен периодически подтачивать их поверхность, чтобы они оставались острыми. Это очень тонкая работа. Когда жернова изнашиваются полностью, их заменяют. Герман внимательно слушал, но затем увидел птицу в небе и задал новый вопрос: — А как птицы могут летать так долго и не уставать? У них ведь нет таких сильных мышц, как у людей. — У птиц полые, лёгкие кости, но мускулатура крыльев развита так, чтобы быть выносливой. Но главное — их особый механизм дыхания. Птицы дышат даже на большой высоте, где воздух разрежен, кроме того, они умеют отдыхать прямо в полете. Увлечённая темой беседы взрослых Кира тоже решилась внести свою лепту: — Кирюсь, а как птицы находят дорогу домой? Они ведь могут улетать на тысячи миль, но всё равно возвращаются в одно и то же место. — Птицы обладают уникальной навигационной способностью, — ответил Кирилл. — Учёные считают, что они ориентируются по Солнцу, звёздам и даже по магнитному полю Земли. У некоторых видов птиц есть специальные клетки в глазу, которые позволяют им видеть магнитное поле, как мы видим цвета. Это помогает им точно знать, в каком направлении двигаться, даже если вокруг нет видимых ориентиров. Кира плохо понимала, что такое «магнитное поле земли», но кивнула, сделав умное выражение лица, и перевела взгляд на озеро, мимо которого как раз двигался экипаж. — Кирюсь, а почему вода в озере такая прозрачная? — Потому что в этом озере почти нет примесей, водорослей, ила и других организмов. — О, смотрите, шмель! — закричала девочка. — Он такой большой и тяжёлый, а крылышки у него маленькие. А почему он не падает? — Шмели действительно кажутся слишком большими для своих маленьких крыльев, но их полёт — это маленькое чудо природы, — с удовольствием объяснил Лаврентьев. — Дело в том, что шмели очень быстро машут крыльями и создают вихри, которые помогают им удерживаться в воздухе. — А почему другие насекомые не летают так же, как шмели? — У других насекомых нет таких крыльев. Крылья шмеля не просто движутся вверх и вниз, а совершают сложные движения, похожие на восьмёрку. Кира, ещё больше заинтригованная, спросила: — А почему шмели такие пушистые? Они не боятся, что их мех намокнет под дождём? — Во-первых, «мех» шмелей помогает им сохранять тепло, особенно в холодные утренние часы, когда они отправляются на поиски пищи. А во-вторых, помогает собирать нектар. Когда шмель садится на цветок, его волоски притягивают пыльцу. — Раз уж мы заговорили о насекомых, — не остался в стороне Герман, — то, Кирилл, как пчёлы делают мёд? Я понимаю, что они собирают нектар, но что происходит потом? — Да, пчёлы собирают нектар из цветов и приносят его в улей. Там они передают его другим пчёлам, которые добавляют к нему свои ферменты. Этот процесс называется «переваривание». Пчёлы также испаряют воду из нектара, делая его более густым. Когда нектар превращается в мёд, пчёлы запечатывают его в сотах, чтобы сохранить на зиму. — Я так и думал, — обрадовался Герман, а затем, увидев пар, выходящий из трубы вдалеке, спросил: — А как и на чём работает паровоз? — На паровой тяге. Внутри паровоза есть топка, где сжигается уголь или дрова. Тепло от горения нагревает воду в котле, и она превращается в пар. Этот пар накапливается под высоким давлением и направляется в цилиндры, где толкает поршни, которые приводят в движение колёса. — А почему именно пар используется? Неужели нельзя было придумать что-то другое? — Пар был одной из первых форм энергии, которую люди научились использовать для движения машин, мой маленький почемучка, — засмеялся Кирилл, обняв Германа за талию. — Его можно легко добыть из воды, и он способен создавать достаточно сильное давление, чтобы двигать тяжёлые механизмы. — А откуда ты всё это знаешь? — Я всегда был любопытным. В детстве я мог часами читать книги о том, как устроен наш мир. И, конечно, я часто задавал вопросы, как ты сейчас. — И тебе всегда отвечали? Кирилл коснулся носом волос своего пытливого красавца и погладил его пальцы, которые всегда тянулись к чему-то высокому и прекрасному. — К сожалению, нет. Но мне очень приятно, что сейчас я могу делиться своими знаниями с тобой. — Ты — самый лучший учитель, Кирилл. И самый любимый. — А ты — мой самый благодарный ученик. Твои вопросы — как мосты между нашими душами. И тут взгляд Кирилла упал на тёмное пятно на шее Гермуси. — Мой дорогой, — обеспокоенно начал он, — что у тебя на шее? Синяк? Герман скосил глаза, но всё равно ничего не разглядел. — О чём ты? Я вроде бы не ударялся. К счастью, Кирилл быстро осознал, что это — не синяк, а засос, оставленный им самим прошлой ночью, и тут же смягчил взгляд и интонацию. — Ах, я перепутал. Это я сам постарался. — А, вот оно что, — догадался Герман. — Кажется, ты был чересчур увлечён, мой дорогой учитель. — Прости меня, мой любознательный ученик, — прошептал Кирилл и, воспользовавшись тем, что Кира всё ещё увлечённо наблюдала за окружающим миром и не обращала внимания на своих сопровождающих, коснулся губами шеи Квятковского. — Я часто забываю о мере, когда ты рядом. — Ты до сих пор заставляешь меня краснеть, но мне это нравится. — Знаешь, мир полон удивительных вещей, но ничего не сравнится с теми моментами, когда я могу быть с тобой и чувствовать твоё тепло. И они продолжили своё путешествие, наслаждаясь не только видами за окном, но и обоюдным пониманием и каждым новым вопросом и ответом. *** Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая небо нежно-розовыми и золотистыми оттенками. Ветер шуршал в кронах сосен, что тянулись своими узловатыми ветвями к зеркальной поверхности озера. Воздух был наполнен запахами хвои и влажной земли, а где-то вдали раздавалось пение птиц. Кирилл и Герман сидели у кромки воды, наслаждаясь тишиной и красотой окружающего мира. Кира бегала неподалёку, время от времени бросая на своих дорогих мужчин весёлые взгляды. Кирилл, одетый в донельзя элегантный костюм с безупречно выглаженной рубашкой и шёлковым шейным платком, выглядел здесь совершенно чужим и ни к месту — как красивейший павлин, случайно забредший на территорию сереньких воробьёв. — Кирилл, прости, но тебе нужно было одеться поскромнее, — заметил Герман. — Мы ведь не на балу. Местные вряд ли оценят твой стиль. Хоть бы проблем не возникло! — Кто сказал, что элегантность должна быть уделом больших городов и блестящих залов? — отозвался Кирилл. — Разве красота природы не достойна того, чтобы её встречали с почтением? — Почтение — это одно, а привлечение лишнего внимания — совсем другое. — Ладно, если говорить откровенно, то я нарядился не для леса и, наипаче, не для случайных прохожих. Я нарядился для тебя. — Я ценю это, Кирюш. Но, если честно, мне больше всего нравится, когда на тебе совсем ничего нет. — Ах, вот оно что, — засмеялся Кирилл, вскинув брови в притворном удивлении. — Значит, все мои усилия идут насмарку! — Просто для меня ты идеален таким, какой ты есть. И когда я вижу тебя… без всего этого, я чувствую, что ты принадлежишь только мне. Кирилл приподнял подбородок Германа, чтобы тот посмотрел ему прямо в лицо, и горячо прошептал: — Я всегда буду твоим. И неважно, одетым или не совсем. Они сидели на траве, окружённые нежным вечерним светом. Мир вокруг замер, чтобы не нарушить миг, полный той самой близости, что не требовала слов и подтверждений. Но тут из леса донеслись звуки шагов. Из-за деревьев, шурша осенними листьями, вышли трое мужчин. Все как на подбор — крепкие, с грубыми чертами лица, обветренной кожей и нечисто выбритыми подбородками. Их потёртая и грязная одежда словно была слеплена из самой земли, на которой они работали. В руках они держали удочки и вёдра для рыбы. — Ох, держите меня сто человек, — пробасил один из нарушителей спокойствия. — Ребята, вы откуда? Мало того, что наряженные, как на свадьбу, да ещё и сидите в обнимку. Не боитесь, что народ вас не поймёт? Герман попытался отодвинуться от Кирилла, но тот, напротив, крепче прижал его к себе. — А мы что, на вашей земле? — спросил Лаврентьев. — Я всегда думал, что свободные люди могут сидеть где угодно и как угодно, тем более, если они никого не трогают. — Кирилл, не надо, — попросил Герман. — Давай просто уйдём? — Нет, Гермуся, мы не уйдём. Мы же не из тех, кто боится, — на этот раз голос Кирилла прозвучал так, словно он бросил вызов самим небесам. — А вот вам не мешало бы бояться, — и он внимательно посмотрел на незнакомцев. — Моё терпение не бесконечно. — Чего? — захохотал мужик. — Думаешь, если ты одет с иголочки, то можешь командовать? Мы тут своих не страшимся, а уж таких, как вы… Да с вами и разговаривать-то противно! — Сейчас начнётся, — мрачно постановил Герман. — Разговаривать противно? — переспросил Кирилл и поднялся на ноги. — Тогда разберемся без слов. Но вам это не понравится. — Началось, — прошептал Квятковский, но затем не сдержался и повысил голос: — Кирилл, мне страшно! — Не бойся, Герман. Я рядом, и никто не причинит тебе вреда. — Может, тебе послушаться своего паренька? — ухмыльнулся деревенский грубиян. — Что ты один против троих сделаешь? — Сила не в количестве, а в уверенности. Вы не представляете, на что я способен, когда речь идёт о защите тех, кто мне дорог. Мужик отступил на полшага назад, будто что-то в голосе Кирилла заставило его задуматься, однако гордость и злоба не позволили ему полностью признать опасность. Он резко развернулся к своему товарищу и рявкнул: — Ты чего встал, как пень? Покажи этим разодетым… Герман, услышав знакомое выражение «как пень», залился смехом, а Кирилл сделал решительный шаг вперёд и ударил противника по челюсти. Мужик ахнул и рухнул на землю. Шок на лицах остальных быстро сменился страхом. — Как ты смеешь! — крикнул второй мужик и ринулся к сопернику. Но Кирилл ловко увернулся и резко заломил его руку за спину. — Я предупреждал, — произнёс Лаврентьев, скрутив мужика так, что тот был вынужден упасть на колени. Третий нарушитель спокойствия, наблюдая, как его приятели корчатся от боли, осознал, что его шанс на победу минимален. — Ладно, мы поняли! — сказал он, подняв руки в знак капитуляции. — Хватит! Ты, похоже, нормальный парень. Лично я ничего против тебя и твоего друга не имею. Это моим землякам что-то в головы взбрело. Давайте разойдёмся на мирной ноте? — Говоришь, ничего против нас не имеешь? — переспросил Кирилл, чуть ослабив захват. — Тогда почему ты не остановил их раньше? — Да я… Да они выпили, вот их и понесло! Давайте всё забудем? Мы хотели порыбачить, но, видимо, нам придётся сделать это в другом месте. Кирилл ещё пару секунд смотрел на переговорщика, а потом отпустил заломленную руку второго мужика. — Да кто ты такой?! — спросил тот, мучительно охнув. — Откуда взялся?! — Тот, кто не побоялся показать вам, где ваше место, — поступил ответ. — Ладно, чёрт с тобой. Мы уходим. Гордость зачинщиков конфликта была задета, но здравый смысл подсказал им, что сейчас уход — лучшее решение. Кирилл дождался, пока непрошеные гости исчезнут из виду, и повернулся к Герману, чтобы сказать, что опасность миновала, но увидел, что тот лежал на земле, закрыв глаза. — Герман! — воскликнул Кирилл и бросился к своему возлюбленному. — Господи, что с тобой? Он положил ладонь на бледную шею и вздохнул с облегчением — пульс бился, хоть и нерегулярно. — Очнись, пожалуйста, — попросил Кирилл и, зачерпнув немного воды из озера, плеснул её на лицо Германа. Через несколько мгновений Квятковский зашевелился и открыл глаза. — Кирилл… Что случилось? Я потерял сознание? — Да. Но теперь ты в безопасности. Всё позади, они ушли. — Прости… Я испугался… — Может, ты хочешь вернуться домой? Да, Герман хотел домой. Но не хотел расстраивать Кирилла. Тот ведь старался, всё организовывал. Даже настольные игры и сладости с собой взял! И всё пойдёт насмарку из-за каких-то деревенских алкоголиков? Да и Кира была так рада… Вот чёрт, Кира! — Кирилл, где Кира? Кирилл вздрогнул, поняв, что за всеми этими событиями они забыли о своей главной драгоценности. — Наверное, она где-нибудь спряталась. Кира! Где ты? Выходи, здесь безопасно. Ответа не последовало, но через пять минут со стороны леса раздались шорохи. Герман и Кирилл синхронно выдохнули, когда из-за дерева показалась маленькая фигурка — Кира, держащая в руках «букетик» из тонких прутиков. — Смотрите, я нашла палочки, и сейчас буду делать метлу! — заявила она. У Германа снова закружилась голова, но уже от радости. — Кира! — не сдержал он эмоций, протянув руки к дочери. — Ты так нас напугала! — А что? — непонимающе захлопала ресницами Кирочка. — Я же вам крикнула, что пойду за прутиками. Наверное, вы не услышали. — Да, мы могли не услышать тебя в суматохе. Но в следующий раз, пожалуйста, будь рядом, чтобы мы могли тебя видеть, хорошо? — Простите, — кивнула малышка. — Я не хотела вас напугать. А тут что-то случилось? — Так, небольшое недоразумение. Но уже всё в порядке. — Точно? Тогда давайте сделаем метлу вместе, — предложила Кира и подняла вверх свои прутики. Герман и Кирилл переглянулись и улыбнулись. — Отличная идея. Покажи нам, как нужно, а мы тебе поможем. Они все уселись на траву, и Кира, довольная вниманием, начала показывать, как она собиралась сделать метлу из прутиков. Герман старался не упустить ни одного слова дочери, но его мысли упорно возвращались к тому, как быстро и уверенно Кирилл справился с их обидчиками. — Кирилл, — тихонько позвал Герман, наклонившись к своему возлюбленному, — а где ты научился драться? Лаврентьев слегка удивился, но не подал виду. — О, в ранней молодости я учился очень многому. Было достаточно моментов, когда мне приходилось защищать себя и других. Не скажу, что это навыки, которыми я горжусь. Но они очень полезны. — Под другими ты имеешь в виду… своих прошлых возлюбленных? В глазах у Кирилла появилось тёплое понимание. Он знал, что подобные вопросы требовали честных ответов, но ему хотелось, чтобы Герман в очередной раз почувствовал всю глубину его чувств. — У меня никого не было до тебя. — Зачем ты врёшь? Я ведь знаю… — Я никогда тебе не вру. Отношения у меня сейчас. Любовь — сейчас. Настоящее — сейчас. С тобой всё обнулилось. Всё, что было раньше, — черновик перед историей, которую мы написали вместе. — Кирюш… Я никогда бы не подумал, что смогу стать для кого-то настолько важным… — Ты не просто важен. Ты — моя жизнь. Каждое моё действие, каждый мой вздох и удар сердца — для тебя. — Спасибо тебе… за всё. И хотя они были окружены лесом и шорохом листьев, для них сейчас существовала только их любовь. Всё остальное было фоном для книги, которую они писали вдвоём, строчка за строчкой, день за днём. *** Солнце спряталось за горизонт, словно уставший странник, и уступило место звёздам. Одетые в золотые и багряные наряды деревья о чём-то шептались с ветром, а дым из труб окрестных домов устремлялся к небу и растворялся в вечернем воздухе, пропитанном ароматами полевых трав и свежего хлеба. Вся округа погружалась в сладкий сон. Герман сидел на крыльце домика у озера, держал альбом на коленях и делал наброски окружающего пейзажа. Его карандаш так плавно и уверенно скользил по бумаге, что сидящий рядом Кирилл просто не мог этим не восхищаться. — Как у тебя это получается? — спросил последний. — Вроде обыкновенные линии, но… Я даже не знаю, как описать! Как живые! — Ой, скажешь тоже. Этот набросок пока лишь ищет своё композиционное решение; линии еще грубы, но мне важно поймать общий ритм, прежде чем переходить к деталям. — Твой ритм уже начинает ощущаться. Важно ведь не только то, что изображено, но и как это сделано. Иногда штрихи могут передать больше, чем детали. — Знаешь, может, ты и прав. Герман опустил карандаш, позволив альбому соскользнуть со своих колен на крыльцо, и, не отрывая взгляда от Кирилла, слегка наклонился ближе. Их губы встретились в мягком поцелуе, и этот момент был идеален в своей простоте — как будто все линии, которыми Герман изображал свой пейзаж, сошлись в едином ритме, раскрыв самую важную деталь. — Кирилл, тебе не кажется, что ночью здесь будет холодно? — спросил Герман, когда поцелуй завершился. — За нас я не переживаю — мы сможем согреть друг друга. Но как же Кира? Она может простудиться, — художник снова вернулся к своему альбому, но теперь одна его рука была свободной, чтобы держать пальцы Кирилла. — Я тоже думал об этом. Нужно нарубить дров и растопить печь. — О, с этим я справлюсь. — Ты?! — Кирилл отвернул лицо, чтобы скрыть улыбку. — А что? Ты считаешь, что я слишком слабый? Я уже рубил дрова в Сибири. А вот ты наверняка даже топор в руках ни разу не держал. — Не держал. Но я уверен, что у меня всё получится. Главное — желание. Где наша не пропадала! — Поспорим? — прищурился Герман. Сейчас он выглядел так, словно сошёл с полотна известного живописца. Закатный свет придал его коже золотистый оттенок, а в его глазах блестели искорки; будто там сами дьяволята танцевали кадриль. — С удовольствием. На что? На интерес? — На интерес — неинтересно. Давай на что-нибудь более интригующее. — И что же ты предложишь? — Если выиграю я, ты выполнишь одно моё желание. Любое. Без вопросов. — Хорошо, мой выдумщик. А если выиграю я? — Тогда я выполню твоё желание. Но только одно! Кирилл поднялся на ноги и, не отпуская руки Германа, повёл его вниз по ступенькам. Они подошли к небольшой куче поленьев, и Герман затаил дыхание, ибо Кирилл был похож на Геракла, готовящегося к своему тринадцатому подвигу. — Отойди подальше, чтобы дать мне пространство для манёвра, — попросил Лаврентьев и снял шейный платок, отбросив его на траву. Затем он взял топор, повертел его в руках и поднял над головой. Мышцы на его руках напряглись, играя под светлой рубашкой, которая едва сдерживала эту мощь. Герман глубоко вздохнул и забыл, как выдыхать обратно, а его сердце забилось в унисон с движениями Кирилла. Топор стремительно опустился вниз, и полено раскололось надвое. Кирилл вскинул голову и принялся за работу с ещё большим энтузиазмом. Герман невольно сделал шаг вперёд. Ему казалось, что он наблюдал за каким-то древним ритуалом. — Герман, дорогой, отойди, — снова предостерёг Кирилл своего возлюбленного. — Так будет безопаснее. Он продолжал рубить дрова с такой лёгкостью, будто делал это всю жизнь. Каждый удар топора сопровождался резким движением его тела, и с каждым разом мышцы его рук напрягались всё сильнее, вызывая у Германа почти священный трепет. — Кирилл, ты словно герой древней легенды, — произнёс наблюдатель. Но вот один из ударов оказался настолько мощным, что ткань рубашки Кирилла не выдержала — с треском отлетела верхняя пуговица, обнажив часть крепкой груди. Герман окончательно потерялся в своих ощущениях и впечатлениях. Как же он любил этого мужчину, который являлся воплощением всего самого прекрасного в мире! — Как ты можешь быть таким идеальным? Кирилл наконец-то опустил топор и повернулся к своему благодарному зрителю. — Идеальным? Герман, всё, что я делаю, я делаю для тебя. Если ты видишь во мне что-то божественное, то только потому, что это ты наделяешь меня этой силой. — Если ты мой бог, то я буду поклоняться тебе всю свою жизнь. — Ну что, мой обожаемый художник, увидел белоручку в деле? — Ты определённо выиграл. И каким же будет твоё желание? — Думаю, ты справишься с ним легко и с удовольствием. Я хочу, чтобы ты нарисовал меня. Но не просто портрет, а таким, каким ты видишь меня, когда мы одни: без масок, притворства и одежды. — Ты уверен? Я ведь уже рисовал… Помнишь? — Конечно, помню. Но тогда это было просто зарисовкой, а сейчас я хочу чего-то большего. — Хорошо, я приму твой вызов с полной отдачей. Но я бы хотел, чтобы ты позировал мне с папиросой в руках — она придаст твоему образу особую загадочность. — Я не стану курить рядом с тобой даже под страхом смерти. Мы можем сделать так: ты нарисуешь меня с папиросой, но я не буду её поджигать. В этот момент идиллию влюблённых прервал едва слышный звук. Они обернулись и увидели Киру, которая, потирая глаза, вышла из дома. — Пап, Кирюсь, а что вы делаете? Почему вы не спите? — голос малышки прозвучал сонно и слегка капризно. Кирилл отстранился от Германа и подошёл к Кире, чтобы взять её на руки. — Мы просто беседуем, милая. А ты почему не в кровати? — Я проснулась, потому что замёрзла и проголодалась. — Значит, сейчас мы все вместе пойдём пить и чай и растапливать печь. — Кирилл, — осторожно начал Герман, когда они всей семьёй двинулись в сторону дома, — я вспомнил о тех мужчинах, с которыми мы столкнулись утром. Наверное, мы поступили неправильно. Может, они не хотели причинять нам вред? Они ведь простые рыбаки, безобидные деревенские жители. Посмеялись бы над городскими чудиками и ушли. А ты сразу полез на них с кулаками. Это как-то… не очень хорошо. Мы ведь не в каменном веке, чтобы чуть что — колотить друг друга дубинками. — Я понимаю твои чувства, — тяжело вздохнул Лаврентьев. — Мне тоже не нравится решать проблемы кулаками, но ради нашего общего спокойствия я готов сделать что угодно. Те мужчины пришли не с миром. В их глазах плавала злоба. Я ощутил, что они могут в любую секунду пересечь границы, и обрубил это на корню. Если бы они не хотели конфликта, они бы проигнорировали наше присутствие. Герман опустил глаза, обдумывая слова своего неизменного защитника. Он хотел сказать что-то ещё, но в этот момент Кира тихо пробормотала: — Можно мне чаю с мёдом? Её слова вернули всех к реальности и домашнему теплу. — Да, давайте выпьем чаю и забудем обо всём плохом, — воодушевился Кирилл. — Сегодняшний вечер — для нас и для спокойствия, которого мы так заслуживаем. *** К обеду следующего дня Кирилл, в рубашке с закатанными рукавами, стоял у плиты, помешивая что-то в кастрюле. Он выглядел донельзя сосредоточенным, будто занимался самым важным делом в своей жизни. — Кирюш, ты не забываешь, что мы готовим обычный обед, а не пишем трактат по кулинарии? — спросил Герман, пытливо разглядывая своего супруга. — Обед, милый Герман, это не просто еда, а ритуал, — ответил Кирилл. — Каждый штрих нужно добавлять с любовью и вниманием! — Особенно если штрихами служат утки, — буркнул Герман. Он был занят тем, что резал хлеб, немного кривя губы от усердия. Кира тоже была погружена в работу, старательно разделяя овощи на крохотные кусочки. — Герман, ты как-то подозрительно смотришь на хлеб, — заметил Кирилл, подняв взгляд. — Ты собираешься устроить ему допрос? — Допрос не понадобится. Судя по его виду, он ранее уже сознался во всех преступлениях. Кирилл положил ложку на стол и подвинулся к Герману, чтобы обнять его за талию. — Удивительно, как у вас получается готовить так, чтобы кухня не развалилась на кусочки, — пошутила Кира. — О, мы просто очень хорошо понимаем друг друга, — ответил Герман. — Один начинает, второй подхватывает. Это как танец, только без музыки. — А ещё без падений и наступаний на ноги, — добавил Кирилл. Герман протянул дочери горшочек с пряностями, и глаза Киры засветились от радости. — Ой, а можно я добавлю всё? — спросила она. — Конечно, только не забудь про золотое правило: не пересолить, — разрешил Кирилл, явно кинув камень в огород Германа: вспомнив о недавнем кулинарном инциденте, когда его милый художник высыпал в щи полпачки соли. Герман, уловив намёк, обиженно сложил руки на груди, но затем, словно чтобы подтвердить свою репутацию, взял утиную тушку, опустил её в кастрюлю и добавил туда целую ложку соли. Кира заметила это и покатилась со смеху. — Герман, ты опять! — притворно возмутился Кирилл и попытался вытащить утку из кастрюли, но Герман удержал её на месте. — Что? Это секретный рецепт! Соль должна раствориться равномерно, чтобы все вкусы раскрылись полностью. Сейчас перемешаем, — и Герман принялся размешивать соль прямо утиной тушкой. Кира засмеялась ещё громче. — Вы так подходите друг другу, — ласково сказала она. — Один солит утку, другой пытается её спасти. В итоге получается обед, который никому не хочется заканчивать! — Это и есть самое главное, — произнёс Кирилл, поймав руку Германа. — Делать что-то вместе и наслаждаться процессом. И пусть результат не всегда идеален, но он точно наш, уникальный. — А ещё главное — побольше соли, — напомнил Герман. — А почему небо голубое? — нежданно-негаданно спросила Кира. — Почему, например, не зелёное? — Оно не голубое, а синее, — не смог промолчать Герман. — Это неправда, Гермуся, — возразил Кирилл, бросив в кастрюлю пучок зелени. — Небо действительно голубое, потому что свет солнца проходит через атмосферу Земли и рассеивается… — Синее! — заупрямился Герман. — Ну ладно, пап, синее так синее, — легко согласилась Кира. — Главное, чтобы оно не стало черным! А то пойдёт дождь! А почему на закате оно становится красным или оранжевым? — Потому что его раскрашивает невидимый художник! — снова внес свою лепту Герман. — Ну, или потому, что Солнце садится низко, и его свет проходит через толстый слой атмосферы, — развёл руками Кирилл. — Выбирай, Кирочка, какой вариант тебе по нраву. Кира задумалась, глядя на обоих мужчин. — Я считаю, что оба варианта хороши! Наверное, невидимый художник и атмосфера работают вместе! — Видишь, Кирюш, наша принцесса уже понимает, что искусство и наука идут рука об руку, — совсем развеселился Герман. — Что ж, художник ты наш видимый, похоже, ты выиграл спор, — откликнулся Лаврентьев. — Но только в нашей семье могла родиться столь чудесная теория. Кира, довольная своим маленьким открытием о небе, вернулась к нарезке овощей, но её пытливый ум уже искал новые вопросы, которые можно было бы задать взрослым. — А почему вода кипит? — спросила она, посмотрев в кастрюлю на плите. — Она хочет убежать? — Конечно, — в тот же миг ответил Квятковский. — Вода — та ещё бунтарка. Кирилл покачал головой, чувствуя, как его сердце разрывается от нежности к этому неугомонному, уязвимому и растрёпанному принцу, а потом обратился к Кирочке: — Вода кипит, потому что её частицы при нагреве начинают двигаться очень быстро, превращаются в пар и пытаются подняться в воздух. — А почему пар виден? Почему он не прозрачный? — Пар — это маленькие капельки, которые ещё не успели испариться полностью, поэтому мы их и видим. Но после того, как пар окончательно превращается в газ, он действительно становится прозрачным. — Спасибо, Кирилл. Ты всегда так понятно всё объясняешь! А почему свечи горят? И как они не сгорают полностью сразу, когда их поджигаешь? Лаврентьев бросил короткий взгляд на стоящую на столе свечу и поправил рукава рубашки. — Свечи горят благодаря воску, который, плавясь, поднимается по фитилю. Огонь, поджигая фитиль, растапливает воск, и тот питает пламя. Но сгорает не фитиль, а именно воск, что позволяет свече тлеть медленно. Можно сказать, что свеча сама себя кормит. Кира поднесла палец к пламени, но Герман, поймав её намерение, быстро вмешался: — Осторожно, принцесса! Горячее же! Кира одёрнула руку и с притворной невинностью посмотрела на папу: — Но я хотела проверить, как плавится воск! — Если ты будешь стоять слишком близко к свечке, то тоже начнёшь плавиться. Кирилл вернулся к плите, где уже вовсю кипела кастрюля с ароматным бульоном. Герман решил продолжить работу дочери и принялся нарезать овощи. Его руки двигались немного небрежно — как у человека, привыкшему к холсту, а не к ножу. Они все работали в уютной гармонии, и лишь звуки кипения воды и стук ножа по деревянной доске нарушали спокойствие. Герман вдруг заметил что-то на краю стола и тихо позвал: — Кирилл… Кирилл, погружённый в процесс приготовления, едва услышал его голос. — Кирилл, — громче повторил Герман. — Что такое? — Посмотри сюда! — Гермуся, я занят. — Кирилл, это срочно! Тут… — Ну? — Тут кусочек хлебного мякиша похож на маленькую лошадку! Кирилл посмотрел Герману в глаза, пытаясь понять, пошутил тот или нет. После пары секунд он всё-таки перевёл взгляд на валяющийся на столе кусочек хлеба и действительно заметил в нём что-то, что смутно напоминало лошадь. — Ты серьёзно? Хлебная лошадка? Герман с совершенно невозмутимым лицом кивнул: — Да! У неё даже «голова» есть. — Ну конечно, мой хороший. Спасибо, что показал. Но не успел Кирилл отвернуться, как Герман снова его позвал: — Кирюша! — Что на этот раз? — Тут мёртвая муха! Кирилл не выдержал и рассмеялся так, что едва не выронил ложку. — А что смешного? — надул губы Герман. — Она прямо на краю подоконника! Как ты мог это пропустить?! Кирилл подошёл к подоконнику, где обнаружилась та самая злополучная муха, и важным тоном произнёс: — Без тебя бы я никогда этого не заметил. Ты спас наш дом от величайшей опасности! — Видишь, я на страже порядка и чистоты! Кира весело закатила глаза и попросила: — Давайте уже оставим муху в покое и сядем обедать! *** Кира давно уснула, свернувшись на кровати калачиком в обнимку со своей любимой фарфоровой куклой, и теперь в доме царила полнейшая тишина. Свет керосиновой лампы разливался по комнате, освещая черновики, карандаши и краски Германа, которые заполнили почти весь стол и пол. — «Кира сегодня явно довольна, — подумал Квятковский. — Она дважды обыграла нас в домино и один раз — в лото! Такая сообразительная малышка!» Кирилл, сидя на стуле у окна, лениво вертел в руках незажженную папиросу. — Ты уверен, что хочешь этого? — уточнил Герман. — Да, я хочу быть для тебя. Полностью. Без всего, что могло бы скрыть мою суть. Квятковский глубоко вздохнул, пытаясь настроить себя на нужный лад. Он давно не изображал Кирилла таким, каким видел его каждую ночь — не просто красивым, а до боли настоящим, живым и тёплым. Кирилл начал снимать с себя одежду. Шелковый платок, который он так элегантно носил даже дома, упал на пол. Следом пошла рубашка — мягкая ткань скользнула по его плечам, обнажив мышцы. — Вот так, — одобрил Герман, когда его возлюбленный полностью обнажился, — теперь ты настоящий. Мне нужно, чтобы ты сел в кресло. Кирилл не стал возражать. — Просто посмотри на себя, — поразился Герман. — Ты такой… проклято идеальный. Это почти неправдоподобно! Тебя будто выточили из мрамора! — Из мрамора? — приподнял брови Лаврентьев. — Ты уверен? Я всегда считал, что мне ближе бронза. — Точно, бронза… Солнечная, тёплая — как раз такая, какую я люблю. Герман взял кисть и сделал первый мазок на холсте. — Кирилл, тебе удобно? — Пока не могу ответить. Но если я усну, не обижайся. Каждый штрих Германа словно фиксировал мгновение вечности. В комнате пахло красками, сандалом и корицей, но художнику казалось, что воздух пропитан чем-то ещё — глухим, почти животным желанием, которое поднималось в его душе после каждого взгляда на обнажённое тело Кирилла. — Чёрт, — наконец не выдержал Квятковский и едва не сломал кисть. — Я не могу передать тебя на холсте! Каждый раз, когда я думаю, что уловил нужный момент, ты меняешься. Ты живой, как ветер, как вода! Кирилл приподнялся, упираясь на локти, и с интересом посмотрел на измученного живописца. — Живой, говоришь? Может, тебе нужен не холст, а что-то более гибкое, чтобы запечатлеть меня? Иди сюда. Герман сделал шаг вперёд, будто сам не веря, что поддался этому магнетическому притяжению. Когда он оказался совсем близко, Кирилл забрал у него кисть и прижался губами к шелковистой шее, а руками — обвил эфемерные плечи, пред которыми ему до сих пор хотелось склониться в бессилии, как пред чудотворными изваяниями. — Я — твой холст. Рисуй на мне. Рисуй так, как хочешь. Без границ. Герман обнял Кирилла, и их губы соприкоснулись в глубоком, полновесном поцелуе. Попутно художник потянулся к столу и обмакнул пальцы в краску цвета ночного неба. Его первое прикосновение к груди Кирилла было столь осторожным, что натурщик вздрогнул, точно его задел ветерок. Но вскоре это стало приятным: мазки вдоль предплечий, ключиц, рёбер… — Я чувствую, как ты творишь, — вибрирующим от эмоций голосом прошептал Лаврентьев, когда руки Германа двинулись ниже. Квятковский не мог остановиться, он стирал чёткие линии и создавал хаос — но это был их хаос. — Я больше… Я не в силах… Ты превращаешь меня в умалишённого. — Тогда позволь мне показать тебе, что такое настоящее безумие. Герман сжался в кольцо страсти, словно птенец в когтях хищника. Каждое движение и поцелуй Кирилла сливались с его дыханием, как дождевые капли сливаются с землёй после засухи. Лаврентьев подхватил своего возлюбленного на руки и почти бросил на стол. Вниз полетели листы бумаги, карандаши, баночки с красками, и стук от этих вещей прозвучал как музыкальный аккомпанемент к развернувшейся сцене. — Ты — мой самый красивый грех, — голос Кирилла был тяжёлым и горячим. — Я… — Герман не мог говорить. Он мог только сжимать кулаки, цепляясь за плечи Кирилла, как за последнюю реальность в мире наслаждения. — Скажи мне, что ты хочешь. Мой сладкий, мой маленький… — Я хочу тебя. Всё, что ты можешь мне дать… — Ты даже не представляешь, насколько это взаимно. Снаружи внезапно разразилась гроза — как будто сама природа решила стать свидетелем сего безумства. Молнии рвали небо на части, раскаты грома сотрясали стены. Но дыхания, стоны и шорохи Германа и Кирилла были сильнее любой стихии. Герман, уже не зная, где заканчивался он и начинался Кирилл, то царапался, то ластился, то выгибался, как натянутая струна, то расслаблялся. — Ты просто зверь, — прохрипел Герман. — А ты — как гроза: такой же громкий и непредсказуемый. Чёрт… Если ты ещё раз так выгнешься, я… И когда природное бедствие достигло своего апогея, а молнии стали бить почти непрерывно, влюблённые тоже дошли до своей точки безумства. Их переплетённые и скользящие тела почти одновременно взорвались от внутреннего напряжения. Комната была в хаосе: краски покрывали стол, пол и даже стены. Баночки с водой для кистей были перевёрнуты, и в маленьких лужицах красовались яркие разводы, стулья и потухшая лампа тоже были опрокинуты. Герман, уткнувшись в плечо Кирилла, чувствовал, как его сердцебиение постепенно возвращается к нормальному ритму. Лаврентьев отчаянно прижимал его к себе. Они оба выглядели растрёпанными и измазанными с ног до головы. — Да, это был кошмар, — измождено пролепетал Квятковский. — Это было больше, чем кошмар, — Кирилл коснулся его скулы, оставив там ещё одну бордовую полоску. — Это было то, что мы запомним на всю жизнь. И тут они услышали стук в дверь. — Пап, ты там? — раздался голос Киры. Герман замер, едва не соскользнув со стола, а Кирилл вытаращил глаза, пытаясь дышать как можно тише. — Чёрт, — прошептал первый, притянув к себе какую-то тряпку. — Я думал, мы с ней договорились о том, чтобы она не приходила к нам по ночам! — Это точно не вовремя, — засмеялся Кирилл. — Кира, подожди минутку, — крикнул Герман. — Мы с Кириллом немного заняты… Э-э… прибираемся! — Быстро одеваемся и поднимаем всё с пола, — велел Кирилл. — Сделаем вид, что ты просто рисовал. Они обменялись многообещающими взглядами и принялись за дело. — Кирилл, это худшее прикрытие в истории! — А по-моему, очень правдоподобное. Оба старательно собирали краски и бумаги, ставили на место упавшие стулья, не прекращая перешёптываться и смеяться. Когда комната приобрела подобие порядка, Герман открыл дверь. Кира стояла в коридоре, сонно потирая глаза. — Вы что-то слишком долго убираетесь, — заметила она. — Порядок — дело не быстрое! *** Рассвет начал озарять горизонт, постепенно разгоняя остатки темноты. Лёгкий туман стелился по земле, обволакивая деревья и озеро вдалеке, а воздух был таким чистым и свежим, что казалось, он мог проникнуть в любую душу и очистить её от суеты. Герман, устроившись на коленях у Кирилла, прижался к нему и сказал: — Здесь так красиво. Может, нам стоило бы остаться здесь навсегда? Ну, или перебраться в какую-нибудь другую деревню? Никакой помпезности, никакого шума. Только ты, я, Кира и природа. — Думаешь, мы сможем прожить так долго? — отозвался Кирилл, поглаживая его волосы. — Вдали от общества? У тебя столько идей, ты всегда был человеком, который черпал вдохновение из мира вокруг. Ты не будешь скучать по своим выставкам и сцене? — Вдохновение можно найти и здесь. Каждый день природа будет дарить нам что-то новое: меняющиеся цвета леса, танец ветра на озере, рассветы и закаты, пение птиц. Я мог бы писать картины только для нас. Мне даже приятнее, когда на моё творчество смотрят не чужие люди, а ты — тот, кто меня понимает. — А ты не боишься, что эта тишина станет слишком громкой? Не сойдём ли мы с ума в таком уединении? — Я уже давно сошёл с ума по тебе. Всё, что мне нужно, — это ты. А город… Что он нам даёт, кроме беспокойства? Здесь, в деревне, каждый момент — как глоток свежего воздуха. Мы бы могли гулять по лесам, собирать грибы, купаться… — И постоянно отбиваться от мерзавцев, подобных тем, с которыми мы недавно столкнулись у озера, — перебил Кирилл и крепче прижал Германа к себе, словно пытаясь защитить его даже сейчас, когда рядом не было ни угроз, ни чужих взглядов. — В Москве проще скрываться. Там все заняты своими делами, а здесь все друг у друга как на ладони. За себя я не боюсь — меня и толпой не повалишь. Но за тебя… Прости, дорогой, но я не могу так рисковать. — Ну понятно, — разочаровался Герман. — Может, прогуляемся? Вдруг увидим что-нибудь интересное? — Хорошо. Но давай не будем забывать об осторожности. Мужчины медленно двинулись по тропинке, ведущей через лес к небольшому полю, окаймлённому деревьями. И вскоре до их ушей донеслись звуки фальшивой и неуклюжей музыки. — Похоже, там кто-то пытается играть, — засмеялся Герман. — Ключевое слово — пытается, — подтвердил Кирилл. — Пойдём, посмотрим? Когда они пошли дальше, то наткнулись на трёх парней, которые сидели на поваленном дереве и по очереди дёргали струны старенькой балалайки. — Эй, ребята, — позвал Герман. — Доброе утро! Извините, что вмешиваюсь, но у вас, кажется, не совсем получается. Хотите, я вам помогу? Я умею играть на балалайке. Парни сразу напряглись, а тот, что сидел с инструментом на коленях, поднял голову: — А ты кто такой, чтобы нас учить? — Герман, оставь их, — попросил Кирилл, коснувшись руки своего спутника. — Да ладно тебе. Мне надоело всего и всех бояться, — отмахнулся Квятковский и вновь обратился к незнакомцам: — Я ни в коем случае не хочу вас обидеть. Просто покажу парочку трюков. Балалайка — чудесный инструмент, когда знаешь, как держать ритм. — Мы и без тебя всё умеем, — фыркнул ещё один из горе — музыкантов. — Не нужно нам наставников. — Но разве делиться своими знаниями — это плохо? Хотите, я просто что-нибудь для вас сыграю? Без уроков. — Герман, ты лезешь на ссору, — снова предупредил Кирилл. Сидящий поодаль парень наморщил лоб, явно вспоминая что-то важное, и спросил у своего товарища: — Слушай, а это не те франты, что на днях обидели наших рыбаков? Тот, что держал балалайку, злобно посмотрел на Кирилла и Германа. — Вот оно что, — протянул он и поднялся с поваленного дерева. — Значит, это вы? Начистили морды нашим мужикам, и ходите как ни в чём не бывало? Тут уж настала очередь Кирилла думать: «Сейчас начнётся». Он инстинктивно расправил плечи и сжал кулаки, став похожим на готового к схватке зверя. — Ладно, простите, — сдался Герман. — Мы сейчас уйдём. — Уже поздно уходить. Думаете, если вас в прошлый раз пронесло, то и в этот ничего не случится? Кирилл сделал шаг вперёд, встав между Германом и их новыми недоброжелателями. Он догадывался, что сегодня всё могло закончиться хуже, чем недавно на берегу озера. — Ребята, вам действительно нужна эта стычка? — спросил мужчина. — О, теперь заговорил любитель размахивать кулаками! Сначала бьёшь, а потом корчишь из себя вежливого? Вы за кого нас держите, а? — Не надо, пожалуйста! — пискнул Герман. — Помолчи! — Я не позволю вам причинить ему вред, — заявил Кирилл. — Хотите со мной подраться — хорошо, давайте. Я постараюсь не ударять слишком сильно. Но если тронете Германа, я вас не пожалею. Парни замерли, мысленно оценивая свои шансы на победу. Тот, что держал балалайку, пожал плечами и усмехнулся, пытаясь сохранить лицо. — Ладно. Видно, ты не шутишь. Но знаете, что? Убирайтесь отсюда подобру-поздорову. Эта земля — не для таких, как вы. Нам не нужны ваши городские странности и подозрительные отношения. По щекам Германа хлынули слёзы. Он хотел что-то ответить, но Кирилл взял его за руку и потянул прочь. Когда они отошли достаточно далеко, Квятковский заговорил: — Почему всё так сложно, Кирилл? Почему все видят в нас врагов? Мы ведь никого не трогаем, просто хотим жить. Почему они не могут этого понять? Кирилл остановился и обнял его за плечи. — Люди всегда боялись того, чего не понимали. Успокойся, Гермуся, не принимай услышанное близко к сердцу. Ты не виноват в чужих предрассудках. — Давай уедем домой. Мне страшно здесь оставаться. — Хорошо. Ты не должен это терпеть. Я с тобой, и однажды мы найдём место, где сможем жить так, как нам нравится, без страха. *** Москва встретила маленькую семью привычной суетой, но в момент, когда экипаж вкатился на площадь, и путешественники втроём вышли на мостовую, что-то показалось Герману подозрительным: на него нахлынуло странное чувство пустоты, как будто они зря сюда вернулись. Квятковский собирался домой в нормальном настроении, ибо остался доволен отдыхом, пусть и столь непродолжительным. Они с Кириллом и Кирой провели время вместе, а больше он ни в чём не нуждался. Но стоило ему выйти из экипажа — и всё внутри оборвалось. — Кирилл, давай доберемся до дома как можно скорее, — взмолился Герман. — Мне не по себе. Но не успели они сделать и нескольких шагов по площади, как им преградил дорогу человек в серо-голубом мундире. Кирилл осмотрелся вокруг и всё осознал — с двух сторон к ним приближались ещё двое мужчин в таких же одеяниях. — Господа, вам придётся пройти с нами, — отчеканил подошедший служитель закона. — Почему? Что происходит? — затрясся Герман. — Вы обвиняетесь в действиях, нарушающих порядок и нравственность. Вам лучше не сопротивляться, иначе всё закончится намного хуже. Мир для Германа поблек, покрывшись пеленой. Он обратил внимание на Кирилла — тот стоял спокойно, его лицо не отражало ни паники, ни злости, только разочарование. В эту секунду их взгляды встретились, и между ними пробежала искра понимания: вот и настал момент, о котором они оба тайно думали. Уголки губ Германа дрогнули в улыбке, в которой ясно читалось, что у него не осталось ни сил, ни желания бороться с неизбежным. Кирилл ответил ему такой же улыбкой, полной грусти и нежности. Всё, что они пережили вместе — счастье, печали, страхи, — сейчас растворилось в коротком, но бесконечно значимом мгновении. Стоявшие рядом жандармы невольно почувствовали что-то тёплое, почти неуместное в их чётком мире приказов и законов. — Я тебя предупреждал, — сказал Герман. — Я знал, что мы доиграемся, — но тут же добавил: — Только не подумай, что я жалею! — Я знаю, Герман, — кивнул Кирилл. — Может, мы и доигрались. Но как красиво играли! Жандармы наконец-то снова шагнули вперёд, но их движения оставались медленными, словно они не могли полностью игнорировать ту любовь, что видели перед собой. — Нам нужно идти, — напомнил один из них. — Что происходит? — всхлипнула Кира. — Девочку трогать не будем, — решил служитель закона. — Её можно оставить у кого-нибудь из ваших знакомых или в детском приюте. — В детском приюте?! Да как вы смеете?! — взбеленился Герман. Кирилл оглянулся на гостиницу рядом с вокзалом, а потом посмотрел прямо в глаза старшему жандарму: — Господа, я прошу вас дать нам возможность отвести Киру в безопасное место. Блюститель правопорядка недовольно поморщился, но не стал спорить. В конце концов, не на вокзале же ребёнка бросать! — Хорошо, только быстро. Мы пойдём с вами. Кирилл некрепко сжал плечо Германа, и они направились к гостинице, таща за собой Киру, которая уже с трудом сдерживала рыдания. — Папа, что случилось? Почему эти люди… — начала она, но Герман её перебил: — Милая, мы должны уйти. Ты останешься с тётей, которая о тебе позаботится. — Но вы вернётесь? — Да, солнышко. Однажды мы вернёмся. Они подошли к гостинце, ввалились внутрь, и Кирилл сразу обратился к стоявшей за стойкой хозяйке: — Простите, мадам, нам нужно оставить здесь девочку на некоторое время. Мы всё оплатим. Это чрезвычайная ситуация. Хозяйка, пожилая женщина с добрыми глазами, сначала замешкалась и занервничала, но, внимательнее посмотрев на всех участников действа, поняла, что ситуация действительно «чрезвычайная», и смягчилась: — Не волнуйтесь, господа, мы её не обидим. Герман, едва сдерживая слёзы, опустился на колени перед Кирой и пообещал: — Мы придём. Только жди нас. Кира крепко обняла отца и Кирилла и поплелась вслед за незнакомой тётей. *** Когда Германа вывели из кареты и повели к зданию жандармерии, его охватил почти панический ужас. Он старался идти прямо, не теряя осанки, но его ноги дрожали, как у ребёнка, который увидел высокого дядю с чёрным мешком из страшилок взрослых. Его мысли метались, не находя покоя, но каждая возвращалась к самому главному: что с ними будет? Герман не боялся смерти. Он боялся жизни без Кирилла. Когда жандармы подвели его к массивной двери, он твёрдо выпалил: — Если вы собираетесь меня убить, пожалуйста, сделайте это быстро. И так, чтобы Кирилл ни о чём не узнал. Жандармы растерянно переглянулись. — Никто не собирается вас убивать, молодой человек, — ответил старший по званию: высокий и крепкий мужчина с уставшим, но мягким взором. — Мы просто хотим поговорить. Герман обернулся через плечо. Кирилл шёл позади него, в сопровождении других служителей закона. Шёл ровно, молча и с гордо поднятой головой. — «Он рядом, — подумал Герман. — Он всегда рядом. Даже когда наш мир рушится, а будущее обрастает непроницаемой темнотой». Дверь распахнулась, и взгляд Квятковского начал бегать по сторонам, цепляясь за детали интерьера. — Здесь так странно, — пробормотал задержанный. — Почему стены такие высокие? И зачем эти тяжёлые шторы? Они же не пропускают свет. — В подобных местах принято сохранять приглушённое освещение. Это помогает сосредоточиться на работе, — ответил старший жандарм, видевший в Германе что-то умилительное, как в ребёнке, который нежданно-негаданно оказался в водовороте взрослых проблем. — А потолок… Почему он такой высокий? — Высокие потолки создают ощущение простора. Это здание построили ещё в прошлом веке, когда такие архитектурные решения были в моде. — А картины почему такие мрачные? Для устрашения задержанных? — Это портреты наших генералов. Их не стоит бояться. От доброжелательных ответов Герман слегка расслабился, но, подойдя к двери кабинета, вновь ощутил волну паники. — А Кирилл? Он тоже будет здесь? Пожалуйста, не делайте ему больно! Он важнее меня! Он важнее всех! — Мы не сделаем больно ни вам, ни вашему другу. Мы — не кровожадные чудовища, как, возможно, вам показалось. Ваш друг — спокоен, точно ледяная гора, а вы так волнуетесь. Берите пример с него. Кабинет оказался просторным и угнетающе тихим. Герман сел на стул и принялся теребить край рубашки. Кирилл появился через несколько минут. Его шаги прозвучали здесь как отголоски далёкого грома. Герман вскочил с места и бросился к своему возлюбленному, как утопающий — к спасательному кругу. — Кирилл, мне страшно! — всхлипнул Герман. Его сердце билось неестественно быстро, в груди всё сжалось до такой степени, что, казалось, он сейчас задохнётся. — Я не могу здесь находиться… Прошу, давай уйдём! Почему мы здесь? Мы ведь никого не убили, не ограбили, не изнасиловали и слова плохого не сказали! — Тише, — прошептал Кирилл. Его голос был глубоким и мягким, как ветер, обдувающий лицо в летнюю ночь. — Успокойся, мой маленький художник. Назови пять предметов, которые ты видишь вокруг себя. — П-пять предметов? Я попробую. Стол… Тяжёлый стол с пятнами на поверхности. Стулья… Такие высокие и угловатые. Часы… Они старые, и стрелки двигаются медленно. — Два оставшихся, Гермуся. — Шторы… Тёмные и плотные. И картина… На ней какой-то генерал с холодным взглядом. Дыхание Германа стало ровнее. Сам факт того, что он смог описать окружающую обстановку, вернул ему немного контроля над своим телом и мыслями. — Молодец, — Кирилл одним движением снял с себя плащ и накинул его на плечи Германа. — Теперь расскажи, что ты слышишь вокруг себя. — Шум ветра и дождя за окном. Стук шагов в коридоре. Шорох… Кажется, это шторы касаются стены от сквозняка. И самое главное — твоё дыхание. Кирилл провёл рукой по волосам своего возлюбленного, чуть сильнее прижав его к себе. — Всё верно, бриллиант души моей. Мы слышим одно и то же, видим одно и то же, и если я спокоен, значит, и ты можешь быть спокоен. — Но мне очень страшно! — Вспомни, что я всегда тебе говорил. Пока я рядом, с тобой ничего не случится. — Но ты… Я не могу потерять тебя! Не могу снова остаться один! Герман знал, что их с Кириллом ни за что не отправят в ссылку в один и тот же регион, а раскидают по разным концам империи, дабы ослабить их влияние друг на друга и предотвратить возможность дальнейших «нарушений». Он, Герман, в любом случае не переживёт новое наказание — он слишком больной и слабый, но страшно не это. Страшно то, что он умрёт с огромной тяжестью на душе и в полном одиночестве, а не с лёгким сердцем и на руках у того, кого любил больше жизни. — Господа, немедленно отойдите друг от друга, — потребовал старший служитель закона, когда его сослуживцы покинули кабинет. — Нет, — замотал головой Герман. — Пожалуйста, нет! Кирилл стиснул зубы. Ему не хотелось усугублять их и без того плачевное положение, но отпустить Германа было для него противоестественно — всё равно что оторвать огромный кусок от своего собственного тела! — Отнять его у меня вы сможете только вместе с моими руками, — уверенно промолвил Лаврентьев. — Хотите — отрубайте руки. Жандарм замер, явно не ожидая подобного ответа. За годы службы он насмотрелся всякого, но то, что происходило на его глазах здесь и сейчас, было вне шаблонов. — Господин Лаврентьев, — начал он, — я всё понимаю, но ваши действия могут навредить и вам, и вашему другу. Никто не хочет применять силу, но закон есть закон. Отойдите друг от друга по-хорошему. Герман утёр слёзы и отступил назад. Теперь обстановка вокруг казалась ему совсем невыносимой, и лишь плащ Кирилла удерживал его от новой истерики. — Спасибо, — кивнул жандарм и начал раскладывать на столе документы, чернила и бумаги. — Теперь садитесь, господа. Мне нужно задать вам несколько вопросов. Назовите ваши полные имена и расскажите, чем вы занимаетесь. — Герман Александрович Квятковский, — ответил Герман, опустившись на краешек ближайшего к нему стула. — Я актёр и художник. — Кирилл Ювенальевич Лаврентьев, — вторил ему Кирилл. — Я веду активную светскую жизнь и, благодаря удачным инвестициям и пассивным доходам, обеспечиваю себе комфортное существование. Я также оказываю влияние на общественную деятельность и поддержку искусства в Москве и за её пределами. — Как вы познакомились? — спросил служитель закона. — Совершенно случайно, — ответил Герман. — На улице. Я тогда продал старьевщику свой последний пиджак и подошёл к незнакомцу, чтобы попросить папиросу. Этим незнакомцем оказался Кирилл. — В каких отношениях вы находитесь? — жандарму было смешно задавать этот вопрос, ибо ответ на него он уже увидел своими глазами, но таковы были правила. — Мы близкие друг другу люди… — начал Кирилл, в глубине души надеясь, что у него получится выкрутиться за счет расплывчатых ответов, как это было с журналистами. — Я люблю его! — выкрикнул Герман, и всё окончательно полетело в тартарары. — Вы даже не представляете, как сильно я люблю его! Ой, то есть… Господи, что я наделал! — Вы понимаете, что ваши действия нарушают законы Российской империи? — поинтересовался жандарм, ничуть не удивившись эмоциональному порыву господина Квятковского. — Мы знаем законы, но считаем их несправедливыми, — отозвался Кирилл. — Любовь не может быть преступлением. — Мы всё понимаем, — кивнул Герман. — Но ведь это даже не от нас зависит! — Есть ли у вас знакомые или друзья, которые придерживаются таких же противоестественных взглядов? Герман помотал головой. Кирилл усмехнулся: — Нет. Наши взгляды не касаются никого, кроме нас самих. Жандарм не выглядел убеждённым, но и не начал настаивать, лишь вздохнул и обратился к Герману: — Господин Квятковский, вы говорите, что ваши чувства слишком сильны и неподвластны вам. Но как вы сможете оправдать своё поведение перед людьми, считающими, что такие отношения подрывают моральные основы общества? Герман сжал руки на коленях: — Я не могу оправдать то, что чувствую. Это — не что-то, что можно объяснить или осудить. Я просто знаю, что люблю Кирилла. — А что, если каждый начнёт ставить свои чувства и желания выше законов? Как вы, господа, видите будущее такого общества? — Я верю в общество, где каждый человек имеет право жить как хочет, если его действия не приносят вреда другим, — сформулировать свою мысль Лаврентьев. — Если закон направлен на подавление личной свободы, значит, он несправедлив. Мы не разрушаем моральные основы, а просто живём и любим. Будущее, о котором вы спрашиваете, должно основываться на уважении к личности, а не на страхе перед тем, что не вписывается в рамки. Жандарм на мгновение опустил взгляд, затем задал последний вопрос: — А что вы скажете, когда закон отправит вас в разные концы империи? Кирилл тяжело сглотнул и понял — нужно действовать. Серо-голубой мундир блюстителя правопорядка выглядел почти незаметным в полумраке, но его глаза блестели вполне явственно и выжидающе. За дверью стало тихо, будто сам город замер, ожидая развязки. — Господин жандарм, — начал Кирилл, — данное дело не должно дойти до суда. Переговорщик посмотрел на него с долей любопытства. — Давайте не будем усложнять. Да, мы не такие, как все, но это не повод раздувать скандал. — К чему вы клоните? — удивился служитель закона. — Я выполняю свою работу. Кирилл бросил быстрый взгляд на Германа, который молча наблюдал за разговором, а потом достал кошелек из кармана пиджака и положил его на стол. Кошелёк был достаточно пухлым, но Кирилл, подумав, ещё снял со своей правой руки два перстня. — Я предлагаю вам закрыть это дело. Мы заплатим за ваше молчание, и произошедшее останется между нами. Возьмите кошелёк, посчитайте деньги. Перстни тоже заберите. Других украшений у меня с собой нет, разве что цепочка, но её я не отдам — это подарок Германа. Пойдите нам навстречу. Взамен мы покинем страну. Больше вы нас не увидите. — Ой, ёб… — начал Герман, но вовремя закрыл себе рот ладонью. Жандарм посмотрел на кошелёк. — Вы понимаете, что если это выйдет наружу, нам обоим конец? — его голос прозвучал строго, но не так уверенно, как раньше. — Не выйдет. Мы эмигрируем. Жандарм начал обдумывать услышанное. Да, поступившее предложение имело смысл. Если дело дойдёт до суда, это привлечёт внимание, а если уйдёт в тень — он сам останется в безопасности и с деньгами. — Куда поедете? — спросил он, желая прощупать почву. — Во Францию. Там нас никто не найдёт. — Ой, сука… — всё-таки не сдержался Герман. — Хорошо, — буркнул жандарм, протянув руку к кошельку. — Но учтите, если через несколько месяцев я услышу хоть шёпот о вас, я пожалею, что не отправил вас на каторгу. — Не услышите, — улыбнулся Кирилл. — Мы исчезнем. — У вас есть несколько дней. — Подождите! — опомнился Герман. — Я не смогу уехать так скоро. Я готовлюсь к важному спектаклю! Жандарм приблизился к нему, чтобы шёпотом спросить: — Вы понимаете, что чем дольше будете находиться в Москве, тем больше вероятность, что вас заметит кто-то из нежелательных людей? — Но разве ещё несколько дней что-то изменят? Герман сжал пальцы в кулак, и его сердце снова начало стучать как набат: он мог услышать этот стук даже в голове. Кирилл положил руку на его плечо: — Мой милый Гермуся, что важнее — роль или наша свобода? — Ты сам знаешь ответ, — с трудом выдавил Герман. Его глаза были полны любви, но на их дне сверкала та самая искра, которая ранее заставляла его выходить на сцену, невзирая на боль в груди и насмешки коллег. — Но я не могу уехать вот так, как трус. Я должен закончить то, что задумал. Нельзя начинать новую жизнь, не разобравшись с делами и проблемами из старой! — Чёрт с вами, — сдался блюститель правопорядка. — Я дам вам время. Но вы останетесь здесь до ночи. Я отпущу вас, когда город уснёт. Если вы выйдете на улицу сейчас, кто-то наверняка заметит. Возможно, вас уже снаружи поджидают журналисты. — Что за бред? — встал на дыбы Кирилл. — Приняв взятку, вы уже пошли на нарушение закона. Если вы оставите нас на ночь, и об этом узнает кто-то из ваших сослуживцев, ситуация усугубится. Зачем вам лишние свидетели и неожиданные обстоятельства? Лицо жандарма снова застыло в маске сомнений. Происходящее казалось ему всё более сложным, словно он стоял на краю пропасти, где каждый шаг грозил обрушить всё, что он выстраивал годами. — Господин Лаврентьев, вам лучше помолчать. Думаете, я не понимаю, какой риск беру на себя? Именно поэтому я хочу, чтобы всё прошло тихо. Если я выпущу вас при свете дня, может начаться хаос. — Может, вы и правы. Это неразумно с точки зрения системы, но разумно с точки зрения человека, который пытается избежать большего конфликта и возможного разрушения своей карьеры, — подытожил Кирилл и крепко сжал руку Германа. — Мы выдержим, — сказал он, обращаясь только к своему супругу, точно они находились вдвоём в пустом зале театра. — Это — просто ещё один акт. Один из последних. *** Кирилл и Герман оказались в угрюмой тишине какой-то комнатушки в самом конце здания жандармерии, словно два цветка, брошенные в холодную пустыню. Время тянулось мучительно медленно. Окна здесь, как и везде, были закрыты плотными шторами, за которыми еле слышно барабанил дождь, а расположенные по углам свечи догорали, бросая отблески на лица «преступников». Герман сидел на жёстком стуле, обхватив себя руками и пытаясь удержать остатки тепла внутри. — Ты дрожишь, — заметил Кирилл. — Да, здесь холодно. Но не волнуйся, я потерплю. — Зато я не потерплю. Герман удивлённо распахнул глаза, когда Кирилл снял с себя пиджак и начал расстёгивать пуговицы на рубашке. — Не надо, — попросил художник, поняв, что его возлюбленный захотел согреть его теплом своего тела. — Ты же сам можешь замёрзнуть! — Нет, мне будет жарко с тобой. Кирилл сел рядом с Германом, прижал его к своей груди и укрыл плащом их обоих. — Так теплее? — Намного. Тело Кирилла вправду было горячим, словно камин, который горел лишь для одного человека. Он притянул Германа ещё ближе, желая, чтобы они слились в одно целое, чтобы ни один ветерок не смог пробиться сквозь кокон их нежности. — Помнишь, как мы впервые встретились? — вдруг спросил Герман. — Ты тогда даже папиросу мне не хотел давать! Ты посмеялся надо мной. Кирилл улыбнулся, его губы прошлись по виску художника, а затем спустились к щеке. — Я дразнил тебя. Помню, как ты стоял и дрожал в своей тонкой рубашке, но всё равно смотрел на меня так, словно я был должен тебе целый мир. — Я тогда просто пытался не замёрзнуть. А потом ты дал мне папиросу, но я всё равно подумал, что наткнулся на самого надменного человека в мире. Но когда я прикурил и посмотрел на тебя, ты стал не просто незнакомцем. В твоих глазах присутствовало что-то такое… как бездна. — Бездна? — переспросил Кирилл, нежно поглаживая Германа по спине. — Да. Бездна, в которую я захотел прыгнуть. И когда ты рассмеялся, я понял, что уже падаю. — Знаешь, Герман… Я, наверное, должен попросить у тебя прощения. — Прощения? — Да. За то, как всё началось. За вечер, когда я повёл себя как самый последний мерзавец. За те слова, за вешалку, за вазу… Это было отвратительно! Впоследствии я часто думал обо всём произошедшем и не понимал, как ты мог меня простить. — Да брось, — совсем растерялся Герман. — Это было так давно! Я уже всё забыл. — Нет, Герман. Это не должно было случиться вообще. Ты заслуживал лучшего с самого начала. Я оскорбил тебя и причинил тебе боль, а ведь ты был так юн и раним! Ты защищал свою честь, своё достоинство, а я смотрел на это сверху вниз. Прости меня, мой милый художник. Я был молод, чёрств, глуп и считал, что деньги могут купить всё. Но ты оказался бесценным. — Ты уже неоднократно искупил свою вину. И, наверное, я тогда вернулся не потому, что мне было некуда деваться, а потому, что ещё в первую встречу увидел, что за всей внешней жестокостью и холодностью ты — тоже человек; живой, тёплый, с ранами, которые никому не видны. Ты спас меня от мира, в котором мне было не место. — Это ты спас меня: от меня самого, от моей глупости и моего высокомерия. Герман хотел что-то ответить, но в этот момент дверь комнаты с лёгким скрипом приоткрылась. На пороге появился тот самый жандарм, который стал хранителем их шитой белой нитками тайны. — Господа, — начал он шёпотом. — Вы можете идти. — Идти? Уже? — возрадовался Герман. — Да. Но я вам этого не говорил, поняли? Это будет наше маленькое соглашение. Никто никого не видел, никто ничего не слышал. Когда Кирилл и Герман оказались на пороге здания, жандарм посмотрел на них с лёгким раздражением, как будто остался недоволен тем, что они вообще оказались в такой ситуации. — Зла на вас не хватает, — проворчал он. — Вот скажите, почему хотя бы один из вас не вступил в брак? Это бы многое упростило! — Я однажды попробовал, — ухмыльнулся Кирилл. — Но не срослось. Повторять не захотел. Думаю, мы просто не можем жить во лжи. Нам не нужен никто, кроме друг друга. — Ладно, ваши дела. Только убирайтесь отсюда. И пусть это будет наша последняя встреча. — Спасибо, — поблагодарил Герман. — Вы хороший человек. — Спасибо вам, — вторил ему Кирилл. Капающий с крыш и стекающий по тротуарам дождь больше не казался им угнетающим. Он стал символом их грядущей свободы. Но надолго ли? — Что теперь? — спросил Квятковский, глядя на лужу под своими ногами. — Кирилл, я не знаю, что нас ждёт дальше. И не уверен, что хочу знать. — Теперь? Мы заберём Киру и пойдём домой. Там мы сможем побыть наедине и всё обсудить. Герман глубоко вздохнул. Его лёгкие отозвались на это болью, сегодня он слишком долго находился в сырости и холоде. — Франция… Ты правда думаешь, что там всё будет иначе? Что мы сможем скрыться от прошлого? — Мы должны хотя бы попытаться. — Ты не понимаешь… — Герман остановился на тротуаре, прямо под потоком дождевых капель, которые стекали по его лицу, словно слёзы. — Я не справлюсь. Я болен. Подготовка, переезд, всё это… Что, если я умру по дороге? А если мы приедем, и там всё окажется ещё хуже? — Не говори так, — попросил Кирилл, поцеловав его в висок. — Ты не умрёшь. Мы уедем, и я буду рядом с тобой каждую минуту. Я снова вылечу тебя, если понадобится. Во Франции более подходящий для тебя климат и более развитая медицина. Но слова Кирилла не смогли развеять страх, что поселился в ранимом сердце молодого художника. Да, во Франции лучше климат и медицина, но кто, чёрт возьми, сказал, что там они смогут спокойно жить? Они будут чужими. Эмигрантами. В любую минуту кто-то сможет донести на них, и власти другого государства не пощадят их так, как это сегодня сделал местный жандарм. — А что, если нас арестуют и там? Языка я не знаю, денег у нас будет немного. Все твои сбережения уйдут на покупку жилья и моё лечение! Мы будем жить в постоянном страхе. Может, стоило бы сдаться здесь, в Москве? Ожидание катастрофы иногда хуже самой катастрофы. Кирилл провёл рукой по влажным волосам своего избранника. Он не мог показать, что его тоже сверлила тревога. Ему приходилось быть сильным за двоих. — У нас всё получится. Да, будет сложно. Но мы уже прошли через столько всего. Ты должен верить. — Верить? Во что? В то, что у нас получится обмануть судьбу? А может, пора признать, что мы проиграли эту войну? Я слишком слаб, Кирилл. Я не смогу начать новую жизнь, когда старая ещё не закончена. В глазах Лаврентьева появилась боль, смешанная с отчаянием. Ему становилось всё сложнее править корабль через шторм, особенно теперь, когда его самый дорогой человек сам стремился утонуть. — Прости меня, — каждое слово Квятковского едва прорывалось сквозь стальные прутья страха и боли, что сковывали его грудь. — Если бы я не вернулся к тебе после ссылки, ты бы сейчас жил в спокойствии и безопасности. И если бы я не рвался в этот чёртов театр, может, всё тоже было бы по-другому, наши отношения не стали бы такими публичными. Но мне очень хотелось быть полезным и радовать людей своим талантом — тем, что дано мне свыше. Я никогда не подходил тебе. Ни по одному пункту: ни по возрасту, ни по социальному положению, ни по характеру. Всё, что с нами произошло, — затянувшаяся нелепая случайность. — Думаешь, я стану это отрицать? — засмеялся Кирилл, дослушав простую истину, которую они уже выносили на обсуждение тысячу раз. — Я всегда знал, что не должен был влюбляться в тебя, но эта любовь сделала меня тем, кем я стал. Ты разрушил мой прежний мир, но так было необходимо. Ты показал мне, что значит жить, и даже если всё превратится в пепел, даже если нас разлучат, я не смогу существовать без тебя. Лаврентьев сделал шаг вперёд и притянул Германа к себе. — Мы не в силах обмануть судьбу, Гермуся. Но нам и не нужно её обманывать. Мы будем жить так, как сможем. И столько, сколько сможем. А теперь пойдём. Нас ждёт Кира. *** Ночь опустилась на дом, как мягкое одеяло, укрыв его от суеты внешнего мира. Герман и Кирилл сидели на полу, прислонившись спинами к дивану, в абсолютной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием фитиля. Кирилл наклонился вперёд, поправил прядь волос Германа и осторожно, дабы не разбудить спящую рядом Киру, проговорил: — Мой дорогой, во Франции у нас начнётся совсем другая жизнь. Да, у нас не будет много денег, но будет кое-что лучше: уютный дом среди виноградников, творческая мастерская, библиотека и, самое главное, спокойствие. Ты ведь хотел этого, не так ли? Только ты, я, Кира и природа. Герман промолчал. После последних событий его одолела странная безысходность. Он будто наблюдал за происходящим со стороны, не в силах на что-либо повлиять. Слова Кирилла звучали слишком красиво, как сказка. А сказкам в жизни не место. — Да, мы не сможем быть публичными личностями и обладать той свободой, которую заслуживаем, — продолжил Лаврентьев. — Но мы будем счастливы. Только представь: ты станешь писать картины на террасе, а я — читать книги под виноградной лозой. — Кирилл, я износил себя, как старую фуфайку, — отозвался Герман и уткнулся лицом в колени. — Ты должен быть с кем-то сильным, кто сможет тебя поддержать, а не тянуть вниз. — Не смей так говорить! Ты — единственный, кого я хочу видеть рядом! Ты никогда не тащил меня вниз, ты был моей опорой все эти годы и дал мне силы, о которых я и не мечтал! — Как ты можешь верить в призрачный рай, когда всё вокруг рушится? Что мы там делать-то будем, в этой Франции? На одних картинах и книгах далеко не уедешь. Ты уверен, что сможешь жить без светского общества, без всего, что давало тебе почву под ногами? Что не взвоешь от скуки через месяц-другой? Кому мы там нужны, Кирилл? — А здесь мы кому нужны? Дворникам, с которыми здороваемся по утрам? Или работникам модных салонов, которым помогаем выполнять планы по продажам? Главное, что мы жизненно необходимы друг другу и Кире, а остальное — неважно. — Как я, по-твоему, начну новую жизнь, когда старая меня едва не убила? Я тут-то без тебя шагу ступить не могу, а там окончательно превращусь в сумку без ручки, которую и нести тяжело, и выкинуть жалко. Я ведь даже французского языка не знаю! И вряд ли выучу что-то, кроме слов приветствия и прощания! А если надо мной снова возьмёт верх тяга к алкоголю? Кирилл почти физически ощутил, как слова Германа разлились по комнате, заполнив её отчаянием. — Ты — не сумка, дорогой. И не фуфайка. Ты — человек, который прошёл через ад, но не сдался. Да, ты устал, но это не конец. — «Вот и плохо, что не конец», — подумал Квятковский. Ему хотелось завершить свою жизнь на руках у Кирилла, с доброй улыбкой на губах, а больше совершенно ничего не хотелось. Он уже всё увидел, услышал, почувствовал, прошёл и понял. — Пап, — вдруг послышалось со стороны дивана. Кирилл и Герман синхронно обернулись на Киру, которая сжалась под одеялом, как иззябший воробушек. — Мне плохо, — пожаловалась бедняжка. — Только этого не хватало! — испугался Герман и сел на край дивана, рядом с дочерью, положив ладонь на её лоб. — Кирилл, у неё жар! Кира улыбнулась, словно прикосновения папы ненадолго прогнали её недомогание, но вскоре снова заворочалась и зашлась в кашле. — В гостинице было холодно, — рассказала она. — Хоть мне и дали два одеяла. А теперь у меня болит горло. Кирилл, не теряя ни секунды, встал с места и направился на кухню. Когда он вернулся с чашкой воды и полотенцем, Герман уже закутывал Киру в третье одеяло. — Вот, солнышко, попей, — попросил Кирилл, присев на корточки и поднеся чашку к губам девочки. — Это наша вина, — прошептал Герман. — Нам не нужно было оставлять её в той чёртовой гостинице! — Перестань, Гермуся. Мы не могли предвидеть такой исход. — Знаешь, Кирилл, поезжай во Францию один. А мы с Кирой приедем попозже. — Один? Что ты говоришь? Я не могу оставить вас в такой момент. Да, Кира заболела, но я… — Она сейчас слишком слаба для переезда. — Но как я оставлю тебя здесь наедине с больной дочерью, под постоянным риском ареста? Это очень опасно. Если что-то пойдёт не так, ты окажешься беззащитен. — Да пойми, что я не могу уехать сию секунду! И не только из-за Киры! Я должен принять участие в спектакле! В последний раз в своей жизни выйти на сцену! Ибо во Франции меня не будет возможности пробиться даже в самый захудалый театр! Мне хочется уйти с честью и по-человечески попрощаться с Анатолием Петровичем и зрителями. Кирилл пока не перебивал своего возлюбленного, понимая, что тот должен высказаться до конца. — А если я тоже заболею в дороге? Тогда тебе придётся заботиться уже о двух людях, а это — слишком большая ноша. Ты нужен там, Кирилл. Ты сможешь подготовить всё: найти дом, обустроиться и перевести деньги. Это — твоя стихия. Ты умеешь договариваться и решать серьёзные вопросы, а я потеряюсь. Кирилл знал, что Герман говорил правду. Если они сейчас уедут из Москвы вдвоём, это будет выглядеть подозрительно и, возможно, привлечёт внимание властей. Угроза преследования уже нависла над ними дамокловом мечом. Без дополнительных забот ему, главе семьи, будет проще пересечь границу, урегулировать финансовые дела и подготовить убежище на чужбине. Но принять это было мучительно! — Ты будешь там в безопасности, — одобряюще улыбнулся Герман. — А я пока вылечу Киру, поправлю собственное здоровье и сыграю в спектакле. — Но ты же понимаешь, что это займёт немало времени? Чего стоит только подготовка документов! Я смогу вернуться за вами через пару месяцев, или даже позже, если возникнут непредвиденные обстоятельства. Ты уверен, что продержишься? — У меня нет выбора. Я буду ходить только на репетиции, да и то не на каждую. А всё остальное время продолжу проводить дома. Я дождусь тебя, Кирилл. Ты знаешь, что я умею ждать. Следующий день принёс с собой не только осточертевший всем дождь, но и новое лицо в усадьбе — высокого мужчину с весьма устрашающей наружностью. Его фигура сразу заполнила весь дверной проём — он был огромен, словно старый дуб. На правой щеке у него красовался шрам. — «Это ещё что за страшилище?» — первым делом подумал Герман. — Герман, — начал Кирилл, вытирая дождевые капли с волос. — Это Фёдор, но друзья зовут его Медведем. Он будет присматривать за тобой и Кирой. В любое другое время Герман бы возмутился до глубины души — что за чертовщина?! Он не ребёнок, чтобы за ним «присматривать», а о своей дочери он и сам может позаботиться. Да и мало ли, что на уме у этого увальня! Его физиономия так и просила кирпича! Но сейчас Квятковский был настолько истощён душевно, что лишь безучастно кивнул: плевать, что творится вокруг, лишь бы его поменьше трогали. — Здравствуйте, — постарался улыбнуться он. — Надеюсь, вам с нами не будет скучно. — Я здесь не для того, чтобы развлекаться, Герман Александрович, — ответил визитёр. — Моя задача — позаботиться о вашей безопасности. Герман внимательнее посмотрел на Фёдора и отметил, что глаза у оного были глубокими, почти отцовскими. Это был не хищник, а страж, готовый защищать их до последнего вздоха. Поначалу сжавшаяся в комок от страха Кира, увидев, что отец расслабился, последовала его примеру и сделала шаг навстречу к гостю. — А ты нас точно не обидишь? — спросила девочка. — Никогда, — заверил Фёдор. Герман перевёл взгляд на Кирилла, который стоял в стороне и наблюдал за происходящим. Они оба знали, что время прощания неизбежно приближалось. — Кирилл, — шепнул Герман, подойдя к своему возлюбленному, — это обязательно? — Да. Я не могу оставить вас без защиты. — Где ты его нашёл? Он такой грозный! — Зато надёжный. Мы как-то делали одно общее дело, и я знаю, что могу ему доверять. — Дело? Какое? Кирилл слегка нахмурился, словно вспомнил нечто неприятное. — Это было давно. Дело не из тех, о которых рассказывают за чашкой чая. Но я оказался в сложной ситуации, и Фёдор помог мне выйти из неё без лишнего шума. — Погоди, ты хочешь сказать, что он не просто охранник? Он… кто-то вроде наёмника? — Герман, дорогой, мир не так прост, как кажется. Фёдор — не преступник, если ты об этом. Он просто человек, умеющий действовать, когда другие теряются. — Хорошо, Кирюш. Но если этот Фёдор вызовет у меня подозрения… — Не вызовет. К вечеру в усадьбу наведался и брат Кирилла. Он пообщался с Германом и Кирой, а когда зашёл в кабинет к своему младшему родственнику, тот уже стоял у окна, нервно постукивая пальцами по стеклу. Кирилл не сразу обернулся, дав Сергею время осмотреться и подготовиться к разговору. — Ты совсем не меняешься, братец, — хмыкнул Сергей, прикрыв за собой дверь. Кирилл повернулся, его лицо было серьёзным, но спокойным. — Здравствуй, Серёж. Мне нужно с тобой побеседовать. Я плохо представляю, с чего начать… — Да начни уж с чего-нибудь, раз в срочном порядке отвлёк меня от дел. — Герман уже рассказал тебе о нашей с ним скорой эмиграции, и о том, что мне придётся уехать первым. Я не хочу нагружать тебя проблемами, но ты — единственный родственник, которому я доверяю. Мне хочется, чтобы хоть один человек знал о моём решении. Но это — не крик о помощи, а акт предупреждения. — Да о чём ты? Говори прямо. — Прямо? Хорошо. Я написал завещание. — С какой стати? Ты чем-то болен? Проблемы с сердцем обострились? — Нет, со мной всё в порядке, но лучше перебдеть, чем недобдеть. В дальней дороге всякое может случиться: авария, заранее спланированное нападение… Тем более, недоброжелателей у меня достаточно. Всё своё имущество я оставлю Герману и Кире, которая официально значится моей дочерью. Сергей сел на подлокотник кресла, сцепив руки в замок. — Думаешь, что твоя бумажка защитит их? Кирилл, наши немногочисленные родственники — это стая голодных волков. Если тебя не станет, они попробуют присвоить себе абсолютно всё, вплоть до твоей позолоченной зажигалки. Чего стоит только наша сестричка Екатерина! Она и самому дьяволу в пасть залезет! И то, что Кира по документам значится твоей дочерью, только всё усугубит. Получится, что она — твоя единственная несовершеннолетняя наследница, которой понадобится опекун. И не думай, что им станет Герман. Ему и слова сказать не дадут — загрызут. Он и так всё это время жил с тобой на птичьих правах. Так что, бедный мальчик останется не только без тебя, но ещё без дочери и крыши над головой. — Но что я могу сделать? Я не хотел, чтобы у Киры были мои фамилия и отчество, как раз из-за этих рисков! Но у меня не оставалось выбора. В противном случае её бы отправили в воспитательный дом. — Что ты можешь сделать? Просто не умирай, Кирилл. Без тебя твоя настоящая семья не выживет. Твой драгоценный Герман даже не успеет понять, что произошло, как всё сотрётся в пыль. *** Кирилл заглянул в комнату Германа, когда на улице уже начало темнеть. Его лицо было взволнованным, но одновременно радостным — как у человека, который задумал нечто особенное. — Герман, милый, — начал он как можно тише, чтобы не разбудить Киру, которая свернулась калачиком рядом с папой, — мне нужно, чтобы ты не выходил из комнаты, пока я тебя не позову. Хорошо? — Что ты задумал? — удивился Герман. — Сюрприз. Обещаю, тебе понравится. Когда ночь вступила в свои права, Герман, дождавшись разрешения супруга, вышел из спальни и направился в столовую. Когда он открыл дверь, его сердце замерло. Вся комната была освещена мягким светом множества свечей. Их золотистое пламя отражалось в тёмных стеклах окон и танцевало на стенах. В центре стола возвышались роскошные пионы — их пышные лепестки отбрасывали тени на фарфоровую посуду. Чуть правее выступали вперёд стройные красавцы — гладиолусы, а слева занимали своё место красные розы и элегантные лилии. Но главным великолепием были блюда — жареная утка, сырные пирожки с хрустящей корочкой, паштет из фазана, украшенный веточками розмарина, сыр разных сортов, засахаренные фрукты и нежнейшие пирожные. — Ой, мамочки! — растерялся Герман. Стоящий в центре этой красоты Кирилл сдержанно засмеялся. В его глазах было столько нежности, что даже воздух в комнате потеплел. — Гермуся, ты выглядишь так, будто совсем не ожидал ничего подобного. Квятковский не знал, что говорить, и как реагировать. Он словно попал в сказку, в которой никак не мог найти своего места. Но Кирилл не дал своему возлюбленному утонуть в тягостных мыслях. Он остановился прямо перед Германом, и прежде чем тот успел что-то сказать, взмахнул рукой и осыпал его лепестками роз. — Кирилл, ты начитался любовных романов? — засмеялся Квятковский, когда на его волосы и плечи осели ароматные лепестки. — Нет, я всё это сам придумал. — Ух ты, — взгляд Германа остановился на прислонившихся к спинкам стульев фарфоровых куклах. — Тут ещё игрушки какие-то… Где ты их взял? — В антикварной лавке на площади. Они показались мне забавными, и я подумал, что они добавят изюминки в наш вечер. — Они странные, но красивые. Как будто не из нашего времени. — Как и ты. Тебя тоже не впишешь в рамки. Ты всегда был вне времени, Герман. Ты — искусство. Поэтому я захотел окружить тебя такой же красотой. Герман протолкнул ком в горле. Все эти жесты, розы, куклы, яства — всё было очень красиво, правильно, но не для него. — Кирилл, ты слишком расстарался. — Не говори глупостей, мой волшебный мальчик. Садись. — Сажусь, — кивнул Герман и опустился на ближайший к нему стул, потеснив куклу. — Но я не могу поверить. Ты создал настоящий рай. — Я хочу, чтобы так было всегда. Мой отъезд — это ни в коем случае не конец нашей истории. И даже не середина. Это — начало, мой милый Герман. Мы знакомы достаточно долго, но большую часть этого времени провели вдали друг от друга — конечно, по моей вине. Но ещё не поздно всё исправить. В новой жизни мы будем рядом каждую секунду. — Кирилл, — Герман посмотрел на своего возлюбленного и почувствовал, как их мечты — такие тёплые и прекрасные — разрушаются под весом реальности. — Ты рисуешь всё так живо и красиво. Но я не верю, что это возможно. — Я не прошу тебя верить во всё это сейчас. Я просто прошу тебя идти вперёд со мной. — Ты рисуешь наше будущее, как художник рисует утопию на холсте, но внутри меня — только серый туман. Я пытаюсь верить тебе, пытаюсь представить нашу жизнь там, где мы будем счастливы, но что, если я просто не способен на счастье? — Я не позволю тебе так думать, — сказал Кирилл и обнял Германа. — Если внутри тебя тьма, я буду светить для тебя. Мы пройдём через всё вместе. — Я боюсь, что однажды ты посмотришь на меня и поймёшь, что перед тобой — лишь пустая оболочка. — Ты — не пустая оболочка. И даже если ты не веришь в будущее, я верю за нас обоих. Я не отпущу тебя, дорогой. Никогда. Кирилл повернулся к шкафчику у стены, открыл его дверцу и достал оттуда аккуратную коробочку. — Я хочу подарить тебе кое-что, — улыбнулся он, вернувшись к столу. — Что это? Герман недоуменно посмотрел на коробочку. Она была сделана из полированного дерева и украшена резными узорами. — Музыкальная шкатулка. Я нашёл её в той же антикварной лавке и сразу понял, что она должна принадлежать тебе. Герман повернул ключик на шкатулке, и в комнате зазвучала тихая, но удивительно нежная музыка. — Спасибо, мой рыцарь, — поблагодарил Квятковский и вдруг впился в губы своего возлюбленного с такой страстью, которую от него не ожидал даже сам Кирилл. Они целовались так, будто мир рухнул, и они остались на его руинах, поглощённые только друг другом. — Вставай, — попросил Кирилл. — Давай потанцуем. — Но я не умею. — Это неважно. Просто позволь мне вести. А во Франции мы станцуем ещё тысячу раз: под небом, под звёздами, на террасе, у моря — везде, где захотим. Внутри Германа что-то сдвинулось, словно мелодия шкатулки являлась не просто музыкой, а настоящим обетом, который они давали друг другу. Его ноги дрожали от волнения, но Кирилл вёл уверенно, не позволяя ни одному его шагу стать неловким. — Шаг вперёд, — шепнул Кирилл. — Прости. Я такой неуклюжий! — Не извиняйся. В танце не может быть ошибок. Попробуй снова. Ещё шаг — лёгкий, почти незаметный, как прикосновение пера к бумаге, и Герман почувствовал, как пол под его ногами перестаёт быть твёрдым. — Видишь, уже получается, — подбодрил Кирилл. Они кружились, сменяя шаги и делая паузы, дышали в такт друг другу, и всё вокруг — стены, свечи, цветы — исчезло, оставив лишь этот танец и нежную мелодию, которая, казалось, лилась из их душ, а не из шкатулки. Когда Кирилл остановил танец, он не выпустил Германа из объятий, а, наоборот, сильнее притянул его к себе, чтобы прошептать: — Ты — мой, Герман. Ты стал моим с первого дня, когда я увидел тебя. — Кирилл, я… Лаврентьев не ответил. Вместо этого он склонился к плечу Германа и покрыл его горячими и требовательными поцелуями, каждый из которых был последним криком перед расставанием. Герман охнул, когда Кирилл взял его ладони в свои и начал целовать их как-то благоговейно, с преклонением, как драгоценные артефакты. — Не дразни меня. — Я хочу дразнить тебя. Сегодня — наша последняя ночь перед разлукой. Мне важно, чтобы ты запомнил каждое моё прикосновение, каждый вздох и стон, — Кирилл оттянул ворот сорочки своего избранника и прошёлся влажными поцелуями по его шее. — И каждый раз, когда ты будешь касаться себя, ты будешь думать обо мне. — Это слишком. Я не привык разговаривать о таких вещах… — После всего, что между нами было, ты ещё стесняешься меня? — Чёрт побери, Кирилл. Я хочу тебя… прямо сейчас. — Тише, Гермуся, — прошептал Кирилл, присев на одно колено. Его губы теперь касались живота Германа под тонкой тканью. — Я дам тебе всё, чего ты хочешь. Но я не спешу. У нас впереди — целая ночь. Пусть она станет самой долгой в нашей жизни. Когда он поднялся обратно к лицу своего возлюбленного, их губы слились в жадном поцелуе. — Скажи, что любишь меня, — попросил Герман. — Я люблю тебя, мой волшебный мальчик. Всегда любил. И всегда буду любить. И Герман сжал пальцы Кирилла так, будто знал, что второго такого шанса у него не будет. *** В день отъезда Кирилла до столицы, откуда он планировал пересечь большую часть Российской империи, перрон был затянут серым цветом, словно сама природа решила, что здесь не место свету и радости. Вокзал кипел от людей, прощаний и криков проводников. Вдали от этой суеты стояла почти незаметная фигура в чёрных одеждах — Герман. Его лицо было скрыто под капюшоном, точно он старался спрятаться не только от зрителей, но и от своей судьбы. Когда он провёл языком по пересохшим от волнения губам, то почувствовал на них горький привкус — как часто бывало в моменты, когда жизнь подбрасывала ему что-то невыносимое. Кирилл стоял неподалёку, высоко подняв голову и сдерживая дрожь в пальцах. Он ждал минуты, когда Герман к нему приблизится, но тот всё держался на расстоянии. — Гермуся, ты даже не обнимешь меня? — голос Лаврентьева прозвучал тихо, но требовательно, как последнее желание умирающего. — Не могу, — всхлипнул Герман. — Ты знаешь, почему. Кирилл кивнул. Конечно, он всё знал. — Мне пора, — произнёс он так, словно это были последние слова в его жизни; слова, за которыми не предвиделось ничего — ни поезда, ни дороги, ни Франции. Лаврентьев повернулся к вагону, и Герман плюнул на всё: на конспирацию, на страх и на правила этого проклятого мира. Скинув капюшон, он бросился к Кириллу, рванул его за руку, и прежде чем кто-либо успел вмешаться, их тела слились в отчаянном объятии. — Проклятие, Кирилл! Я не могу! Я не в силах тебя отпустить! Время остановилось, и на перроне остались только они двое, обнажённые в своей боли и любви. — Ты знаешь, что так нужно, — ответил Кирилл. — Если мы не сделаем это сейчас, всё закончится. Я вернусь. Я тебе обещаю, клянусь! Ты — моя единственная любовь. — Не уезжай! — голос Германа сорвался на истерический шёпот. — Ты не понимаешь, Кирюш! Мы зря это затеяли! Я не смогу прожить даже дня, не видя тебя! Не раздумывая, Кирилл опустился на колени прямо перед Германом и прижался лбом к его животу, как будто именно там, в тепле его тела, он мог найти то, что искал — искупление и продолжение их истории. — Герман, ты — вся моя жизнь. Без тебя я — никто, пустота, тень. Но я должен. Я скоро вернусь за тобой, и мы больше никогда не разлучимся. Ни на секунду, слышишь? Все присутствующие на перроне забыли, как дышать. — Эй, что они творят? — послышалось слева. — Так нельзя! На глазах у всех! — Они не боятся? Герман опустил голову. Его взгляд был полон едва сдерживаемого хаоса, словно шёпот множества голосов, заглушённых крышкой рояля. — Я не хочу прощаться, Кирилл. — И не прощайся. — Проклятая жизнь! Если бы я мог разорвать весь мир и оставить в нём только тебя, я бы так и сделал! Кирилл поднялся на ноги и в последний раз прижал к себе того, кто был для него всем и даже больше. Герман с ненавистью посмотрел на поезд. Тот зашипел, открывая свои двери, точно гигантский зверь, готовый проглотить Кирилла и увезти в чужие земли. — До скорого, дорогой, — улыбнулся Лаврентьев и шагнул на ступеньки вагона. Герман вытянул руку, желая ухватиться за ускользающую фигуру, но было уже поздно. Около минуты он стоял на перроне и не мог ни заплакать, ни пошевелиться, но, когда поезд двинулся, побежал за ним. Из кармана его пальто что-то выскользнуло и с металлическим звуком упало на землю — это был ключик от музыкальной шкатулки. — Кирилл! — выкрикнул Герман. — Вернись! Но тут к нему подбежал неизвестно откуда взявшийся Фёдор. Огромный и суровый, как каменная глыба, он схватил своего подопечного за плечи и в страхе осмотрелся по сторонам. — Герман Александрович, прекратите! Это безрассудно! Вас арестуют прямо здесь, если вы не успокоитесь! — Пусть арестовывают! — заметался Герман. — Не трогайте меня! Не смейте! Вы не понимаете! Никто не понимает! Я не смогу без него! — Возьмите себя в руки, — голос Фёдора стал мягче, как у взрослого, обращающегося к ребёнку. — Что это такое?! Не на век распрощались! Два месяца быстро пролетят! Герман взглянул вниз, поднял ключ от шкатулки и выдохнул: — Я буду ждать столько, сколько понадобится.